к вооруженному сопротивлению агрессорам, а к «любви» и смирению. Он зовет народы Азии отвернуться от «цивилизации», изолироваться в своей «восточной неподвижности», хранить верность патриархальной старине. Он призывает их следовать учениям Будды, Конфуция, Лao-цзы, не замечая, что именно эти религиозные учения превосходно используются империалистами, чтобы держать отсталые народы в рабской покорности.
Из страха перед ростом капитализма, перед «ужасным временем», ознаменовавшимся тем, что появился «Чингис-хан уже не с телеграфами, а с телефонами и бездымным порохом»,[1] Толстой зовет человечество назад, к «невинности мира детской». Он стремится уверить людей, что истинное благо вовсе не связано с успехами материальной культуры и что «все материальное — ничто» («О смысле жизни»).
Слабость и ограниченность взглядов Толстого предопределили и его резкие и несправедливые нападки на великих русских мыслителей Белинского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Он критикует вождей русской революционной демократии за то, что они стремились «служить обществу в формах общественной жизни, а не служить богу исповеданием истины... без всякой заботы об формах общественной жизни» (стр. 91).
Программе революционной борьбы Толстой противопоставляет свою «теорию» непротивления злу насилием и личного самоусовершенствования как единственного средства избавления от социальной несправедливости. «Мы все в жизни работники, приставлены к делу спасения своей души», — пишет он (стр. 121). Показательно, что именно эти слова цитирует В. И. Ленин в статье «Л. Н. Толстой и его эпоха», определяя толстовщину как «идеологию восточного строя, азиатского строя».[2]
Социальной основой, породившей протест Толстого против ужасов капитализма, явилось не пролетарское движение, а настроения протеста и возмущения в среде разобщенного, политически незрелого патриархального крестьянства. Вот почему Толстой «не мог абсолютно понять ни рабочего движения и его
