1895 г. Февраля 10. Москва.
Получил вчера ваше письмо, дорогой Душан Петрович, и очень был тронут и поражен сообщаемым вами известием о поступке нашего общего друга Шкарвана.1 Когда я узнаю про такого рода поступки, то испытываю всегда очень сильное смешанное чувство страха, торжества, сострадания и радости. Во всех такого рода делах непременно одно из двух: или это есть проявление всемогущего бога в человеке — и тогда это торжество и радость и несомненная победа, хотя бы и сгорел тот человек, в кот[ором] проявился бог, или дело человеческого личного побуждения — славолюбия, раздражения, страсти — и тогда это проявление только служит источником страдания для того, кто проявляет его, и не только не служит, но только вредит делу божьему. Признак же того, что это дело божье, а не человеческое, есть то, что, совершая его, человек делает не то, что ему хочется, а то, чего он не может не делать. Надеюсь и верю, что наш дорогой Шкарван поступил так, как он поступил, п[отому], ч[то] не мог поступить иначе, и тогда это дело божие творится через него и, что бы с ним ни делали, он не будет страдать, а будет радоваться вместе с нами. —
Пишите, пожалуйста, о нем всё, что знаете. Не можем ли мы чем служить ему? Передайте ему мою любовь.
Обе брошюры получил. Брошюра обо мне2 не хороша. Автор приписывает ложное значение художеству, ставит его выше всего и потому совершенно не понимает того, в чем состоит религия вообще и христианство в частности.
Также поразила меня брошюра о Назаренах.3 Видно, среди вашего духовенства та же ужасная недобросовестность и выставление человеческих государственных интересов впереди божеских. Поразителен страх духовенства перед истиной, часть кот[орой] проявилась в учении Назаренов, и сознание своего бессилия. Гнать нельзя — совестно, надо быть либеральным, а толкование учения только обличает правду Назаренов и ложь церквей. Что же делать? Надо вилять. Они это и делают, стараясь хоть на время, на свою жизнь, отстоять свое положение.
