Ея предреканьямъ послушный кружокъ
Давно позабылъ ея грёзы;
У каждаго путь свой — и свой уголокъ
Нашелся для грёзъ и для прозы.
И тотъ, кто взялъ дань съ ея сердца, и тотъ
Пошелъ ужъ другою дорогой,
Ей бросивши на руки много заботъ
И грудь познакомивъ съ тревогой…
И вотъ, чтобъ друзей не осталось слѣда,
Нужда въ ея дверь постучалась…
И билась она, и искала труда,—
И гдѣ теперь? Что съ нею сталось?
Ушла ли на Западъ она, въ край чужой,
Гдѣ жатва давно ужъ созрѣла,
И все, что̀ не смято въ ней братской враждой,
Для новой вражды уцѣлѣло?
Ушла ли она въ наши степи,— туда,
Гдѣ нѣтъ ни конца, ни начала,
Её предреканьям послушный кружок
Давно позабыл её грёзы;
У каждого путь свой — и свой уголок
Нашелся для грёз и для прозы.
И тот, кто взял дань с её сердца, и тот
Пошел уж другою дорогой,
Ей бросивши на руки много забот
И грудь познакомив с тревогой…
И вот, чтоб друзей не осталось следа,
Нужда в её дверь постучалась…
И билась она, и искала труда,—
И где теперь? Что с нею сталось?
Ушла ли на Запад она, в край чужой,
Где жатва давно уж созрела,
И всё, что не смято в ней братской враждой,
Для новой вражды уцелело?
Ушла ли она в наши степи,— туда,
Где нет ни конца, ни начала,
