тогда уже совершенно уверен в том, что он знает меня, и я нужен ему. Говорю я это вам не рассуждения мой, а перечувствованное много раз и теперь вот с особенной силой во время моей болезни. —
Он вывел меня на свет, сделал таким, каков я есть, со всеми моими наследственными и приобретенными в период моего незнания гадостями, пороками, страстями; я понял теперь, что я не свой, а его, и ничего не хочу себе, а хочу только делать волю его, прислушиваюсь, приглядываюсь, всеми силами стараюсь узнать ее, чтобы делать ее. Если я точно, взаправду сказал себе: не моя воля да будет (и на небе и на земле, т. е. в этой жизни и вне ее), но твоя, и пусть будет не то, чего я хочу, а то, чего ты хочешь, и не так, как я хочу, а так, как ты хочешь (опять и в этой жизни и вне ее), если искренно это сказал, а я часто говорю это от всей души, вероятно и вы тоже, как и всякий религиозный человек, то чего же я могу бояться, в чем сомневаться, о чем спрашивать? Вот теперь во время моей болезни мне стало от сильной боли тоскливо; не было спокойствия, уверенности, даже как будто не захотелось умирать. И я живо, ясно вспомнил, что я не свой, а его, что он послал меня и, может быть, теперь не то, что решил, а выходит, что я стал не нужен, и он хочет устранить меня, перевести из водокачалки в кочегарню, или еще куда к станку, или, может быть, даже вовсе уничтожить меня. И тотчас же мне так стало ясно, спокойно. Ведь он — любовь (иначе я не могу понимать его), он вывел меня любя и потому уведет меня, куда ему нужно, тоже любя. И заботиться мне не о чем, кроме как о том, чтобы пока я на своем месте, делать то, что свойственно мне на этом месте. И это я знаю твердо: не делать неразумного и злого, и если есть силы делать разумное и любовное, и самому не переставая делаться разумнее и любовнее.
Вы говорите, что смерти не должно бы быть, что смерть только оттого, что мы дурны. Я согласен с этим, но только с той оговоркой, что смерти для каждого из нас для самого себя не должно быть и может не быть, если бы мы были чисты, как вы говорите, если бы мы были совершенны. То есть, что мы видели бы смерть других людей, но не видали бы, не чувствовали бы своей. Смерть других людей, — т. е. исчезновение жизни из тела людей, мы не можем не видеть, и другие увидят исчезновение жизни из нашего тела; но сами мы, если бы мы были безгрешны, мы бы
