Бальзаминовъ. Нѣтъ, позвольте, маменька: это дѣло разсудить надо.
Бальзаминова. Да что тутъ разсуждать-то! Много ли ты лѣтъ до офицерства-то прослужишь?
Бальзаминовъ. Сколько бы я ни прослужилъ: ведь у меня такъ же время-то идётъ, за то офицеръ. А теперь что я? Чинъ у меня маленькій, притомъ же я человѣкъ робкій, живёмъ мы въ сторонѣ необразованной, шутки здѣсь всё такія неприличныя, да и насмѣшки… А вы только представьте, маменька: вдругъ я офицеръ, иду по улицѣ смѣло, ужь тогда смѣло буду ходить; вдругъ вижу — сидитъ барышня у окна, я поправляю усы…
Бальзаминова. Всё вздоръ какой говоришь! А чѣмъ жить-то мы будемъ, пока ты въ офицеры-то произойдёшь?
Бальзаминовъ. Ахъ, Боже мой! Я и забылъ про это, совсемъ изъ головы вонъ! Вотъ видите, маменька, какой я несчастный человѣкъ! Ужь отъ военной службы для меня видимая польза, а поступить нельзя. Другому можно, а мнѣ нельзя. Я вамъ, маменька, говорилъ, что я самый несчастный человѣкъ въ мірѣ, вотъ такъ оно и есть. Въ какомъ я мѣсяцѣ, маменька, родился?
Бальзаминова. Въ маѣ.
Бальзаминовъ. Ну вотъ всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы разсудите сами, въ нашемъ дѣлѣ безъ счастья ничего не сдѣлаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вотъ ужь правду-то русская пословица говоритъ: «не родись умёнъ, не родись пригожъ, а родись счастливъ.» А всё-таки я, маменька, не унываю. Этотъ сон… хоть я его и не весь видѣлъ — чортъ возьми эту Матрёну! — а всё-таки я отъ него могу ожидать много пользы для себя. Этотъ сонъ, если разсудить, маменька, много значитъ, охъ какъ много!
Бальзаминова. Да ты помнишь ли въ лицо ту даму, которую видѣлъ воснѣ-то?
Бальзаминовъ. Помню, маменька; какъ сейчасъ гляжу: лицо такое, знаете, снисходительное…
Бальзаминова. Это хорошо.
Бальзаминовъ. Это, маменька, для насъ первое дѣло. У кого въ лицѣ строгость, я вѣдь съ тѣмъ человѣкомъ разговаривать не могу, маменька.
Бальзаминова. Да и я не люблю.
Бальзаминовъ. Другой на тебя смотритъ — точно допросъ