воображенія[1] черное болото составило для меня самую грозную величественную картину. —
Дошелъ до пристани, хлебнулъ морской воды и теперь, напившись чаю, ложусь спать. — Въ горлѣ очень не хорошо: какія-то шишки [[3]]. — Завтра рано утромъ, въ полдень и вечеромъ схожу на море.[2] — Было бы очень полезно, при каждомъ сильномъ ощущеніи, прежде чѣмъ на что-нибудь рѣшиться, привыкнуть — подумать: не буду ли я раскаиваться. — Я нынче пробовалъ при видѣ зайца[3] сказать: Благодарю, Г[оспо]ди, и не могъ. — 3/4 11. —
23 Апрѣля. Всталъ въ 7 часовъ. Здоровье очень нехорошо поэтому цѣлый день не выходилъ, перечитывалъ Histoire d’Angleterre, и любовался дѣтьми. — Пробовалъ писать, но вопервыхъ, отъ моральнаго безпокойства, и вовторыхъ, отъ того что предъидущая глава мнѣ кажется очень дурною, ничего не написалъ. — Послѣ обѣда и 3-хъ час[ов]аго отдыха пошелъ на море, ѣздилъ на Татарское судно, и не худо сдѣлалъ, что не выпускалъ ружья изъ рукъ. — Корсаки, банкъ, грузильныя, ватага, длинникъ, чалка, перетяга. Завтра ѣду въ одинъ день до Кизляра и, ежели здоровье не будетъ лучше, то остаюсь тамъ до выздоровленія и буду принимать пилюли Пилецкаго.
[24 апреля. Кизляр.] 24 Апрѣля. Всталъ рано, чувствовалъ себя очень слабымъ и поѣхалъ до Кизляра. Дорогой потерялъ Улачина, убѣдился, что собаки не скачутъ и выслушалъ въ Серебряковкѣ отъ крестьянина патетическую и натянутую исторію, отъ которой, однако, слезы навернулись мнѣ на глаза, о томъ, какъ онъ послѣ 40 лѣтъ хотѣлъ видѣться въ Россіи съ родными. «[4] Не чувствую. Вотъ просто какъ дерево, только сердце такъ и бьется какъ голубь. Тутъ всплеснула вотъ такъ руками и повалилась — «матушка родимая, встань да проснись, прилетѣла къ тебѣ граничная кукушечка»; а тутъ обморокъ меня и накрылъ». Доѣхалъ до Кизляра въ 11 часовъ, безъ приключеній. Досадовалъ, морально разстроенъ, здоровье въ томъ-же положеніи, ежели не лучше. Завтра ѣду домой. [[10]]. 11 часовъ.
