«Не помню когда, при каких условиях, вследствие чего, но помню, что это было в один из приездов пaпа̀ к нам в Пирогово, он привез мне, взятые для этой цели у мама̀, свои дневники 90-х годов и просил меня найти и выписать из них его завещание.[1] Я исполнил его просьбу и больше у нас не было об этом разговора. Завещание — не подписав его, а только ограничившись выпиской, — он оставил у меня, а дневники увез домой. Мама̀ не знала для какой цели были взяты дневники, но давала их отцу с большим трудом, так что когда я попросила пaпà оставить их мне, чтобы списать — он сказал, что не может, так как из этого выйдет неприятность с матерью. Эти дневники наиболее личные. И одно время и я, и папа̀ боялись, что мaмà их уничтожит, как слишком обличавшие ее. Папà-то смотрел на это так, что если они и уничтожатся, то это не важно — они сделали свое дело, что ни одна высказанная мысль не пропадет в мире, а самый факт уничтожения дневников и то, как он к этому отнесется, для души его даст благие результаты. Я на это смотрела разумеется иначе, и очень боялась за эти дневники и страдала, что не было их копии. Надо сказать, что когда мы с сестрой жили с отцом, он сказал, что дневники свои даст нам и они у нас и хранились. Но потом мама̀ как-то раз прочла его дневник, оставленный им на столе, и увидя всё, чтò он пишет в нем о своей личной жизни, страшно обиделась, была очень тяжелая для папа̀ история, она отобрала у нас эти дневники, и папа̀ обещал ей никогда больше ничего личного в дневниках не писать. С тех пор его дневники стали только записью мыслей. В 1900 г.[2] вопрос о завещании опять поднялся по следующему поводу. Мы с мужем приехали в Ясную Поляну 20-го июня с тем, чтобы пожить с пaпà недели две, и благодаря этому дать мaмà возможность поехать к моему брату Сергею ко дню его рождения, 28 июня. Папа̀ был вполне здоров, но расстроен духом и грустен. 27-го ночью, когда мать еще была дома, он, как потом оказалось, очень дурно себя чувствовал, болела грудь и бок и была невыносимая тоска. Не желая задерживать мaмà, которая должна была уехать 28-го утром, он не будил ее ночью, ничего не предпринимал и таким образом С[офья] Андр[еевна] уехала утром, ничего не зная. Утром нас удивило, что пaпà не встал в обычное время, в 10 еще он не выходил. Прошел час, в 11 он прислал за мной слугу. Я вошла в спальню, отец не [!] лежал, вид у него был слабый, цвет лица темный, и он видимо страдал. Я села к нему на кровать и начала ставить горячие припарки на грудь. Потом, когда ему стало легче, я принесла ему в постель кофе, села рядом с ним и мы начали разговаривать. Я спросила его, отчего же он ночью не разбудил мaмà и ничего не сделал, чтобы облегчить свои страдания. Он мне, неожиданно для меня, вдруг сказал, что мaмà ему так тяжела, что он старался только ее не беспокоить и не задерживать. И тут разразился, —
- ↑ [См. т. 53, Дневник от 27 марта 1895, или же «Толстовский ежегодник 1912 г.», издание Общества Толстовского музея в Петербурге и Толстовского Общества в Москве. М. 1912, стр. 9—11].
- ↑ [М. Л. Оболенская здесь ошиблась. Как явствует из дальнейшего и как известно из документов, описываемые ею события происходили летом 1901 года.]
