ваше благородие», — сказал он. Но мне хотелось непременно посмотреть их. Из-за бугра я увидал шагах в двухстах шапки и лошади. И дымок оттуда. Они сидели под горой, в болотце. Это дикое, голое без [1 неразобр.] место было именно то, [1 неразобр.] чувство, что ознаменовалось [?] это место. Кирка вернулся, и я за ним. — «Надо арбу взять с сеном, — сказал он, — а то так дурно перебьют». Хорунжий слушал его. Воз сена был привезен, и казаки на себе, закрываясь им, стали выдвигать его. Я въехал на гору, откуда мне всё было видно. В лощине завиднелись дымки и зашлепали по возу. Казаки двигали. Чеченцы — их было девять — сидели рядом, колено с коленом, и запели песню (сначала они ругались). Вдруг казаки бросились с гиком. К[ирка] был впереди всех. Несколько выстрелов, крик, стон, и кровь, мне показалось. Какой-то ужас застлал мне глаза. Всё кончилось, я подъехал. Кирка, бледный, как платок, держал за руки чеченца раненого и кричал: — «Не бей, живого возьму». Он крутил ему руки. Чеченец вырвался и выстрелил из пистолета. Кирка упал в крови. Эти чеченцы рыжие, к[оторые] минуты тому назад были чужие, неприступные, лежали тут убитые и раненые. Один был жив. У каждого было свое выражение. Все были — люди особенные. Казаки, запыхавшись, растаскивали. Кирку понесли, и я уехал. Он всё бранился по-татарски. — «Повесят дьявола, жаль, что от моей руки ушел», потом он замолк от слабости.
Вечером мне сказали, что Кирка при смерти — но татарин из-за реки травами взялся лечить. Тела стаскали к станичному правленью, и бабы и мальчишки толпились смотреть на них. На другое утро уже Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь. Мать ушла на виноград. Отец был в правленьи. Я пошел к ней. Она была в хате и сидела спиной. Я думал, что она стыдилась.
«М[арьяна], — сказал я, — а, М[арьяна], что, можно войти к тебе?» Вдруг она обернулась, на глазах были слезы чуть заметно, на лице была красивая глубокая печаль, но не contorsion.[1] Слезы вышли с трудом. Она посмотрела молча. Прелестно-величаво. Я повторил что-то. — «Оставь», и слезы полились. — «О чем ты? Что?» — «Что? — отвечала она, — казаков перебили», — «Кирку?» — сказал я. — «Уйди, что тебе! Никогда ничего тебе не будет от меня. Уйди, постылой». И она сама встала и ушла. ⟨Она два раза ходила к Кирке. Я тоже ходил к нему. К нему приводили уставщика, у него жар. Татарин, с мудрым лицом, с засученными рукавами, копает какие-то травы и говорит, что он выздоровеет. Никто не удивляется, что М[арьяна] стоит у ворот и плачет.⟩
[Далее, под чертой, набросан план следующей части романа:]
- ↑ [кривлянье.]
