тебя донесу полиціи. Разбойникъ какой! Вотъ уж я отъ трехъ человѣкъ слышала, что ты во время бритья такъ теребишь за носы, что еле держатся.»
Но Иванъ Яковлевичь былъ ни живъ, ни мертвъ. Онъ узналъ, что этотъ носъ былъ ни чей другой, какъ коллежскаго ассессора Ковалева, котораго онъ брилъ каждую середу и воскресенье.
«Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши въ тряпку, въ уголокъ: пусть тамъ маленечко полежитъ; а послѣ, его вынесу.»
— И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя въ комнатѣ лежать отрѣзанному носу?... Сухарь поджаристый! Знай умѣетъ только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсѣмъ не въ состоянiи будетъ исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиціи?.. Ахъ ты пачкунъ, бревно глупое! Вон, его! вонъ! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Иванъ Яковлевичь стоялъ совершенно какъ убитый. Онъ думалъ, думал — и не зналъ что подумать. «Чортъ его знаетъ, какъ это сделалось» сказалъ онъ наконецъ, почесавъ рукою за ухомъ. «Пьянъ ли я вчера возвратился, или нѣтъ, ужъ навѣрное сказать не могу. А по всѣмъ примѣтамъ должно быть происшествіе несбыточное: ибо хлѣбъ — дѣло печеное, а носъ совсѣмъ не то. Ничего не разберу!..» Иванъ Яковлевичь замолчалъ. Мысль о томъ, что полицейскіе отыщутъ у него носъ и обвинятъ его, привела его въ совершенное беспамятство. Уже
