1886 г. Апреля 17—18. Москва
Напечатаніе легендъ, въ особенности последней въ Р[усском] Б[огатствѣ] привело жену въ большое раздраженіе — и на васъ.1 Мнѣ это очень больно. Не помню, въ чемъ я тутъ виноватъ, но должно быть виноватъ, и пот[ому] пожалуйста простите меня и добрѣе перенесите ея раздраженіе. Она на писала вамъ. Жалко ихъ бѣдныхъ. И хорошо и для себя, и для нихъ, когда точно жалко. — Едва ли я проживу здѣсь до 24-го, когда вы проѣдете, и это мнѣ жалко. Я и духомъ и тѣломъ здоровъ, но писать хочу только умомъ, но не сердцемъ, и потому ничего за это время не сдѣлалъ. Радостей же у меня очень много. Такъ много видишь сближающихся с истиною людей, и такихъ хорошихъ людей, и такъ хорошо съ ними. Вчера провелъ вечеръ съ двумя пріѣзжими из Казани молодыми людьми — одинъ медикъ 4-го курса, другой офицеръ, оба твердые, ясные, радостные христіане. Мы въ первый разъ увидались съ ними и какъ будто вѣкъ жили вмѣстѣ: о чемъ ни заговоримъ, все видимъ одинаково. Офицеръ выходить в отставку и идетъ въ деревню работать и быть сельскимъ учителемъ. Онъ женатъ, и жена раздѣляетъ его вѣру. Студентъ ищетъ того же.2 — Не посылаю вамъ рукописи,3 п[отому] ч[то] Озмид[овъ] свезетъ, если поѣдетъ съ Сытинымъ. Какъ полна и радостна жизнь даже въ періоды отсутствія силы для писательской работы, въ к[акомъ] я теперь. Обнимаю васъ и всѣхъ нашихъ друзей.
Оболенской хорошо защитилъ меня,4 но какъ видно, что курсы и царствующая наука есть святыня для вѣрующихъ. Ну чтожъ, если я ошибся и грубо выразился — можно простить, тѣмъ болѣе, что рѣчь идетъ о другомъ и объ очень важномъ, но видишь, какъ поднимается чувство, подобное тому, к[оторое] бы поднялось у православныхъ при поруганіи иконы. Барынь съ локонами и всякихъ другихъ ругайте сколько угодно, но это сословіе — священно. И при этомъ оскорблении священнаго для нихъ забывается все. А я между прочимъ еще много думалъ о жепщинахъ, о бракѣ (Файнерманъ съ женой вызвали это)5 и хотѣлось бы высказать. Разумѣется, не о современныхъ кумирчикахъ нашего времени — курсахъ, а о великомъ вѣчномъ
