натѣ къ подножію статуи Помпея, что Цицеронъ вступитъ снова на ораторскую трибуну и прогремитъ съ нея свои филиппики противъ Антонія: то Катонъ поднялъ ли бы руку на себя? Нѣтъ, онъ предалъ себя смерти по досадѣ, изъ отчаянія. Смерть его была слабостью великой души, заблужденіемъ Стоика, пятномъ въ жизни его:»
Въ другомъ мѣстѣ, возвращаясь къ сему предмету, говоритъ онъ: «Какія услуги не оказалъ бы Катонъ, еслибъ явился онъ въ Кордовѣ, посреди стана молодыхъ Помпеевъ, коихъ партія, побѣжденная при Фарсалахъ, при Тапсѣ, возраждалась изъ пепла своего! Таково было могущество ея въ мнѣніи народовъ! Такимъ образомъ смерть сего благонамѣреннаго человѣка была бѣдствіемъ для Сената и для Республики; въ немъ не достало терпѣнія, онъ неумѣлъ выждать времени и обстоятельствъ.»
Далѣе продолжаетъ онъ: «Говорятъ, что Цезарь былъ готовъ на самоубійство въ сраженіи при Мундѣ; сіе намѣреніе было бы весьма бѣдственно для партіи его; она была бы разбита какъ Брутъ и Кассій!! Правитель, начальникъ партіи, можетъ ли добровольно покинуть своихъ? Подобная рѣшимость можетъ ли быть признана за добродѣтель, мужество и великодушіе? Смерть не есть ли конецъ всѣхъ бѣдствій, противоборствъ, усилій и трудовъ, и пренебреженіе смертью не есть ли обыкновенная добродѣтель каждаго воина? Хочешь ли, должно ли дать себѣ смерть? Должно, отвѣчаютъ,
