Вотъ я опять одинъ и одинъ тамъ, гдѣ я былъ и молодъ и дитя, и гдѣ я былъ глупъ и гадокъ, и хорошъ и несчастливъ, и гдѣ я былъ счастливъ, гдѣ я жилъ, истинно жилъ разъ въ жизни въ продолженіи 20-ти дней. И эти [20] дней какъ солнце одни горятъ передо мной и жгутъ еще мое себялюбивое подлое сердце огнемъ воспоминаній. Теперь Богъ знаетъ что я такое, и что я дѣлаю, и зачѣмъ все тоже вокругъ меня, и время все также бѣжитъ около меня, не унося меня съ собой, не двигая даже. Оно бѣжитъ, а я стою — и не стою, а подло, лѣниво, безцѣльно валяюсь посреди все той же внѣшней жизни, безъ силъ, безъ надеждъ, безъ желаній, съ однимъ ужаснымъ знаніемъ — съ знаніемъ себя, своей слабости, изтасканности и неизцѣлимой холодности. Я себѣ не милъ нисколько, ни съ какой стороны, не дорогъ я, и я не ненавистенъ себѣ, я хуже всего этаго, я неинтересенъ для себя, я скученъ, я впередъ знаю все, что я сдѣлаю, и все, что я сдѣлаю, будетъ пошло, старо, невесело. Пробовалъ я и вырваться изъ этаго стараго, пыльнаго, затхлаго, гніющаго, заколдованнаго круга себя, въ которомъ мнѣ[1] суждено вертѣться, но все, чтобы я не сдѣлалъ самаго необычайнаго, все это тотчасъ же получало мой собственный исключительный цвѣтъ, образъ и запахъ. Только я могъ это и такъ сдѣлать. Все тоже, все тоже. Ежели бы я застрѣлился или повѣсился, о чемъ я думаю иногда также здраво, какъ о томъ, не поѣхать ли въ городъ, и это бы я сдѣлалъ не такъ, какъ солдатъ, повѣсившійся прошлаго года въ замкѣ,[2] а только такъ, какъ мнѣ свойственно, — старо, пошло, затхло и невесело. —
Нѣтъ, не уйти отъ себя и отъ своего прошедшаго!
Не для человѣка свобода. Каждая секунда, которую я проживаю, противъ воли проживаю, заковываетъ будущее. А ужъ остается меньше жизни впереди, чѣмъ сзади. Все будущее не
