— Не остается никакого смысла в жизни, — повторяли они унылые и удрученные.
«Я не вмешивался в разговор, захваченный интересом переживаемой эпохи и стараясь проникнуть в душевное состояние людей чуждого мне лагеря. Лев Николаевич задумчиво слушал.
— Всё это не такие большие беды, чтоб их нельзя было терпеть, — заговорил он наконец, убежденно успокаивающе. — Каждое поколение имело свои крупные бедствия. У наших дедов это был Наполеон, прежде Пугачев, или холера, наводнение, землетрясение... У каждого поколения свое испытание, которое надо нести.
— Да, тебе хорошо говорить, — перебил его один из сыновей: — ты уйдешь, запрешься себе в кабинет и ничего не знаешь.
Лев Николаевич заметно заволновался.
— Мне так хорошо, что я каждую неделю чемоданчик укладываю! — с совершенно несвойственной ему горькой усмешкой проговорил он. — И вот дотерпел же до сих пор, — и он поднялся и скрылся за деревьями». (В. Лебрен, «Толстой. (Воспоминания и думы)», изд. «Посредник», М. 1914, стр. 21—22.)
532. 2272. Очень мне тяжело от стыда моей жизни. И что делать, не знаю. — В. А. Лебрен в своих воспоминаниях рассказывает: «В 1906 году, вскоре после созыва первой Думы, мы с М. А. Шмидт ходили как-то после завтрака по дорожке между двух тесных рядов вековых лип. Рядом большое общество играло в теннис. Вдруг из кустов к нам подошел Лев Николаевич. Меня сразу поразило выражение страдания на его лице, как у тяжело больного. — «Ужасно, нестерпимо!» тихо сказал он, наклоняясь к нам. — «Прежде, когда народ не замечал этого, еще можно было терпеть. Но теперь, когда всем это режет глаза, эта жизнь невыносима! Надо уйти; это выше моих сил»... —Голос его дрогнул, и он, быстро отвернувшись, пошел продолжать свою одинокую прогулку.
Вечером того же дня, когда я вошел в кабинет, Лев Николаевич в сумерках сидел один у стенки вдали от стола, глубоко задумавшись. Я хотел было пройти мимо, взять для записи последние письма, но Лев Николаевич, резко махнув рукой, точно отгоняя от себя навязчивую мысль, с жаром заговорил:
— Для меня так ясно, что, куда бы я ни уехал, через два дня там же рядом опять появится Софья Андреевна с лакеями, докторами, и всё пойдет по-старому!
— Что же, Лев Николаевич, ведь и в других условиях тоже будет полно дурного, — успокоительно заметил я....
— Что вы! Что вы! Как можно! — воскликнул Лев Николаевич, сурово хмуря свои лохматые седые брови». (В. А. Лебрен, «Толстой. (Воспоминания и думы)», изд. «Посредник», М. 1914, стр. 20—21.)
