ротъ, чтобы вѣчнымъ кашлемъ своимъ не нарушить покоя грознаго владыки. Ему однакожь было досаднѣе всѣхъ, что «бездна щастія и мудрости» не обращаетъ на вѣрнаго раба своего лучезарнаго вниманія: потому что подъ веселый часъ Шахъ иногда позволялъ старику покашлять даже въ покояхъ своего «земнаго рая».
Придворный шутъ Шаха, Дальхинъ, также ломалъ голову, какъ бы развеселить шаха; но напрасно: онъ не могъ добиться, какой вѣтеръ нагналъ тучи на блистательное чело «средоточія вселенной», и вмѣстѣ съ тѣмъ готовъ былъ уступить честь всякому другому вызвать изъ этой тучи молнію.
Однимъ словомъ, положеніе царедворцевъ было самое несносное, и между тѣмъ какъ каждый изъ нихъ молился Аллаху, да избавитъ его отъ гнѣва «тѣни своей на землѣ» и проклиналъ свое настоящее дѣйствительно неловкое положеніе, — одинъ Шахъ сидѣлъ спокойно, пуская по временамъ облака дыма, и въ самомъ дѣлѣ являясь тогда какою-то неопреленною «тѣнью» рабамъ своимъ. Наконецъ шутъ, улучивъ удобную минуту, рѣшился прервать молчаніе. «Подлѣйшій изъ рабовъ праха туфлей вашихъ проситъ позволенія сказать слово!» — Говори, — грозно отвѣчалъ повелитель Ирана, — но беригись не развесилить Шаха, собачій сынъ; иначе языкъ твой навсегда перестанетъ болтать глупости!
