ныхъ нашихъ чиновниковъ, и противъ каждаго написать приличную остроту; но берегись, если хоть одна изъ нихъ будетъ недостойна нашего высокаго вниманія.»
Бѣдный шутъ, ударивъ челомъ, отправился во-свояси, ломая голову, какъ тутъ поступить, и кляня судьбу и Шаха и всѣхъ глупыхъ чиновниковъ блистательнаго «царя царей».
Несчастный острякъ цѣлую ночь потѣлъ надъ составленіемъ эпиграммъ, но не тутъ-то было. Наконецъ предъ нимъ блеснула щастливая мысль назвать самого Шаха дуракомъ — и бѣднякъ готовъ былъ сначала ухватиться за нее зубами; но эта мысль была какъ молнія: она блеснула сперва ярко и пріятно, а потомъ, когда несчастный рѣшился изложить ее, она, казалось, спалила перо и обожгла пальцы самого сочинителя.
«Какъ! назвать Шаха дуракомъ?... Наплевалъ же я на бороду отца моего!... Осмѣлиться замазать свѣтъ міра горстію грязи?... Аллахъ, Аллахъ! это что за выдумка? Подобную дерзость только Иблись можетъ шепнуть въ ухо правовѣрнаго! Да, это можетъ сдѣлать только сумасшедшій или собака-гяуръ, а неправовѣрный рабъ «царя царей». — Тутъ шутъ, казалось, проникъ всю глубину золъ, которыя онъ чуть было не навлекъ на себя, и бѣднякъ началъ молиться: «Прости меня, Аллахъ, за такой грѣхъ! Да и какъ могло перо мое написать подоб-
