Мы забавлялись тутъ дня два и, въ то самое время, когда полный мѣсяцъ коснулся другой оконечности степи, увидѣли рядъ маленькихъ черныхъ фигуръ, двигавшихся по его серебристому лику. Онѣ вырѣзывались такъ отчетливо, какъ будто были нарисованы на немъ чернилами. Это былъ новый караванъ. Мы умѣрили скорость нашего полета и слѣдовали за этими путниками, просто ради общества, хотя это было намъ и не по дорогѣ. Онъ грохоталъ, этотъ караванъ, и презабавно было намъ смотрѣть на него на слѣдующее утро, когда солнце облило пустыню своими лучами и на золотистый песокъ упали тѣни верблюдовъ, походившія на длинноногихъ старикашекъ, двигавшихся процессіей въ цѣлую тысячу человѣкъ. Мы не слишкомъ къ нимъ приближались, ставъ теперь осторожнѣе и зная, что нарушимъ порядокъ шествія, перепугавъ своимъ появленіемъ верблюдовъ. Этотъ караванъ представлялъ собою самую блестящую картину по части пышныхъ одеждъ и величавости во всемъ. Нѣкоторые изъ главарей ѣхали на дромадерахъ, — мы увидѣли здѣсь впервые это животное, — очень высокихъ и бѣжавшихъ въ перевалку, точно бы они были на ходуляхъ, что страшно перекачивало всадника и должно было порядочно взбалтывать обѣдъ у него въ желудкѣ, я думаю; но за то дромадеры очень выносливы и превосходятъ верблюда въ скорости бѣга.
Караванъ сдѣлалъ привалъ среди дня, а затѣмъ, къ вечеру, снова выступилъ въ путь. Мы стали замѣчать вскорѣ какую-то странную перемѣну въ солнцѣ. Сначала оно стало похоже на желтую мѣдь, потомъ на красную, наконецъ, превратилось въ шаръ кровяного цвѣта; а въ воздухѣ стало еще жарче и душнѣе; потомъ все небо на западѣ потемнѣло, точно заволоклось туманомъ, но страшнымъ, зловѣщимъ, похожимъ на видимый сквозь красное стекло. Взглянувъ внизъ, мы увидѣли ужасное смятеніе во всемъ караванѣ; всѣ люди метались, точно обезумѣвъ, потомъ бросились на землю и какъ бы замерли здѣсь.
Вслѣдъ затѣмъ, мы замѣтили, что что-то надвигается; походило это на страшно громадную стѣну, поднимавшуюся съ земли до небесъ; она закрыла собою солнце и приближалась точно какое-то полчище. Дунулъ на насъ легкій вѣтерокъ, потомъ онъ засвѣжѣлъ и въ лицо намъ посыпались песчинки, жгучія, какъ огонь. Томъ крикнулъ:
— Это песчаная буря! Оборачивайтесь спиною къ ней!
Мы повиновались и не прошло болѣе минуты, какъ бушевалъ уже вихрь, песокъ летѣлъ въ насъ цѣлыми лопатами, затемняя все вокругъ насъ такъ, что ничего не было видно. Черезъ пять минутъ, лодка наша переполнилась пескомъ до краевъ и мы сидѣли на ларяхъ, зарытые по горло; однѣ головы наши торчали и намъ было трудно дышать.
Потомъ эта песчаная мятель порѣдѣла и мы могли уже видѣть, что чудовищная стѣна понеслась далѣе по степи… Страшное было это зрѣлище, могу я сказать! Мы поосвободились и взглянули внизъ… Тамъ, гдѣ былъ караванъ, не было ничего, кромѣ песчанаго океана, тихаго и спокойнаго. Люди и верблюды были задушены; они погибли и были погребены, — погребены подъ десятифутовымъ наносомъ песка, какъ мы удостовѣрились въ этомъ… и Томъ говорилъ, что пройдетъ много лѣтъ, можетъ быть, прежде чѣмъ вѣтеръ снесетъ съ нихъ этотъ песокъ, а ихъ друзья все не будутъ знать, что сталось съ этимъ караваномъ!
— Теперь мы можемъ понять, — прибавилъ онъ, — что именно случилось съ тѣми людями, у которыхъ мы взяли сабли и пистолеты.
Да, оно было понятно. Просто и ясно, какъ день. Ихъ занесло такою же песчаной мятелью и дикіе звѣри не могли добраться до нихъ, потому что вѣтеръ обнаружилъ снова ихъ тѣла, лишь когда они высохли уже совершенно и не годились для пищи. Мнѣ казалось, что мы жалѣли тѣхъ бѣднягъ, какъ только можно жалѣть кого-нибудь и крайне о нихъ грустили, но я ошибался: гибель этого послѣдняго каравана поразила насъ сильнѣе… гораздо сильнѣе. Видите-ли, тѣ были намъ совершенно чужіе и мы не испытывала ни къ кому изъ нихъ близости, — за исключеніемъ развѣ того мужчины, который какъ бы сберегалъ дѣвушку. Но съ этимъ караваномъ было совсѣмъ иначе. Мы слѣдили за ними цѣлую ночь и почти цѣлый день, и совершенно сошлись съ ними, подружились. Я нахожу, что самый лучшій способъ удостовѣриться, любите-ли вы или ненавидите кого, — это путешествовать вмѣстѣ. Такъ было и здѣсь. Мы полюбили этихъ людей сразу, а путь съ ними довелъ эту пріязнь до высшей степени. Чѣмъ долѣе мы двигались вмѣстѣ, тѣмъ болѣе знакомились съ ихъ привычками, тѣмъ болѣе и болѣе любили ихъ и тѣмъ сильнѣе радовались нашей ветрѣчѣ съ ними. Мы такъ изучили нѣкоторыхъ изъ нихъ, что называли ихъ по именамъ, когда толковали о нихъ, и скоро сошлись такъ запросто съ ними, что даже откинули «миссъ» или «мистеръ», а называли ихъ просто однимъ именемъ, безъ приставки, и это не казалось невѣжливымъ, а было только естественно. Понятно, что это были не дѣйствительныя ихъ имена, а придуманныя нами для нихъ. Такъ тутъ были: м-ръ Александръ Робинсонъ и миссъ Аделина Робинсонъ; полковникъ Макъ-Дугаль и миссъ Гэрріэтъ Макъ-Дугаль; судья Іеремія Ботлеръ, и молодой Бошрэдъ Ботлеръ. Этихъ мы набрали изъ главарей каравана, которые были въ роскошныхъ огромныхъ чалмахъ, при ятаганахъ и разодѣты какъ самъ Великій Моголъ и изъ числа ихъ семейныхъ. Но когда мы успѣли узнать ихъ покороче и такъ полюбили ихъ, то не было у насъ ни «мистера», ни «судьи» и прочаго, а просто себѣ Алекъ, Адди, Джэкъ, Гатти, Джерри, Бекъ и такъ далѣе.
И знаете, чѣмъ большее участіе принимаете вы въ чьихъ-нибудь радостяхъ и горестяхъ, тѣмъ ближе и дороже становятся вамъ эти люди. Мы не оставались холодными и равнодушными, какъ большинство путешественниковъ: мы были привѣтливы и общительны, и принимали къ сердцу все, что происходило въ караванѣ: въ этомъ можно было на насъ положиться, мы отзывались на все, не дѣлая никакого разбора.
Такъ, когда они сдѣлали привалъ, мы остановились прямо надъ ними, въ тысячѣ ста или тысячѣ двухстахъ футахъ повыше, на воздухѣ. Когда они закусывали, мы дѣлали то же, — и выходило оно даже какъ-то домовитѣе, ѣсть за компанію. Когда, въ тотъ же вечеръ, у нихъ праздновалась свадьба, — Бекъ и Адди поженились, мы напялили на себя самыя крахмальныя изъ профессорскихъ манишекъ, ради парада, а когда у нихъ тамъ устроились танцы, мы тоже не отстали отъ нихъ и отплясывали.
Но бѣда и горе сближаютъ еще болѣе и мы испытали это при похоронахъ, которыя совершились у нихъ въ слѣдующее утро, на самомъ разсвѣтѣ. Мы не знали покойника, онъ былъ не изъ кленовъ нашего кружка, но это было намъ безразлично: онъ принадлежалъ къ каравану и этого было достаточно для того, чтобы мы пролили на его могилу самыя искреннѣйшія слезы съ высоты тысячи ста футовъ.
Да, намъ было несравненно болѣе тяжело разстаться съ этимъ караваномъ, нежели съ тѣмъ, члены котораго были, сравнительно, болѣе чужды намъ и, притомъ, умерли уже такъ давно. Этихъ новыхъ мы знали при ихъ жизни и полюбили; было нѣчто ужасное въ томъ, что смерть скосила ихъ на нашихъ глазахъ, и что мы оставались снова одинокими, лишенными всякой пріязни, среди этой громадной пустыни… Мы даже желали не встрѣчать болѣе друзей въ нашемъ странствіи, если намъ было суждено терять ихъ вновь такимъ образомъ.
Мы не могли удержаться отъ разговора о нихъ, и они припоминались намъ постоянно, все въ такомъ видѣ, въ какомъ мы знали ихъ, когда всѣмъ намъ жилось счастливо вмѣстѣ. Намъ такъ и представлялась подвигавшаяся вереница; свѣтлыя оконечности копій сверкаютъ на солнцѣ, дромадеры идутъ своею развалистою походкой… Чудятся намъ потомъ свадьба и похороны; но явственнѣе всего видимъ мы этихъ людей на молитвѣ, — потому что ничто не могло отвлечь ихъ отъ нея: лишь только раздавался обычный къ ней призывъ, — и это нѣсколько разъ въ день, всѣ останавливались, обращались лицомъ къ востоку, откидывали голову назадъ, простирали руки и произносили молитву, становясь четыре или пять разъ на колѣни, падая ницъ и касаясь лбомъ до земли.
Правду сказать, мы поступали не хорошо, все толкуя о нихъ, какъ бы ни были они достойны любви при жизни, и какъ бы дорога ни были они намъ и при своей жизни, и при погибели; не хорошо потому, что пользы это не приносило, а очень разстроивало насъ. Джимъ говорилъ, что постарается теперь жить какъ можно достойнѣе для того, чтобы встрѣтиться съ ними и въ лучшемъ мірѣ, и Томъ промолчалъ, не сказалъ ему, что тѣ были магометане… Зачѣмъ было разочаровывать его? Онъ и такъ былъ уже довольно огорченъ.
На слѣдующее утро мы проснулись въ нѣсколько болѣе веселомъ расположеніи духа, а проспали мы преотлично, потому что песокъ самая удобная изъ всякихъ постелей, и я не понимаю, почему люди, которымъ сподручно его доставать, не заведутъ у себя обычая спать на немъ. И превосходный тоже этотъ балластъ: ни разу еще не стоялъ нашъ шаръ такъ неподвижно.
Томъ предполагалъ, что у насъ его тоннъ двадцать, и не зналъ, что съ нимъ дѣлать: песокъ былъ хорошій, выбросить его такъ, зря, не хотѣлось. Джимъ сказалъ:
— Масса Томъ, нельзя-ли намъ взять его съ собою домой и продать тамъ? Сколько времени надо бытъ въ дорогѣ?
— Зависитъ это отъ той, которую мы выберемъ.
— Тамъ, у насъ, возъ песку стоитъ четверть доллара, а тутъ будетъ возовъ двадцать, не правда-ли? Сколько же это составитъ?
— Пять долларовъ?
— Прахъ возьми, масса Томъ! Отвеземъ мы этотъ песокъ тотчасъ же домой! Вѣдь это даетъ намъ поболѣе чѣмъ полтора доллара на душу, не такъ-ли?
— Такъ.
— Скажите, не самый-ли это легкій способъ зашибать деньгу! Самъ товаръ къ намъ свалился, ни малѣйшаго отъ насъ труда не потребовалось! Пустимся сейчасъ же въ путь, масса Томъ!
Но Томъ размышлялъ и дѣлалъ какія-то выкладки, до того погрузившись въ это занятіе, что и не слушалъ его. Потомъ онъ воскликнулъ:
— Пять долларовъ… тьфу! Нѣтъ, этотъ песокъ стоитъ… стоитъ… ну, стоитъ пропасти денегъ!
— Какимъ образомъ, масса Томъ? Говорите, пожалуйста, говорите!
— Да какъ же! Лишь только публика узнаетъ, что это настоящій песокъ, съ настоящей степи Сахары, она такъ и набросится на него. Всѣмъ захочется имѣть его, хотя сколько-нибудь, чтобы насыпать въ стклянку и поставить ее, подъ ярлычкомъ, на видномъ мѣстѣ, на показъ, какъ диковинку. А намъ стоитъ только разсыпать его по посудинкамъ и потомъ носиться надъ Соединенными Штатами, продавая хоть по десяти центовъ за штуку. Да у насъ тутъ въ лодкѣ этого песка на десять тысячъ долларовъ!
Мы съ Джимомъ чуть не сошли съ ума отъ радости и стали неистово орать, а Томъ продолжалъ:
— И мы можемъ воротиться сюда и набрать новаго песка, потомъ опять воротиться и опять набрать, и такъ до тѣхъ поръ, пока не опорожнимъ всю степь и не распродадимъ ее. А препятствовать намъ никто не будетъ, потому что мы возьмемъ привиллегію.
— Господи Боже! — проговорилъ я. — Да мы будемъ богаты, какъ самъ Креазотъ, не правда-ли, Томъ?
— Ты хочешь сказать: Крезъ. Да, этотъ дервишъ отыскивалъ земныя сокровища въ томъ маленькомъ холмѣ, а не подозрѣвалъ, что у него подъ ногами сокровища настоящія и простирающіяся на тысячи миль! Онъ былъ сдѣпѣе ослѣпленнаго имъ верблюдовожатаго.
— Масса Томъ, а сколько денегъ будетъ тогда у насъ?
— Трудно это сказать теперь. Надо подсчитать, а оно не такъ-то просто, потому что тутъ четыре милліона квадратныхъ миль песка, по десяти центовъ за стклянку.
Джимъ былъ въ полномъ восторгѣ, но скоро какъ-то смутился, покачалъ головой и сказалъ:
— Масса Томъ, но откуда взять намъ такъ много стклянокъ? Ни у какого короля не найдется столько. Мы лучше не всю степь раскопаемъ, масса Томъ… право, такъ, а то бѣда будетъ съ стклянками.
Томъ тоже какъ-то поостылъ и я думалъ, что причиною тому, именно, стклянки; но я ошибался. Онъ сидѣлъ въ раздумьи, становясь все пасмурнѣе и пасмурнѣе, и сказалъ, наконецъ:
— Ребята, не дѣло мы задумали. Надо отъ него отказаться.
— Отчего же, Томъ?
— Вотъ отчего. Когда ты переходишь какую-нибудь границу, то есть, вступаешь въ предѣлы извѣстнаго государства, ты встрѣчаешь тотчасъ таможню, и правительственные агенты являются и начинаютъ рыться въ твоихъ вещахъ, требуя съ тебя порядочную сумму, которая зовется пошлиной. Это ихъ обязанность; и если ты не заплатишь пошлины, они захватятъ твой песокъ. Это называется конфискаціей, — но это не проводитъ никого, всѣ знаютъ, что это просто грабежъ. А если мы повеземъ теперь этотъ песокъ по тому пути, который себѣ намѣтили, намъ придется перелѣзать черезъ столько подобныхъ загородовъ, что мы устанемъ… Одна граница за другой: Египетъ, Аравія, Индостанъ и что тамъ еще… И всюду съ насъ будутъ выколачивать пошлину! Вы сами видите, что намъ нельзя отправиться этой дорогой.
— Но, послушай, Томъ, — сказалъ я, — развѣ нельзя намъ просто перелетать черезъ ихъ границы? Какъ могутъ они остановить насъ?
Онъ посмотрѣлъ на меня съ горестью и спросилъ очень строго:
— Гекъ Финнъ, ты думаешь, что это будетъ честно?
Терпѣть не могу такихъ выраженій. Я промолчалъ, а онъ началъ снова:
— Но другая дорога намъ тоже закрыта. Если мы отправимся именно тою, по которой прибыли сюда, то намъ не миновать нью-іоркской таможни, а она хуже всѣхъ тѣхъ, взятыхъ вмѣстѣ, по отношенію къ нашему грузу.
— Это почему же?
— А потому, что Америка не можетъ производить сахарскій песокъ; если же какой предметъ здѣсь не производится, то при ввозѣ его сюда изъ другой страны, которая его производитъ, онъ облагается пошлиной въ тысячу четыреста тысячъ на сто его стоимости.
— Да тутъ смысла нѣтъ, Томъ Соуеръ!
— А кто говоритъ, что есть? Ради чего ты относишься ко мнѣ такъ, Гекъ Финнъ? Обожди, пока я скажу, что то или другое имѣетъ смыслъ, прежде чѣмъ обвинять меня въ томъ, будто я это сказалъ!
— Ты правъ. Считай, что я оплакиваю свою ошибку и очень раскаяваюсь. Но продолжай!
Джимъ перебилъ:
— Масса Томъ, и они взимаютъ такую пошлину со всего того, чего не могутъ производить въ Америкѣ, не дѣлая никакого различія при этомъ?
— Никакого.
— Масса Томъ, вѣдь благословеніе Божіе драгоцѣннѣе всего на свѣтѣ?
— Разумѣется.
— И проповѣдники, стоя на каѳедрѣ, призываютъ его на народъ?
— Призываютъ.
— Откуда оно идетъ?
— Съ неба.
— Вѣрно, сэръ, вѣрно! Не ошибаетесь. Дѣйствительно, оно нисходитъ съ неба… а небо-то чужая страна! Что же, и на благословеніе наложена пошлина?
— Нѣть, не наложена.
— Понятно, что не могли наложить. Такъ вотъ, вы и ошибались, масса Томъ. Не захотятъ они тамъ облагать пошлиной такой ничтожный предметъ, какъ песокъ, который и не составляетъ необходимости для всякаго человѣка, когда оставляютъ безпошлиннымъ то, что самое драгоцѣнное въ мірѣ и безъ чего никто не можетъ обходиться.
Томъ Соуеръ былъ срѣзанъ. Онъ видѣлъ, что Джимъ приперъ его къ стѣнѣ. Началъ онъ тутъ вилять, говоря, что это былъ недосмотръ въ таможенномъ уставѣ, подлежащій исправленію при ближайшемъ засѣданіи конгресса, — но это было плохое объясненіе и онъ самъ понималъ это. Онъ говорилъ, что рѣшительно все иностранное, за исключеніемъ этого одного, было обложено пошлиной, и потому, ради послѣдовательности, не могли не обложить и это, вслѣдствіе того, что послѣдовательность — первое правило въ политикѣ. Онъ настаивалъ на томъ, что пропускъ этотъ былъ сдѣланъ правительствомъ не преднамѣренно, и что оно постарается исправить свою ошибку, прежде чѣмъ ее замѣтятъ и его обсмѣютъ.
Но меня вовсе не интересовало все это, разъ стало извѣстно, что намъ нельзя провезти нашъ песокъ. Я совершенно упалъ духомъ; тоже было и съ Джимомъ. Томъ старался насъ ободрить, говоря, что придумаетъ новую спекуляцію не хуже этой, а то и лучше даже, но это насъ мало утѣшало: мы не вѣрили, чтобы было что-нибудь такое громадное! Тяжело было переносить это: мы только что считали себя такими богачами, что могли купить цѣлую страну и основать королевство, и вотъ мы опять бѣдняки, ничтожество, и песокъ остается у насъ на рукахъ. Онъ казался намъ прежде такимъ красивымъ, точно золото и алмазы, и на ощупь былъ такой нѣжный, бархатистый, пріятный, а теперь видъ его былъ намъ нестерпимъ. Мнѣ было противно смотрѣть на него и я зналъ, что почувствую себя спокойно, лишь избавившись отъ него, такъ чтобы онъ не напоминалъ мнѣ болѣе о томъ, чѣмъ мы могли быть и во что были низвержены. Томъ и Джимъ раздѣляли мои чувства, я зналъ это, потому что оба они тотчасъ же повеселѣли, когда я сказалъ:
— Выбросимъ этотъ мусоръ за бортъ.
Но это требовало усилій, и не малыхъ, я вамъ скажу, поэтому Томъ раздѣлилъ работу по справедливости и согласно нашей силѣ. Онъ рѣшилъ, что мы двое выгрузимъ по одной пятой доли его, а Джимъ три пятыхъ. Но Джиму такое раздѣленіе не понравилось.
— Безъ сомнѣнія, я сильнѣе васъ, — сказалъ онъ, — и я согласенъ поработать сообразно тому; но все же вы слишкомъ много наваливаете на стараго Джима, масса Томъ, какъ мнѣ кажется.
— Не хотѣлъ я этого, Джимъ, но если тебѣ такъ думается, то раздѣли работу ты самъ; мы посмотримъ.
Джимъ рѣшилъ, что будетъ справедливѣе, если мы съ Томомъ отработаемъ по десятой долѣ. Томъ отошелъ отъ него, чтобы быть на просторѣ въ сторонкѣ, а тамъ улыбнулся во всю ширь Сахары на западъ, до самого Атлантическаго океана, съ котораго мы явились. Потомъ онъ снова повернулся къ Джиму и сказалъ, что мы согласны съ такимъ рѣшеніемъ, если только оно удовлетворяетъ Джима. Джимъ отвѣтилъ, что да.
Томъ отмѣрилъ тогда наши двѣ десятыя части по дугѣ, предоставивъ остальное Джиму. Тотъ очень удивился оказавшемуся различію и страшному количеству песка, выпадавшему на его долю; онъ былъ еще очень радъ, — говорилъ онъ, — что спохватился во время и не согласился на первое условіе.
Мы принялись за дѣло. Было и тяжело, и жарко работать, такъ что мы должны были подняться повыше, иначе не выдержали бы. Мы съ Томомъ чередовались: одинъ работалъ, другой отдыхалъ, но смѣнять бѣднаго стараго Джима было некому, и онъ потѣлъ такъ, что все, что было испареній въ этой части Африки, выходило изъ него. Мы не могли хорошенько работать, потому что хохотали до упаду, а Джимъ надсаживался и только дивился, чему мы такъ тѣшимся; намъ приходилось выдумывать какіе-нибудь предлоги къ тому, разумѣется, порядочно нелѣпые, но достаточные для Джима, который не способенъ былъ разобрать что-нибудь. Наконецъ, мы свою долю покончили, но совершенно надорвались, — не отъ работы, а отъ смѣха. Между тѣмъ Джимъ тоже почти совсѣмъ надорвался, но онъ-то уже отъ работы; тогда мы установили очередь и стали смѣнять его, за что онъ былъ безконечно намъ благодаренъ. Онъ сидѣлъ въ лодкѣ, утиралъ съ себя потъ, кряхтѣлъ и переводилъ духъ, повторяя, что мы очень добры къ бѣдному старому негру и онъ этого никогда не забудетъ. Онъ былъ вообще самый признательный изъ всѣхъ негровъ, какихъ я только видалъ; благодарилъ всегда за всякую малость. Съ лица онъ былъ черный, но внутри такъ же бѣлъ какъ вы сами!