Мы живемъ въ этомъ Мірѣ окруженные отовсюду жестокой непроницаемой тайной. Наша жизнь проходитъ какъ сказка, въ развитіи которой мы участвуемъ всей болью, всей чуткостью нашего существа, но содержанія которой мы не подозрѣваемъ, и никогда не знаемъ, какой насъ ждетъ конецъ, и гдѣ онъ насъ подстерегаетъ. Въ самую неожиданную минуту мы падаемъ въ обрывъ. Отъ самаго любимаго существа мы получаемъ самый жестокій ударъ. Самая яркая красочная минута внезапно смѣняется плоскимъ кошмаромъ повторности и будней, или грязно-кровавымъ, вихреобразнымъ, удушающимъ кошмаромъ того, что зовется трагической судьбой.
Мы смотримъ вокругъ себя. Мы ищемъ въ Природѣ цвѣтовъ, гармоніи, красокъ, чарующей оправы для тѣхъ драгоцѣнныхъ камней, которые мы называемъ своими лучшими мгновеніями. Но въ то время, какъ мы, съ своей единичной неповторяющейся жизнью, стараемся сдѣлать Природу своимъ средствомъ и своей союзницей, она вдругъ, съ грубостью незрячей силы, съ страшной прямолинейностью звѣря, живущаго по своимъ, намъ чуждымъ, законамъ, хватаетъ насъ за горло, топчетъ насъ, губитъ насъ, давитъ какъ жерновомъ тѣхъ, кого мы любимъ, разрываетъ какъ щипцами кружево нашей мечты, и, оставивъ насъ, во внѣшнемъ и внутреннемъ, калѣками, проходитъ не замѣчая раздробленныхъ нашихъ жизней, нашихъ смятыхъ златооковъ, раздавленныхъ тяжелыми копытами.
Мы ищемъ отвѣта въ Міровомъ Разумѣ. Какъ паукъ устремляетъ во всѣ стороны тонкія паутинки, чтобы найти себѣ гдѣ-нибудь точку опоры, прицѣпку для созданія воздушныхъ своихъ дорогъ, мы устремляемся въ пространство всѣмъ тонкимъ, что есть у насъ въ душѣ, мы тянемся, и внизъ, и ввысь, въ безумныя дали, мы истрачиваемъ на эти безконечныя поиски все, все, что есть въ насъ нереально-воздушнаго, паутинно-чуткаго и нѣжнаго. Но точки опоры нѣтъ нигдѣ, всюду пропасть, всюду срывъ, всюду скользкая стѣна, на которой нельзя укрѣпиться, пустота, темная, черная, мутно-холодная. И мы безвозвратно уходимъ отъ себя, не приходя ни къ какому пріюту.
Мы инстинктивно цѣпляемся за маленькія радости нашихъ маленькихъ жизней, мы строимъ цѣлый міръ на любви къ одному родному существу, въ его глазахъ видимъ звѣзды, въ его приближеніи чувствуемъ весну, во всемъ его миломъ желанномъ явленіи ищемъ тепла и уютности, солнца, красивыхъ и вѣрныхъ огоньковъ грѣющаго насъ очага. Но Смерть и Болѣзнь входятъ въ наши дома, не предупреждая насъ, какъ вражескія полчища проходятъ по чужимъ засѣяннымъ полямъ, оставляя за собою лишь изрытую пустыню, срываютъ, сметаютъ какъ циклономъ наши скудныя и робкія построенія, и, прежде чѣмъ мы успѣемъ оглянуться, наша жизнь изуродована.
И если тѣлесная смерть и тѣлесные недуги ужасны и неумолимы, есть что-то еще страшнѣе, нѣчто столь жестокое, что физическая смерть даже дѣлается желанной для обездоленнаго. Я говорю о двухъ нашихъ демонахъ, которые зовутся непониманіемъ и смертью чувства, умершаго передъ жадными губами другого чувства, которое еще живо, и хочетъ, и тянется къ тому, что уже превратилось въ остывшій трупъ.
О чемъ бы мы ни говорили другъ съ другомъ, наши души несліянны. Одинокимъ человѣкомъ рождается, одиноко онъ живетъ и чувствуетъ, одинокимъ онъ умираетъ. Минутную радость сліянія онъ узнаетъ какъ оазисъ, лишь для того, чтобы съ двойною силой и остротой почувствовать черезъ минуту, что каждая душа идетъ своей дорогой, и когда наши горячія, или похолодѣвшія, руки сжимаютъ одна другую, глаза нашихъ душъ далеко другъ отъ друга, наши души блуждаютъ одиноко въ незримыхъ пустыняхъ, и не медлятъ подолгу въ заблестѣвшихъ нашихъ зрачкахъ, когда шепчутъ губы другимъ устамъ нѣжное какъ поцѣлуй слово: „Люблю“.
Любя другъ друга, мы блуждаемъ въ гротахъ и лабиринтахъ. Мы перекликаемся черезъ стѣны, которыя не разомкнутся. Горячее сердце взываетъ къ другому, въ которомъ бьется алая кровь, но враждебное горное эхо путаетъ слова, мѣняетъ ихъ, подмѣниваетъ, и души не узнаютъ болѣе другъ друга, онѣ больше не узнаютъ самихъ себя, и тамъ, гдѣ флейтой звучатъ рыданія влюбленности, чужому разуму слышится издѣвающійся хохотъ, живые цвѣты шуршатъ какъ искусственные, напѣвныя слова любви дѣлаются мертвыми, какъ глухой непріязненный голосъ, отброшенный сырыми сводами склепа. Это страшный сонъ, когда это только кажется. Что же за боль возникаетъ въ сердцѣ, когда сонъ оказывается неустранимой дѣйствительностью! Когда больше нельзя сомнѣваться! Когда руки, ласкавшія, толкаютъ тебя! Когда глаза, горѣвшіе нѣжностью изъ-подъ сказочно-ласковыхъ рѣсницъ, теперь смотрятъ съ свинцовымъ презрѣніемъ уничтожающей холодности!
Наши тѣла не находятся въ гармоніи съ нашими цвѣточно-нѣжными душами. Наши тѣла—темницы.
Нѣтъ путей отъ мечты къ мечтѣ.
Мы кружимся и ищемъ. Мы кружимся и не находимъ. Мы загораемся и гаснемъ. И снова мы кружимся. Опять мы какъ волны. Мы хотимъ достиженій. Мы стонемъ и ропщемъ. Мы любимъ и плачемъ. Мы слушаемъ звукъ нашего собственнаго голоса. А Море, въ которомъ мы не болѣе какъ волны, живетъ въ это время своей собственной жизнью, незримой и непонятной для насъ, радуется безпредѣльно на эти отдѣльныя наши рыданія, ибо они для него слипаются въ одинъ великій гармоническій гулъ, оно живетъ, пока мы умираемъ, оно торжествуетъ, когда мы гибнемъ въ колыханьи и пѣньи Мірового Океана.
Изначально горѣнье Желанья, |
Ощущенье Смерти и внутренняго Одиночества хорошо знакомы каждому художнику и каждому тонко-чувствующему человѣку, но оно сдѣлалось какъ бы лозунгомъ современнаго художественнаго творчества. Это ощущенье, въ драматической формѣ, особенно ярко выразилось у трехъ крупныхъ писателей—Ибсена, Гауптмана, и Мэтерлинка, и у послѣдняго изъ этихъ трехъ оно достигло своей кристаллизаціи, той законченной отвлеченности и оригинальности, въ которой нѣтъ больше ничего личнаго, случайнаго, временнаго, мѣстнаго. Въ творчествѣ Мэтерлинка мы видимъ ощущенье Смерти и Одиночества въ такихъ же красивыхъ и непогрѣшимыхъ формахъ, въ какихъ грезящая звѣздностью зимняя фантазія Природы выражается въ снѣжинкахъ и въ морозныхъ узорахъ.
Въ драмахъ Ибсена, который, несмотря на міровую славу, прожилъ всю свою жизнь одинокимъ,—въ этихъ холодныхъ, полныхъ враждебности, истинно-сѣверныхъ, скалисто-угрюмыхъ панорамахъ,—насъ ежеминутно овѣваетъ жуткое чувство надвигающейся гибели, безпріютность одинокой души, на которую вотъ-вотъ обрушится непомѣрная тяжесть. Зябко-одиноки эти невеселые несчастливцы драмы „Росмерсхольмъ“ или „Дикой утки“. Одинокъ этотъ Брандъ, похожій на горное привидѣніе, и Сольнесъ, падающій съ своей же башни, и безумный Освальдъ, влюбленный въ Солнце, убитый гнетомъ непогоды, и своевольная Гедда Габлеръ, и демоническая Йордисъ, скорбная и безжалостная валькирія, которой тѣсно и душно подъ низкимъ потолкомъ ежедневности.
У автора „Одинокихъ людей“, Гауптмана, это чувство Смерти и несліянности одной души съ другой, быть можетъ, выражается еще сильнѣе. Въ его драмахъ нѣтъ рунической лаконичности геніальнаго Ибсена, но зато здѣсь теплѣе, горячѣе кровь, и нѣжнѣе страданіе. Незабвенна въ своемъ одинокомъ мученіи эта малютка Ганнеле, которая умѣетъ говорить съ ангелами, но не умѣетъ говорить съ людьми. Отъ несліянности и непониманія гибнетъ Гейнрихъ въ „Потонувшемъ Колоколѣ“, въ этой поэмѣ, которую пережили не однажды художники-создатели, окруженные грубою толпой, художники, въ самой творческой своей мечтѣ встрѣчающіе лишь измѣнчивую невѣрную сильфу. Одиноко зябнетъ на стужѣ міровой безжалостности другой Гейнрихъ, бѣдный Гейнрихъ. Гибнетъ Геншель, гибнетъ Крамеръ, гибнутъ и сильные и слабые.
Но какъ ни хорошо выражено это безпріютное чувство у Ибсена и Гауптмана, ихъ герои все же слишкомъ много имѣютъ въ себѣ случайнаго, временнаго, областного. Съ той точки зрѣнія, съ которой мы разсматриваемъ этихъ драматурговъ сейчасъ, данное свойство есть ущербъ въ творчествѣ. Есть минуты, когда для созерцающаго сознанія не убѣдительно норвежское, не убѣдительно нѣмецкое или французское, совсѣмъ не убѣдительно случайное, что могло стать совершенно инымъ при измѣненіи того или другого условія. Мысль глубокая хочетъ типовъ и мыслей обобщенныхъ и непреложныхъ, не временнаго, а вѣчнаго, не мѣстнаго, а общечеловѣческаго. Въ этомъ смыслѣ Мэтерлинкъ создалъ совершенно особенный, свой театръ, онъ силой отвлеченія настроеній и образовъ, силой систематическаго устраненія изъ своего творчества реалистическихъ и національныхъ чертъ, сумѣлъ создать эфирно-прозрачный и стройный Театръ Душъ. Онъ говоритъ за себя и за меня, за васъ, находящихся здѣсь, и за тѣхъ, которые были, которые будутъ въ иныхъ странахъ и въ иныхъ вѣкахъ. Мэтерлинкъ освободилъ цѣлый рядъ драматическихъ моментовъ отъ случайныхъ одѣяній и передъ нами—какъ бы пещера со сталактитами, озаренная луннымъ сіяніемъ,—какъ бы горный пейзажъ, среди котораго проходятъ воздушные призраки, говорящіе вѣчныя слова Любви и Смерти,—Искусство, находящееся сродни математическому сознанію, которое мыслитъ символами и узорностью непреложныхъ чиселъ.
Мэтерлинкъ беретъ Жизнь въ ея основномъ мучительномъ противорѣчіи: человѣческая личность преслѣдуетъ свои цѣли, а Природа, Космосъ, преслѣдуетъ свои, и встрѣча двухъ этихъ теченій, слишкомъ часто враждебная, столкновеніе двухъ разрядовъ цѣлей создаетъ неуемную боль въ человѣческомъ сердцѣ. Человѣческому „я“, Европейскому человѣческому „я“, трудно, почти невозможно, на теперешней ступени его развитія, ощущать связь съ Міровымъ Цѣлымъ, и смотрѣть на земную жизнь не какъ на единичное, лишь разъ возникающее явленіе, а какъ на одно звено цѣлаго ряда другихъ, схожихъ, внутренне послѣдовательныхъ, соединенныхъ и блестящихъ звеньевъ, убѣгающихъ въ Безконечность. Человѣческое „я“ со всѣхъ сторонъ ощущаетъ темныя вражескія силы. И въ самомъ себѣ оно видитъ тотъ же Хаосъ, что и во внѣ, ту же разочарованность, ту же многоголосую разъяренность, тѣ же самые вопли непониманія и узкой обособленности, которые такъ мучительно замѣчать въ звѣриномъ царствѣ. Сонмы различныхъ человѣческихъ „я“ проходятъ въ безконечномъ потокѣ, и сознаніе съ ужасомъ видитъ, что каждое изъ этихъ „я“ оторвано отъ другого, всѣ они говорятъ на разныхъ языкахъ, и если слова ихъ повторны до кошмарности, все же въ разговорѣ другъ съ другомъ они не понимаютъ другъ друга. Слово рождается въ живой груди, но, пока оно доходитъ до другой живой груди, оно становится мертвымъ. И люди смотрятъ глазами въ глаза, думаютъ, что видятъ другъ друга, а въ это время каждый что-то думаетъ свое про себя, и взоры тонутъ въ чужой, не отвѣчающей пустотѣ и темнотѣ.
Самые близкіе наши бываютъ самыми далекими, и, когда намъ дѣйствительно трудно, мы не находимъ ни словъ, ни рѣшимости, чтобы сказать о своемъ, убивающемъ насъ, несчастіи самому дорогому, родному человѣку. Когда дерево подкошено мѣткимъ ударомъ топора, оно, дрогнувъ отъ вершины до основанія, съ чуть слышнымъ трепетнымъ шелестомъ падаетъ на землю. Когда наша душа поражена воистину больнымъ мѣткимъ ударомъ, мы никому объ этомъ не скажемъ, а бросимся въ воду, сбросимся съ высоты на камни, или вбросимъ въ себя ядъ, свинецъ,—и только незримая но зрящая насъ чудовищная Тишина Вещей услышитъ нашъ предсмертный сдавленный стонъ. Здѣсь, во внѣ, происходитъ одно,—тамъ, внутри, происходитъ другое. И старый добрый ласковый человѣкъ, прожившій цѣлую жизнь, думавшій и видѣвшій столько и столько въ теченіе десятковъ лѣтъ, не въ силахъ увидать, что юная дѣвушка, съ которой онъ встрѣчался ежедневно, задыхается отъ нечеловѣческаго мученія, что она сейчасъ, вотъ сейчасъ погибнетъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, въ то время какъ онъ тупо и спокойно будетъ смотрѣть на ликъ повседневности, а она помутившимся отъ внутренней пытки взоромъ въ послѣдній разъ взглянетъ на Небо, обманувшее ее, не услышавшее ее, оттолкнувшее ее. Родные смотрѣли и не видѣли свѣтлую страдающую душу, и, въ концѣ концовъ, увидятъ только мертвое загрязненное тѣло, которое случайно подобралъ Чужой.
Ту же страшную тупую слѣпоту зрячихъ мы видимъ въ домѣ, куда зашла болѣзнь. Здоровые не могутъ понять больныхъ. Живой никогда не понимаетъ умирающаго. И, чтобъ услышать безшумные шаги той Непрошенной, которую мало кто зоветъ, но которая достовѣрно приходитъ къ каждому, нужно быть ребенкомъ, который еще близокъ къ покинутой имъ для Земли, родной Вѣчности, или мудрымъ старцемъ, который уже умеръ для земного, и слѣпыми глазами глядитъ въ Запредѣльное. Будничные предметы, окружающіе нашу жизнь облекаются, подъ вліяніемъ приближающейся Смерти, таинственностью, полной указующихъ намековъ, они явственно взываютъ къ душѣ, какъ слитный хоръ предупреждающихъ символовъ. Но, затянутые туманомъ повседневности, опошленные и притупленные отъ прикосновенья плоскихъ, сѣрыхъ будней, мы глупо говоримъ о тысячѣ ненужностей, мы рабски цѣпляемся за жалкіе разговоры, мы, какъ летучія мыши, задѣваемъ за предметы, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на нихъ издали; не имѣя даже и такихъ крыльевъ, мы ползаемъ, мы тяжки, мы глухи, мы безъ отзвука, безъ искры вдохновенія, мы низимся, клонимся, мы липнемъ къ землѣ. Лунный свѣтъ будетъ странно играть тѣнями. Соловьи оборвутъ свою пѣсню. Лебеди встревожатся на сонномъ озерѣ. Коса будетъ звенѣть, какъ страшный голосъ далекаго, но приближающагося палача. Вѣтеръ будетъ шептать, цвѣты будутъ осыпаться, вѣтка сорвется и упадетъ. Все равно. Мы заняты собой. Мы думаемъ объ обѣдѣ и ужинѣ, о какихъ-то будто бы родныхъ и знакомыхъ, которые чужды намъ и невѣдомы намъ, мы думаемъ о часахъ, видя лишь внѣшній ихъ ликъ, и ни мало не разумѣя рокового голоса текучихъ мгновеній. Мы думаемъ здоровымъ своимъ тѣломъ о потребностяхъ своего тѣла, и отвратительная глухота наша не почувствуетъ, что вотъ, въ эту самую минуту, безсмертная душа покидаетъ насъ.
Да, мы—слѣпые. Одни—ослѣпшіе отъ убогой своей жизни, или отъ слишкомъ долгихъ напрасныхъ исканій. Другіе—слѣпорожденные, окруженные вѣчной темнотой, не видѣвшіе ни разу даже
Ту узко-тонкую полоску, |
Мы на безпріютномъ островѣ, который отовсюду окруженъ враждебнымъ Моремъ, расшатавшимъ всѣ наши устои, и грозящимъ послѣдней выси нашихъ, когда-то достовѣрныхъ, вершинъ. Нашъ вожакъ, нашъ богъ и священнослужитель, на котораго мы привыкли возлагать въ скудномъ своемъ убожествѣ всѣ наши надежды, исчезъ. Мы о немъ говоримъ, мы его еще ждемъ, хотя и безъ радости любящаго ожиданія. А онъ уже умеръ, и въ двухъ шагахъ отъ безпомощныхъ слѣпцовъ—еще болѣе безпомощный трупъ,—воплощенье святыни, которая была маякомъ, а теперь, въ самую трудную минуту, стала лишь остывшею тяжестью. Наша старая, изношенная повторностью, жизнь, посѣдѣвшая подъ дыханьемъ все одного и того же, похожа на древній сѣверный лѣсъ, гдѣ стволы убѣгаютъ въ недоступную для насъ высь, и качаются, какъ исполинскія привидѣнія, подъ небомъ, такого же вѣчнаго вида, глубоко звѣзднымъ, усѣяннымъ планетами, до которыхъ намъ не дотянуться ни взоромъ ни мечтой. Тотъ, который велъ насъ и былъ намъ защитой, застывши сидитъ у дуплистаго дуба, огромнаго дуба, но съ полостью пустоты и изношенности внутри. Умершій близъ полуумершаго дерева не слышитъ ни воплей, ни призывовъ. И мы надѣемся на его глаза, мы чаемъ въ нихъ пути къ успокоенію. А
эти нѣмые глаза уже не смотрятъ больше на зримую сторону Вѣчности, къ которой мы прикованы, какъ тѣни прикованы къ предметамъ. Эти глаза потухли и кажутся окровавленными отъ чрезмѣрнаго множества великихъ скорбей. Старые слѣпцы и слѣпые старцы. Они сидятъ на камняхъ и обрубленныхъ пняхъ. Ихъ отдохновеніе—сырая земля и увядшіе листья. Ихъ единственная слабая отрада—присутствіе женщинъ, которыя по природѣ своей болѣе нѣжны и утонченны, болѣе понимающи. Но и женщины слѣпы. Притомъ же они отдѣлены отъ тѣхъ, кто стремится къ нимъ, мертвымъ деревомъ съ вырванными корнями, и обломками скалы. И три изъ нихъ шепчутъ и молятся, все время бормочутъ невнятныя слова, эти угрюмыя Парки, сплетающія нить Жизни и обрѣзающія ее, эти сѣверно-унылыя Норны минувшаго, настоящаго, и будущаго. Онѣ призрачно молятся и сѣтуютъ около Безумной слѣпой, которая воплощаетъ въ себѣ роковую неизбѣжность жизни и рожденія, Безумной, которая любитъ рожденнаго ею ребенка, но сумасшедшимъ мозгомъ и надорваннымъ сердцемъ предвидитъ, какія пытки ждутъ новорожденнаго, и потому разражается дикими воплями, когда ей нужно кормить своей грудью эту новую жертву гнетущаго насъ Фатума. Всѣ эти женщины страшны какъ слѣпые безглазые кошмары, какъ посѣдѣвшія тѣни, какъ духи придорожной ветлы, которую бьетъ непогода. Лишь одна изъ нихъ, Юная, еще не разлюбившая цвѣты и не растратившая сердце, сама прекрасна
какъ цвѣтокъ, и будитъ въ чужихъ сердцахъ воздушныя мысли, исполненныя звѣздности.
Непривѣтный міръ, жестокая земля, угрожающее море, опадающіе листья, обездоленность, оброшенность, темнота, тоска.
Вся наша жизнь—точно тяжелый За̀мокъ, въ которомъ чуткость устала томиться.
Глубокіе рвы. Подъемные мосты. |
Гдѣ же выходъ и есть ли выходъ изъ этого гнетущаго царства Смерти и духовнаго Одиночества?
Выходъ есть, и мы можемъ его найти. Великій ужасъ нашей жизни происходитъ, въ слишкомъ значительной степени, отъ ложной мысли, которая зовется великой Ересью отдѣльности. Это—наша Европейская мысль—мысль единичности жизни, и несвязанности человѣческой судьбы съ Міровымъ Узоромъ. Мы думаемъ, что мы живемъ лишь однажды. Въ данной формѣ, съ такимъ вотъ ликомъ, конечно мы живемъ въ цѣлой Вѣчности лишь разъ. Но, не теряя тождественности своего истиннаго внутренняго „я“, мы въ дѣйствительности живемъ не одинъ разъ и не на одной планетѣ, а воплощаемся много разъ и постепенно проходимъ различныя ступени великой восходящей Лѣстницы, ведущей насъ къ нескончаемой Гармоніи.
Великій ужасъ нашей жизни заключается также въ томъ, что мы тяжки и грубы, когда мы можемъ быть легкими и нѣжно-воздушными. Мы топчемъ цвѣты, которыхъ не видимъ. Мы даже оспариваемъ ихъ существованіе. Мы глупо шепчемся, когда звучитъ музыка. Мы заняты собой, когда предъ нами радостность красиваго явленія. Мы не любимъ красоты въ себѣ, и гнетемъ красоту въ другихъ. Мы охотно миримся съ самымъ плоскимъ, съ самымъ ничтожнымъ, а потомъ мы же задыхаемся въ духотѣ, создаваемой нами. Мы не хотимъ утончать нашу душу и расширять міръ нашего сознанія. Мы не взрощаемъ раскидистыхъ деревьевъ и нѣжныхъ растеній, съ сіяніями похожими на звѣзды. Мы не лелѣемъ ту прозрачность, которая временами возникаетъ даже въ самомъ грубомъ человѣкѣ. Если бы мы захотѣли, мы съ этой самой секунды стали бы счастливѣе и красивѣе.
Если мы остаемся слѣпцами и глухонѣмыми даже въ любви, и передъ лицомъ царственно-прекрасной красоты Природы и серафически-прекрасной красоты Женщины,—все же предъ Красотою и подъ лучомъ Любви въ насъ порой просыпаются боги.
Извѣстное одиночество—неотъемлемая принадлежность человѣческой души, въ силу самаго понятія личности, какъ чего-то отдѣльнаго. Но, когда мы утончаемъ нашу душу, это одиночество, оставаясь печальнымъ, дѣлается красивымъ, какъ хрустальный замокъ изо льда. Если мы обвѣнчаемъ нашу душу съ Красотой, самая боль будетъ для насъ наслажденіемъ, наши слезы будутъ какъ капли утренней росы и капли вечерней росы въ чашахъ золотистыхъ цвѣтовъ.
Первый слѣпорожденный въ драмѣ Слѣпыхъ говоритъ, что голосъ мѣняется, когда мы смотримъ на кого-нибудь пристально. Не только голосъ, но и весь нашъ духовный обликъ мѣняется, когда мы смотримъ на что-нибудь пристально, и не только въ зеркальность бросаемъ мы свое отраженіе, но и отъ зеркальности воспринимаемъ внушенья, и, заглянувши въ глубокій колодецъ, или въ серебряныя воды озера, мы идемъ дальше съ углубленнымъ взглядомъ и съ воздушной серебристостью грезъ въ душѣ.
Если мы будемъ душой своей смотрѣть на гармонію, мы конечно осуществимъ ее въ нашей жизни. Жалкіе слѣпцы, занятые своекорыстно своимъ тяжкимъ страданіемъ, глухо и упорно повторяютъ: „Мы слышимъ только запахъ земли“. Но Юная слѣпая, еще прекрасная и вольная, потому что сердце ея открыто для Красоты, говоритъ: „Я слышу запахъ цвѣтовъ вокругъ насъ“. И твердо вѣря, что крикъ новой жизни не только жалкій вопль, но и зовъ идти впередъ, къ чему-то лучшему, я повторяю съ этой красивой Юной слѣпой: „Есть цвѣты, есть цвѣты вокругъ насъ!“
