Темниковская Юдифь (Салиас)/ДО

Темниковская Юдифь
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru • Историческая повесть.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVIII. Невѣста fin de siècle. — Мелкіе разсказы. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой. 1896.

ТЕМНИКОВСКАЯ ЮДИѲЬ.

Историческая повѣсть. (1774 г.).

I.

Уже вечеръ… Теплынь лѣтняя и темь на дворѣ…

Въ крайней избѣ села при лучинѣ, что уныло мерцаетъ, бросая дрожащія тѣни на стѣны, сидятъ семь человѣкъ мужиковъ, все пожилые и старики. Въ образномъ углу, среди нихъ, сидитъ старецъ въ длинномъ кафтанѣ на подобіе рясы и въ шапочкѣ, по виду, не то скуфья, не то ермолка. Около него котомка и посохъ. Баба-молодуха, глухая отъ природы, смотритъ за лучиной, мѣняетъ и поправляетъ…

Мужики слушали, что имъ разсказывалъ старецъ, захожій человѣкъ, но давно знаемый. Онъ утромъ пришелъ, а завтра на зарѣ уйдетъ… Въ пятый разъ приходитъ онъ на село, обходя свой край съ вѣстями. А что онъ ни скажи — слово его свято!

Теперь принесъ старецъ вѣсти не въ примѣръ диковинныя и радостныя. Все сбывается какъ давно ждали. И впрямь, Господь Батюшка взыскалъ православныхъ христіанъ, простой подлый народъ.

Выслушавъ всѣ золотыя рѣчи старца, съ опаской, тихо заговорили мужики и толкуютъ… Лучина мерцаетъ, трещитъ, искрится и озаряетъ бородатыя, сумрачно-радостныя лица.

— Сказываешь, какъ взялъ Казань, такъ на престолъ и сѣлъ. Въ Соборѣ стало, а не въ махонькомъ храмѣ бокомъ.

— Вѣстимо, въ Соборѣ… А нынѣ почитай ужъ и въ Нижнемъ въ Новогородѣ. Чрезъ недѣлю надо быть ему изъ Москвѣ-матушкѣ. И конецъ всему.

— А въ Питеръ не пойдетъ?

— Зачѣмъ ему, дурень, въ Питеръ. Приказъ будетъ разорить его, пожечь и землей засыпать, чтобы отъ окаяннаго мѣста ничего не оставалось людямъ на соблазнъ на одинъ…

— А ее, стало быть, въ монастырь постригутъ?

— Да. Альбо къ нѣмцу отправятъ. Къ себѣ домой. Цесаревичъ Павелъ Петровичъ, когда брали они вмѣстѣ съ батюшкой Казань, за нее просилъ. «Не тронемъ-де ее, а давай въ Нѣмецію отправимъ». Все жъ таки она ему, какъ хошь, мать родная.

— Вѣстимо такъ-то… Вотъ теперь къ примѣру. У меня моя старуха. Злючая… Она мнѣ хоша и мать родная, а все-таки я…

— Полно ты лясы точить… Олухъ!.. А вотъ что… Какъ же быть-то? Нашъ-то баринъ Павелъ Павловичъ вѣдь не озорной, насъ завсегда жалѣлъ. Какъ съ нимъ-то?

— Все то же. Что дѣлать. Указъ такой.

— Всѣхъ значитъ. Каковъ ни будь, а все помѣщикъ. А ихъ всѣхъ изводить указано.

— При ихъ какая же воля? А коли искоренятъ дворянъ, всѣхъ до единаго, ну тогда, понятно, мы крѣпостные хрестьяне — вольные стали.

— Пойдемъ стало ко двору и скажемъ: «Прости молъ, Павелъ Павлычъ. А царь Петръ Ѳедорычъ такъ указалъ». Мы-де тутъ не причемъ. Вотъ что!

— Ты добрый молъ былъ баринъ, да ничего не подѣлаешь. И тебя, и наслѣдниковъ твоихъ — искоренить должны мы. Чтобы и званія помѣщикова не было на Россеи.

— Такъ. Ну, а когда-же сюда-то ждать генерала-то его.

— Теперь въ скорости будетъ. Сказано чрезъ недѣлю батюшка ужъ въ Москвѣ на престолѣ сидѣть сядетъ.

— А какъ это сядетъ — самое этто будетъ время баръ-господъ давить!.. Опоздаешь — тоже нехорошо…

II.

Въ ту же теплую, темную ночь дремучимъ сосновымъ лѣсомъ и сыпучими песками тащился тарантасъ тройкой. Баринъ-помѣщикъ выѣхалъ изъ г. Темникова ранехонько утромъ, чтобы успѣть до сумерекъ проѣхать шестьдесятъ верстъ и быть въ своей усадьбѣ засвѣтло, разумѣется, давъ отдохнуть лошадямъ и покормивъ ихъ на полдорогѣ. Но человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Кучера Игната угораздило какъ-то налетѣть на какой-то пенекъ. Правда, что торчалъ-то онъ на дорогѣ. И переднее колесо ткнулось и разсыпалось. — Правда, оно было старое: его все лѣто собирались замѣнить новымъ. По счастью, приключеніе дорожное потрафилось версты за три до села, гдѣ нужно было кормить лошадей.

Баринъ — Павелъ Павловичъ Приклонскій прошелъ эти три версты пѣшкомъ и выслалъ мужиковъ въ помощь. Пока тарантасъ достигъ села, да пока нашли и приладили къ нему колесо мужицкой телѣги, да пока перековывали пристяжную, которая невѣдомо почему потеряла двѣ подковы, — время прошло, и темная ночь застигла помѣщика на дорогѣ.

Впрочемъ, бѣды большой отъ этого не было. Дома тревожить себя всѣ будутъ напрасно — вотъ только это бѣда, да зато сейчасъ же и поправимся. Павелъ Павловичъ былъ человѣкъ извѣстный на весь уѣздъ своею аккуратностью. Онъ часто ѣздилъ въ городъ, возвращался домой черезъ день и два, всегда во-время, а теперь многочисленная семья могла малость безпокоиться, не захворалъ ли онъ, или не приключилось ли чего. Впрочемъ, если что и могло приключиться, такъ именно подобное, либо что-нибудь съ экипажемъ, либо что-нибудь съ лошадьми.

Теперь до усадьбы оставалось всего верстъ съ десятокъ, только миновать лѣсъ, глубокій логъ, а затѣмъ сейчасъ же крутая гора и налѣво село Высокое — Ивановское то жъ.

Съ самаго выѣзда изъ села, гдѣ кормили лошадей, Игнатъ — старый шестидесятилѣтній крѣпостной кучеръ, ровесникъ барину, ворчалъ и охалъ отъ происшествія, увѣряя, что онъ въ городѣ опять оглядывалъ колесо, и оно показалось ему какъ быть должно, самую малую толику двѣ спицы хлебали.

— Такъ это же, онѣ, почитай, съ прошлаго мая эдакъ-то подавалися, а тутъ вотъ на, поди! Въ дорогѣ! А вся сила — пенекъ.

— Кабы впередъ знать… Эдакъ-то… Все бы… брюзжалъ Игнатъ съ козелъ, не оборачиваясь къ барину и распустивъ вожжи, такъ какъ лошади усердно, но тихо тянули тарантасъ по сыпучимъ пескамъ. — Да. Бѣда. Такова и жисть человѣчья вся. То и дѣло жди чего худого, а хорошаго никогда не жди. Бываетъ и хорошее, да не въ примѣръ рѣже.

Павелъ Павловичъ, сидя въ тарантасѣ, прислушивался къ ворчанью умнаго старика, какъ къ журчанью ручья, слыша, но не разбираяя словъ. Наконецъ, на замѣчаніе Игната, что эдакія дороги, какъ ихнія въ уѣздѣ, пуще всего тяжелы лошадкамъ, что имъ въ этакихъ пескахъ не прожить столько лѣтъ, сколько въ иныхъ другихъ губерніяхъ, — Приклонскій замѣтилъ, что разсужденіе кучера не глупое.

— А вѣдь правда твоя, Игнатъ, будь у насъ дороги вотъ какъ въ Малороссіи что ли, степныя, ровныя, песку никакого, то лошадямъ жить тамъ легче и пожалуй могутъ онѣ жить и дольше. А вотъ что я тебѣ скажу: пройдетъ годъ, я тебя на покой сдамъ, да и лошадей разъѣздныхъ буду держать всего одну пару, чтобы въ таратайкѣ по имѣнію кататься только. Понялъ?

— Какъ же, Павелъ Павловичъ, а въ городъ стало быть ѣздить уже и не будешь? Али пѣшкомъ что-ли?

— Буду! Но видишь ли, царица начала по всей Россіи проводить дороги, а по всѣмъ дорогамъ будетъ заводить лошадей разгонныхъ. И какъ кому нужно куда ѣхать, то ему выдадутъ подорожный билетъ. Онъ и будетъ на этихъ казенныхъ лошадяхъ ѣздить сколько хочешь, хоть за тысячу верстъ.

Игнатъ, слушавшій внимательно, ничего не понялъ.

— Стало быть, царица даромъ будетъ всѣхъ возить? — рѣшилъ онъ.

Приклонскій объяснилъ толковѣе и подробнѣе все, что узналъ въ городѣ. Предполагалось изъ Темникова начать проводить почтовый трактъ въ губернію и заводить лошадей. Изъ Темникова въ Шацкъ точно также вскорѣ должны были провести почтовую дорогу. Первая станція отъ Темникова должна была быть именно въ томъ селѣ, гдѣ всегда кормилъ своихъ лошадей Приклонскій, а другая приходилась около его Высокаго. Подобные тракты уже давно завелись во многихъ пунктахъ Россіи, до до трущобныхъ мѣстъ, подобныхъ тому, въ которомъ родился и жилъ Приклонскій, очередь дошла только теперь.

Обдумавъ все, что слышалъ онъ отъ барина, Игнатъ — старикъ умный — сталъ размышлять, какія диковинныя вещи придумываетъ человѣкъ.

— «Вѣдь выдумалъ же онъ эдакое, чтобы повсюду стояли казенный лошади, и чтобы всякій могъ ѣздить, платя за нихъ и не имѣя своихъ собственныхъ лошадей, проѣзжая хоть тысячу верстъ. Удивительно!»

— Ну, а что, Павелъ Павловичъ, какъ насчетъ злодѣя, что слышно? — выговорилъ, наконецъ, Игнатъ. — Что ты въ городѣ слыхалъ про его?

— Да что! Все то же! Ловятъ его.

— Ловятъ? Да ты мнѣ это почитай около года все эдакъ-то одно сказываешь. Вотъ мѣсяца три тому, чуть не на этомъ самомъ мѣстѣ ты мнѣ говорилъ, что, слышно, словили его. А вотъ, когда ѣхали мы въ Темниковъ, ты мнѣ изволилъ сказывать: «ловятъ-молъ Пугачева, скоро словятъ». И вотъ теперь уже десятый мѣсяцъ пошелъ, все то же сказываешь.

Приклонскій разсмѣялся.

— Что же дѣлать? Я въ этомъ не виноватъ! Онъ ужъ ровнехонько годъ будетъ въ сентябрѣ, что проявился. Весной прошлой, когда я тебѣ сказывалъ, что словили, генералъ Бибиковъ, дѣйствительно, прихлопнулъ было, а говорили — поймалъ и четвертовалъ. А онъ, оказалось, цѣлъ и невредимъ. А генерала-то нѣтъ на свѣтѣ. Невѣдомые лихіе люди уходили.

— Ну, что же? Конецъ-то ему будетъ?

— Вѣстимо, будетъ! Что же, по твоему, такъ ему, что ли, вѣки вѣчные и душегубствовать?

— Такъ-то такъ, Павелъ Павловичъ, да вѣдь вотъ его бы слѣдовало въ три дня словить, да въ острогъ, а онъ вотъ ужъ, выходитъ, годъ цѣлый гуляетъ.

— Авось, теперь словятъ.

— Давай Богъ! А на мой толкъ, этого не будетъ, а хуже будетъ.

— То-есть, что же хуже-то?

— Да, хуже, Павелъ Павловичъ! Вотъ весной ничего не было по нашей округѣ, а теперь уже нехорошее всякое пошло. Въ народѣ не вѣсть какія небылицы ходятъ и до насъ дошли. У насъ на селѣ какой-то солдатъ былъ, самъ хромой, а рѣчи держалъ совсѣмъ непотребныя. Староста собирался: къ тебѣ его вести, да такъ ужъ плюнулъ, велѣлъ только изъ Высокаго по-добру по-здорову убираться.

— Когда же это было?

— Да вотъ съ недѣльку назадъ.

— Что же онъ болталъ?

— Да грѣхъ сказывать! Болталъ, что царица напрасно на престолѣ сидитъ, и что никакого злодѣя нѣтъ. Все это враки. А подлинный царь Петръ Ѳедоровичъ воюетъ и къ Покрову будетъ въ Москву, и самодержавствовать учнетъ.

— Эвося! — махнулъ рукою Приклонскій въ спину Игната. — это вамъ, дуракамъ, въ диковину. Это, Игнатъ, уже цѣлый годъ вездѣ болтаютъ разные проходимцы, а въ городѣ давно уже печатные манифесты получались отъ этого, якобы, Петра Ѳедоровича. Да и не въ одномъ Темниковѣ, а по многимъ городамъ россійскимъ. Слѣдовало бы этого самого солдата выпороть, да, подержавъ въ чуланѣ на хлѣбѣ и водѣ мѣсяцъ, представить въ земскій судъ. Тамъ бы ему еще прибавили.

Въ эту минуту налѣво вдали сверкнулъ огонекъ. Это было крайнее окошко дома. Когда тарантасъ поднялся совсѣмъ на гору, вся усадьба появилась и огни мерцали изъ всѣхъ оконъ сквозь сѣть густыхъ вѣтвей окружающихъ домъ деревьевъ.

Выбравшись въ гору, тройка, прошедшая всю дорогу шагомъ и рысцой, бойко и охотливо пустилась рысью. Лошади почуяли свой теплый уголъ и сами весело подхватили тарантасъ. Колокольчикъ залился звучнѣе…

III.

Кудрявый мальчуганъ лѣтъ трехъ кубаремъ катился по залѣ изъ дѣтской въ гостиную и, влетѣвъ, заявилъ:

— Дѣдуска! дѣдуска! Коекойчикь слысно!

Двѣ женщины: пожилая и молоденькая, работавшія за пяльцами, усмѣхнулись, и молодая — его мать — отвѣтила:

— Спасибо тебѣ, Павликъ! Послѣ ужина получишь пряникъ.

Молодая женщина, отлично разслышавшая колокольчикъ за минуту передъ тѣмъ, сдѣлала видъ, что не знала еще ничего. Анна Павловна Приклонская, старая дѣвица, сестра ея свекра, тотчасъ же взяла Павлика на колѣни и стала цѣловать и хвалить, какой онъ умница, что услыхалъ колокольчикъ и пришелъ доложить о пріѣздѣ дѣдушки.

Колокольчикъ уже звенѣлъ близко за садомъ, и все въ усадьбѣ зашевелилось въ двухъ этажахъ и въ мезонинѣ. Въ одной изъ нижнихъ комнатъ красивый русый человѣкъ, старшій сынъ Приклонскаго, уже женатый, по имени тоже Павелъ, бросилъ свое занятіе: книги и тетради, и вышелъ въ столовую. А тамъ уже были, явясь изъ своихъ комнатъ, два его брата, юноши восемнадцати и шестнадцати лѣтъ. Младшая дочь Приклонскаго быстро спускалась со второго этажа, заслышавъ тотъ же колокольчикъ. А старшая торопила уже въ передней буфетчика доставать фонарь.

Всѣ были рады. Поѣздка въ Темниковъ и возвращеніе, въ особенности — со страннымъ запозданіемъ, было, конечно, событіемъ въ усадьбѣ. Даже въ дѣтской, гдѣ на рукахъ няни хныкалъ второй ребенокъ молодыхъ Приклонскихъ, — дѣвочка Оля, — всего только нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и той няня, убаюкивая ее на рукахъ, объясняла:

— Слышишь… Динь-динь! Дѣдушка пріѣхалъ!

Въ маленькой угольной комнатѣ, въ сторонѣ отъ другихъ, въ глубинѣ коридора, сидѣла и что-то шила высокая и полная женщина, годами уже пожилая, а на видъ, благодаря особенной красотѣ, моложавая. Она тоже услыхала колокольчикъ. Когда Приклонскій случайно запаздывалъ и не возвращался изъ города во время, она болѣе другихъ безпокоилась, но Богъ вѣсть почему, такъ какъ изъ всѣхъ обитателей усадьбы она одна была совершенно чужая, никому не родня. Она прежде всѣхъ разслышала или почуяла его возвращеніе и, порывисто вставъ, бросила работу, перекрестилась и тотчасъ же вышла изъ комнаты.

И все живое въ усадьбѣ, съ людьми включительно, высыпало на подъѣздъ. Буфетчикъ Гаврила захватилъ и высоко держалъ въ рукѣ фонарь съ сальною свѣчкой, тускло освѣтившей ворота и дворъ. Впопыхахъ онъ не успѣлъ снять нагаръ, потому что щипцы куда-то завалились или кто-нибудь ихъ опять стащилъ, чтобы свою свѣчку срѣзать.

Колокольчикъ уже звенѣлъ за заборомъ, явственно слышался топотъ лошадиный, и въ ворота такъ бойко влетѣла тройка, что можно было подумать, что всю дорогу вихремъ пронесся помѣщикъ Приклонскій. И представить себѣ нельзя было, что эта тройка шестьдесятъ верстъ тащилась, еле-еле переступая и вытаскивая экипажъ изъ песковъ, Приклонскій вышелъ изъ тарантаса, перецѣловался со всѣми, взялъ на рука любимца-внучка, и всѣ двинулись въ домъ.

Приклонскій подробно разсказалъ событіе, и нѣкоторые члены семьи уже съ удовольствіемъ помышляли о томъ, какъ завтра пойдутъ въ сарай смотрѣть на привезенное, развалившееся колесо. Среди застоя трущебной жизни и это могло почесться развлеченіемъ. Понявши въ чемъ дѣло, трехлѣтній Павлуша тотчасъ же сталъ проситься у дѣдушки тоже пойти завтра поглядѣть «коесо».

Раза три разсказавъ все происшествіе, Приклонскій сталъ разсказывать и о новостяхъ, какія узналъ въ городѣ. Новаго онъ привезъ много. Соборный протопопъ померъ. Городничій назначенъ новый. Мостъ на Елатемской дорогѣ провалился подъ какимъ-то важнымъ проѣзжимъ, и лошадь съ форрейторомъ пролетѣли насквозь въ рѣчку. Въ Шацкѣ, у дома князя Еникѣева, бурей повалило весь заборъ на улицу и чуть не придавило до смерти проходившаго мимо въ ту пору члена приказа общественнаго призрѣнія.

— Ну, а о бунтовщикахъ что слышали? — спросила, наконецъ, Анна Павловна брата.

— О какихъ? О Пугачевѣ, что ли? Ничего! Все то же, матушка-сестрица. И чего это тебѣ на умъ пришло? Точно Игнатъ… Этотъ тоже дорогой меня все о немъ спрашивалъ.

— Что же, батюшка-братецъ. Это поважнѣе и полюбопытнѣе того, что заборъ дьячка задавилъ.

— И совсѣмъ не дьячка, матушка-сестрица, а коллежскаго ассесора Огнева…

— Ну, писца! Это все одно!

— Коллежскій ассесоръ писцомъ быть не можетъ. Еслибъ вы…

— Ну, полноте, полноте! — вступилась молодая женщина въ обыденное пререканіе между свекромъ и его сестрой, которое, не переходя никогда въ ожесточеніе, часто, однако, длилось подолгу, потому что ни Приклонскій, ни Анна Павловна не уступали: всякій хотѣлъ сказать послѣднее слово.

Сидѣвшая въ гостиной красивая женщина, молчавшая до тѣхъ поръ, вступилась за старую дѣвицу.

— Конечно, правду сказываетъ Анна Павловна, вѣсти о бунтовщикахъ должны быть любопытнѣе. Конца не предвидится душегубствамъ.

— Ну, и вы тоже! — отозвала Приклонскій, но улыбаясь добродушно. — Ужъ такъ-то сказать, Татьяна Ивановна, намъ-то что! Душегубствуетъ народъ чуть не за тысячу верстъ отъ, насъ. Мнѣ любопытнѣе иной заборъ, который повалится. Онъ меня пришибить можетъ, коли онъ поблизости. А за тысячу верстъ, хоть потопъ, хоть трусъ будь, такъ все равно.

— Зачѣмъ такъ сказывать, Павелъ Павловичъ. Это грѣхъ! Тамъ такіе же люди и православные, какъ мы, погибаютъ! — отозвалась красивая женщина строго.

— Коли еще годъ будутъ злодѣя ловить, да не поймаютъ, — заявила сварливо Анна Павловна: — такъ онъ и эту тысячу верстъ перемахнетъ, до насъ долѣзетъ и всѣхъ…

— Тьфу! Типунъ вамъ на языкъ, сестрица! — воскликнулъ Приклонскій.

— Да, и вправду, тетушка, что это вы! --: вымолвила молодая женщина. — Охота эдакое пророчествовать…

— Что ты! Что ты! Въ пророчицы меня пожаловала. Я мыслями кинула и къ слову сказываю.

--, Каркаешь, матушка-сестрица — вотъ что!

— А теперь я разомъ, стало быть, изъ пророчицъ въ вороны попала! — воскликнула старая дѣвица.

— Не въ вороны, а все-таки…

— Ну, полноте, полноте! — снова вступилась молодая Приклонская, но на порогѣ появился, съ салфеткой въ рукѣ, Гаврила и заявилъ:

— Пожалуйте къ столу.

Въ освѣщенной столовой, среди бѣлой скатерти, уже дымилось первое блюдо ужина. Приклонскій поднялся и двинулся, а за нимъ, соблюдая старшинство, послѣдовала вереницей и вся многочисленная семья. Красавица пошла послѣдней, ведя за руку мальчугана Павлика.

Около двадцати-пяти лѣтъ назадъ, помѣщикъ Приклонскій жилъ одинъ-одинехонекъ въ своей усадьбѣ Высокое. Домъ былъ тогда маленькій, въ четыре комнаты, а на деревнѣ еще не было храма и числилось только сто двѣнадцать душъ крестьянъ. Приклонскій считался во всей округѣ самымъ дѣльнымъ хозяиномъ и самымъ скромнымъ молодымъ человѣкомъ, а стало быть выгоднымъ женихомъ. Но сосватать его и выдать за него дочь замужъ было дѣломъ для всѣхъ его сосѣдей воистину самымъ мудренымъ, такъ какъ онъ сидьмя сидѣлъ у себя въ усадьбѣ, какъ Илья Муромецъ среди лѣса.

Однако, будучи уже за тридцать лѣтъ, Приклонскій повстрѣчалъ дѣвицу, княжну Гукушеву, маленькую, черненькую, вострую и веселую, съ татарскимъ типомъ лица и, невѣдомо какъ, черезъ двѣ недѣли былъ уже ея нарѣченнымъ. Вьюнъ была княжна! Въ теченіи семи лѣтъ супружеской жизни Приклонскій прижилъ съ женою трехъ сыновей и двухъ дочерей, а затѣмъ потерялъ тотчасъ нѣжно любимую подругу.

Овдовѣвъ, онъ собирался было жениться вновь, ради того уже, чтобы была въ домѣ хозяйка и мать у маленькихъ дѣтей… Года за два до смерти жены, въ домѣ появилась и стала проживать красавица изъ дворянокъ, дѣвица лѣтъ двадцати съ небольшимъ, которую дѣти полюбили какъ родную и къ которой привязались много нѣжнѣе, чѣмъ къ родной теткѣ, пріѣхавшей еще прежде нея изъ Москвы на жительство къ брату. Красавицу эту не мудрено было, живя подъ одной кровлей, полюбить и пожелать себѣ въ жены. Приклонскій подумалъ, погадалъ и рѣшился, а ровно черезъ годъ по смерти жены заговорилъ съ ней о бракѣ… Но красавица Татьяна Ивановна отказалась отъ этой чести и упорно отказывалась цѣлый годъ… Затѣмъ она, полюбивъ страстно Приклонскаго, сдалась… Но вѣнчаться съ нимъ все-таки не захотѣла, считая себя недостойной стать его законною подругою…

И вотъ съ той поры въ теченіе почти восемнадцати лѣтъ, какъ родная, прожила она въ чужой семьѣ, мирно и тихо… Дѣти все подростали, затѣмъ выросли и стали совсѣмъ большіе… Старшій сынъ женился въ свой чередъ и уже имѣлъ двухъ дѣтей… И всѣ считали Татьяну Ивановну — второю матерью, даже старшій, Павелъ — и тотъ помнилъ ее съ четырехъ-лѣтняго возраста распоряжающеюся въ домѣ, гдѣ все пристраиваются комнаты и вверхъ и въ ширь… Теперь всѣ дѣти, отъ этого старшаго сына и старшей дочери Ольги до послѣдняго сына, шестнадцати-лѣтняго юноши, знали, что Татьяна Ивановна «первый другъ» ихъ отца и могла бы давно стать ихъ мачихой, если бы того пожелала.

Молодая невѣстка Приклонскаго, Дарья Васильевна, тоже полюбила «хозяйку» и друга своего свекра и даже снова подняла было вопросъ о законномъ бракѣ ихъ… Но Татьяна. Ивановна отвѣчала и ей тѣмъ же упорнымъ отказомъ:

— Чѣмъ я была для него и для васъ, тѣмъ я по гробъ и останусь, хоть еще восемнадцать лѣтъ проживи я на свѣтѣ.

И на вопросъ молодой Приклонской:

— Да почему?

— Умирать буду — и тогда… не скажу! — отзывалась красавица, кротко улыбаясь.

IV.

Когда всѣ поднялись изъ-за стола и снова прошли изъ залы въ гостиную, то несмотря на поздній часъ и вопреки обычаю, въ усадьбу явился съ села староста Карпычъ и попросилъ буфетчика доложить о себѣ.

— Что ему? — удивился Приклонскій, когда Гаврила доложилъ. — Развѣ случилось что? Поди спроси! — Буфетчикъ пошелъ и вернулся со словами, что особеннаго ничего не случилось, а что Карпычъ все-таки проситъ барина допустить его къ докладу.

— Ну, позови его!

Черезъ минуту въ столовую вошелъ высокій, плотный мужикъ, лѣтъ пятидесяти, и всталъ въ дверяхъ. Приклонскому, уставшему съ дороги, лѣнь было встать и онъ крикнулъ:

— Иди сюда!

Староста двинулся беззвучно и мягко на кончикахъ большущихъ лаптей, осторожно шагая, какъ еслибы боялся раздавить что среди залы. Остановившись снова въ дверяхъ гостиной, онъ низко въ поясъ поклонился господамъ на всѣ три стороны.

— Что тебѣ? — спросилъ Приклонскій.

— Доложить надоть, батюшка! Дѣльце такое до тебя.

— Ночью-то? Бѣда, что ль, какая?!

— Нѣтути. Зачѣмъ? Помилуй Богъ!

— Чего же ночью лѣзешь?

— Да такъ ужъ… Дѣльце такое, баринъ.

— Къ спѣху?

— Не очинно… А все же таки лучше поскорѣючи.

— Ну, говори!

Староста сталъ какъ-то ежиться, оглядывать всѣхъ, началъ было, раскрылъ ротъ, но будто поперхнулся и вытеръ ротъ рукой.

— Дѣльце! — выговорилъ онъ вдругъ.

— Да ну, ну! Слышалъ!

Наступило молчаніе. Карпычъ еще пуще заежился на мѣстѣ и еще пуще озирался на всѣхъ. Не только Приклонскій, но и вся семья удивленно глядѣла на него.

— Что съ тобой? — выговорилъ, наконецъ, Приклонскій.

— Павелъ Павловичъ, позволь тебѣ самому доложить… Дѣльце такое… Несуразно при барыняхъ и при дѣткахъ…

— Вона какъ! Что же? Глазъ-на-глазъ, что ли, хочешь докладывать?

— Точно такъ, Павелъ Павловичъ.

— Скажи на милость. Вонъ, какое дѣльце! Стало на седѣ наболванилъ кто?

— Ихъ, нѣтъ! На селѣ-то бы что, а тако, стало быть…

И Карпычъ началъ что-то путать, набирая слова безъ всякой связи и безъ смысла.

Молодая Приклонская начала улыбаться, а мужъ ея громко разсмѣялся, понявъ, что Карпычъ на-веселѣ.

— Батюшка, сказалъ онъ, — прикажите ему завтра прійти…

— Э-эхъ-ма! — вздохнулъ Приклонскій, понявъ по-своему замѣшательство старосты, котораго зналъ двадцать лѣтъ.

Онъ черезъ силу поднялся съ кресла и двинулся.

— Ну, иди ко мнѣ!

Когда они были уже въ коридорѣ, онъ прибавилъ:

— Небось, пакость какую срамную на деревнѣ кто изъ парней учинилъ?

— О-охъ, нѣтъ! — вздохнулъ Карпычъ и даже рукой съ шапкой махнулъ.

Они вошли въ комнату въ концѣ коридора. Приклонскій сѣлъ, а Карпычъ снова сталъ въ дверяхъ и заговорилъ твердо:

— Ну, вотъ, разсуди ты самъ, Павелъ Павлычъ. Совсѣмъ я ума не приложу, а мое дѣло доложить. Пріѣхалъ ко мнѣ кумъ изъ-подъ города Верхняго Ломова и сказываетъ, что тамъ чудеса въ рѣшетѣ. Баре-господа въ бѣгахъ находятся, а кто не убѣжалъ, съ тѣмъ очень нехорошо происхожденіе вышло.

— Въ бѣгахъ? Что такое? Почему?

— Бѣгутъ всѣ, стало быть. А то ужъ очень негоже трафится имъ.

— Да что?

— Да такое, Павелъ Павлычъ, что языкъ не слухается — сказывать твоей милости…

И Карпычъ началъ сопѣть и мять свою шапку, которую держалъ двумя руками на животѣ.

— Ну! Не ломайся. Знаешь, не люблю!

— Да, стало быть, либо топоромъ зарубятъ, либо повѣсятъ! — рѣзко сказалъ мужикъ.

— Кто? Кого? Олухъ! — удивился Приклонскій.

— Да, стало быть, онъ же… Стало быть, вблизь подошелъ… Ну, стало быть, по нашимъ грѣхамъ, какъ бы сюда не махнулъ.

Приклонскій изумленно смотрѣлъ на старосту и какъ бы не вполнѣ понималъ то, что слышалъ.

— Да говори толкомъ! Чертъ тебя знаетъ, что ты путаешь! Про кого ты сказываешь. Оглашенный!

— Да про онаго… про самаго… про злодѣя.

— Про Пугачева, что ли?

— Ну, стало быть, про него…

— Что ты, бѣлены объѣлся! Пугачевъ за тысячу верстъ бунтуетъ, а ты его сюда…

— Анъ вотъ, выходитъ, Павелъ Павлычъ, — перебилъ барина мужикъ: — и не за тысячу! Вотъ объ эфтомъ-то я тебѣ и доложить пришелъ. Нешто Ломовъ Верхній за тысячу верстъ? А тамо помѣщика Касаткина съ супружницей, и съ дѣтками, и съ ихней съ тетенькой всѣхъ похерили — кого зарубили, кого повѣсили. Управителя замучили изувѣрски. А какъ? И сказывать мнѣ, а тебѣ слушать — не гоже. За то, главное, что онъ завсегда къ бабамъ липнулъ.

Наступило мгновенное молчаніе, а затѣмъ Приклонскій выговорилъ страннымъ голосомъ:

— Ты и взапразду пьянъ, что ли?

— Когда же ты меня, Павелъ Павлычъ, пьянымъ видалъ? — обидчиво, но рѣзко, отозвался староста.

— Что ты?! — вскочилъ Приклонскій. — Такъ спятилъ ты, что ли? Рѣхнулся? Смѣешь мнѣ эдакое врать!

— Уразумѣй! Богъ съ тобою! Бунтъ! Отомкни очи, баринъ!.. — вдругъ заговорилъ Карпычъ какъ-то торжественно.

Приклонскій оторопѣлъ отъ этого старостина голоса, сильнаго, отчаяннаго и взволнованнаго. Онъ снова сѣлъ, а Карпычъ продолжалъ, какъ бы съ укоризною.

— Вотъ и я такъ-то, Павелъ Павлычъ. Сталъ мой кумъ сказывать, а я его, грѣшнымъ дѣломъ, въ сумлѣніе совсѣмъ взялъ: мнится мнѣ тоже, не изъ кабака ли онъ? Такое дѣло, что развѣ пьяному на умъ придетъ. А оно все — точно и истинно. Слушай, отецъ родной!

И, собравшись съ мыслями, Карпычъ сталъ подробно разсказывать все, что узналъ отъ пріѣхавшаго къ нему кума.

Шайки бунтовщиковъ, по его словамъ, уже переполнили ломовскій уѣздъ, и нѣсколько усадебъ уже разрушено, разграблено, а нѣсколько семей помѣщиковъ, которыя не успѣли во-время бѣжать, перебиты и перевѣшаны. Такъ какъ его кумъ считался старостой помѣщичьимъ, строгимъ и взыскательнымъ, то и его собрались свои же мужики топить. Онъ, благодаря хитрости, спасся и бѣжалъ и, побывавъ у своей сестры, которая недалеко по сосѣдству замужемъ, отъ нея поспѣшилъ сюда, предупредить кума, чтобы онъ доложилъ барину.

Все, что разсказалъ Карпычъ о дѣйствіяхъ бунтовщиковъ, было буквально повтореніемъ того, что происходило на Руси уже съ годъ. Но только все происходило чуть не за тысячу верстъ, а теперь вдругъ происходитъ на разстояніи менѣе, чѣмъ за двѣсти верстъ.

Выслушавъ все, Приклонскій перемѣнился въ лицѣ, развелъ руками и выговорилъ, какъ бы себѣ самому:

— Да какъ же это?

— Лѣснымъ пожаромъ, Павелъ Павлычъ, бѣжитъ! — сказалъ Карпычъ.

— Лѣснымъ пожаромъ…-- повторилъ Приклонскій совершенно безсознательно, такъ какъ думалъ совсѣмъ о другомъ.

«Повѣрить всему этому, или нѣтъ? Приказать наутро закладывать всѣ экипажи и уѣзжать всѣмъ въ городъ, или нѣтъ?..»

И вдругъ онъ прибавилъ вслухъ:

— Глупство какое! И я тоже уши развѣсилъ. А ну, все это — враки одни, бабьи переплеты?

Карпычъ дернулъ какъ-то плечомъ и молчалъ.

— Да ты самъ-то, какъ думаешь?

Карпычъ вздохнулъ тяжело.

— По видимости, баринъ-батюшка… Эдакаго ждать слѣдовало.

Снова наступило молчаніе.

— Такъ, такъ-таки, ты сказываешь, помѣщика Касаткина со всей семьей убили? — спросилъ, наконецъ, Приклонскій.

— Точно такъ! Да и не ихъ однихъ, а тоже и всѣхъ прочихъ въ уѣздѣ.

И Карпычъ началъ называть имена помѣщиковъ, о которыхъ Приклонскій не разъ слыхалъ. Двухъ изъ нихъ онъ знавалъ, повстрѣчавъ въ Тамбовѣ нѣсколько лѣтъ назадъ.

По мѣрѣ того, что Приклонскій думалъ, онъ все болѣе смущался и какъ-то терялся. Онъ окончательно не зналъ, что при такихъ обстоятельствахъ слѣдуетъ сдѣлать. Первая мысль — ѣхать, то-есть, тоже «быть въ бѣгахъ», показалась ему теперь безсмысленной, срамной, да и какой-то диковинной? А помимо этого предпринять было нечего. Затѣмъ, посидѣвъ и помолчавъ, онъ вымолвилъ вслухъ:

— Чудно какъ-то? Уѣзжать? Да и какъ же въ городѣ вчера никто, какъ есть никто, ничего не зналъ и не говорилъ мнѣ?

— Не дошло еще, баринъ.

— Послушай, Карпычъ. Вѣдь, ей-Богу же, все это враки! Какъ же, недѣлю назадъ сказывали, гдѣ-то подъ Казанью швырялся злодѣй и разбитъ. А тутъ вдругъ въ Ломовѣ очутился. Это не рукой подать!

Карпычъ вздохнулъ опять.

— Лѣснымъ пожаромъ, сказываю, Павелъ Павлычъ!

— Заладилъ, дуракъ, дурацкое слово! — вдругъ разсердился Приклонскій, самъ не понимая, почему.

— Какъ твоей милости будетъ угодно, а я, по усердію моему, утаить эдакое не посмѣлъ. Хоть отъ усадьбы кума сюда и отъ евоныхъ мѣстъ верстъ полтораста съ лишнимъ наберется, да вѣдь что же? Къ нимъ-то оно вѣдь ахнуло же сразу, перекинуло, какъ головню какую. Ну вотъ, стало быть, и сюда перекинетъ. А тамъ — какъ изволишь. Токмо дозволь мнѣ, Павелъ Павлычъ, Ваську Косого и Митрошку, что Улитой звать, обѣхъ для примѣру отодрать, а тамъ въ холодную запереть?

— А они что же?

— Да оба они ужъ очень разговариваютъ. Услыхалъ бы ты ихъ, сейчасъ бы приказалъ лобъ забрить, а не то, чтобы пороть.

Приклонскій насупился и брови сморщилъ.

— Что же. Покажи на нихъ примѣръ. Да вѣдь этимъ ничего не подѣлаешь и разглашателей не уймешь.

— Все лучше, Павелъ Павловичъ. По полсотнѣ вкатить, все болѣ прималкивать станутъ.

— Вѣстимо. Но все же довольно полсотни на обоихъ…

Отпустивъ старосту, Приклонскій позвалъ къ себѣ старшаго сына, который въ дѣла не вмѣшивался, хозяйствомъ вовсе не занимался, а вѣкъ свой сидѣлъ обложенный книжками, и даже самъ что-то сочинялъ.

Молодой Приклонскій отнесся къ дѣлу совершенно иначе. Его мнѣніе было, что какая-нибудь шайка грабителей воспользовалась смутнымъ временемъ и безчинствуетъ около Ломова, а предводитель ея, ради вящаго устрашенія именуетъ себя Пугачевымъ, который по прежнему за тысячу верстъ злодѣйствуетъ. На другой день, по пословицѣ «утро вечера мудренѣе», оба Приклонскіе — отецъ и сынъ, собрали дворню и заговорили громко о томъ, что до сихъ поръ держалось наполовину подъ спудомъ, неизвѣстно по какимъ причинамъ. Затѣмъ они прошли на деревню, гдѣ староста собралъ міръ. И господа разсудили дѣло, разъяснивъ холопамъ, что было нужно, и выслушавъ увѣренія стариковъ.

И дѣло оказалось какъ-то гораздо проще. Мужики любили своихъ господъ: Приклонскій на весь уѣздъ славился добрымъ бариномъ. Если что худое и случилось гдѣ-то за полтораста, двѣсти верстъ, то у нихъ приключиться подобное не можетъ. Явись сюда шайка съ Пугачевымъ ли, или съ какимъ Пугачевскимъ ставленникомъ, все село Высокое — человѣкъ въ триста — встанетъ, какъ одинъ человѣкъ. Топоры да вилы у всѣхъ есть, а по словамъ кума Карпыча — бунтовщики тоже не съ ружьями да пушками воюютъ.

Однимъ словомъ, послѣ полудня Приклонскій уже шутилъ надъ самимъ собой, что наканунѣ струсилъ отъ вѣстей кума Карпыча. Что бы ни говорилъ кумъ этотъ, а какъ-то страннымъ и совсѣмъ неподходящимъ кажетъ, чтобы вдругъ явилось въ ихъ предѣлы Пугачевское войско и стало бы грабить, жечь усадьбу и рубить или вѣшать помѣщиковъ. Какъ-те оно ужъ черезъ-чуръ диковинно. Впрочемъ, если бы нѣчто подобное, дѣйствительно, оказалось верстахъ въ пятидесяти, можно всегда запречь всѣ экипажи, прибавить нѣсколько подводъ, тотчасъ выѣхать и въ два перегона быть въ городѣ Темниковѣ.

За часъ до обѣда, Приклонскій, по своему обычаю, аккуратно соблюдаемому уже много лѣтъ, прошелъ въ комнату Татьяны Ивановны. Онъ приходилъ всегда къ ней «въ гости», какъ обыкновенно и говорилъ входя. На этотъ разъ онъ нашелъ Татьяну Ивановну сидящей у окна съ книгой на колѣняхъ, и она такъ глубоко задумалась, что не замѣтила его появленія. Павелъ Павловичъ подошелъ къ ней, нагнулся и хотѣлъ по обыкновенію поцѣловать ее въ голову, въ гладкій проборъ черныхъ какъ смоль волосъ. Но убѣдясь, что она задумалась до самозабвенія, онъ глянулъ невольно на развернутую книгу и увидѣлъ картинку, изображавшую Юдиѳь, отсѣкающую мечемъ голову спящаго Олоферна. Книга эта была Ветхій Завѣтъ, выписанная имъ когда-то изъ Москвы для дѣтей.

Онъ тронулъ книгу, женщина вздрогнула, очнулась и страшно смутилась, даже вспыхнула.

Послѣднее озадачило Приклонскаго, настолько оно было въ ней необычнымъ явленіемъ.

— Что вы это?.. Закраснѣлась, милая, что маковъ цвѣтъ? — сказалъ онъ тихо и поцѣловалъ ее. — Приклонскій давно положилъ говорить возлюбленной «вы», чтобы не ошибаться въ присутствіи семьи. Только изрѣдка поэтому позволялъ онъ себѣ и «ты», когда они. бывали наединѣ.

— Что вы дѣлаете? Юдиѳью любуетесь, а мыслями не вѣсть гдѣ летаете? Скажи, дорогая, что за притча?

Татьяна Ивановна, все еще румяная отъ смущенія, отвѣтила и солгала.

— Голова тяжела!

— Мое почтенье! А румянецъ во всю щеку? Загорѣлся отъ хвори головной! Зачѣмъ, милая, лукавить стала. Эдакъ и въ скорое свѣтопреставленье увѣруешь. Коли моя Таня, да лгать стала — скоро Антихристу въ міръ прійти.

— Да онъ уже и пришелъ! — странно отозвалась она.

— Пришелъ?.. Таня?!

— Вѣстимо… А злодѣй самозванецъ, губящій неповинныхъ людей.

— Опять про него… что это, право — куда ни поди. Да прахъ же его проклятаго возьми! Надоѣлъ онъ, право.

— Диковинно вы судите. Подумаешь, шутка это..

— Эхъ, Таня… Право не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ. Ну его совсѣмъ! Скажи-ка лучше, о чемъ вы такъ задумались. О картинкѣ что-ль?

— Такъ… Нѣтъ… Глядѣла картинку и стала думать совсѣмъ о другомъ… Почему женщинъ на службу вотъ ни на какую не берутъ; ни въ солдаты, ни въ писаря. Даже въ бурмистры баба не попадаетъ. А вѣдь есть и промежъ нашей сестры — разумныя, есть сильныя тѣломъ, есть отважныя. И всѣ то все-таки въ кормилицы, да въ няньки только берутся.

— Что ни день, то новую ахинею надумаетъ и заплететъ моя головушка милая! — смѣясь вымолвилъ Приклонскій, снова цѣлуя ее въ лобъ… Слушай-ка дѣло, моя дорогая.

И онъ сталъ ей разсказывать о томъ, что надумалъ, будучи въ городѣ. Сватать и женить второго сына своего Ивана. Красавица вся встрепенулась странно…

— Рано. Ему еще девятнадцатый годъ идетъ, — объяснила она.

V.

Красавица хотя была чужою всей семьѣ Приклонскихъ, но это обстоятельство, казалось, никому никогда на умъ не приходило. Всѣ дѣти считали Татьяну Ивановну Бармину не только близкой родственницей, но второй матерью.

Бармина была круглой сиротой, и смутно помнила свое дѣтство. Въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, въ первые годы существованія, она жила съ отцомъ и матерью въ городѣ Кадомѣ. Крошечный городокъ въ глуши и лѣсныхъ дебряхъ былъ настолько не важенъ, что вскорѣ же сталъ заштатнымъ городомъ.

Въ памяти Барминой будто сновидѣньемъ рисовался маленькій деревянный домикъ, окрашенный темно-синей краской; уголъ горницы, гдѣ сіяютъ въ кіотахъ образа; затѣмъ доброе, но худое и испитое лицо женщины съ ласковыми глазами, которая всегда лежитъ въ постели; наконецъ высокій черноволосый человѣкъ съ красивыми чертами лица, который всегда представляется въ двухъ видахъ: то добрымъ и тихимъ, то страшнымъ, съ злыми глазами, дико кричащимъ на всѣхъ, на весь домъ. Тутъ же третье существо, самое близкое и дорогое: простая баба Пелагея съ платкомъ, повязаннымъ на головѣ такъ, чтобы узелокъ приходился всегда на темени и торчалъ двумя острыми кончиками, изображая рожки. И всего яснѣе въ памяти остались именно эти рожки. Затѣмъ, когда, какимъ образомъ и куда исчезли эти три существа — Бармина не знала, не помнила. Впослѣдствіи, по разсказамъ другихъ лицъ, по сбивчивымъ и противорѣчащимъ одинъ другому, она узнала, что была дочерью мелкаго чиновника земскаго суда и осталась сиротой на шестомъ году жизни. Мать умерла отъ злѣйшей чахотки, а отецъ — отъ своего порока: пьянства запоемъ. Другіе говорили, что онъ подъ пьяную руку убилъ жену, былъ посаженъ въ острогъ, бѣжалъ и пропалъ безъ вѣсти. Куда дѣвалась мамка Пелагея — было неизвѣстно.

Тѣ лица, среди которыхъ очутилась Бармина на шестомъ году отъ роду, были настолько чужды ей и ея прежней обстановкѣ, что не могли хорошенько знать и разсказать ей что-либо подробнѣе объ ея родныхъ.

Бармина знала зато вѣрно, что, очутившись сиротой, она была взята на воспитаніе одною богатою старухой — княгиней Пигалычевой. Изъ глуши города Кадома и маленькой квартирки сразу попала дѣвочка въ огромную большую усадьбу, затѣмъ въ какой-то большой городъ, который, какъ она узнала впослѣдствіи, былъ столицей — Москвой. Но по прошествіи одной зимы она снова очутилась въ той же вотчинѣ тамбовской губерніи, на границѣ Земли Войска Донского и даже прозвищемъ — село Донское.

Шестидесятилѣтняя старуха-княгиня жила одна съ цѣлой кучей приживалокъ и нахлѣбниковъ обоего пола. У княгини было три дочери, но всѣ замужемъ, и всѣ жили отдѣльно по мѣсту службы своихъ мужей. Единственный сынъ — мальчикъ лѣтъ четырнадцати, былъ дома при матери, но записанный еще при рожденіи въ Преображенскій полкъ, онъ чрезъ два года поневолѣ исчезъ изъ усадьбы, отправившись въ Петербургъ на службу.

Десять лѣтъ существованія протянулись и промелькнули незамѣтно, и вскорѣ въ той же усадьбѣ — той же богатой княгини — въ той же обстановкѣ, въ той же комнатѣ жила приживалка, уже красивая шестнадцатилѣтняя дѣвушка Таня, которую всѣ въ усадьбѣ любили, всѣ звали «барышней» и съ которой сама княгиня обращалась не грубо, справедливо, но холодно и сурово. Только разъ и услышала Таня отъ княгини нѣчто обидное. Кто-то замѣтилъ, что Бармина почти дворянка по отцу. Княгиня отвѣтила:

— Не врите! Какая же это дворянка, коли у отца одинъ чинишко былъ. Эдакое отродье хуже холопей. Будь дворянинъ, или ужъ холопъ. А эдакое отродье ни рыба — ни мясо, ни пава — ни ворона.

Таня не любила благодѣтельницу-княгиню и боялась ея. Почему — сама она не знала. Она даже не могла выносить взгляда круглыхъ мутно-сѣрыхъ глазъ высокой и худой, какъ спица, женщины, а между тѣмъ — и это она хорошо помнила, — когда она являлась и сидѣла около своей благодѣтельницы, княгиня всегда и часто подолгу, упорно-суровымъ и даже злымъ взглядомъ, мѣрила ее съ головы до пятъ и, приглядываясь къ ея лицу, разсуждала вслухъ:

— Да, по ихнему красавица… А на что оно ей нужно? Ни на что!.. Ну, кому любопытна она?

И Таня понимала и чувствовала, что старуха какъ будто завистливо, и во всякомъ случаѣ непріязненно, разглядывала ее.

Впослѣдствіи нахлѣбники объяснили ей, что у княгини всѣ три дочери были крайне дурны собой, и что она вообще относилась ко всѣмъ хорошенькимъ дѣвушкамъ съ особою затаенною злобой.

Когда Танѣ пошелъ семнадцатый годъ, въ усадьбѣ появился молодой человѣкъ — чиновникъ изъ воеводской канцеляріи. Онъ пріѣхалъ въ гости къ своему родственнику, проживавшему въ домѣ княгини. Имѣя мѣсячный отпускъ, онъ зачастилъ въ усадьбу сверхъ чаянія изъ-за Тани и былъ настолько внимателенъ къ ней, ласковъ, что вскорѣ понравился и ей.

Молодые люди почти наивно, незамѣтно для самихъ себя, полюбили другъ друга. И, наконецъ, молодой человѣкъ явился къ княгинѣ съ заявленіемъ, что желаетъ сочетаться законнымъ бракомъ съ ея воспитанницей. Никто во всей усадьбѣ не сомнѣвался въ томъ, что бракъ этотъ былъ вполнѣ подходящимъ для чиновника, ибо дѣвушка была красавица, а съ другой стороны — былъ и счастливымъ обстоятельствомъ въ жизни Тани, такъ какъ женихъ состоялъ на хорошемъ счету и покровительствуемъ самимъ воеводой.

На заявленіе молодого человѣка, княгиня, у которой, правду сказать, въ это роковое для Тани утро отчаянно болѣли зубы, отозвалась не гнѣвно, не сурово, но съ нѣкоторымъ раздраженіемъ и удивленіемъ его простотѣ и глупости. Она объявила, что Танѣ выходить замужъ, а ему жениться вообще совершенно не зачѣмъ, что все это — одна ихъ выдумка дурацкая. Жениться должны только дворяне и простые крестьяне. Дворяне должны жениться, потому что такъ Господь Богъ повелѣлъ и потому что дворянскіе роды во всякой имперіи необходимы. Мужики тоже должны жениться за тѣмъ, чтобы подлый народъ распложался елико можно числомъ, а чрезътто умножалось бы количество тягловъ и оброчный доходъ помѣщичій. Для крѣпостныхъ рабовъ слѣдъ бы и малое попущеніе сдѣлать, закономъ дозволить имъ, какъ туркамъ, имѣть по двѣ и по три жены, чтобы плодить больше дѣтей, ради выгоды помѣщичьей. Кромѣ того, должно духовенство тоже жениться, ибо таково правило церкви. А купцы, мѣщане, мелкія всякія сошки, чиновнички — не должны жениться, А такъ какъ молодой человѣкъ былъ не дворянинъ, не мужикъ и не духовное лицо, а Таня — дочь простого регистратора, то имъ, по мнѣнію княгини, мечтать о бракѣ было неподходяще, а ей, княгинѣ, давать согласіе неразумно, постыдно, противно ея правиламъ.

Разумѣется, по распоряженію княгини, молодого человѣка выпроводили тотчасъ и перестали пускать въ усадьбу. Таня поплакала мѣсяца два, но ни на какой самовольный шагъ не рѣшилась и затѣмъ понемножку утѣшилась.

Прошло еще около года, и однажды среди лѣта село Донское вдругъ преобразилось совершенно. Всѣмъ стало жить какъ-то свободнѣе, веселѣе и радостнѣе. Княгиня стала мягче со всѣми, ласковѣе. Куча нахлѣбниковъ ожила отъ новой, иной жизни. Прежнія скука и однообразіе, которыя вели только къ дрязгамъ, сплетнямъ, ссорамъ и дракамъ, теперь смѣнялись всеобщимъ довольствомъ и весельемъ.

Усадьба преобразилась отъ того, что въ вотчину пріѣхалъ вышедшій въ отставку молодой князь Алексѣй Михайловичъ Пигалычевъ. Уѣхавъ когда-то отъ матери полнымъ и румянымъ, какъ яблоко, мальчуганомъ, онъ вернулся теперь статнымъ и красивымъ Преображенскимъ поручикомъ.

Появленіе князя, который былъ всегда любимцемъ матери и отсутствіе котораго на службѣ поневолѣ сдѣлало характеръ княгини суровымъ и сварливымъ, теперь повліяло на нее несказанно и поразительно для всѣхъ.

За все время службы сына въ Петербургѣ, княгиня постоянно собиралась перебраться тоже на берега Невы, но привычка всей жизни — жить въ своей усадьбѣ — не дозволяла, и она прособиралась, такимъ образомъ, всѣ восемь лѣтъ. Только разъ въ годъ сначала, а затѣмъ разъ въ два года ѣздила она на свиданіе съ сыномъ, дѣлая болѣе, чѣмъ по двѣ тысячи верстъ взадъ и впередъ. Молодой князь въ отпускъ не пріѣхалъ ни разу, увѣряя мать, что его не отпускаетъ начальство. Не мало тоже хлопотала княгиня о возможности выписать сына, избавить отъ службы; но это оказалось совершенно невозможнымъ. Государыня Елисавета, Петровна, какъ сказали ей, строго требуетъ отъ богатыхъ и знатныхъ молодыхъ дворянъ — быть въ гвардіи, по крайней мѣрѣ, до тридцатилѣтняго возраста. Въ особенности относится такъ государыня къ любимому своему Преображенскому полку, откуда вышла близкая ея сердцу Лейбъ-Компанія.

Но, наконецъ, теперь, протянувъ лямку восемь лѣтъ, молодой князь все-таки исполнилъ желаніе матери, добился чрезъ протекцію родственниковъ и друзей своего покойнаго отца, чтобы ему, еще только двадцати-четырехъ-лѣтнему офицеру, подъ предлогомъ болѣзни, дали полный «абшидъ» ради престарѣлой матери и необходимости заняться дѣлами своей вотчины.

И краснымъ солнышкомъ явился князь домой, къ матери въ усадьбу. Тотчасъ же завелъ онъ здѣсь тѣ же порядки, при которыхъ только и могъ существовать, то-есть всякія затѣи, всякое веселье, дымъ коромысломъ.

Разумѣется, молодой князь Алексѣй Михайловичъ сталъ тотчасъ же кумиромъ не только у себя въ усадьбѣ, среди приживальщицъ и нахлѣбниковъ, но, конечно, равно и во всемъ сосѣдствѣ, чуть не во всей губерніи.

Очень статный молодой человѣкъ, который, благодаря мундиру, казался, разумѣется, еще красивѣе, былъ характеромъ веселый, добрый, безпечный и увлекающійся. Главной чертой его характера была веселость: онъ вѣчно улыбался и смѣялся, много болталъ, любилъ разсказывать, любилъ и прибавлять, прихвастывать; но этого никто, будто, не замѣчалъ. Одни не хотѣли замѣчать, другіе какъ бы считали, что дворянину — гвардейскому офицеру и князю — даже слѣдуетъ привирать.

Разумѣется, вскорѣ послѣ появленія князя въ вотчинѣ, княгиня стала размышлять и мечтать о сватовствѣ и женитьбѣ сына, чтобы скорѣй въ домѣ завелась молодая княгиня и внучки. Но это было дѣломъ крайне мудренымъ. Барышень-дворянокъ и даже княженъ, дѣды и бабки которыхъ ходили въ мечети и молельни, сравнительно еще очень недавно, было въ тамбовской губерніи не занимать стать. Были всякія — и богатыя, и красивыя, и разумницы.

Всѣхъ перебрала и пересмотрѣла понемножку княгиня. Всѣ со своими родителями перебывали у нея, гостя въ селѣ Донскомъ по недѣлямъ, но ни одна не удостоилась пальмы первенства. Выбирала, разумѣется, сама княгиня, а князь относился къ этому дѣлу какъ-то равнодушно и безучастно.

— Какъ вамъ угодно, маменька, — заявлялъ онъ, смѣясь: — мнѣ все равно. Даже хоть на уродѣ какомъ женюсь — на нѣмой, а то на слѣпой. Вѣдь я, маменька, все равно ею одной не обойдусь!

И при этомъ князь заявлялъ матери, что очень глупо, что на Руси нѣтъ того закона, что желала бы она для своихъ мужиковъ, то-есть, вотъ какъ у турокъ. У всякаго важнаго турецкаго паши цѣлый большой домъ биткомъ наколоченъ женами, — сотня и больше. Почему же у россійскаго именитаго дворянина — одна должна быть? Вѣра не дозволяетъ? Да. Но все же — даже обидно. Вотъ даже въ Крыму, сказываютъ, не только у хана, а у самаго простого татарина — и то жены три или четыре. Эдакъ много повадливѣе.

Между тѣмъ, пока княгиня искала и выбирала себѣ невѣстку, достойную назваться княгиней Ингалычевой, князь Алексѣй ухаживалъ за всѣми женщинами и дѣвушками и въ усадьбѣ, и на селѣ, и въ окрестности и всѣхъ равно съ ума сводилъ и красавицъ, и дурнушекъ, и умныхъ, и глупыхъ….

VI.

Сердечныя вспышки князя, его любовные подвиги только развлекали и забавляли всю усадьбу.

— Перекинуло! — часто говорили въ домѣ, во дворѣ и на селѣ.

Это значило, что князь перемѣнилъ предметъ любви. А случалось это чуть не еженедѣльно.

Понятно, что одна изъ первыхъ дѣвушекъ, обратившая на себя вниманіе князя, была чрезвычайно красивая воспитанница его матери — Таня. Когда-то въ дѣтствѣ, около десяти лѣтъ назадъ, когда князю было четырнадцать, а ей всего шесть или семь, между ними не могло возникнуть дружбы, не могло быть ничего общаго. Онъ былъ отрокъ, а она — крошка.

Таня смутно помнила только, что князь раза два или три обидѣлъ ее, приколотилъ изъ-за какого-то пустяка. И она его не взлюбила. Но затѣмъ, вскорѣ же, когда ей было всего весемь лѣтъ, — онъ отправился въ Петербургъ и совершенно исчезъ изъ ея памяти. Теперь явился въ усадьбу совершенно незнакомый ей молодой человѣкъ, статный, любезный, ласковый, веселый говорунъ и даже лицомъ мало походившій на того барчука, который обижалъ ее.

Вскорѣ же послѣ своего прибытія, чуть не черезъ недѣлю, князь началъ «махаться» за всѣми дѣвушками въ домѣ, а пуще всего увиваться настойчиво вокругъ Тани. Однако, черезъ мѣсяцъ, встрѣтивъ съ ея стороны кроткій, но рѣшительный отпоръ, онъ прекратилъ свои ухаживанія. Понемногу, незамѣтно и для него, и для нея, они, вмѣсто того, чтобы разсориться, стали, наоборотъ, друзьями. Князь былъ слишкомъ добрый и безпечно-веселый малый, чтобы возненавидѣть и мстить дѣвушкѣ за то, что потерпѣлъ неудачу. И дружба ихъ стала крѣпкая.

Князь повѣрялъ Танѣ всѣ свои большіе и маленькіе секреты изъ питерскаго прошлаго и изъ настоящаго. Понемногу Таня сдѣлалась для него самымъ близкимъ въ домѣ и даже совершенно необходимымъ лицомъ.

Однажды, въ концѣ лѣта, Таня простудилась, серьезно захворала, слегла въ постель и князю невозможно стало видѣть ее. Онъ вдругъ страшно заскучалъ и бродилъ угрюмый по усадьбѣ. Разумѣется, черезъ недѣлю или полторы, при помощи всякихъ приживалокъ и горничныхъ, онъ добился отъ Тани позволенія, тайно отъ всѣхъ и отъ матери, бывать въ горницѣ больной дѣвушки, которая уже начала, хотя и медленно, поправляться отъ горячки.

Такъ какъ двѣ недѣли подъ рядъ князь часто и все чаще ходилъ навѣщать больную, все дольше сидѣлъ у ея постели, то сталъ, для всѣхъ въ домѣ, пропадать и какъ бы исчезать загадочно. Въ усадьбѣ было немало хитрыхъ и подлыхъ прислужниковъ и предателей ради выгоды, и княгиня вскорѣ же узнала тайну.

Однажды утромъ она встрѣтила сына словами:

— Что, Алёша, въ знахарки и сидѣлки попалъ?

Князь смутился сначала, но потомъ тотчасъ же просто и откровенно объяснилъ, что Таня Бармина давно уже его первый и лучшій другъ,

— Сестеръ у меня нѣтъ, маменька, — сказалъ онъ, — да и не было никогда. Я вѣдь не помню, когда онѣ замужъ изъ дому повышли. Вотъ, молъ, Таня стала, что сестра родная. Она не хотѣла меня пускать. Я силкомъ вошелъ въ первый-то разъ. Прости. Я виноватъ одинъ…

Князь ждалъ и всѣ равно ожидали, что отъ раскрытія тайны произойдетъ что-нибудь исключительное. Но все обошлось, къ всеобщему удивленію, совершенно благополучно. Княгиня ничего не отвѣтила на слова сына, а на другой день, разговаривая съ нимъ, она объяснила.

— Вотъ что, Алеша, я скажу. Пока я не нашла тебѣ настоящей подруги, лучше бы тебѣ забавиться съ одной Таней, а не съ дюжинами всякихъ мотыгъ. Что хорошаго? У иныхъ мужья, отцы, женихи… Можно врага лютаго нажить и на отместку наскочить. Таня дѣвушка хорошая, скромная. Смотритъ дворянкой. Да и сирота круглая.

Выслушавъ подобное желаніе, князь не сказалъ матери, что Таня сама будетъ помѣхой. Но за то онъ не стѣснялся болѣе и проводилъ открыто цѣлые часы въ комнатѣ дѣвушки, совсѣмъ поправившейся и уже поднявшейся съ постели.

Между тѣмъ эта болѣзнь и безконечныя бесѣды душа въ душу, искреннія и серьезныя, сблизили молодыхъ людей несравненно больше и иначе, чѣмъ прежде. Между ними возникло новое обоюдное чувство, которому они сами не знали названія и какъ бы наивно не сознавали ничего. Они полюбили другъ друга сильно и глубоко. Но такъ какъ все приключилось очень обыкновенно, очень мирно, не вдругъ, не бурно, не подспудно, не съ клятвами и увѣреніями, то они были глубоко убѣждены, что они самые настоящіе друзья, любятъ другъ друга, какъ братъ и сестра, или даже, какъ два товарища.

— Вотъ у меня только въ Преображенскомъ былъ такой другъ, какъ ты. Капитанъ одинъ! — говорилъ князь, чтобы доказать, какъ много любитъ онъ Таню. — Ты, молъ, даже много милѣе капитана этого.

А Таня сравнивала свое чувство къ князю съ истинною любовью, съ той, которую она уже испытала разъ… къ воеводскому чиновнику. Разумѣется, оказывалось, что князя она любитъ совсѣмъ иначе. Однако, черезъ мѣсяцъ по выздоровленіи своемъ, она увидѣла, что ошиблась. Таня поняла, что любитъ князя безъ ума.

Самъ князь, сто разъ увлекавшійся на малое время разными женщинами, никогда еще не любилъ ни одной. Теперь въ первый разъ привязался онъ всей душою. Разумѣется, онъ не сталъ раздумывать, колебаться. Да и зачѣмъ? Вѣдь это значило только послѣдовать совѣту матери. Таня же не могла, не имѣла силъ бороться съ самой собою и сдалась…

Вскорѣ во всей усадьбѣ, даже у сосѣдей, стало извѣстно, какія отношенія между молодымъ княземъ, который пересталъ «махаться», и воспитанницей его матери. Вдобавокъ все происходило, очевидно, съ вѣдома самой княгини, которая вдругъ стала гораздо ласковѣе, чѣмъ прежде, относиться къ своей воспитанницѣ. И невѣдомо почему, всѣ обитатели села Донского, отъ нахлѣбниковъ до крестьянъ на деревнѣ, а затѣмъ и дворяне по сосѣдству, стали смотрѣть на дѣло иными глазами. Дѣло казалось не шуткой. Къ тому же еще и княгиня какъ бы перестала внезапно искать невѣсту сыну. Помѣщики, у которыхъ были дочери, перестали постоянно и часто, какъ дѣлали прежде, ѣздить къ княгинѣ въ гости: теперь, повидимому, не зачѣмъ было имъ себя напрасно тревожить.

Прошло три мѣсяца. Князь не поглядѣлъ даже ни разу ни на одну женщину, помимо Тани, а однажды, уже на исходѣ осени, явился къ матери, говоря, что имъ нужно побесѣдовать какъ слѣдуетъ о важномъ дѣлѣ. И онъ просто и кротко объявилъ, что желаетъ жениться на Танѣ. Молодой человѣкъ не сомнѣвался ни единой минуты, что княгиня будетъ только рада. А между тѣмъ случилось что-то неожиданное и даже невѣроятное.

Прошло около получасу, что князь жарко объяснялся съ матерью, охотно и радостно отвѣчалъ на всѣ ея вопросы, расписывалъ краснорѣчиво свою любовь къ Танѣ и ея любовь къ нему. И вдругъ внезапно весь домъ сталъ вверхъ дномъ. Съ княгиней сразу сдѣлался какой-то чудной припадокъ, такой страшный, что она вся почернѣла и съ кресла свалилась на полъ, и пришла въ себя только въ постели, куда ее замертво перенесли.

Все приключилось потому, что когда княгиня, тихо и лукаво разспросивъ сына, заговорила вдругъ сама и внѣ себя отъ гнѣва объявила, что она никогда не позволитъ жениться ему на проходимкѣ и безродной дѣвкѣ, то князь необдуманно отвѣчалъ, что никогда не женится ни на комъ другомъ и что ему лучше лишиться любви матери и хотя бы даже и наслѣдства, а только имѣть жену Таню, тѣмъ паче, что она черезъ полгода должна будетъ сдѣлаться матерью.

Наивно-дерзкій отвѣть сына или иное что, но княгиня захворала, какъ говорили нахлѣбники — со злости. Когда черезъ сутки она нѣсколько оправилась, то сразу всѣ присмирѣли, ибо главная горничная, первая любимица княгини, почитаемая всѣми, барская-барыня, за одно какое-то слово «не къ мѣсту» была послана на скотный дворъ въ посконной рубахѣ ходить за коровами. И сразу вся усадьба притихла, будто притаилась, всѣ помалкивали и ходили тревожно на цыпочкахъ.

Князь тоже будто очнулся отъ какого-то столбняка и, тоже струсивъ, какъ и всѣ другіе, сидѣлъ безвыходно у себя въ комнатѣ. Нахлѣбники лѣзли къ молодому князю, уговаривали его и увѣщевали всячески итти къ маменькѣ — просить прощенія. Онъ бы и радъ былъ это сдѣлать, да боялся. Почему онъ боялся, чего — онъ собственно самъ не зналъ.

Тѣ же нахлѣбники ходили къ княгинѣ и почтительно умоляли ее, изъ любви и уваженія къ ней, простить молодого князя, призвать его, а негодную дѣвченку прогнать изъ усадьбы.

Переполохъ длился три дня и, наконецъ, княгиня, призвавъ къ себѣ сына, повелительно объявила ему, чтобы онъ немедленно выѣзжалъ въ Москву или Петербургъ провѣтриться и разныя холопскія мысли растрясти.

Давъ сыну крупную сумму денегъ на всякія развлеченія и удовольствія, княгиня заявила, что позволяетъ ему вернуться въ Донское только черезъ полгода, по ея увѣдомленіи, а до тѣхъ поръ, чтобы онъ не смѣлъ не только переступать порога дома, но даже пріѣзжать въ губернію.

На утро князь, со слезами на глазахъ, простился съ матерью и со всѣми. Онъ былъ настолько убитъ горемъ, что на него жалко было смотрѣть. Однако, онъ не посмѣлъ не только пойти проститься съ Таней, но даже заикнуться объ ней.

Она же въ эти минуты Христомъ и Богомъ умоляла одну изъ приживальщицъ пустить ее къ себѣ въ горницу, выходящую на дворъ, чтобы она могла, когда князь будетъ садиться въ экипажъ, тайкомъ поглядѣть на него черезъ двойныя рамы окошка. И приживалка изъ жалости согласилась…

Когда экипажъ князя съѣхалъ со двора, Таня безъ чувствъ упала на полъ, а затѣмъ слегла въ постель.

Долго хворала Таня и была даже при смерти. Поправившись, она вспомнила все происшествіе, какъ сновидѣніе, какъ тяжелый сонъ. Какъ все случилось, она даже не понимала. Она хорошо помнила, что умоляла своего дорогого Алешу не итти объясняться съ княгиней, хоть обождать по крайней мѣрѣ. Но князь спѣшилъ радостно. Она была увѣрена, что гордая княгиня непріязненно отнесется къ заявленію сына. Онъ же хотѣлъ наивно обрадовать «маменьку», что она скоро будетъ бабушкой. Его увѣренность въ счастливомъ исходѣ роковыхъ обстоятельствъ сообщилась понемногу и ей.

И вотъ все вдругъ перевернулось… Все произошло такъ, какъ смутно представлялось Танѣ. Одно только было для нея неожиданнымъ и удивительнымъ — поведеніе князя, его робость, его трусливая покорность матери. Вѣдь онъ клялся ей, что ни на кого и ни на что не поглядитъ, хоть бѣжитъ съ нею, Таней, на край свѣта, хоть лишится наслѣдства, хоть перетерпитъ проклятіе матери. Лишь бы Таня была съ нимъ и его женою.

А вмѣсто всего этого онъ оробѣлъ пуще любого нахлѣбника и покорно, безропотно, боязливо послушался всѣхъ указовъ княгини. Онъ побоялся даже прійти проститься съ нею.

Но это все ужасное — прошло, перестрадалось, пережито и не вернется вновь. А вотъ, что готовитъ еще будущее? И не ей одной. Что станется съ бѣднымъ младенцемъ, котораго она носитъ. Ее выгонятъ изъ усадьбы и придется итти горе мыкать, шататься и чуть не питаться подаяніемъ съ прозвищемъ незамужней вдовы. А согласись когда-то княгиня на ея бракъ съ воеводскимъ чиновникомъ, и была бы она теперь счастлива, любима, не знавала бы, не полюбила бы малодушнаго князя и не разбила бы всю свою жизнь.

VII.

Но все минуетъ на свѣтѣ — и хорошее, и дурное. И всѣ болѣзни, и душевныя, и тѣлесныя, тоже проходятъ.

Когда Таня выздоровѣла и могла выходить изъ горницы, то получила приказаніе отъ княгини сидѣть у себя, какъ бы въ заключеньи, и не смѣть появляться въ апартаментахъ даже, чтобы «не срамить своею тяжестью» всю усадьбу и «не наводить соблазна на добрыхъ людей». Только чрезъ мѣсяцъ княгиня сжалилась и позволила заключенной выходить гулять на дворъ, «но раньимъ-рано, когда еще всѣ спятъ, или же вечеромъ, по темнотѣ, чтобы быть укрытой отъ свѣта Божьяго и людей».

Все вынесла Таня. И горе, и болѣзни, и заключеніе, и насмѣшки приживальщицъ, и грубость нахлѣбниковъ и дворни.

Прошло полгода… Таня разрѣшилась отъ бремени мальчикомъ… Чрезъ часа два послѣ рожденья ребенка на свѣтъ, она попросила подать ей младенца, чтобы попробовать кормить его… Но родильницѣ объявили, что ребенка уже унесли на село и отдали бабѣ для вскормленія и воспитанія. Отъ новаго удара Таня опять чуть не заболѣла.

Чрезъ недѣлю ей приказали встать и итти къ княгинѣ. Она пошла безъ робости, не боясь ничего. Что ни случись, — хуже не будетъ. Княгиня злобно встрѣтила воспитанницу и, говоря, даже не глядѣла на нее, не могла видѣть «противной, неблагодарной твари», какъ объяснила потомъ она своей вновь прощенной любимицѣ барской-барынѣ.

Княгиня дала Танѣ сто рублей и приказала тотчасъ покинуть усадьбу, отправляться на всѣ четыре стороны. Что же касается до ея ребенка, то княгиня рѣшила оставить его у себя во двору, окрестивъ именемъ Даніила съ фамиліей Донской.

— Младенецъ не повиненъ въ срамотѣ, — сказала она. — Чей онъ? Алешинъ ли? Никому, кромѣ тебя, не вѣдомо, я твоимъ словамъ я вѣры не дамъ. Но все-таки, такъ какъ есть сомнѣніе, что онъ отъ сына, князя, то я обязана его здѣсь оставить, а когда подростетъ, опредѣлить на свои хлѣба. Ты хоть и мать, но правъ на него по этой причинѣ не имѣешь. Объяви мнѣ, что онъ не отъ моего Алеши, хоть не называя истиннаго отца его, и тогда — какъ чужого мнѣ — бери и увози съ собою.

Таня, пораженная какъ громомъ, попросила сутки на размышленіе. На утро она объявила, что лгать не станетъ и грѣха на душу не возьметъ — клеветать на себя и младенца.

Рѣшеніе это она приняла по совѣту двухъ приживалокъ которыя убѣдили ее, что мало ли что можетъ еще случиться. Княгиня стара и все чаще хвораетъ, а со времени отправки сына стала замѣтно хирѣть. Ну, вдругъ умретъ. Князь будетъ свою волю имѣть. А тутъ вдругъ объявить заранѣе, что Таня его обманывала, и что младенецъ не его сынъ. Потерпѣть лучше годикъ, два. Княгиня больше не протянетъ.

И Таня выѣхала одна изъ усадьбы, даже не повидавъ своего ребенка… Выѣхала подлинно, какъ сказала княгиня: «На всѣ четыре стороны»… Но это бы еще ничего. Главное было то, что у сироты Тани завелись теперь два дорогихъ существа на свѣтѣ, а сердце говорило ей, что она никогда не увидитъ ни того, ни другого.

Шесть лѣтъ мыкалась Бармина по чужимъ людямъ, нанималась то няней, то смотрительницей, управительницей въ дворянскихъ домахъ.

Много разъ за это время справлялась она, подсылая вѣрныхъ людей въ Донское, о своемъ ребенкѣ и о житьѣ-бытьѣ тамошнихъ.

Чрезъ годъ послѣ своего изгнанія оттуда, она узнала, что князь женился на московской барышнѣ графскаго рода, съ которой познакомился еще вскорѣ по выѣздѣ своемъ изъ вотчины. Онъ самъ просилъ разрѣшенія и благословенія матери на этотъ бракъ.

Татьяна Ивановна, жившая въ это время въ Тамбовѣ, отправила грамоту княгинѣ, написанную ей канцеляристомъ намѣстническаго правленія, въ которой заявляла, что ребенокъ ея рожденъ ею не отъ князя Алексѣя Михайловича, а отъ ей вѣдомаго другого человѣка. Она просила возвратить ей ребенка..

Чрезъ три мѣсяца только получила она съ нарочнымъ письменный отвѣтъ отъ княгини, что «младенецъ Данила Донской волею Божіею помре отъ приключившейся въ нашихъ сихъ мѣстахъ во многомъ числѣ оспенной хворости».

Татьяна Ивановна поплакала о ребенкѣ, но скоро утѣшилась. Оставлять его при жизни въ чужихъ людяхъ — ей совѣсть претила, жаль было, хотѣлось имѣть при себѣ. Но затрудненіе имѣть при себѣ ребенка, дѣвицѣ, живущей въ чужихъ домахъ, было тоже не малое. И она понимала это. Теперь судьба рѣшила по своему. Господь прибралъ къ себѣ неповиннаго и, стало быть, такъ суждено — и суждено къ лучшему. Какая же ихъ жизнь была бы? Ей покоры, а ему стыдъ за мать!

Прошло еще четыре года, а всего шесть лѣтъ съ отъѣзда Татьяны Ивановны отъ княгини, и она случайно вмѣстѣ съ семьей помѣщицы, у которой жила смотрительницей за кладовыми и бѣльемъ, попала на гощеніе въ городъ Темниковъ. Здѣсь, невѣдомо почему, вдругъ барыня эта умерла, а дочь ея, старшая дѣвица, сварливая и прихотница, не любила Татьяну Ивановну. Двадцати-трехлѣтняя красавица, статная и кровь съ молокомъ, что всѣ прозвали «маковъ цвѣтъ», мозолила глаза сорокалѣтней дѣвицѣ, малорослой жирной, изъ-желта зеленой и съ прозвищемъ «лапоть».

Разумѣется, эта «лапоть» тотчасъ разочла ненавистную ей «маковъ цвѣтъ».

Въ эти дни гостилъ тоже въ Темниковѣ помѣщикъ Приклонскій съ молодой женой и ребенкомъ четырехъ лѣтъ. Госпожа Приклонская, уже видавшая Татьяну Ивановну и полюбившая ее за красоту и разумныя рѣчи, попросила мужа взять ее къ нимъ въ домъ ради развлеченія. Такъ какъ Приклонскій жилъ почти безвыѣздно въ деревнѣ съ пожилой и глуповатой сестрой, то молодая женщина скучала сильно. Умная и говорливая Татьяна Ивановна была бы ей великимъ утѣшеніемъ и подспорьемъ въ хозяйствѣ.

Бармина, которой понравились и мужъ и жена, какъ люди добрые и тихіе, тотчасъ же согласилась и очутилась сразу у пристани жизненной.

На ея глазахъ родилось у Приклонскихъ еще четверо дѣтей: два сына и двѣ дочери. И на ея же рукахъ, по рожденіи послѣдняго ребенка, скончалась мать.

И незамѣтно, само собой, вышло такъ, что Татьяна Ивановна стала хозяйкой въ домѣ вдовца и главнымъ лицомъ въ семьѣ, гдѣ дѣти были малъ-мала меньше.

Приклонскій, овдовѣвъ, былъ слишкомъ старъ, чтобы начать снова искать и сватать себѣ подругу жизни, и былъ слишкомъ молодъ, бодръ и свѣжъ — и тѣломъ и духомъ, чтобы не замѣтить «прелестей лица и сердца» распоряжавшейся въ его домѣ двадцати-восьмилѣтней красавицы въ полномъ смыслѣ этого слова. Вдобавокъ, это была дѣвица, дочь не мѣщанина какого, а чиновника, — какъ значилось въ ея бумагахъ, — да еще воспитанница извѣстной въ намѣстничествѣ княгини Ингалычевой.

Чрезъ мѣсяца три по кончинѣ жены, Приклонскій сталъ уже какъ-то робко глядѣть на Бармину и сладко улыбаться ей. А ровно черезъ годъ по кончинѣ жены, прійдя изъ церкви, гдѣ была заупокойная обѣдня, Павелъ Павловичъ торжественно объявилъ Татьянѣ Ивановнѣ, что если дѣти его уже любятъ ее какъ вторую мать, то и онъ тоже полюбилъ ее давно… какъ нарѣченную, и предлагаетъ стать его законной супругой. Бармина, подававшая ему, казалось, давно надежды на согласіе съ своей стороны, не скрывавшая своего сердечнаго расположенія къ нему, человѣку пожилому, но очень бодрому, съ красивою наружностью и доброму нравомъ — вдругъ наотрѣзъ отказала.

— Ни нынѣ, ни чрезъ годъ!.. Ни во вѣки вѣковъ! — заявила она, горько плача.

Какъ ни настаивалъ Приклонскій, она стояла на своемъ, обѣщалась всю жизнь не покидать его и дѣтей, которыхъ любила какъ своихъ родныхъ, но вступить въ бракъ съ нимъ считала себя недостойной. Вскорѣ она даже объяснила причину, сознавшись въ своей ошибкѣ молодости. И, несмотря на новыя настоянія Приклонскаго, снова упорно отказывалась, даже клятву дала не измѣнять принятому рѣшенію ни во вѣки вѣковъ.

Но привязанность къ доброму и любящему ее человѣку взяла свое, жизнь совмѣстная въ глуши деревни потребовала громко — свое…

И Татьяна Ивановна стала подругой Приклонскаго съ обѣщаніемъ согласиться со временемъ итти въ храмъ, въ случаѣ, если она станетъ матерью. Этого не случилось! И стало быть, воли Божіей на бракъ не было!..

Прошло много времени, теперь минуло всего восемнадцать лѣтъ, что Татьяна Ивановна была въ домѣ Приклонскаго, давно любимая всѣми и уважаемая — какъ жена, какъ мать, какъ родная. И хотя ей минулъ уже 41 годъ, но на видъ казалось нѣтъ и 30-ти. Все та же, что и была! Пышная красавица, статная, нѣжнолицая, бѣлая и румяная, не только безъ единой морщинки, но безъ единаго пятнышка на лицѣ, какъ безъ единаго сѣдого волоса въ густой черной косѣ. И Татьяну Ивановну ставили въ примѣръ другимъ женщинамъ всячески, но пуще всего тѣмъ, какъ удалось ей сохраниться.

На вопросы всякаго, удивлявшагося, когда ему говорили, что красавицѣ не 27 или 28 лѣтъ, а за-сорокъ, Бармина шутя объясняла, что она всю жизнь зимней росой умывалась и по праздникамъ — сто поклоновъ за обѣдней клала.

Но помимо моложавой внѣшности, красавица сохранила и бодрость юности. Когда случалось ей рѣзвиться вмѣстѣ съ другими въ горѣлки или въ перегонки, то многія молодыя бѣгали хуже и уставали скорѣе.

Но и отъ добра худое бываетъ — и несказанное на свѣтѣ приключается.

Среди мирной, но захолустной, сѣренькой жизни Приклонскихъ вдругъ приключилось и возможное, простое, естественное и невѣроятное, страшное.

У Павла Павловича былъ второй сынъ, по имени Иванъ, родившійся на глазахъ Барминой и котораго она сама вынянчила и считала своимъ питомцемъ. Онъ тоже горячо любилъ ее всегда, а теперь, когда ему минуло восемнадцать лѣтъ, онъ вдругъ полюбилъ ее до безумія, но… не такъ, какъ бы слѣдовало!

Молодой человѣкъ, выродокъ въ семьѣ, въ хорошемъ смыслѣ слова, самородокъ, чрезвычайно умный и даровитый, неудержимо пылкій, огонь на словахъ и на дѣлѣ, былъ съ дѣтства для Барминой то же, что родной сынъ. Теперь же она боялась его! Не совладавъ съ собою, онъ недавно признался ей въ несказанной бѣдѣ и выдалъ свою страшную тайну. А узнавъ тотчасъ изъ ея устъ, чѣмъ она была его отцу, онъ отвѣтилъ:

— Ну, стало быть, надо умирать!

— Тебѣ?! — вскрикнула она, обомлѣвъ.

— Не знаю — кому…-- отозвался онъ, безумно глядя на нее.

Разумѣется, тайна осталась сокровеннѣйшая между ними одними, но жизнь подъ одной кровлей съ страннымъ юношей стала тяготить и мучить Бармину. И теперь часто, глядя на себя въ зеркало, Татьяна Ивановна задумывалась, вздыхала и говорила себѣ:

— Изуродовать что ли себя? Или бѣжать отъ семьи? Въ монастырѣ укрыться? Или ужъ пошли, Господи, конецъ.

VIII.

Прошло два дня послѣ доклада старосты Карпыча, и въ сумерки на дворъ усадьбы въѣхалъ тарантасъ, а за нимъ телѣга. Вся семья Приклонскихъ высыпала на крыльцо навстрѣчу нежданной гостьѣ, съ которой не видѣлась уже мѣсяца три.

Это была помѣщица, вдова губернаторскаго товарища, Некрасова. Она явилась съ двумя маленькими дѣтьми. Веселый смѣхъ и радостныя восклицанія всей семьи скоро прекратились. Одинъ видъ молодой женщины уже смутилъ ихъ, удивилъ и поразилъ.

— Что случилось? — заразъ спросили и нѣсколько разъ переспросили всѣ, такъ какъ Некрасова молча отмахивалась и, только войдя въ домъ, произнесла:

— Вотъ, вотъ, разскажу!

Оказалось, что Некрасова спѣшила въ Темниковъ и по дорогѣ лишь заѣхала къ Приклонскимъ отдохнуть, покормить лошадей и предупредить ихъ о грозящей и имъ опасности. Она бѣжала изъ своей усадьбы и едва-едва спаслась отъ смерти. Она разсказала, что, по сосѣдству съ ней, мятежники напали на усадьбу двоюроднаго брата ея мужа. Другая шайка, около сотни человѣкъ, появилась и у нея въ имѣніи и расположилась на деревнѣ, заявляя, что вслѣдъ за ними будетъ наутро и самъ Государь Петръ Ѳедоровичъ, т. е. самозванецъ Емелька Пугачевъ.

Она тотчасъ же собралась уѣзжать. Нѣсколько бунтарей хотѣли было воспротивиться этому, но крестьяне отстояли ее и не только дозволили выѣхать, но проводили еще верстъ пять, объясняя, что противничать царю они не могутъ, а ее въ обиду тоже съ дѣтьми не дадутъ.

Однимъ словомъ, Некрасова передала буквально все то же, что разсказалъ за два дня передъ тѣмъ Карпычъ. Она собиралась часа черезъ два выѣхать далѣе, въ Темниковъ, однако почувствовала себя дурно, легла въ постель, а къ вечеру стала бредить. Перепугъ произвелъ болѣзнь.

И опять смутилась вся семья Приклонскихъ и стала разсуждать сообща, что дѣлать, стала опять рѣшать, укладываться и уѣзжать, но снова молодой Приклонскій началъ горячо убѣждать отца, жену и тетку, что у страха глаза велики. Все-таки же г-жа Некрасова никакого самозванца сама не видала, а видѣла только сотню вралей-буяновъ. А на ея маленькую усадьбу и деревню въ пятьдесятъ душъ не мудрено было напасть и простымъ грабителямъ.

Между тѣмъ молодая женщина, которую помѣстили рядомъ съ Татьяной Ивановной, почувствовала себя на утро нѣсколько лучше. Всю ночь напролетъ Бармина за ней ухаживала, просидѣла около ея постели, не отходя, а поутру отдохнула и опять пришла сидѣть.

— Что же, лучше вамъ, Марья Егоровна? — спросила она.

— Да, ничего… Это все отъ происшествія.

— Съ перепуга?

— Нѣтъ, не одинъ перепугъ… Это бы что!..

И молодая вдова вдругъ начала плакать. Бармина изумленно смотрѣла на нее и, наконецъ, стала догадываться.

— Да вѣдь съ вами приключилось что-нибудь, — сказала юна. — Было что-нибудь, о чемъ вы молчите?

Некрасова, послѣ этого вопроса, разрыдалась и призналась во всемъ, прося держать все втайнѣ. Дѣйствительно, разсказывая вчера о бунтовщикахъ и своемъ бѣгствѣ, она утаила правду. Ея усадьба была уже во власти пугачевцевъ, и самъ самозванецъ былъ въ ней. Она видѣла его и провела съ нимъ цѣлыя сутки. Ее вмѣстѣ съ дѣтьми уже хотѣли изрубить, но злодѣй заступился за нее и далъ возможность спастись вмѣстѣ съ двумя маленькими дѣтьми.

Некрасова подробно описала наружность самозванца и его обхожденіе.

Затѣмъ, спустя полчаса, Некрасова, наконецъ, призналась, какъ она спаслась. Какою цѣной? Самозванецъ потребовалъ, чтобы она ужинала съ нимъ и исполнила затѣмъ его прихоть. Она отказалась наотрѣзъ! Тогда онъ объявилъ ей, что на ея глазахъ велитъ повѣсить ея дѣтей. Она согласилась. И до утра пробыла съ нимъ. Въ полдень онъ отпустилъ ее, скрѣпя сердце.

— Какъ же вы ничего этого вчера не разсказали? — воскликнула Бармина. — Вѣдь это совсѣмъ выходитъ иное дѣло! И намъ всѣмъ надо сейчасъ подниматься и спасаться въ Темниковъ.

— Я же такъ и сказывала.

— Не такъ, Марья Егоровна! Еслибы вы разсказали всю правду, то теперь мы бы уже выѣзжали.

И Бармина поднялась, чтобы итти скорѣе разсказать все Приклонскому, но молодая вдова стала отчаянно умолять ее обождать и не говорить ничего, пока она не выѣдетъ. Бармина, взволнованная, обѣщала.

Некрасова чрезъ силу поднялась съ постели, одѣлась, затѣмъ, несмотря на увѣщанія семьи Приклонскихъ — остаться у нихъ, не ѣхать въ городъ изъ-за пустого страха, она все-таки собралась и уѣхала.

Когда ея тарантасъ и подвода съ поклажей были за воротами усадьбы, Бармина позвала Приклонскаго къ себѣ въ горницу и передала все то, что не разсказала наканунѣ Некрасова, скрывъ стыда ради.

Приклонскій на этотъ разъ смутился окончательно. Дѣло принимало совершенно иной оборотъ. Это были не слухи и не преувеличенія. Молодая вдова сама видѣла Пугачева, съ нимъ говорила и даже жестоко поплатилась.

Одно,.что удивляло Приклонскаго, были свѣдѣнія вдовы о самозванцѣ и описаніе его наружности, которое она сдѣлала Барминой. По всѣмъ извѣстіямъ донской казакъ, выдававшій себя за императора Петра III, былъ дурнорожій, пожилой мужикъ, съ клеймомъ на лбу, а по описанію Некрасовой — это былъ красивый малый лѣтъ за двадцать, ещеочень молодой, красивый и не походившій на мужика или на казака, а скорѣй на помѣщичьяго сына.

«Положимъ», раздумывалъ Приклонскій, — «многіе увѣряютъ, уже давно, что внѣшность Пугачева вовсе не такъ отвратительна, какъ объявляетъ о немъ всенародно правительство. Никакихъ клеймъ у него нѣтъ, и многіе сказываютъ, что онъ даже недуренъ собою, но за то всѣ завѣряютъ, что онъ положительно человѣкъ на пятомъ десяткѣ лѣтъ. По словамъ же Некрасовой выходить, что самозванцу самое большое годовъ двадцать-три, что онъ уменъ, разговорчивъ, пріятенъ въ обращеніи и толкуетъ, какъ баринъ-помѣщикъ, и не явись онъ съ шайкой, а пріѣзжай одинъ къ Некрасовой, она. всегда приняла бы его за какого-нибудь молодого дворянина».

— Однако, такъ ли, сякъ ли, — рѣшилъ Приклонскій, — а надобно тотчасъ укладываться и собираться. Въ городѣ будетъ спокойнѣе. Чѣмъ чертъ не шутитъ!

Молодой Приклонскій, которому отецъ все передалъ, снова, началъ шутить и смѣяться, говоря, что Некрасова со страху и приврать могла. Но на этотъ разъ Павелъ Павловичъ ужене поддался убѣжденіямъ сына.

— Пускай зря съѣздимъ въ городъ. А все лучше. Спокойнѣе! У меня сердце не на мѣстѣ.

И въ домѣ началась суетня и возня. Нѣсколько телѣгъ появились на дворѣ и въ нихъ носили и укладывали сундуки. По чѣмъ больше возились и укладывались въ усадьбѣ, всѣ, отъ мала до велика, — даже маленькій Павликъ укладывалъ въ ящикъ свои игрушки, тѣмъ болѣе оставалось уложить.

Семья, не трогавшаяся съ мѣста уже года три и никогда, къ тому же, не трогавшаяся при такихъ обстоятельствахъ, потеряла голову. Бывало поѣздки въ Темниковъ ограничивались двумя-тремя недѣлями, и всѣ брали съ собою двѣ-три подводы, а теперь приходилось, спасаясь, спасать и все имущество отъ возможнаго разграбленія. И десяти подводъ, конечно, не хватило; не хватило и сундуковъ; не было и ящиковъ. Надо было ихъ скорѣй сколачивать.

И часъ за часомъ прошелъ день, прошелъ второй, прошелъ третій.

За все это время только одна личность въ усадьбѣ не хлопотала, не суетилась, давно уложила свой небольшой сундукъ и сдала его, чтобы поставить въ телѣгу. Это была Татьяна Ивановна.

Пройдя не разъ по горницамъ и поглядѣвъ, какъ суетятся другіе, она снова возвращалась къ себѣ, садилась и глубоко задумывалась. И страшныя мысли, которыя когда-то изрѣдка приходили ей на умъ, теперь преслѣдовали ее. Когда-то, разъ въ мѣсяцъ, думалось ей — такое. За послѣднее время всякій день. А теперь тѣ же мысли неотвязно властвовали надъ нею.

«Если таковое возможно, то кому же, какъ и не ей, взяться за это святое дѣло. Пожертвовать собою и спасти всѣхъ россіянъ, даже царицу? И какъ никому на Руси не пришло это до сихъ поръ на умъ? И если „онъ“ во всѣхъ сраженіяхъ съ царскими войсками остается цѣлъ и невредимъ, потому что, вѣроятно, держитъ себя вдалекѣ отъ опасности, то отъ руки женщины, которая явится къ нему, онъ уйти не можетъ. Но хватитъ ли у нея сердца на этотъ подвигъ? Хватитъ ли простого умѣнья, хитрости, ловкости? Хватитъ ли присутствія духа и простой силы въ самую послѣднюю, роковую минуту?»

Сотни разъ спрашивала себя объ этомъ Татьяна Ивановна и каждый разъ все тверже отвѣчала:

— Да, хватитъ! Молитва укрѣпитъ и духъ, и руку.

Если мѣсяцъ назадъ она сомнѣвалась, если еще нѣсколько дней тому назадъ она колебалась, не была вполнѣ увѣрена въ себѣ, то теперь ей что-то подсказывало, что она совершить свой подвигъ не хуже ветхозавѣтной Юдифи.

Единственное, чего можно опасаться, — что она поплатится сама своею жизнью, что ей не удастся спастись и вернуться въ семью, которую она любитъ, какъ свою собственную. Но это уже второстепенное дѣло. Ея жизнь пустая, почти безсмысленно испорченная, разбитая со дней юности, почти не нужная никому, не дорога и ей самой. Зачѣмъ ей жить?

И однажды, на второй день сборовъ, Татьяна Ивановна вдругъ велѣла снова достать изъ телѣги свой сундукъ и принести обратно къ ней въ комнату. Она объявила Приклонскому, чтобы семья скорѣе выѣзжала, а она сама останется въ усадьбѣ, стеречь отъ грабителей то имущество, которое еще останется не уложеннымъ, и то, которое увезти нельзя.

Приклонскій былъ пораженъ и, разумѣется, сталъ уговаривать Бармину не безумствовать. Онъ даже не понималъ смысла въ этомъ поступкѣ. Имущество, которое не предполагалось увозить, могло оставаться подъ охраной простыхъ сторожей. Дѣйствительно, кромѣ мебели и громоздскихъ вещей, все укладывалось, даже тѣ куски полотна и холста, которые лежали запасомъ уже пять и шесть лѣтъ въ кладовыхъ.

Когда вся семья узнала о рѣшеніи Барминой, то, конечно, присоединилась къ Павлу Павловичу; Увѣщанія подѣйствовали, и Татьяна Иванова снова сдала свой сундукъ въ подводу, а сама, сидя у себя, разсуждала:

«Конечно, разница великая! Оная Юдифь спасла родной городъ, своихъ согражданъ, своихъ родственниковъ, а я собираюсь спасать цѣлую имперію и царицу. Дѣло великое, да сердцу оно не близкое!»

Она знала, что если злодѣй и явится въ усадьбу, то долго не задержится и пройдетъ мимо.

Староста уже молодцомъ распорядился: у него уже человѣкъ двѣсти мужиковъ распредѣлено на отдѣльные отряды и впередъ указано, какому отряду что дѣлать. Карпычъ, вдругъ оказавшійся какимъ-то самодѣльнымъ главнокомандующимъ, уже приказалъ, что какъ покажутся какія шайки грабителей, то занимать тотчасъ же большой садъ и дворъ усадьбы, окружить все стѣнкой и отстаивать.

Благодаря любви къ барину Приклонскому трехъ поколѣній, можно было надѣяться, что усадьбу, дѣйствительно, отстоятъ, не дадутъ ни поджечь, ни разграбить.

Самозванецъ, думалось Барминой, не станетъ хлопотать изъ-за одного дома, еще вдобавокъ пустого, откуда всѣ уѣхали и все вывезено, и пройдетъ мимо. А отъ поджога же защитить есть кому. Что же ей? Гоняться за злодѣемъ и жертвовать собою для чужихъ, для тѣхъ, кого онъ потомъ можетъ истребить? Прославиться на всю Россію?!

На такой вопросъ Бармина грустно качала головой. Этого она не понимала.

Спасти Приклонскаго, его дѣтей, всю его семью, спасти все ихъ имущество, цѣною своей чести и цѣною хотя бы своей жизни, — вотъ это было бы святое дѣло! Отплатить Павлу Павловичу за все, за его хлѣбъ, а главное за его любовь. Спасать же Имперію и царицу еще нужно ли? Вѣдь это разглашеніе народное глупое, что, якобы, самозванецъ пойдетъ на Москву, и сядетъ на престолъ. Не такъ-то это легко! Если Россія съ турками воюетъ побѣдоносно, то неужели не побѣдитъ она внутренняго врага, простое мужичье съ вилами и дубинами?..

IX.

Бѣжать отъ Пугачева, бѣжать отъ смерти и отъ многаго, что еще хуже смерти — вотъ съ какой мыслью всякій вставалъ съ утра, носился цѣлый день и ложился спать. Добродушный помѣщикъ Приклонскій, его два сына и двѣ дочери, его невѣстка и старая дѣвица сестра — всѣ равно съ ужасомъ и трепетомъ ждали того мгновенья, когда все будетъ готово, всѣ вещи уложены, а экипажи и подводы двинутся по Темниковской дорогѣ. Только старшій сынъ Павелъ не ужасался, а подсмѣивался надъ другими, и ничего самъ укладывать не хотѣлъ.

— Впрочемъ, мое главное имущество и самое дорогое мнѣ — книги, говорилъ онъ смѣясь. — А этой рухляди бунтовщики не тронутъ. Книгу на Руси хоть середи дороги положи — никто не украдетъ.

Помимо молодого Павла Павловича была еще одна лично отъ, какъ-то безучастно относившаяся къ сборамъ. Это была приживалка, но и главный членъ семьи, подруга Приклонскаго Татьяна Ивановна Бармина.

Сорокалѣтняя красавица, добрѣе, миловиднѣе и красивѣе многихъ молодыхъ женщинъ, ходила по дому угрюмая тч задумчивая, чего съ ней никогда не бывало, и кромѣ того, останавливаясь предъ зеркалами въ гостиной или у сеоя: въ комнатѣ, подолгу глядѣлась въ нихъ, разглядывала свое лицо — чего тоже никогда не дѣлала.

Теперь она задумчиво будто спрашивала себя, красива ли еще она, можетъ ли прельщать.

Сборы, укладка, возня и бѣготня начались съ утра и длились цѣлый день и.всякій день… и такъ прошло пять дней незамѣтно, какъ одинъ. И на этотъ пятый день въ домѣ и усадьбѣ была полная безпорядица, все сдвинулось, всякій предметъ, малѣйшая мелочь были не на своемъ мѣстѣ. Сказать же «все готово» было менѣе возможно, чѣмъ на второй или третій день сборовъ.

Приклонскій это видѣлъ, даже ощущалъ трепетно сердцемъ, волновался и успокаивалъ себя мысленно:

«Авось… Богъ милостивъ, все это пустыя розказни. Авось мы зря собираемся и запоздать — не бѣда».

Такъ было въ эти тяжелые и ужасные дни повсюду, гдѣ разлился бунтъ, гдѣ Пугачевщина шла «лѣснымъ пожаромъ», по выраженію старосты Карпыча. Дворяне поднимались съ насиженныхъ мѣстъ какъ тюлени, тащились какъ черепахи. На сотню бѣглецовъ-помѣщиковъ полсотни воистину спасались, а полсотни только примѣривались, какъ бѣжать, собирались спасаться и прособирались… до появленія мятежниковъ. И смерть заставала ихъ врасплохъ, и они шли подъ топоръ или на висѣлицу, столь же трепетные, сколько и изумленные… будто нечаянностью.

То же самое случилось съ семьей Приклонскихъ.

Въ селѣ Высокомъ рано утромъ появилось скопище верхомъ, пѣшкомъ и въ телѣгахъ. Село загудѣло, зашевелилось какъ муравейникъ, а въ усадьбѣ ахнули, оторопѣли, глазамъ не вѣрили и потерялись, не зная что дѣлать, что предпринять… Ничего подобнаго за всю жизнь не бывало, не видывано, не слыхано… Приклонскій и его сыновья собирались было на село толковать съ непрошенными гостями, усовѣщивать и пригрозиться… Но женщины оказались или трусливѣе, или дальновиднѣе, и не пустили никого въ сѣрый кишащій и уже грозный муравейникъ. Однако, не прошло получасу съ появленія скопища человѣкъ въ четыреста, какъ староста Карпычъ уже былъ во дворѣ усадьбы съ отборной сотней крестьянъ, вооруженныхъ чѣмъ попало: вилами, топорами и просто дубьемъ.

— Не робѣй, господа. Не выдадимъ! — заявили вѣрные рабы, нисколько не испуганные, а какъ бы ожесточенные совершающимся…

Въ селѣ Высокомъ произошло въ эту минуту то же, что происходило и во всей той части Россіи, гдѣ распространялся бунтъ. Крѣпостная Русь раскололась пополамъ, раздѣлилась на два лагеря. Одна половина бралась за топоръ, бушевала и давала просторъ проснувшейся «волюшкѣ» и «своему нраву». Другая половина негодовала, глубоко и искренно возмущенная непорядками и противозаконіемъ, бралась за топоръ въ защиту вѣковыхъ порядковъ, каковы они ни есть.

Чрезъ часъ или два послѣ появленія скопища бунтовщиковъ на селѣ и самодѣльной дружины на дворѣ усадьбы, всѣ въ домѣ будто протрезвились, освободились отъ перваго страха и крайняго, парализующаго мысль и руки изумленія. Всѣмъ вдругъ стало менѣе страшно, дѣла вблизи казались какъ-то проще. Всѣ чувствовали, что ждали чего-то болѣе ужаснаго, неописуемаго, почти невѣроятнаго… А это все дѣло, хоть не хорошее, но вершимое при Божьей помощи и снаровкѣ.

Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ! — если не говорили и не думали, то будто чувствовали всѣ обитатели усадьбы.

— Не Богъ вѣсть какая рать! — восклицалъ Карпычъ съ озлобленьемъ. Не басурманъ какой, не турка. Еще потягаемся. За насъ правда-матушка.

Озлобленіе, а равно и увѣренность въ правотѣ, ярко сказывавшіяся въ лицѣ и голосѣ Карпыча, быстро сообщились и крестьянамъ, явившимся защищать своихъ господъ.

Весь этотъ первый день прошелъ необычно, но какъ-то не страшно. Карпычъ, со своей командой отборныхъ молодцовъ и почти всѣхъ стариковъ съ села, расположился во дворѣ и въ саду, окружая домъ. Нужда-наука: помѣщики и крѣпостные села Высокаго, не имѣя никакого понятія о тактикѣ или фортификаціи, въ одинъ день сумѣли такъ устроиться, такъ распредѣлиться партіями, такъ защититься канавами и заборами, что къ вечеру усадьба была вполнѣ приспособлена къ защитѣ.

Къ вечеру гамъ и возня на селѣ стихли, все успокоилось. Всѣ — и обыватели, и пришлые душегубы равно залегли спать. Только въ двухъ-трехъ избахъ свѣтился огонь, искрились, вспыхивали и тухли лучины и шла бесѣда между хозяевами и бунтовщиками, но не о бунтѣ, не объ убійствахъ и пожарахъ, а о своемъ житьѣ-бытьѣ. Прислушиваясь къ этимъ разговорамъ, трудно было бы предположить, что на утро готовится здѣсь борьба, бой, кровь и всяческія преступленія.

Около полуночи среди мирно дремлющаго села снова зашумѣли около главной избы старосты Карпыча. Пріѣхалъ въ тарантасѣ тройкой «самъ», а съ нимъ въ двухъ телѣгахъ наперсники, всего съ дюжину молодцевъ.

Карпычъ, вставшій на защиту господъ и объявившій себя командиромъ самостоятельнаго войска, конечно, зналъ, что ему грозитъ отъ буяновъ. Поэтому онъ, бросивъ свой дворъ на селѣ, всю свою семью увелъ тоже въ усадьбу, и она помѣщалась въ людской вмѣстѣ съ кое-какимъ скарбомъ, съ платьемъ и рухлядью. Онъ разсудилъ, что если буяны въ отместку сожгутъ его избу, то баринъ, Павелъ Павловичъ, вознаградитъ.

При появленіи тарантаса на селѣ кое-кто изъ бунтовщиковъ, тѣ, что не спали, высыпали на улицу, а съ ними, конечно, десятка два и три обывателей, прибѣжавшихъ поглазѣть на «самого».

Прибылъ «самъ», а кто «самъ» — хорошо было неизвѣстно. Кто говорилъ — генералъ, а кто — князь, третьи называли его Пугачевымъ, четвертые — царемъ Петромъ Ѳедоровичемъ. И всѣ смѣялись и подшучивали другъ надъ дружкой. Кому было смѣшно, что пріѣзжаго называютъ генераломъ, а кому было тоже смѣшно, что пріѣзжаго называютъ царемъ. А ужъ всего глупѣе тотъ, что считаетъ прибывшаго Пугачевымъ, потому что либо онъ самъ царь Петръ Ѳедоровичъ, либо просто буянствующій молодецъ. Да дѣло совсѣмъ не въ этомъ. Пущай его будетъ, кто хочетъ, лишь бы на утро распорядился съ помѣщиками, раздѣлилъ бы всю землю промежъ крестьянъ и объявилъ имъ обѣщанную уже около года тому назадъ вольную волюшку, неплатежъ оброка и свободу отъ барщины. Лишь бы все это поскорѣй устроилось, а тамъ, кто онъ такой, хоть самъ черномазый чертъ съ хвостомъ и рогами — какое кому до этого дѣло?

Прибывшій командиръ-душегубъ размѣстился со своими наперсниками въ просторной избѣ Карпыча, поѣлъ, выпилъ, и тоже залегъ спать. Ему доложили, что чуть не полсела, стало на сторону помѣщика, и что усадьбу приходится брать штурмомъ. Онъ, позѣвывая, равнодушно выслушалъ этотъ докладъ. Не впервой приключалось это, а что ему дѣлать, — завтра видно будетъ. — Утро вечера мудренѣе.

Въ то же самое время въ усадьбѣ вся семья Приклонскихъ, почему-то ободрившаяся, менѣе смущенная, чѣмъ поутру, почти безъ страха узнала, что «самъ» прибылъ. Семья собиралась выѣхать тайкомъ изъ усадьбы въ Темниковъ, хотя бы въ двухъ экипажахъ, бросивъ все имущество.

Самъ Приклонскій и его два сына считали это болѣе бларазумнымъ, разсудивъ, что главное — животъ спасти, а имущество — дѣло наживное. Но всѣ женщины стали противъ этого плана и потому, что жаль было оставлять усадьбу на разграбленіе, и потому, что ихъ присутствіе должно было ободрить защитниковъ, а если всѣ уѣдутъ, то и Карпычъ со своей командой упадетъ духомъ. Но главное, женщины боялись ночного выѣзда.

Когда совершенно стемнѣло, быть можетъ мужчины взяли бы верхъ, и вся семья двинулась бы по дорогѣ на Темниковъ. Но Карпычъ, оказавшійся настоящимъ генералисимусомъ, уже догадался разослать по окрестности своихъ лазутчиковъ — самыхъ умныхъ молодцовъ. Въ результатѣ ихъ развѣдокъ оказалось, что бунтовщики — народъ не дураки: обѣ дороги изъ Высокаго были заставлены, на нихъ были караулы и конные.

Въ случаѣ, еслибы господа выѣхали по той или по другой дорогѣ подъ охраной своихъ защитниковъ, то караульщики могли бы дать знать объ этомъ на село. Бунтовщики поднялись бы на ноги и напали бы на путешественниковъ среди поля, а такъ какъ ихъ числомъ было много больше, то вся семья была бы перебита.

Распорядившійся такъ наперсникъ самого Пугачева, замѣнявшій его на селѣ, былъ уже пожилой яицкій казакъ, умный, добродушный и степенный. Разставивъ караулъ на дорогахъ для того, чтобы не дать помѣщикамъ возможности улизнуть, онъ дѣйствовалъ, конечно, не въ силу злобы и ожесточенія. Имъ руководило простое соображеніе, что помѣщики, рѣшившись бросить имущество, захватятъ съ собой главное — деньги и дорогія вещи. Быть можетъ все то, что на нихъ найдешь, будетъ вдвое цѣннѣе того, что они оставятъ въ усадьбѣ.

Разумѣется, извѣстіе о караулахъ по дорогѣ въ Темниковъ и на противоположной дорогѣ въ сосѣднее село сразу рѣшила вопросъ — бѣжать или остаться въ усадьбѣ.

X.

Рано утромъ все поднялось на селѣ и опять также зашумѣло и загалдѣло. Появилось вино. Кто говорилъ, что съ вечера уѣхавшіе охотники разбили кабакъ въ сосѣднемъ селѣ и привезли все, что тамъ нашли. Кто говорилъ, что «самъ» привезъ вино въ отдѣльной телѣгѣ, а что въ сумерки придутъ еще двѣ бочки. На селѣ началось пьянство и разгулъ. Казалось, что праздникъ большой или ярмарка, а ужъ никакъ не гульбище бунтовщиковъ. Повсюду былъ плясъ и смѣхъ, шутки и прибаутки. И не только убійства — простой драки не случилось.

Молодой малый, изображавшій и генерала, и князя, и Пугачева, и царя Петра Ѳедоровича, смотря по тому, кто какъ на него взиралъ, проснулся довольно поздно и сидѣлъ на лавкѣ за столомъ въ образномъ углу просторной горницы избы Карпыча. Онъ пилъ и ѣлъ и мирно бесѣдовалъ съ двумя наперсниками. Но дѣло шло не о разгромѣ усадьбы, не о воевательствѣ, а о томъ, какъ вчера весело пировали у сосѣдняго помѣщика, какъ выѣхали и ѣхали сюда. Какъ первыя десять верстъ среди темной ночи было все-таки свѣтло, благодаря красному небу за спиной: сожженная ими усадьба съ гумнами и сѣновалами освѣщала имъ дорогу, пожалуй, даже лучше полного мѣсяца.

Главный начальникъ шайки бунтовщиковъ былъ еще очень молодой малый, красивый, съ правильными чертами лица, бѣлокурый и синеглазый, съ золотистымъ цушкомъ на губахъ и бородѣ. Ему было, конечно, немного болѣе двадцати лѣтъ. При взглядѣ на него можно было тотчасъ убѣдиться, что онъ былъ не изъ крестьянъ и даже не изъ подъячихъ. Онъ совершенно не походилъ на большинство Пугачевцевъ-командировъ, орудовавшихъ въ эти дни съ отдѣльными шайками.

Молодой малый былъ не только красивъ, но изященъ. Въ его взглядѣ, въ его голосѣ, въ малѣйшихъ его движеніяхъ, даже въ его смѣхѣ было что-то неускользавшее отъ смѣкалки самаго простоватаго изъ мужиковъ.

— Видать, человѣкъ этотъ, коли не царской крови, такъ ужъ, конечно, дворянской.

Видѣвшіе его за это утро крестьяне Высокаго были даже изумлены. Сравнивая его съ молодыми господами, Павломъ и Иваномъ Павловичами, они должны были признать, что оба молодые барича Приклонскіе въ подметки не годятся «Петру Ѳедоровичу».

Покушавъ, посидѣвъ и побесѣдовавъ, этотъ «Петръ Ѳедоровичъ» вышелъ прогуляться по селу и отважно, безбоязненно пошелъ къ усадьбѣ съ однимъ изъ своихъ наперсниковъ. За поясомъ его съ насѣчками были заткнуты два турецкихъ пистолета, но вѣдь во дворѣ усадьбы, куда онъ шелъ самъ другъ, было немало народу. Кто-нибудь изъ дворни, ставшій за господъ, могъ въ него легко выпалить и убить.

Народъ, увидѣвшій «батюшку Петра Ѳедоровича» стройнаго, красиваго, бѣлолицаго, въ кафтанѣ съ позументомъ, въ бархатныхъ шароварахъ, въ мохнатой казацкой шапкѣ, ахнулъ и дивился. Бабы, дѣвки, взрослые, мальчуганы, малые ребятишки, — все было тоже повалило за молодцемъ къ усадьбѣ, но онъ осадилъ ихъ и не приказалъ итти. Всѣ повиновались.

— Вотъ чуденъ-то!

— Ахти какой!

— Вотъ такъ красавецъ!

— Соколъ-молодецъ!

— Говоритъ-то, поетъ будто-съ!

— А колечко-то, колечко! Такъ и фыркаетъ на солнышкѣ.

— Кто фыркаетъ?

— А колечко-то!

Молодой человѣкъ подошелъ къ самымъ воротамъ усадьбы.

Едва еще издали завидя его въ усадьбѣ, глупого ли страха ради, или по любопытству, но всѣ защитники высыпали изъ всѣхъ дверей во дворъ. А семья Приклонскихъ тоже выглядывала во всѣ окна.

— Онъ! Онъ! Самъ! Вонъ онъ! — слышалось повсюду.

Молодой малый остановился предъ запертыми воротами, окинулъ красивымъ взоромъ народъ, толпившійся передъ нимъ за сквозной рѣшеткой забора, и, улыбаясь, заговорилъ мягкимъ и звучнымъ голосомъ:

— Нехорошо, православные, грѣхъ непокорствовать вашему царю! грѣхъ стоять за помѣщиковъ-дворянъ. Надо искоренить дворянское сѣмя, а не оборонять его, особливо противъ меня.

Довольно долго и довольно пространную и умную рѣчь сказалъ онъ, стоя подбоченясь, передъ заборомъ. Толпившіеся старики и парни, съ Карпычемъ впереди, слушали его холодно и терпѣливо, не перерывая, не снимая шапокъ, но и не нахальствуя. Такъ приказалъ Карпычъ, прибавивъ:

— Наша рѣчь впереди.

— Покоритесь теперь же и выдайте мнѣ помѣщика головой! — кончилъ молодой малый. — Покуда время есть. Завтра подойдетъ моя главная армія съ генералами и будетъ поздно. Всѣхъ непокорныхъ я перевѣшаю и перестрѣляю.

Наступило молчаніе, оно длилось нѣсколько секундъ и, наконецъ, Карпычъ заговорилъ:

— Кончилъ ты, али еще нѣтъ, краснобай?

— Кончилъ, — улыбаясь, отозвался молодой человѣкъ.

— Ну, такъ послушай и насъ! Отвѣдай и нашинскаго пряника!

И Карпычъ сталъ говорить не гладко, путаясь, запинаясь, ища словъ, уснащая рѣчь крѣпкими словами, но все, что онъ сказалъ, было понятно и всѣми понято. Въ результатѣ было предложеніе брать усадьбу съ боя.

— И когда ты, незнамый сударь, — закончилъ Карпычъ, — всѣхъ насъ передушишь до послѣдняго, ну, тогда доберешься до господъ и до ихъ имущества. А покелева хоть одинъ изъ насъ будетъ живъ, ты попросту и благополучно во дворъ не войдешь!

Выслушавъ рѣчь Карпыча, молодой человѣкъ снова добродушно усмѣхнулся и окинулъ взоромъ окошки усадьбы, гдѣ виднѣлись головы.

Вся семья Приклонскихъ взирала на него и взирала съ неподдѣльнымъ изумленіемъ. Всѣмъ представлялось, что не только Пугачъ, но всякій бунтовщикъ, всякій головорѣзъ, рыскающій теперь на Руси, обагряющій руки въ крови дворянской, долженъ непремѣнно быть чудовищемъ, уродомъ. А здѣсь передъ воротами стоитъ красавецъ, молодецъ, мало того, дворянинъ по виду, щеголь, точно офицеръ или барчонокъ изъ столицы.

"Ужъ если эдакіе душегубствовать пошли, такъ должно быть конецъ міру пришелъ! " — думалъ Приклонскій.

Всѣ глядѣвшіе на Пугача изъ оконъ, отъ самого Приклонскаго и его сыновей до Татьяны Ивановны и до послѣдней горничной, лѣзшей изъ окошка дѣвичьей, розиня ротъ, — всѣхъ одинаково поразилъ этотъ Пугачъ своей внѣшностью.

Молодой человѣкъ еще разъ опросилъ Карпыча:

— Такъ не хотите покорствовать мнѣ?

— Ступай, ступай! — отозвался Карпычъ, махая рукой. — Приходи сюда со своими, а мы тебя встрѣнуть приготовимся.

И онъ показалъ ружье, которое было у него въ рукахъ, а затѣмъ ткнулъ рукой и на ближайшихъ, у которыхъ тоже были въ рукахъ: у кого топоръ, у кого вилы, у кого просто дубина.

Отойдя нѣсколько шаговъ, молодой малый снова вернулся и крикнулъ:

— Вызови мнѣ сюда къ воротамъ самого барина-помѣщика для переговоровъ!

— Не надо! — отозвался Карпычъ. — Не пойдетъ онъ съ тобой лясы точить! Не о чемъ ему съ тобой разговаривать. Ступай! Ступай! Съ такимъ, какъ ты…

Карпычъ хотѣлъ было ругнуться «псомъ», но внѣшній видъ и лицо стоящаго передъ нимъ заставили его поперхнуться на этомъ словѣ.

И, дѣйствительно, чутье подсказало Карпы чу, что назвать его — невѣдомаго человѣка — псомъ, сволочью или душегубомъ и каторжникомъ — совсѣмъ, совсѣмъ-таки дѣло неподходящее. Даже глупо было бы, всѣмъ бы смѣшно, стало, всѣ бы сочли, что Карпычъ зря издѣвается. Чуденъ этотъ незнаемый человѣкъ и командиръ бунтовщиковъ. Душегубъ онъ, слова нѣтъ, по слухамъ, но по виду совсѣмъ не таковъ. Диковинное дѣло и больше ничего!

Едва молодой человѣкъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, удаляясь отъ воротъ, какъ кто-то изъ парней крикнулъ:

— Дядя Карпычъ, чего глазѣть-то? Выпали въ него изъ своей пушки и разговорамъ конецъ!

— И то правда! Вѣстимо! — заголосили въ толпѣ.

Молодой малый услыхалъ гулъ голосовъ, остановился и обернулся. Онъ былъ уже саженъ за десять отъ забора.

— Чего вы? — крикнулъ онъ. — Аль думаете, испугаюсь? Ну, пали, кто изъ насъ всѣхъ искуснѣе! На вотъ! Пали! Меня пуля никогда не тронетъ.

И, приказавъ движеніемъ своему наперснику отойти на нѣсколько шаговъ въ сторону, онъ всталъ прямо передъ галдѣвшимъ за заборомъ народомъ, подбоченился и голову закинулъ назадъ.

— Ну, пали кто! Посмотримъ, какая такая пуля грѣшная возьметъ меня. Мы царскаго рода, съ рожденія отъ всякой пули Богомъ ограждены.

Карпычъ, не умѣвшій совершенно стрѣлять, передалъ ружье кому-то изъ молодыхъ парней.

Тотъ вышелъ впередъ и приложился, оперши ружье на рѣшетку забора, но въ это самое мгновенье раздался громкій голосъ изъ окна усадьбы:

— Не смѣй! Не надо! — кричалъ самъ баринъ, Павелъ Павловичъ.

Парень опустилъ руки съ ружьемъ, и всѣ обернулись къ окнамъ. Павелъ Павловичъ спустился на крыльцо, съ крыльца, вышелъ во дворъ и объяснилъ своимъ рабамъ, что не надо на себя брать починъ — кровь проливать, хотя бы и душегубскую.

— Пускай они начинаютъ, тогда мы себя защитимъ. Господь будетъ за насъ.

XI.

Молодой человѣкъ вернулся къ себѣ въ избу, едва пробравшись по улицѣ черезъ толпу. Все населеніе, старъ и малъ, были на ногахъ и лѣзли поглазѣть на него. Многіе старики и бабы бросались къ нему, хватали за полы кафтана, цѣловали куда попало, въ руку, въ локоть, въ кафтанъ.

Въ избѣ онъ нашелъ съ полдюжины своихъ наперсниковъ. Разсѣвшись по лавкамъ, они занимались дѣломъ. Передъ ними стоялъ парень съ села, они его допрашивали. Парень этотъ, по имени Митрошка, но съ прозвищемъ, Богъ вѣсть когда и почему даннымъ, Улита — былъ самый шустрый и бѣдовый малый всего села. У всякаго другого помѣщика Улита, былъ бы давно въ солдатахъ или сосланъ въ Сибирь на поселеніе, но Приклонскій за всю свою жизнь никогда этимъ правомъ помѣщичьимъ не воспользовался.

Митрошка, высокій, худощавый, съ большой лохматой головой, съ особенно длинными руками и ногами, слегка рябоватый, былъ уже лѣтъ пять, если не грозой, то болячкой и у крестьянъ Высокаго, и у сосѣдей. Во всякаго рода продѣлкахъ попадался онъ не разъ, попадался онъ и въ конокрадствѣ.

Разумѣется, теперь Митрошка, или Улита, ожилъ. Смутное время сдѣлало его еще болѣе дерзкимъ, будто оживило его, а появленіе Пугача на селѣ окончательно преобразило. Онъ ожилъ и завертѣлся, какъ рыба, пущенная изъ сѣти въ воду.

Раненько утромъ онъ уже очутился въ избѣ Карпыча, и, познакомившись, перемолвился съ двумя кучерами самого батюшки-царя. Черезъ часъ онъ уже бесѣдовалъ съ однимъ изъ его наперсниковъ, а теперь, пока «самъ» пошелъ прогуляться къ усадьбѣ, главные его помощники собрались вмѣстѣ и вызвали шустраго Улиту для опроса.

Парень отвѣчалъ толково на всѣ вопросы и такъ расписывалъ все, что у него спрашивали, что нѣкоторые изъ пугачевцевъ стали уже подозрѣвать, что передъ ними простой лгунъ и краснобай. По его словамъ, у помѣщика въ сундукахъ была тьма-тьмущая денегъ, много серебра, много всякихъ диковинныхъ вещей.

Однако, допросъ этого бойкаго парня кончился тѣмъ, что онъ пересталъ докладывать, а началъ самъ совѣтовать, а наперсники Пугачева поневолѣ слушали его внимательно.

Умно и дѣльно разсуждалъ парень Улита и предлагалъ господамъ генераламъ не итти стѣнка на стѣнку, не сражаться. За что людей бить? Онъ предлагалъ взять усадьбу снаровкой. Или выморить голодомъ. А на это больше недѣли не нужно. Или пролѣзть хитростью, поджечь, а во время пожара бросаться спасать всего только одинъ сундукъ съ красными разводами и серебряными уголками. Онъ же, Улита, отлично знаетъ, гдѣ сундукъ этотъ всегда стоитъ. А помимо этого сундука надо будетъ розыскать еще одну баринову шкатулку съ золотыми буквами на крышкѣ. въ ней у барина деньги и много деньжищъ. А остальное все — гори себѣ. Вѣдь рухлядь, да скарбъ, да диваны разные господамъ генераламъ и батюшкѣ Петру Ѳедоровичу не нужны. Съ собой не увезутъ. А крестьянамъ этого добра не нужно. Лишь бы имъ волю получить, да землю усобственноручить.

Когда самозванецъ явился въ комнату, всѣ его наперсники поднялись, а шустрый парень Улита повалился въ ноги.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ молодой человѣкъ.

Ему объяснили, разсказали все, что доложилъ парень. Сначала «государь» усмѣхнулся и пожалъ плечомъ на то, что какой-то деревенскій парень суется со своими совѣтами. Но затѣмъ, послѣ получасовой бесѣды съ Улитой и со своими помощниками, молодой человѣкъ сдался на ихъ доводы.

Недѣлю терять ему не хотѣлось. Не стоитъ того вся усадьба Приклонскаго. За недѣлю можно двадцать усадьбъ разгромить. Понятное дѣло, что если окружить усадьбу и ничего не пропускать, то господа баре и ихъ защитники пожрутъ все, что у нихъ есть и начнутъ голодать. Эдакъ и на войнѣ съ арміями поступаютъ. Но время дороже. Да и надо временемъ пользоваться. Мало ли что можетъ быть?

— Мы вѣдь не сами по себѣ! — прибавилъ онъ, обращаясь къ старшему изъ своихъ наперсниковъ. — Самъ знаешь, какъ тамъ подъ Казанью, да подъ Нижнимъ дѣла пойдутъ. Тамъ сплохуютъ, такъ и намъ ноги уносить надо. Стало быть, или биться, или вотъ этого парня взять въ помощь.

И обратившись къ Улитѣ, онъ прибавилъ:

— Ну, сказывай сызнова толкомъ, какъ оборудуешь?

Улита снова толково повторилъ то, что уже докладывалъ господамъ генераламъ. Онъ предлагалъ, что онъ пойдетъ въ усадьбу, повинится, попроситъ прощенія сначала у Карпыча, потомъ у самого барина, скажется тоже защитникомъ, а ночью съ двухъ-трехъ сторонъ подожжетъ усадьбу. А какъ пойдетъ все полыхать, такъ тутъ милости просимъ.

— А самый этотъ важнѣющій сундукъ и шкатулку я вамъ укажу. Я напередъ буду знать, гдѣ они. Господъ-то пусть другіе душатъ, мало ли васъ. А ваше первое дѣло будетъ брать то, что я указывать буду, гдѣ, въ какой горницѣ и въ какомъ углу. Да опять-таки говорю, вся сила — красный сундукъ и эта самая шкатулка.

Подумавъ и сообразивъ, молодой человѣкъ пришелъ къ убѣжденію, что парень Улита правъ, что умнѣе и хитрѣе этого способа — завладѣть усадьбой, и выдумать было нельзя. Удивительно было одно, что прежде въ другихъ усадьбахъ этимъ способомъ имъ нельзя было воспользоваться. Не вездѣ попадаются такія умницы, какъ Улита.

Черезъ полчаса уже на всемъ селѣ было извѣстно, что за этотъ день ничего предпринято не будетъ. «Государь Петръ Ѳедоровичъ» указалъ своимъ генераламъ и войску гулять и отдыхать. И не только нынче, а можетъ и завтра. А тамъ, уже отдохнувъ, пойдутъ они брать усадьбу.

Въ тотъ же день передъ сумерками Улита отправился къ усадьбѣ и передъ воротами, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ шла бесѣда между Пугачевымъ и Карпычемъ, Улита на колѣняхъ, съ земными поклонами, Христомъ Богомъ молилъ и просилъ принять его во дворъ, чтобы тоже стать за батюшку барина Павла Павловича, чтобы всѣ свои грѣхи этимъ загладить, животъ свой за барина положить и тѣмъ прощеніе грѣховъ получить.

Когда объ этомъ узнала въ усадьбѣ, то Приклонскій тотчасъ же хотѣлъ разрѣшить принять защитника, но Карпычъ воспротивился, горячо и краснорѣчиво убѣждая барина этого не дѣлать. Хорошо онъ зналъ Улиту за много лѣтъ и предпочиталъ скорѣй самого врага человѣческаго, лукаваго, дону стить въ усадьбу, нежели Улиту.

— Да что же онъ подѣлаетъ! — восклицалъ Павелъ Павловичъ.

— Ужъ тамъ я этого, баринъ, не знаю, а только Богомъ прошу такого не дѣлать. Такъ ли, сякъ ли, бѣда будетъ. Погубить онъ насъ не можетъ, одинъ всѣхъ перебить и передушить тоже не можетъ, ну, а что-нибудь да напакоститъ. И только лишняя забота у насъ будетъ.

И несмотря на слезныя мольбы Улиты, ему приказали уходить во свояси.

— Ступай, ступай, уходи! Добромъ уходи! — кричалъ Карлычъ, а за нимъ стали кричать и десятки голосовъ.

— Уходи, уходи! Знаемъ мы тебя! И безъ тебя обойдемся! Коли раскаялся въ своихъ неправдахъ, ступай въ монастырь къ святымъ угодникамъ, Богу молиться.

Улита вернулся на село озлобленный, но не унывающій.

— Врете, псы! — бормоталъ онъ. — Не мытьемъ, такъ катаньемъ, а я свое возьму. Добромъ не пустите сами, ночью пролѣзу тайкомъ, а ужъ что надумалъ, да пообѣщалъ генераламъ, то сдѣлаю. Имъ сундукъ и шкатулку дамъ уворовать, а самъ махонькую желтенькую шкатуночку себѣ за пазуху выловлю и буду — купецъ на всю жизнь! Либо теперь, либо никогда! Золотымъ временемъ пользоваться надо.

Явившись въ избу Карпыча, гдѣ еще никто не спалъ, Улита объявилъ о своей неудачѣ, но прибавилъ твердо и бойко, что бѣды нѣтъ, что худое на хорошее повернется. Парень все-таки брался черезъ сутки или двое предоставить усадьбу въ полное распоряженіе батюшки царя.

— Ну, что же, обождемъ. День, два, пожалуй, потеряемъ здѣсь, — рѣшилъ молодой человѣкъ. — Будь другое село, другой помѣщикъ, я бы не сталъ проклажаться. А мнѣ сказывали еще въ сосѣдствѣ, что у Приклонскаго въ усадьбѣ деньги есть и большія. Стало быть, здѣсь стоитъ потерпѣть и не спѣшить.

Когда всѣ наперсники разошлись, кто въ сосѣднюю горницу, а кто въ другіе дворы, молодой человѣкъ остался одинъ въ комнатѣ со штофомъ водки и бѣлымъ хлѣбомъ, что раздобыли ему невѣдомо какъ съ барскаго двора. Сидя одинъ среди тишины и въ избѣ, и на улицѣ, онъ глубоко задумался. Лицо его стало сумрачно, постепенно дѣлалось все угрюмѣе и, наконецъ, стало какъ будто озлобленно.

Это случалось съ нимъ издавна и довольно часто.

То, что думалось ему постоянно о себѣ самомъ, о своемъ житьѣ-бытьѣ, объ его прошломъ, и его будущемъ, всегда одинаково дѣйствовало на него, удручало, озлобляло. Онъ тяготился тѣмъ, что былъ отрѣзанный ломоть на этомъ свѣтѣ безъ отца и матери, безъ роду и племени, ни дворянинъ, ни купецъ, ни мужикъ. Даже собакѣ татарину съ мѣстомъ урожденія, съ отцомъ и матерью, братьями и сестрами — лучше, чѣмъ ему.

Онъ зналъ и помнилъ въ своемъ дѣтствѣ и въ ранней: юности только одно: какъ его били, какъ надъ нимъ надругивались и потѣшались всѣ окружающіе и всѣ, конечно, чужіе ему люди. Только лѣнивый не билъ его маленькимъ, только лѣнивый не изводилъ его прибаутками и насмѣшками, когда онъ былъ постарше. И то, что для другихъ похвала или достоинство, то для него было злыми кличками. Онъ былъ и барченокъ, и бѣлоручка, и ваше сіятельство, но все — ради потѣхи…

Раздумье молодого человѣка было прервано шорохомъ, а затѣмъ дверь отворилась и въ горницу вошла маленькая фигурка. Онъ съ изумленіемъ увидѣлъ появившуюся дѣвченку-подростка. Она, ухмыляясь, кобенясь, приблизилась и, глупо глядя на него, протянула къ нему руку съ бѣлой бумажкой.

— Что такое? — удивился онъ.

— Тебѣ принесли, сказали дать, — пискливымъ голосомъ произнесла она.

— Кто? Откуда?

— Не знаю…-- еще пискливѣе отозвалась дѣвченка.

Онъ взялъ листокъ бумаги, сложенный вчетверо, и развернулъ. Дѣвченка выскочила вонъ, какъ птица выпархиваетъ изъ растворенной клѣтки. Молодой человѣкъ прочелъ нѣсколько строкъ, написанныхъ четко и красиво.

«Ничего не начинайте, чтобы брать усадьбу. Я выдамъ вамъ все семейство головой и всю усадьбу со всѣмъ имуществомъ предоставлю вамъ, чтобы отомстить всѣ обиды за многіе годы. Я приду къ вамъ въ полночь тайкомъ и все объясню лично. Распорядитесь такъ, чтобы никто меня у васъ не увидалъ, а то все дѣло пропадетъ. Дворянка Татьяна Ивановна Бармина».

— Всюду-то все тоже…-- вымолвилъ онъ велухъ. У всѣхъ то баръ-помѣщиковъ есть въ семьяхъ Іуды-предатели.

XII.

Около полуночи, когда въ усадьбѣ все стихло давно и спало, Татьяна Ивановна осторожно поднялась, одѣлась и, пробравшись коридоромъ, вышла въ садъ. Нѣсколько человѣкъ крестьянъ, изъ тѣхъ, что составили дружину въ защиту помѣщика, бродили по саду, раставленные въ качествѣ часовыхъ. Бармина искусно миновала ихъ и прошла весь садъ, чтобы въ глубинѣ его выйти въ поле черезъ калитку, сдѣланную за тѣмъ, чтобы прямѣе ходить купаться въ ближайшій прудъ.

Татьяна Ивановна предпочла выйти изъ усадьбы этимъ заднимъ ходомъ, такъ какъ во дворѣ ее могли увидѣть не только кто-нибудь изъ защитниковъ, но и самъ Карпычъ. Ее могли спросить и, конечно, всякому показалось бы диковиннымъ, что она ночью выходитъ со двора, когда все село переполнено бунтовщиками и даже за нѣсколько саженъ отъ ограды усадьбы шныряютъ головорѣзы.

Черезъ нѣсколько минутъ Бармина была уже за калиткой въ полѣ. Какой-то крестьянинъ, сторожившій этотъ единственный доступъ въ усадьбу, поклонился ей и выговорилъ:

— Вздумалось, барыня, знать, холодкомъ покупаться?

— Да, хочу выкупаться! — отвѣтила Бармина, и сама себѣ удивилась, насколько голосъ ея измѣнился и дрожалъ.

Однако, глядя на ея походку и внѣшній видъ, трудно было бы преположить какое-либо смущеніе или робость въ ней. Страха въ женщинѣ не было ни капли, потому что она шла на рискъ. Она не боялась за себя потому, что твердо рѣшила прямо и всячески пожертвовать собой. Она какъ бы покончила всѣ разсчеты земные, взявшись за это дѣло — спасенье семьи Приклонскихъ; И теперь она двигалась на деревню точно такъ же, какъ еслибы шла къ рѣкѣ, чтобы топиться.

Выйдя за калитку и взявъ пашней по тропинкѣ, ведшей къ деревнѣ, Бармина пошла быстрѣе. Ночь была теплая и совершенно темная. Когда она приблизилась къ первымъ избамъ села, то увидѣла, что на улицѣ всюду пусто и тихо. И крестьяне Высокаго, которые не пошли на защиту господъ, а оставались въ своихъ избахъ, и равно бунтовщики, разселившіеся по пустымъ покинутымъ избамъ — все спало давно. Только въ одной большой избѣ виднѣлся свѣтъ, и Бармина, зная, что самозванецъ расположился въ этой избѣ Карпыча, направилась прямо на свѣтъ.

«Авось я не запоздала»! — думалось ей.

Пройдя еще около полусотни саженъ, она вошла въ калитку; тихонько отперевъ и заперевъ ее за собой и поднявшись на крыльцо, она очутилась въ сѣняхъ. Въ нихъ было темно. Она остановилась.

Сердце страшно билось и теперь только вдругъ нѣчто въ родѣ страха всколыхнулось въ ней. Но казалось, что этотъ страхъ былъ не за себя, не отъ мысли погибнуть, а изъ-за боязни неудачи.

Постоявъ нѣсколько мгновеній, она перекрестилась и стала шарить въ темнотѣ. Когда-то, еще недавно, вмѣстѣ со всей семьей Приклонскихъ, она была у Карпыча на новосельѣ въ этой новой избѣ и теперь помнила, что дверь въ холодную горницу, самую большую, находится налѣво въ двухъ шагахъ отъ крыльца. Въ эту минуту Бармина боялась только одного — встрѣтить въ горницѣ у самозванца кого-либо изъ крестьянъ-стариковъ или пожилыхъ. Таковые отлично знаютъ ея положеніе въ семьѣ помѣщика и никогда не повѣрятъ, что она явилась якобы предавать ихъ.

— Богъ милостивъ! — прошептала она нѣсколько разъ.

Ощупавъ скобу, она отворила дверь.

Въ комнатѣ за столомъ, гдѣ горѣла восковая свѣча, сидѣлъ молодой человѣкъ. Бармина, глядѣвшая на него утромъ вмѣстѣ съ другими изъ оконъ усадьбы, не могла видѣть его ясно изъ-за сильной близорукости. Теперь же, увидя его, она, несмотря на свое смущеніе, была изумлена внѣшностью самозванца. Это былъ, дѣйствительно, очень красивый молодой человѣкъ, нисколько не похожій на мужика, а скорѣй на какого-нибудь щеголя-барина.

Онъ поднялъ голову и глянулъ въ пріотворенную дверь.

— Кто тамъ? — окликнулъ онъ.

Бармина переступила порогъ и заперла за собой дверь.

— А-а! Сударушка изъ усадьбы! — выговорилъ онъ смѣясь. Эта, что писала? Ты вѣдь?

— Я! черезъ силу выговорила Бармина.

— Ну, садись, разсказывай? Э, да какая же ты… Ишь вѣдь у васъ въ захолустьяхъ водятся какія. Вотъ ужъ не думалъ! Думалъ морда какая. Разспрашивалъ я, говорили, приживалка, старая дѣвица, помѣщикова сожительница. Сказывали чуть не пятидесяти лѣтъ. Анъ тебѣ тридцати нѣтъ. Эка врутъ люди! Садись, что же стоишь!

Бармина почти не слушала того, что сказалъ самозванецъ, настолько была смущена. Она будто проснулась ото сна и будто только теперь вполнѣ ясно понимала, на что рѣшилась, какъ труденъ будетъ ея подвигъ.

Кромѣ того и фигура самозванца тоже смутила ее. Какъ ни хвалили его крестьяне, а затѣмъ хвалила и семья Приклонскихъ, она все-таки ожидала увидѣть молодого малаго лишь относительно приличнаго и казистаго, а не такого почти красавца.

Къ своему ужасу Бармина должна была сознаться, что этотъ молодецъ сразу ей будто понравился и что ей его жалко. Если удастся задуманный ею планъ, то именно жаль, что отъ ея рукъ погибнетъ такой человѣкъ, такъ мало подходящій къ понятію объ извергѣ и душегубѣ.

— Ну, разсказывай скорѣе, моя красавица, что ты хочешь? Я хоть и вздремнулъ, поджидая тебя, а все-таки спать хочу.

— Я хочу дѣло простое — выместить на семьѣ Приклонскихъ всѣ свои обиды. Всю семью и ихъ достояніе я предамъ вамъ въ руки, — глухо вымолвила Бармина.

— Ишь какая хитрая! Небось думаешь, первая на всю Россію эдакое выдумала? Мы, куда ни придемъ, повсюду все приходятъ предатели. Видать, что натерпѣлось народу отъ помѣщиковъ. У всякаго на нихъ зубъ…

— Ну, какъ тамъ другіе, не знаю, — отозвалась Бармина, — но моя жизнь вся….

И она не знала, что сказать, такъ какъ лгать совершенно не умѣла.

— Поѣдомъ ѣли тебя всю жизнь?

— Да.

— Всячески мытарствовали и мучительствовали?

— Да.

— Ну вотъ… все тоже — и молодой человѣкъ разсказалъ Барминой, какъ въ одной усадьбѣ племянница помѣщика, вотъ такъ же, какъ и она, выдала всѣхъ головою и помогла зажечь усадьбу.

— Да сама же въ ней и сгорѣла! — разсмѣялся онъ. Какъ? — я и самъ не знаю. Хватились мы ее послѣ на пожарищѣ, а она что бревно черное лежитъ недалеко отъ крыльца.

— Вотъ я также хочу, — заговорила Бармина, — выместить все, но мнѣ мало того, что вы ихъ всѣхъ можете…

— Она хотѣла сказать «передушить», но у нея не хватило духу выговорить такое слово по отношенію къ семьѣ Приклонскихъ.

— Да ужъ мы распорядимся. А ты говори, что ты надумала?

— Да вотъ я и говорю: мнѣ этого мало. Я хочу и роднѣ ихъ, какая у нихъ на Руси есть, тоже отомстить, чтобы послѣ нихъ деньги какія, капиталы не достались родственникамъ.

— Небось, не достанутся! — разсмѣялся молодой человѣкъ, — мы все распредѣлимъ промежъ себя. И тебѣ дадимъ.

— Мнѣ не надо! — выговорила Бармина, но спохватилась и прибавила: — Конечно, что-нибудь мнѣ въ награду слѣдуетъ, но я и малымъ буду довольна. А не захотите, и не надо.

— Дадимъ, дадимъ!

— Такъ вотъ, чтобы никому ничего изъ родственниковъ ихъ не доставалось, то надо дѣло вести иначе. Самъ баринъ Приклонскій порѣшилъ, что когда начнется битва, когда будете вы силой брать усадьбу, то онъ самъ тотчасъ шкатулочку, въ которой у него до ста тысячъ капиталу…

— До ста тысячъ?! — воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Да! я хорошо это знаю. Безъ малаго сто тысячъ.

— Охъ, Создатель! Вотъ бы получить!

— И получите, только дѣйствуйте такъ, какъ я вамъ скажу.

— Говори, говори!

— Онъ хочетъ до время самой битвы, на всякій случай, свой маленькій ларецъ съ деньгами и драгоцѣнными вещами закопать въ землю въ саду. А въ какомъ мѣстѣ — это ужъ опредѣлено и объ этомъ онъ написалъ своему брату въ городъ Тамбовъ. Онъ говоритъ: если насъ одолѣютъ и всѣхъ перебьютъ, такъ по крайности то, что я копилъ, не достанется душегубамъ, а достанется брату и его дѣтямъ.

— Ишь вѣдь какой загадливый.

— Стало быть, вы подумайте. Одолѣете ли вы, нѣтъ ли — невѣдомо, но если вы и одолѣете, то что же пользы вамъ? Перебить ихъ только всѣхъ? Въ домѣ вы не найдете ничего, кромѣ двухъ-трехъ дюжинъ серебра столоваго. Велика ли прибыль?

— Понятное дѣло!

— А въ этомъ ларцѣ, что у него всегда стоитъ подъ постелью, я вамъ говорю вѣрно, — сто тысячъ.

— А вѣдомо ли тебѣ, гдѣ онъ деньги хочетъ зарыть?

— То-то нѣтъ. Кабы вѣдомо было, такъ нечего бы и толковать. Я бы тогда подъ шумокъ, пока вы насъ стали бы осаждать, сбѣгала бы въ садъ, вырыла, да вамъ бы и передала потомъ.

— Или бы, скажи, сама съ ними — тягу… И отъ помѣщиковъ, и отъ насъ…

— Зачѣмъ?.. Что мнѣ деньги? Я одинокая, да и не молодая… Куда я съ тысячами пойду… Да еще поймаютъ потомъ, спросятъ откуда такія деньги, судить будутъ… Нѣтъ, Богъ съ ними. Вы, другое дѣло. Вамъ всюду дорога.

— Такъ чего же ты хочешь? Я совсѣмъ не пойму…

Бармина объяснилась въ нѣсколькихъ словахъ. Молодой человѣкъ пристально поглядѣлъ ей въ лицо и разсмѣялся… Но затѣмъ, приглядѣвшись къ грустному лицу женщины, дышавшему прямотой и правдивостью, онъ задумался.

XIII.

— Объясни ты мнѣ толкомъ, чего ты хочешь? — сказалъ, наконецъ, самозванецъ.

— Я же вамъ и объясняю…

И Бармина, подумавъ нѣсколько мгновеній, заговорила снова, но будто не то именно, къ чему всякими обиняками подступала, а то, что ей сейчасъ и вдругъ пришло на умъ.

— А я вотъ чего хочу, — тверже заговорила она, — пришлите вы мнѣ вѣрнаго человѣка въ усадьбу завтра ввечеру попозже. Самому вамъ нельзя, васъ въ лицо всѣ теперь знаютъ. Вся дворня тоже знаетъ. Да и потомъ сами вы можете юбояться. Ну, вдругъ, — скажете вы себѣ, — запримѣтятъ меня, да въ западнѣ и задавятъ. Попадусь, какъ мышь. А вы мнѣ пришлите кого-нибудь изъ своихъ, вѣрнаго человѣка. Я его сама проведу въ усадьбу и сама ему укажу, гдѣ взять этотъ ларецъ, или сама его ему дамъ. Онъ не великъ, да и не тяжелъ, его малый ребенокъ снесетъ.

— Да какъ? Я ужъ ничего не пойму! — удивился молодой человѣкъ. — Какъ же ты ларецъ ему дашь?

Бармина опустила глаза и выговорила нѣсколько глухо:

— Надо, чтобы вы прислали человѣка отважнаго. Я его тихонько среди ночи проведу въ спальню Приклонскаго. Онъ спитъ крѣпко. Я знаю, гдѣ теперь ларецъ стоитъ. Не даромъ двадцать лѣтъ живу въ ихъ домѣ. Вашъ же отважный молодецъ долженъ…

И она не рѣшалась выговорить.

— Его соннаго долженъ…-- начала она снова.

— Удавить?

— Такъ.

— Онъ старый?

— Старый.

— Такъ это немудреное дѣло! — разсмѣялся самозванецъ. — И коли давить руками не весело, можно ножемъ по горлу чикнуть. Оно лучше, хотя и марательно, да не такъ противно.

— И вотъ, когда вашъ молодецъ его среди ночи уходитъ, то можетъ все и уносить. Никто его не увидитъ.

— Ты говоришь, сундучекъ всегда подъ кроватью?

— Всегда, вотъ ужъ сколько лѣтъ. Я сама сколько разъ, скажу по правдѣ, собиралась такъ то отомстить и нажиться. Да намъ — женщинамъ, мудрено оно. Куда съ этими деньгами пойдешь?

— Да, вотъ какой казусъ-то! — произнесъ молодой человѣкъ, задумался и долго размышлялъ. — И ты не врешь все это? — выговорилъ онъ, наконецъ.

— Да зачѣмъ же мнѣ выдумывать?

— Какъ зачѣмъ? Да вотъ заманить меня въ усадьбу, да и прирѣзать, какъ курицу.

— Да я васъ и не зову! Вамъ, я говорю, совсѣмъ нельзя. Васъ могутъ, хотя и ночью, признать. Вы мнѣ кого изъ вашихъ пришлите, а онъ вамъ принесетъ ларецъ.

— То-то и дѣло! — ухмыльнулся самозванецъ. — Все ладно, только это не ладно. Некого мнѣ къ тебѣ послать, пропадетъ самъ и деньги пропадутъ. Что удеретъ онъ съ ними, я не опасаюсь, потому что самъ могу насторожѣ стоять около усадьбы. А не сумѣетъ онъ, наглупитъ въ чемъ либо, тогда все и пропало.

— А это главное! — оживилась вдругъ Бармина. — Разумъ нуженъ, помимо отважности. Наглупитъ, тогда все пропало. И мое дѣло пропало!

— Какое твое?

— А мое дѣло. Отомстить!

Молодой человѣкъ подумалъ и вымолвилъ:

— Нѣтъ, это что же? Надо самому.

— Еще того лучше бы… Только боюсь, васъ признаютъ. Вотъ что…

— Ночью-то? Смотри, какія ночи, какой чертъ признаетъ! Ты меня у этой самой калитки встрѣтишь и проведешь.

— Стойте. Надумала я! Я вамъ вынесу кафтанъ и шапку старшаго сына помѣщика. Тогда мы мимо всѣхъ крестьянъ можемъ пройти, и всѣ только кланяться будутъ.

— Вотъ это ловко! — разсмѣялся онъ. — Это вотъ ты придумала ахтительно. Ну, стало быть, такъ. Самъ я буду! И какъ приду, ты меня къ нему прямо веди. А ужъ чиркнуть-то по горлу — мое дѣло.

— Нѣтъ, эдакъ тоже нельзя. Вы придете ко мнѣ въ комнату, и мы посидимъ, подождемъ, почитай до полуночи, когда всѣ улягутся и крѣпко спать будутъ. Старшій сынъ помѣщика иной разъ поздно сидитъ, книжки читаетъ, малѣйшій шорохъ какой, шумъ, онъ сейчасъ выскочитъ. И все пропало. Мы вѣдь теперь живемъ не такъ, какъ всегда, всѣ на чеку отъ васъ.

— Понятное дѣло!

— Я васъ проведу къ себѣ въ горницу, а около полуночи, безъ огня, конечно, за руку проведу въ его горницу къ самой постели, ощупать его вамъ помогу. А тамъ ужъ ваше дѣло.

— Чирикнуть? — разсмѣялся онъ. — И сундучекъ въ руки взять?

И молодой человѣкъ оживился, глаза его заблистали.

Бармина смотрѣла на него, и Богъ вѣсть какое чувство закрадывалось въ ея душу. Будто та же жалость къ нему. Или же лицо это, съ свѣтлыми, большими глазами, будто напоминало ей сквозь дымку прожитой жизни какое-то другое лицо. Чье — она вспомнить не могла. Когда-то, въ молодости вѣроятно, видѣла она кого-нибудь, на кого онъ смахиваетъ.

— Ну, что же, такъ мы и порѣшимъ? — выговорилъ онъ. — Завтра предъ полуночью…

— Да, дѣло не мудреное, приходите среди ночи къ калиткѣ.

И Бармина поднялась.

— Куда же спѣшишь, сударушка? Посиди! Мнѣ тоска смертельная. Сидимъ вотъ такъ, у моря погоды ждемъ. Хотѣлъ я было сегодня на васъ итти, какъ говорится, атакой, да вотъ твоя писуля меня задержала. Можетъ и правда такъ, какъ ты говоришь, много лучше. Только я тебѣ вотъ что скажу: сундучекъ сундучкомъ, я его унесу — а ихъ все-таки такъ не оставлю! Я себѣ далъ обѣщаніе всѣхъ помѣщиковъ изводить. Будетъ удача, не будетъ — это не вѣдомо, но уходить отсюда, не побивши ихъ и не пожегши, я не могу. Все-таки мы попробуемъ. На утро я все таки приступъ учну. И ужъ я тебѣ скажу по правдѣ, что черезъ сутки ко мнѣ подойдутъ еще сотни три отборныхъ молодцовъ, которые отбились отъ насъ и грабятъ сами по себѣ. Завтра къ ночи или послѣ завтра утромъ они тутъ будутъ. Я вѣдь имъ, дуракамъ, такъ-то сказываюсь: то государь я, Петръ Ѳедоровичъ, то генералъ Пугачевскій. А вѣдь ты женщина умная, дворянка, понимаешь, что это все вранье одно. Такой же я царь и такой же я Пугачевъ, какъ ты королева какая. Просто безродный я, безъ алтына, безъ удачи. Ну, вотъ въ эти дни диковинные и пошелъ тоже въ мутной водѣ рыбу ловить.

— Вы откуда же? — выговорила Бармина поневолѣ.

— Я самъ изъ Москвы. Подъ Москвой у моихъ родителей было имѣніе-вотчина, такая, какихъ ты въ глаза никогда не видала, сидя въ этихъ дебряхъ. Померли они, я остался сиротой, меня опекуны ограбили и по міру пустили. Шатался, мотался — и вотъ до душегубства домотался. Теперь я хочу вернуть то, что у меня отобрали. Меня ограбили, ну, и я буду грабшь. И вотъ, если у этого помѣщика сундучекъ отберу, то, пожалуй, и брошу бунтовать. Опять въ Москву, женюсь, на службу поступлю, и заживу бариномъ.

— Вы сами изъ дворянъ, стало быть?

— Понятное дѣло, изъ дворянъ. Мой отецъ въ Москвѣ генераломъ былъ, слыхала ты фамилію…

И молодой человѣкъ запнулся на минуту.

— Не хотѣлось бы сказывать, я про это помалкиваю. Утихнетъ бунтъ, будутъ люди болтать, да по начальству докладывать, кто бунтовалъ. Ну, да тебѣ-то можно! Слыхала про Шераньевыхъ?

— Слыхала! — выговорила Бармина и широко раскрыла глаза.

— Ну, вотъ есть и графы Шераньевы, но я не изъ нихъ, а просто Шераньевъ. Мои родственники всѣ богатые, я только одинъ опекунами ограбленный. Они всѣ въ чинахъ, а я въ душегубствѣ. Только ты, останешься въ живыхъ, не болтай!

Бармина снова хотѣла подняться и скорѣе уходить, ибо силы все-таки оставляли ее, волненіе надломило. Но онъ снова началъ удерживать ее.

— Выпьемъ-ка вотъ!

И молодой человѣкъ досталъ съ полки бутылку водки, два стакана, потомъ досталъ чернаго хлѣба и творогу.

— Давай ужинать!

Бармина стала отказываться, говоря, что водки никогда не пила.

— Пустое! Для меня выпьешь.

И наливъ два стакана, онъ подалъ ей первый. Бармина помочила губы и поставила на столъ.

— Это что? Нѣтъ, голубушка, со мной этого нельзя! — вскрикнулъ онъ. — Валяй до дна…

Бармина изумилась, взглянувъ на него, потому что лицо его совершенно перемѣнилось. Онъ не коснулся еще своего стакана и, вѣроятно, одинъ видъ вина на него уже дѣйствовалъ опьяняюще…

— Пей! — закричалъ онъ такъ, что могъ разбудить всѣхъ въ избѣ.

— Тише! — взмолилась она. — Поднимутся ваши и меня увидятъ. Что же тогда? Все дѣло пропало.

— Вѣрно! Ну, мы запремся.

И онъ быстро поднялся, приблизился къ двери и щелкнулъ задвижкой. Вернувшись и взявъ стаканъ, онъ снова выговорилъ:

— Бери! Пей!

— Я же не могу, въ голову ударитъ.

— И ударитъ! Все-таки до дому добредешь.

Бармина снова взяла стаканъ, хлебнула два раза и поставила его. Онъ залпомъ осушилъ свой стаканъ.

— Ну, ладно! Все-таки, покуда ты не выпьешь все, я тебя не выпущу. Пожалуй бы даже и до утра тебя оставилъ здѣсь, да дѣло отъ того провалъ возьметъ, какъ хватятся тебя въ усадьбѣ. Ишь вѣдь ты! Хоть и не молодая, а вѣдь пригожа… Я вѣдь теперь, что сыръ въ маслѣ катаюсь…

Молодой человѣкъ выпилъ еще три стакана почти одинъ за другимъ, и вскорѣ сильно опьянѣлъ. Бармина начала робѣть… Она была теперь въ его власти. Дверь была заперта, на шумъ никто войти не могъ, но ее онъ, конечно, не выпуститъ… Справиться съ нимъ, вполнѣ опьяненнымъ, не мудрено, но какъ уйти, если народъ въ избѣ отъ шума поднимется и будетъ въ сѣняхъ…

— Отпустите меня, Бога ради! — взмолилась Бармина. — Увидятъ меня здѣсь кто изъ крестьянъ, признаютъ — и все дѣло наше пропало. Помѣщики выгонятъ меня на утро и не видать вамъ въ глаза этихъ денегъ большущихъ…

— Правда твоя… Ступай. Уходи…-- выговорилъ самозванецъ, ухмыляясь, но едва двигая языкомъ. — Прощай. До завтрева…

XIV.

Спустя около часу, женская фигура не шла, а бѣжала съ села къ усадьбѣ черезъ пустое поле. Половина мѣсяца выглянула изъ-за края земли и тускло освѣщала тишину и безлюдье захолустья.

На другой день рано утромъ Бармина проснулась и, придя совершенно въ сознаніе, сама не вѣрила, во снѣ ли она видѣла все, что было вчера, или на яву. Нѣтъ, все было на яву! Нынче вечеромъ она спасетъ всю семью и, хотя ужасное дѣло — губить человѣка, къ тому же молодого, но онъ самъ душегубъ и, конечно, въ тысячу разъ менѣе грѣшно его одного погубить, чтобы цѣлая семья была жива. И какая семья! Къ тому же, какъ бы ея собственная семья.

Едва только Бармина вошла въ столовую, гдѣ всѣ собрались, какъ Приклонскій замѣтилъ въ ней что-то особенное. Лицо ея было оживлено, глаза горѣли, сильное волненіе замѣтно было и въ голосѣ, и въ движеніяхъ. Хотя они и переживали необыкновенные дни, ожидая каждую минуту приступа бунтовщиковъ и настоящаго сраженія, но вѣдь это длится уже который день. А Бармина въ эту минуту такъ, повидимому, взволнована, какъ если бы самозванецъ со своей шайкой только что появился около усадьбы.

Пристальнѣе и внимательнѣе всѣхъ приглядывался къ Барминой младшій сынъ Приклонскаго, Иванъ. Онъ почти не спускалъ глазъ съ Татьяны Ивановны и какъ бы задавалъ себѣ неразрѣшимый вопросъ: что съ ней случилось?

Еще вчера ночью, подойдя случайно къ окну, онъ видѣлъ въ саду женскую фигуру. Который былъ часъ — онъ не зналъ, но, во всякомъ случаѣ, поздно. А между тѣмъ, ему почудилось, что эта фигура, быстро шедшая по дорожкѣ въ домъ, была Татьяна Ивановна. Вчера Иванъ рѣшилъ, что это вздоръ, что кто-нибудь изъ дворовыхъ смахиваетъ на нее, но теперь, приглядываясь къ лицу Барминой, онъ положительно не только подозрѣвалъ, но былъ увѣренъ, что это была она.

Когда всѣ поднялись изъ-за стола, Иванъ хотѣлъ объясниться съ Татьяной Ивановной, но она тотчасъ же приблизилась къ его отцу и вымолвила:

— Павелъ Павловичъ, пройдите ко мнѣ, я вамъ кое-что разсказать хочу.

— Что такое? — отозвался Приклонскій.

— Дѣло есть.

— Отчего же при всѣхъ не можешь сказать?

— Теперь — нѣтъ! Послѣ, во дню — пожалуй. А пока пойдемте ко мнѣ.

Черезъ минуту Приклонскій былъ уже въ комнатѣ Барминой, сидѣлъ передъ ней и слушалъ съ изумленно раскрытыми глазами. Татьяна Ивановна передала ему все, но разсказывала долго, прежде всего объяснивъ ему, что давно рѣшилась на свой поступокъ. Теперь же это былъ единственный исходъ для нихъ, такъ какъ самозванецъ ждетъ три сотни отборныхъ молодцовъ и тогда, конечно, усадьба будетъ взята, разгромлена и всѣ перебиты. Но, по милости Божіей, все устраивается иначе.

— На него Господь слѣпоту напустилъ, онъ самъ въ западню лѣзетъ. Нынче же вечеромъ его накроютъ, какъ мышенка.

Приклонскій слушалъ, пересталъ изумляться, и когда Бармина кончила, онъ замолчалъ, опустивъ голову.

— Что же вы? — удивилась Бармина. — Я даже не пойму, чего вы смутились?

— Не смутился я, моя милая. Напротивъ того: радуюсь! Но какая же ты умница! И какая ты добрая! Вѣдь ты нашей благодѣтельницей будешь.

— Ну, объ этомъ говорить теперь не время, Павелъ Павловичъ. А давайте сейчасъ все рѣшимъ, распредѣлимъ, какъ и что. Надо, чтобы двое, а то и трое самыхъ отважныхъ изъ крестьянъ, ну хоть бы самъ Карпычъ съ ними, засѣли бы тутъ вечеромъ рядомъ съ моей горницей и, когда онъ будетъ у меня сидѣть, дожидаясь, чтобы итти васъ убивать и воровать ваши сотни тысячъ, надо тихонько его накрыть, и понятное дѣло…

Бармина не договорила, и какая-то странная мысль и странное чувство сказались сами собой. Слово «бѣдняга» просилось на языкъ. Она положительно не могла отдѣлаться чувства жалости къ этому молодому малому, существованіе котораго по ея милости въ эту же ночь должно прекратиться. Завтра въ эту пору онъ будетъ уже мертвымъ.

И Приклонскій тотчасъ же вмѣстѣ съ Татьяной Ивановной обдумалъ все до мельчайшихъ подробностей, хотя дѣло было простое.

Надо было, обождавъ немного, чтобы всѣ на селѣ, да и у нихъ во двору, улеглись и спали, и тогда два или три вѣрныхъ холопа, спрятанные въ маленькой комнатѣ или въ чуланѣ, выйдутъ и накроютъ молодца.

— Говорить ли всѣмъ объ этомъ или помолчать? — спросила Бармина.

— Кому? Моимъ? Семьѣ? Конечно! Надо, чтобы они знали. Мало ли что можетъ случиться? Поднимется кто изъ нихъ ночью, нашумитъ, онъ можетъ оробѣть, подумать, что ты его предаешь, бросится на тебя или въ окошко выскочитъ. Надо, чтобы всѣ знали и всѣ изображали, что спятъ мертвымъ сномъ.

— А во двору крестьянскимъ дворовымъ тоже говорить?

— Ни подъ какимъ видомъ. Когда его скрутятъ, да выведутъ на улицу, чтобы по военному разстрѣлять, тогда всѣ узнаютъ и ахнутъ. Да и семейнымъ я теперь говорить не стану, въ сумерки скажемъ. Ты знаешь, всѣ бабы не таковы, какъ ты. Ты — отважный человѣкъ. А моя сестрица, да и невѣстка цѣлый день будутъ охать, что вечеромъ подъ нашей кровлей будетъ самъ душегубъ-самозванецъ. Имъ бы, пожалуй. и вовсе бы не слѣдовало говорить, пускай себѣ ложатся и почиваютъ спокойно.

Приклонскій съ чувствомъ расцѣловалъ Татьяну Ивановну, и слезы выступили у него на глазахъ.

— Знаешь ли кто ты такая?.. На кого походишь душой и подвигомъ? Хоть и въ маломъ родѣ, а все-таки ты — наша спасительница, наша Юдиѳь… Назовутъ тебя добрые люди — Темниковская Юдиѳь.

XV.

Въ тотъ же вечеръ, въ такую же темную ночь, ровно черезъ сутки послѣ того, что Бармина черезъ калитку отправлялась на деревню, она была у той же калитки со стороны поля. Она сидѣла на землѣ, пристально всматривалась въ окружающую тьму, прислушивалась и была смущена и взволнована болѣе, чѣмъ когда-либо.

«А если онъ побоится», — думалось ей, — «если не придетъ, то все пропало. Завтра же утромъ явится его команда, новая, въ триста человѣкъ, — шутка сказать! И тогда конецъ. Тогда черезъ сутки что будетъ?!»

— Боже мой! — выговорила она вслухъ, опуская горячій лобъ на руки. — Подумать, что всѣ, всѣ… И Павелъ Павловичъ, и его дѣти, и маленькія дѣтки, — всѣ за разъ станутъ мертвыми… Да что же это такое? Да какъ же такія дѣла на свѣтѣ бываютъ? Нѣтъ, повели Господи, чтобы это былъ ты. — Или я утромъ подумаю, какъ собственными руками зарѣзать тебя. Безъ пользы я бы не стала, но самъ же ты говоришь, да и всѣ говорятъ, что если тебя похерить, то вся шайка душегубовъ разбѣжится, какъ отъ царской арміи.

Погруженная въ свои тяжелыя думы, Татьяна Ивановна не замѣтила фигуру, которая приближалась, остановилась отъ нея шагахъ въ тридцати и озиралась. Затѣмъ, вѣроятно, разглядѣвъ, что женщина сидитъ одна у ограды, фигура приблизилась. Это былъ молодой человѣкъ. Бармина встрепенулась и ахнула.

— Ну, вотъ и я! Я ужъ думалъ, что ты оробѣешь, да не выйдешь.

Бармина встала и выговорила черезъ силу:

— Пойдемте. Въ саду никого нѣтъ.

— Нѣтъ, погоди, такъ нельзя. Я съ собой своихъ трехъ захватилъ.

— Да развѣ это можно! — воскликнула Бармина. — Развѣ могутъ четыре человѣка пройти незамѣтно въ усадьбу.

— Глупая ты. Я ихъ въ усадьбу съ собой не возьму, а они тутъ гдѣ-нибудь въ кустахъ посидятъ, въ саду. А завидитъ ихъ кто изъ вашихъ, выскочутъ въ полѣ, но будутъ держаться по близости. Я же такъ не могу. Я все-таки въ тебѣ сомнѣваюсь. А я въ случаѣ чего свистну, и тогда ужъ извини! Пока я отъ васъ буду отбиваться, мои всѣ полѣзутъ за разъ со всѣхъ сторонъ. У меня всѣ на ногахъ. А, главное, мои молодцы всѣ знаютъ, что я пошелъ къ тебѣ въ гости и зачѣмъ собственно… Мои трое, коли я свистну, прямо полѣзутъ къ усадьбѣ, не боясь вашихъ, чтобы меня только выручить. А мы вчетверомъ отъ цѣлой сотни полчаса можемъ отбиваться. Ты смотри, что на мнѣ!

Онъ распахнулъ длиннополый кафтанъ, надѣтый въ накидку, и Бармина увидѣла за поясомъ большой ножъ и пару пистолетовъ.

— А вотъ еще! — повернулся онъ и показалъ на спинѣ, за тѣмъ же кушакомъ, большой топоръ.

— Ну, обожди, я ихъ кликну!

Онъ снова исчезъ въ темнотѣ и затѣмъ, черезъ нѣсколько минутъ, Бармина увидѣла уже четыре фигуры. Три человѣка, пришедшіе съ самозванцемъ, были на подборъ статные и высокіе, на видъ не крестьяне, всѣ были вооружены, но у каждаго, вдобавокъ, было по саблѣ, а одинъ изъ нихъ держалъ въ рукахъ саблю помимо той, которая была у бедра.

— Ну, вотъ, ждите здѣсь — сказалъ онъ. — Коли барынька меня задумала въ западню ловить, такъ мы еще посмотримъ, что будетъ.

— Подозрѣньями дѣло не погубите… Вотъ, что я скажу, — рѣзко выговорила Татьяна Ивановна, робѣя и смущаясь. И вслѣдствіе этого именно смущенія заговорила она рѣзко и громко, какъ бы озлобляясь.

— Ну, идемъ! А платье барченково принесла мнѣ?

— Оно здѣсь, за оградой! — отозвалась Бармина. — Но врядъ ли нужно, никого въ саду нѣтъ. Вчера были разставлены тутъ парни дозоромъ, а сегодня никого. Былъ одинъ, и того я спровадила! — солгала она.

Черезъ нѣсколько минутъ, женщина, среди тьмы ночи, въ сопровожденіи молодого человѣка, уже вошла на крыльцо задняго хода, прошла коридоръ тихохонько и, ведя его за руку, провела въ свою комнату. Теперь она была бодра и отважна, а онъ, казалось, нѣсколько смущенъ.

— Не будь сундучка, не пошелъ бы я! — шепнулъ онъ ей еще на крыльцѣ. — Почемъ я знаю, ты, можетъ, предательствуешь. Но увидишь тогда! Я тебѣ первой однимъ махомъ голову ножемъ снесу, это ты знай! А тамъ одинъ на себя пять человѣкъ возьму въ этомъ домѣ.

Введя къ себѣ въ горницу молодого человѣка, Татьяна Ивановна заперла дверь ключемъ. Замокъ щелкнулъ довольно звонко среди полной тишины въ домѣ.

— Зачѣмъ это? — выговорилъ онъ шепотомъ. — Этотъ звукъ замка заставилъ его даже вздрогнуть. — Могутъ вѣдь услышать?

— Нѣтъ, всѣ спятъ давно. Да я каждый вечеръ такъ-то запираюсь, — отозвалась она.

И Бармина лгала: она никогда не запиралась, а это былъ условленный знакъ. Теперь Павелъ Павловичъ зналъ, что самозванецъ въ домѣ и въ горницѣ.

Татьяна Ивановна, между тѣмъ, въ эту минуту, казалось, переродилась. Странное чувство было въ ней. Ей чудилось, что ей снова двадцать лѣтъ, и одна мысль повторялась въ ея головѣ.

«Спасены! Всѣ спасены! Черезъ какой-нибудь часъ все будетъ кончено».

Она зажгла свѣчу и поставила на столъ. Молодой человѣкъ осмотрѣлся въ горницѣ. Бармина поглядѣла на него и замѣтила, что онъ все-таки сильно смущенъ и, видимо, подозрѣваетъ ее и боится. Едва только вспыхнулъ огонь и освѣтилъ комнату, какъ онъ блестящими, лихорадочными глазами присмотрѣлся къ лицу ея, какъ бы стараясь угадать ея тайныя мысли. Она поняла этотъ взглядъ и, полная радостнаго чувства, весело вымолвила:

— А вижу я, вы боитесь! Вы думаете, что попали въ западню. Полно вамъ! Обождемъ часъ, и я отплачу моимъ мучителямъ, а вы получите страшныя деньги.

И Бармина чувствовала, что она лжетъ поразительно твердо и даже, какъ будто, искренно и сердечно лжетъ, какъ ей, конечно, за всю жизнь не случалось.

— Ну, садитесь! А пока я вотъ вамъ припасла!

И она, точно такъ же, какъ онъ вчера, поставила на столъ бутылку съ виномъ, стаканъ, хлѣба и жаренаго.

— Нѣтъ, Это зачѣмъ! — тряхнулъ онъ головой. — Этого нельзя! Я вѣдь, по правдѣ сказать, къ вину падокъ, только у меня это одно и есть въ жизни. А знаешь пословицу: «на старыя дрожжи» что бываетъ? Одинъ стаканъ я выпить но могу, выпью три-четыре, ну, и охмѣлѣю. А тогда меня совсѣмъ, какъ курицу, зарѣзывай. Нѣтъ, зачѣмъ ужъ!

— Ахъ, полноте же! — бодро и весело вымолвила Бармина. — Была бы я предателемъ, какъ вы сказываете, ну, вотъ теперь всѣ на васъ уже бросились бы, скрутили бы и прирѣзали. А вы видите — все тихо, всѣ спятъ.

Онъ задумался на минуту и, наконецъ, выговорилъ:

— Да, это правда!

И онъ прибавилъ мысленно:

«А она и дверь заперла. А поднимется кто, пойдугъ сюда, не успѣетъ она отпереть, какъ я ее хвачу ножемъ, а самъ въ окошко».

— Вотъ что, сударушка, — сказалъ онъ, — коли хочешь чтобы я былъ совсѣмъ спокоенъ, то отвори окно. Я буду знать, что, въ случаѣ чего, прыгну — и готово. А если кто меня съ той стороны будетъ стеречь, то у меня два пистолета да свистокъ, не такой, что ты слыхивала. Мой на версту слышно.

— Извольте! Я и сама хотѣла отворить.

И Бармина пріотворила окно, но задернула занавѣску.

— Не ровенъ часъ, увидитъ кто изъ нашихъ, что ходятъ дозоромъ по саду, — объяснила она.

XVI.

Молодой человѣкъ сразу успокоился и пріободрился.

Онъ тотчасъ же налилъ себѣ вина, выпилъ стаканъ залпомъ и налилъ второй. Черезъ мгновеніе онъ былъ уже почти веселый, и все представлялось ему въ простомъ и даже радужномъ свѣтѣ.

— Нутка, присядь! — сказалъ онъ, такъ какъ Бармина стояла передъ нимъ, глядѣла ему въ лицо и смущенно думала:

«Какое поразительное сходство!»

Она смущалась, потому что теперь вспомнила и знала уже, съ кѣмъ именно велико сходство. Она сѣла около него и, мысленно вернувшись къ дѣйствительности, начала соображать: тотчасъ ли подать условный знакъ или обождать еще. Быть можетъ, онъ всю бутылку осушитъ и будетъ въ такомъ же видѣ, какъ вчера. Тогда, если даже и соберется онъ прыгать въ окно, то это уже предусмотрѣно и тамъ, за опущенными занавѣсками, стоятъ двое молодцовъ, которыхъ, послѣ звука щелкнувшаго замка, привелъ съ собой молодой Иванъ Приклонскій.

— Да, — говорилъ между тѣмъ самозванецъ, — вонъ она жизнь какая! Вѣдь вотъ теперь, коли ты не врешь, и найдется тамъ въ сундучкѣ безъ малаго сто тысячъ, такъ вѣдь я съ завтрашняго дня другимъ человѣкомъ буду. Неужто ты полагаешь, буду я продолжать по Россіи странствовать, да сражаться? Спасибо! Нынѣ вотъ самъ перебилъ съ полдюжины помѣщиковъ, а завтра, смотришь, тебя самого гдѣ прицѣпили и убили. Нѣтъ, я сейчасъ же въ Москву, покупаю себѣ барскій домъ и со всѣми тамошними дворянами въ дружбу вхожу, а тамъ у нихъ у всѣхъ черезъ годъ и въ почетѣ буду.

Онъ взялъ стаканъ, выпилъ его залпомъ, поставилъ, слегка стукнувъ по столу и разсмѣялся.

— За то, что ты меня облагодѣтельствуешь, сударушка, ну, вотъ, я ужъ тебѣ правду скажу. Такой же я Шераньевъ, какъ и ты. И такой же мой отецъ генералъ, какой твой князь что ли. Вотъ изъ дворянъ я — это вѣрно! И не то, что изъ дворянъ, а еще изъ княжескихъ.

Онъ поглядѣлъ на нее и усмѣхнулся.

— Ты вотъ думаешь, что я вру, а я тебѣ могу Богомъ побожиться, что мой отецъ князь, а я не князь. Вотъ ты тутъ и раскуси!

— Какъ же такъ-то? — выговорила Бармина, и на лицо ея какъ будто набѣжала тѣнь.

— Да такъ! Отецъ мой былъ княземъ и звался на одинъ ладъ, а я то не князь, да и зовусь на другой ладъ. Вотъ какія дѣла бываютъ! И никогда я въ жизни отца не видѣлъ, но знаю, что живъ онъ по сію пору и важный баринъ. Сунулся я разъ къ нему, да мнѣ сказали, что я — мошенникъ и плутъ. Я велѣлъ доложить князю, что родной его сынъ явился, а меня за это на селѣ въ холодную посадили и даже пороть было собрались. Потомъ отъ князя приказано было сказать, что такой, какимъ я называюсь, еще младенцемъ померъ. Вонъ оно какъ: я на свѣтѣ, а мнѣ говорятъ, что я померъ.

Бармина слушала и думала о томъ, какія странныя совпаденія бываютъ на свѣтѣ.

Вѣдь ея собственный ребенокъ, единственный, котораго она имѣла, если бы былъ живъ, то точно также могъ бы сказать и про себя, что отецъ его князь, а онъ просто безродный.

— Да, — продолжалъ молодой человѣкъ, — а все потому, что мать у меня была поганая баба, шалая. Искалъ я ее. Сказываютъ, жива. Ужъ гдѣ я ни искалъ! Попадись она мнѣ, я бы ее сейчасъ зарѣзалъ въ отместку какъ какого пса. Все изъ-за нея пошло!

— Почему же такъ? — глухо выговорила Бармина.

— А потому, что бросила она меня. Родила на свѣтъ и удрала и шатается, невѣдомо гдѣ.

— Нешто можно, — замѣтила Бармина, родное дѣтище бросить на чужихъ людей, чтобы колотили да заколачивали, эдакое бываетъ только поневолѣ.

— Да. Я мою эту поганую родительницу упрямился, три года подрядъ разыскивая по Тамбовской губерніи. И нашелъ бы, говорю, — прирѣзалъ!

— По Тамбовской? — чуть слышло выговорила Татьяна Ивановна упавшимъ голосомъ.,

— Да. А что ты?

Бармина не отвѣтила. Въ головѣ ея повторялась одна мысль.

«Да вѣдь онъ же померъ? Вѣдь писали… Онъ же померъ! Господи помилуй! И письмо-то это берегу. Вотъ оно здѣсь въ сундукѣ. Померъ — мой-то»… Вдругъ она начала молиться и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовала, что руки и ноги ея холодѣютъ.

Она собиралась сдѣлать еще одинъ вопросъ, а у нея не хватало мужества. Она чувствовала, что скорѣй хватитъ мужества взять ножъ и воткнуть въ горло этого человѣка или въ себя самою, нежели сдѣлать этотъ вопросъ. Страхъ беретъ — что отвѣтитъ онъ? Ну, если онъ отвѣтитъ такое, что все перевернется… Весь міръ сразу какъ бы преобразится… И къ худшему! непремѣнно къ худшему!

Бармина провела рукой по головѣ и вдругъ, присмотрѣвшись къ молодому человѣку, окончательно помертвѣла… Черты его лица отвѣтили за него, вдругъ, сразу, только теперь…

«Онъ безродный, его отецъ князь, мать его невѣдомо гдѣ, а лицо? Лицо!. Вѣдь это его лицо, Алеши!.. Князя Алексѣя Ингалычева».

Она схватила себя за голову и закачалась… Но вдругъ другое чувство сказалось въ ней.

«Я выдамъ все, себя выдамъ, все пропадетъ… Но что пропадетъ? Какъ же?..»

И мысли ея запутались.

«Какъ же?!. Спасти ихъ… Предать его… Его?!. Если онъ тотъ самый… Ей… Страшно вымолвить!..»

И мысли Барминой такъ запутались, что она прислонилась къ спинкѣ своего стула и чувствовала, что готова упасть въ обморокъ, чего за всю жизнь не бывало.

— Что съ тобой?

— Дурно мнѣ…

— Вотъ и здравствуйте! — вскочилъ онъ. Отчего такъ?

— Пройдетъ… Ничего. Душно тутъ… Я выйду.

— Нѣтъ, сударушка, — вдругъ заговорилъ онъ другимъ голосомъ, — не выйдешь! А коли я по глупости попалъ въ просакъ, такъ дѣло еще поправимое!

И онъ, приглядываясь внимательно къ лицу женщины, вынулъ пистолетъ изъ-за пояса и шагнулъ къ окну.

— Полно, полно! — выговорила она, нѣсколько оправляясь. Скажите мнѣ, какъ зовутъ князя… отца вашего? Скорѣе. Скорѣе…

— Этого я не скажу. Да и незачѣмъ! Что за любопытство? А меня, коли хочешь, знай, какъ зовутъ: Данило Донской!

Бармина поблѣднѣла, какъ снѣгъ, и, дѣйствительно, опираясь всѣмъ, туловищемъ на спинку стула, впала какъ бы въ полузабытье. Еще немного — и она потеряла бы сознаніе вполнѣ.

— Да что-же ты это? — изумился онъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ободрился, видя, что женщинѣ дѣйствительно дурно и подозрѣнью нѣтъ мѣста.

Бармина вдругъ пришла въ себя, хотя была мертво блѣдна, и, дрожа всѣмъ тѣломъ, тяжело переводя дыханіе, глянула ему въ лицо страшными сверкающими глазами и быстро двинулась, почти бросилась къ своему сундуку. Она начала рыться въ немъ какъ безумная.

— Что ты? — почти ахнулъ молодой человѣкъ.

— Какъ знаешь, — бормотала Бармина измѣнившимся будто не своимъ голосомъ. Твое дѣло… Убивай… Вотъ гляди. Вотъ… Письмо княгини Ингалычевой. Она обернулась, протянула руку съ конвертомъ, но выронила его на полъ, а сама, какъ подкошенная, опустилась на полъ около сундука и закрыла лицо руками.

Сознаніе почти покинуло ее…

XVII.

Прошло болѣе часа съ той минуты, что въ домѣ звонко щелкнулъ замокъ и поднялъ всѣхъ на ноги…

Приклонскій при этомъ условномъ знакѣ осторожно и медленно провелъ въ коридоръ Карпыча и шесть отборныхъ молодцовъ, вооруженныхъ топорами… Они стали близъ дверей комнаты Татьяны Ивановны… и ждали.

Въ саду, но нѣсколько отступя отъ окна, которое пріотворила Бармина, тотчасъ явилось тоже полдюжины вооруженныхъ молодцовъ съ двумя сыновьями Приклонскаго, Павломъ и Иваномъ, вооруженными ружьями. Здѣсь тоже всѣ ждали.

Шаговъ за тридцать спрятана была въ кустахъ на лицо самодѣльная дружина крестьянъ, ставшихъ на защиту господъ.

Время шло и чѣмъ дальше длилась бесѣда самозванца въ западнѣ у Барминой, тѣмъ болѣе росло всеобщее удивленіе и нетерпѣніе. Наконецъ, юноша Иванъ, волновавшійся болѣе всѣхъ, не вытерпѣлъ. Онъ взялъ одного молодого крестьянина, приблизился къ самому окну комнаты, которое вѣтромъ снова прихлопнуло въ плотную и приказалъ подсадить себя, поглядѣть внутрь… Молодецъ нагнулся, Иванъ оставилъ ружье, сѣлъ на него верхомъ и глянулъ въ край рамы, гдѣ занавѣски не хватало.

Приглядѣвшись пристально нѣсколько разъ, Иванъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и не слѣзъ, а почти свалился съ мужика и схватился за свое ружье.

— Что ты, барчукъ? — шепнулъ удивленно крестьянинъ. Иванъ дрожащими руками, странно пыхтя и сопя, откинулъ замокъ ружья, подсыпалъ пороху на полку и глухо, даже хрипя, вымолвилъ:

— Подсади…

— Не годно, барчукъ… Павелъ Павлычъ эфто не приказывалъ, — зашепталъ мужикъ. — Можешь все дѣло испортить… Промахнешься… Что будетъ.

Но Иванъ ничего не слышалъ, почти ничего не понималъ и не сознавалъ кругомъ себя… Онъ видѣлъ только одно, что застряло въ его глазахъ и въ его отуманенномъ мозгу… Онъ видѣлъ Татьяну Ивановну шагахъ въ трехъ отъ окна, сидящую на сундукѣ, а въ ея объятьяхъ душегуба… И она страстно жметъ къ себѣ вора, страстно, горячо, непрерывно цѣлуетъ его въ лицо и въ голову… Даже руки его ловитъ, хватаетъ и цѣлуетъ… И это не игра какая лукавая, не притворство, не обманъ… Нѣтъ, все говоритъ, что она не лукавитъ, а всю душу свою изливаетъ въ поцѣлуяхъ.

«Что же это? Навожденіе?! Нѣтъ… Это — неслыханное преступленье мерзкой бабы, которую за всю свою жизнь любилъ, а за два послѣдніе года боготворилъ на иной, преступный ладъ».

И голова Ивана мутилась.

«Да вѣдь она все-таки выдастъ его!!» — будто повторялъ ему чей-то голосъ.

Но онъ не слушалъ его. Татьяна Ивановна, такъ обнимающая и цѣлующая проходимца-душегуба, вскипятила кровь, жгла его сердце, жгла и мутила мозгъ юноши.

— Подсади…-- хрипливо выговорилъ онъ.

— Барчукъ… Право же…

— Под-са-ди! — чрезъ силу повторилъ Иванъ. — Мое дѣло… Мое…

Молодецъ повиновался и подсадилъ барина къ себѣ на плечи… Иванъ дрожалъ всѣмъ тѣлоцъ, но приложился и цѣлился сквозь стекло рамы…

Раздался выстрѣлъ и огласилъ всю окрестность. И сразу все ожило, все загудѣло, и въ саду, и въ домѣ, и даже на селѣ, гдѣ ждали и были на сторожѣ…

— Изувѣры! Стой!.. Убили! — крикнулъ отчаянно никому незнакомый голосъ…

Молодцы ломились уже изъ коридора въ дверь комнаты, опасаясь, что раненый душегубъ успѣетъ убить Бармину… Другіе молодцы были подъ окномъ, собираясь принять вора на вилы и въ топоры…

— Но кто же?! Кто! Сама она его хватила?! — кричалъ Приклонскій, какъ потерянный, и понукалъ ломиться.

Молодцы, наконецъ, дружно сорвали двери и бросились внутрь. Приклонскій былъ почти впереди всѣхъ, думая лишь о спасеніи любимой женщины…

Но онъ же самъ отступилъ въ ужасѣ, а за нимъ и всѣ стали какъ заколдованные, оцѣпенѣли.

Бармина лежала на полу, распростертая навзничь, а душегубъ стоялъ на колѣняхъ около нея, цѣловалъ ее, рыдалъ и кричалъ:

— Матушка! Матушка! Дорогая… Да неужто же убили…

Татьяна Ивановна глядѣла и улыбалась…

Но она была мертва, убитая на повалъ…

XVIII.

Послѣ Барминой никто не былъ убитъ въ усадьбѣ. Никто никого не тронулъ ни въ домѣ, ни въ усадьбѣ, ни на селѣ.

За то въ эту же ночь, нежданно, вся семья снова была поражена ужасомъ и горемъ… И только тутъ поняли всѣ, кто убилъ несчастную женщину.

Въ чуланѣ нашли повѣсившагося… вѣроятно, отъ горя и раскаянія, что онъ вмѣсто душегуба-самозванца нечаянно и ошибкой убилъ дорогое всѣмъ существо.

Правды никто никогда не узналъ. А эта правда — была тоже ошибкой!