Народъ шумитъ, народъ бѣжитъ,—
А онъ, солдатъ сторожевой,
На каланчѣ своей стоитъ:
Онъ первый увидалъ пожаръ,
Онъ выкинулъ сигнальный шаръ,
И видитъ, какъ пылаетъ домъ,
Гдѣ онъ видается тайкомъ
Съ той молодицей, что пришла
Къ нему изъ дальняго села
Съ истомой блѣдной на щекахъ,
Съ груднымъ младенцемъ на рукахъ.
Тамъ, за постелью, на полу,
Есть сундучекъ одинъ въ углу,
Желѣзомъ онъ обитъ кругомъ,
Висячимъ запертъ онъ замкомъ;
Въ томъ сундучкѣ схоронена
Его грошевая казна
И все, что было ей не лѣнь
Скопить себѣ на черный день…
Погибло все — иль спасено?
И вотъ, ужъ въ нижнее окно
Проникло пламя,— валитъ дымъ,—
А онъ глядитъ, тоской томимъ,
И легче быть ему въ огнѣ,
Иль, жертвуя собой, спасать,
Народ шумит, народ бежит,—
А он, солдат сторожевой,
На каланче своей стоит:
Он первый увидал пожар,
Он выкинул сигнальный шар,
И видит, как пылает дом,
Где он видается тайком
С той молодицей, что пришла
К нему из дальнего села
С истомой бледной на щеках,
С грудным младенцем на руках.
Там, за постелью, на полу,
Есть сундучок один в углу,
Железом он обит кругом,
Висячим заперт он замком;
В том сундучке схоронена
Его грошовая казна
И всё, что было ей не лень
Скопить себе на черный день…
Погибло всё — иль спасено?
И вот, уж в нижнее окно
Проникло пламя,— валит дым,—
А он глядит, тоской томим,
И легче быть ему в огне,
Иль, жертвуя собой, спасать,
