толстую бабу, одѣтую не по лѣтамъ. Тонъ ея не понравился, рѣчи показались слишкомъ длинны, а рукава слишкомъ коротки. Отецъ Полины, знавшій Мde de Staël еще въ Парижѣ, далъ ей обѣдъ, на который скликалъ всѣхъ нашихъ Московскихъ умниковъ. Тутъ увидѣла я сочинительницу Корины. Она сидѣла на первомъ мѣстѣ, облокотясь на столъ, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку изъ бумаги. Она казалась не въ духѣ, нѣсколько разъ принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ѣли и пили въ свою мѣру и, казалось, были гораздо болѣе довольны ухою князя, нежели бесѣдою Мde de Staël. Дамы чинились. Тѣ и другіе только изрѣдко прерывали молчаніе, убѣжденные въ ничтожествѣ своихъ мыслей и оробѣвшіе при Европейской знаменитости. Во все время обѣда Полина сидѣла какъ на иголкахъ. Вниманіе гостей раздѣлено было между осетромъ и Мde de Staёl. Ждали отъ нея поминутно bоn-mot; наконецъ вырвалось у ней двусмысліе, и даже довольно смѣлое. Всѣ подхватили его, захохотали, поднялся шопотъ удивленія; князь былъ внѣ себя отъ радости. Я взглянула на Полину. Лице ея пылало, и слезы показались на ея глазахъ. Гости встали изъ-за стола, совершенно примиренные съ Мde de Staël: она сказала каламбуръ, который они поскакали развозить по городу.
«Чтò съ тобою сдѣлалось, ma chére?» — спросила я Полину, — «неужели шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?» — Ахъ, милая, —отвѣ-
