дня не даютъ ему права жертвовать своею слѣдующею жизнію. человѣкъ, коего жизнь есть бѣдствіе, и который имѣлъ бы увѣренность — чего допуститъ нельзя — что она была бы бѣдствіемъ и навсегда, безъ измѣненія въ положеніи и волѣ, безъ перемѣны отъ обстоятельствъ, привычки, или ухода времени — что также невозможно, — тотъ одинъ имѣлъ бы право убить себя.
Человѣкъ, который, изнемогая подъ бременемъ наличныхъ золъ, предаетъ себя смерти, совершаетъ несправедливость противъ самого себя, повинуется изъ отчаянія и слабости прихоти минуты, жертвуя ей всею жизнью.
Сравненіе съ рукою пораженною антоновымъ огнемъ, которую отсѣкаютъ, чтобы спасти тѣло, — не хорошо. Когда хирургъ отпиливаетъ руку, онъ убѣжденъ, что она дала бы смерть тѣлу: это не чувство, а дѣйствительность; напротивъ же, когда страданіями своими человѣкъ покушается на жизнь свою, онъ не только полагаетъ конецъ страданіямъ своимъ, но еще низпровергаетъ будущее: человѣкъ никогда не раскается, что далъ себѣ руку отрѣзать, но можетъ раскаяться и почти всегда долженъ былъ бы раскаяться, что нанесъ себѣ смерть.»
