Анисья готовится идти в острог. Получила повестку. «Я себя кляну, что не сказала. Дом пропадет. Невестка тащит». —
[4 сентября.] 4) Нынче. Странники. Солдат старый. Был у Тихона под Калугой, когда исцелился 10 лет расслабленный. Как народ бросился — мальчика на смерть задавили, а женщина выкинула. — Босой маляр. Духовного звания. Чахоточный слесарь из Мясоедова. — Костюшкина жена. Дочь молочной сестры.
Михайловна рассказывала воскресенье про Городенскую жизнь. Опять уже доходит хлеб. Сама старуха ходит на барщину к Хомякову. Пища один хлеб. —
1881, 5 Октября. [Москва.] Прошел месяц — самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. — Всё устраиваются. Когда же начнуть жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —
Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками. —
Николай Федорыч — святой. Каморка. Исполнять! — Это само собой разумеется. — Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели. —
Соловьев бедный, не разобрав христианство, осудил его и хочет выдумать лучше. Болтовня, болтовня без конца.
Был в Торжке у Сютаева, утешенье.
1882. Декабря 22. Опять в Москве. Опять пережил муки душевные ужасные. Больше месяца. Но не бесплодные.
Если любишь Б[ога], добро (кажется, я начинаю любить его), любишь, т. е. живешь им — счастье в нем, жизнь в нем видишь, то видишь и то, что тело мешает добру истинному — не добру самому, но тому, чтобы видеть его, плоды его. Станешь смотреть на плоды добра — перестанешь его делать, мало того — тем, что смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. — Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его. — Но заготовляй его больше. Сей, сей, зная, что не ты, человек, пожнешь. Один сеет, другой жнет. Ты, человек, Л[ев] Н[иколаевич], не сожнешь. Если станешь не только жать, но полоть — испортишь пшеницу. — Сей, сей. И если сеешь Божье, то не может быть сомненья, что оно вырастет. То, что прежде казалось жестоким, то, что мне не дано видеть плодов, теперь ясно, что не только не жестоко, но благо и разумно. Как бы я узнал истинное благо — божие — от неистинного, если б я, человек плотский, мог пользоваться его плодами?
Теперь же ясно; то, что ты делаешь, не видя награды, и делаешь любя, то наверно божие. — Сей и сей, и Б[ог] возрастит, и пожнешь не ты, человек, — а то, что в тебе сеет.
