Трудная тема (Ильф и Петров)
| Трудная тема |
| Опубл.: 1931. Источник: Илья Ильф, Евгений Петров. Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска / сост., комментарии и дополнения (с. 430-475) М. Долинского. — М.: Книжная палата, 1989. — С. 163-175. • Единственная полная прижизненная публикация: «ЛОКАФ» (с 1933 г. — «Знамя»), 1931, № 11. Отрывки из очерка печатались в журнале «30 дней», 1931, № 12 («Различное отношение к пейзажу») и газете «Кино» 1931, 7 ноября («Волевой кинооператор»). |
В порядке обмена мнений[править]
Писатели собрались в конференц-зале.
Подражание ли это Наркоминделу или просто любовь к величественным формам жизни, но только в большинстве московских учреждений имеется свой конференц-зал. Иногда случается даже перехват — два конференц-зала. Сюда обычно стаскивают лучшую мебель, устанавливают золоченые кресла и диванчики, на которых совестно сидеть, три пальмы, зеленые, как кровля дома, и длинный парадный стол[1].
Итак, писатели собрались в конференц-зале своего клуба. Кроме комичной важности, которая охватывает людей, попавших в зал такого рода, писатели замечали в себе некоторый прилив гордости. Их хвалили.
— Вы — мастера слова, — говорил оратор, внимательно глядя на собравшихся. — Ваше могучее дарование… Он говорил так, как почти никогда не говорит критик. Это был командир со стриженой головой, с лицом мужественным и недобрым. Польщенные писатели с непривычки конфузились.
Командир кончил свою лекцию выражением надежды, что те общие военные сведения, которые он преподал, помогут писателям ориентироваться в большом и сложном организме Красной Армии.
Стали высказываться. В соответствии с значительностью обсуждаемой темы и тремя маленькими ромбами, сиявшими на кавалерийских петлицах командира[2], высказывались сперва медленно, взвешивая слова.
— Свое пребывание на тактических занятиях Красной Армии, — сказал один из мастеров слова, — я мыслю себе в таком разрезе: я присоединяюсь к какой-нибудь маленькой части, делю с ней трудности походов и, лежа с красноармейцами где-нибудь в передовой цепи, обдумываю…
— Цепь умерла, — быстро и холодно заметил командир.
— Как умерла?
— Цепи нет, — повторил командир. — Это — устаревший метод ведения боевых операций.
— Ага! Ну, тогда, значит, не в цепи… Я свяжусь с каким-нибудь пехотным комбригом…
— Комбригов нет.
— Ну, значит, не с комбригом… Меня, собственно говоря, интересует кавалерия, эта романтика боя, когда огромная масса всадников, держа пики наперевес…
— Пика умерла, — сказал командир, с сожалением разведя руками.
— Как? И пика умерла? — с тревогой спросил писатель.
Он немножко испугался. Рушились привычные представления об армии.
— А я вот, — сказал другой писатель, — вы позволите в порядке обмена мнений… Я, например, хочу Вникнуть в вопрос как можно глубже. Ведь вы подумайте, товарищи!..
Здесь он поднялся и заходил по комнате, в волнении расталкивая кресла и сотрясая паркет.
— Вы только подумайте! В Красной Армии нет денщиков! Нет этого позорного института денщичества когда один человек чистит другому сапоги! Над этим, товарищи, стоит призадуматься! Это — тема — настоящая, волнующая тема! Потом, ни для кого не секрет, что во всех капиталистических армиях до сих пор существуют погоны, этот позорный пережиток феодализма. В Красной Армии погон нету. И это тоже тема волнующая и крепкая. Наконец, самое разительное — это то, что в Красной Армии командиры говорят с красноармейцами на «вы». Это разве не тема? Разве это не волнует?
— Видите ли, — смущенно сказал лектор, — я очень прошу меня извинить. Дело в том, что я не получил специального литературного образования, и я, так сказать, не художник слова. Но… меня не волнует. Я готов даже взять на себя ответственность и заявить, что Красную Армию в целом эти вопросы тоже не волнуют, Вы, конечно, мастера слова, вам виднее, но могли бы вы написать сейчас, в 1931 году, роман, основной и главной мыслью которого было бы то, что в Москве уже нет генерал-губернатора и что на углах не стоят городовые? Кого это может сейчас волновать, кроме самого бывшего генерал-губернатора, если он еще жив?
Но писателю было жалко расстаться со своими литературными заготовками. Он еще несколько минут защищался, указывая, что отсутствие денщичества и погон — тема вечная, вроде темы любви и смерти; но не встретив ни в ком поддержки, стал развивать новую мысль.
— Меня, — сказал он, — интересует психология рядового бойца на тактических занятиях. Я, собственно затем и еду, чтобы подобрать материалы к давно задуманной военной новелле. В этой вещи я хочу осветить проблему неворонании красноармейцами яблок у колхозников.
— Как вы сказали? — спросил командир. — Неворования чего?
— Неворования яблок.
— Ах, яблок! Кем же это?
— Красноармейцами.
— Так, так. А у кого?
— У колхозников. Ну, у совхозников. Вообще, у крестьян.
— Ага, теперь я себе точно уяснил. Значит, так. Проблема честности красноармейца? Красноармеец не ворует яблок у населения? Так ведь?
— Да, не ворует. Например, в царской армии солдаты всегда воровали у населения яблоки и другие вещи. Даже поговорка такая была: «Солдату если не украсть, то негде взять». А в Красной Армии не воруют. Разве это не проблема?
— Нет, — решительно сказал командир, — может быть, это — проблема для румынской армии, но только не для нас. У нас проблемы совершенно другие — воспитание волевого командира, овладение техникой, ударничество. Мало ли тем!
Писатели покидали конференц-зал, незаметно для себя переходя на строевой шаг. Они размышляли о своей новой литературной теме.
Что же это за армия такая, где товарищество, вежливость, честность — понятия настолько привычные, что писать о них старомодно и никому не нужно!
Неоконченный военный рассказ[править]
В бригаде нас было четверо[3]. И у каждого в кармане лежал литер. «Требование на воинскую перевозку людей. Перевезти одного человека-писателя». И только один из литеров был составлен несколько иначе и предписывал «перевезти одного человека-художника».
Человек-художник, подобно остальным участникам бригады, был в легкой штатской одежде; однако через плечо у него висела полевая сумка. Сумка вызывала уважение, словно бы хранила в себе секретные карты и приказы. На самом же деле там помещались черные и цветные карандаши, несколько кусков рисовальной бумаги, бутылочка с тушью и почему-то компас с синей стрелкой, на который художник часто и без надобности поглядывал. Один из человеков-писателей тоже настроился на военный лад и всю дорогу напевал:
Если ранен очень сильно,
Отделенному скажи.
Авторы этих летучих воспоминаний не пели. Их страшило предположение, высказанное пугливым художником.
— Смотрите, с вами обязательно произойдет недоразумение. Ведь вы всегда пишете вдвоем, так что формально вы не два писателя, а один. Вот вас и зачислят на довольствие, как одного человека. И обмундирование выдадут на одного. Покрутитесь тогда. В армии на этот счет строго.
На пересадочной станции светился мокрый асфальт. Станция ревела. Надсаживались все паровозные и деповские гудки, создавая пугающую симфонию газовой тревоги. Из билетной кассы выбежал железнодорожник в желтой маске с хоботом и стеклянными очами. Противогаз был похож на голову мухи под микроскопом.
Тревога сразу же передалась дальновидному художнику.
— Смотрите, — сказал он предостерегающе, — мы уже в районе тактических занятий. Тут придется бросить эти штатские замашки — болтать с первым встречным о чем попало. Не забывайте о военной тайне. В армии на этот счет строго. Решительно все должно быть засекречено.
Решено было быть поосторожнее в разговорах.
Как назло, к бригаде, которая, нахохлившись, стояла возле своего вагона, сразу же подошел очень подозрительный гражданин в бобриковом пальто и блеклой кепке. Для отвода глаз он держал в одной руке тяжелый чемодан, а в другой — подушку и одеяло, стянутые ремнем.
— Скажите, это поезд на Кременчуг? — спросил он.
— Может быть, — заметил один писатель, значительно глядя на другого писателя.
— А ваш поезд куда идет?
— Какой поезд?— сказал художник, спасая положение.
— Вот этот.
— Поезд? Не знаю. Где поезд?
— Да вот же, позади вас.
— Разве это поезд?
— А что же это, по-вашему? Сберкасса?
— Может быть, все может быть.
— Вот народ! — с тоской сказал подозрительный гражданин. — Надерутся с утра и шляются по вокзалам. Что же я, впрочем, время теряю! Ясно написано на вагоне: «Ленинград — Кременчуг»…
Тут бригада увидела, что оплошность железнодорожного начальства может испортить всю конспирацию. Нужны были отчаянные меры.
— Где написано? — торопливо закричали все. — На этой табличке? Разве можно доверять каким-то табличкам! Понавесили табличек, а зачем — и сами не знают! Написано «Ленинград — Кременчуг», а поезд может быть, идет «Владивосток — Сызрань».
— Да ну вас всех! — слезливо сказал гражданин. — Пойду на всякий случай к дежурному. Узнаю у него.
И он побежал по асфальту, качаясь под тяжестью своего багажа.
— Здорово мы его отшили! — радовалась бригада. — В другой раз не сунется с расспросами.
И только несколько дней спустя, когда пиджаки и туфельки были заменены военной формой и когда штатская нервозность и страстность в обсуждении военных вопросов сменились крупицами знания, возникло опечалившее всех предположение: не был ли подозрительный субъект обыкновенным пассажиром?
Короткая и бурная пора воинственного дилетантизма даже оставила след в записной книжке одного из участников бригады. Это был фрагмент рассказа, где военная тайна охранялась с поистине материнской заботливостью.
«Ревность мучила командира Н-ского взвода товарища Н. Он нежно любил активистку НН. но ревновал к командиру Н-ского артдивизиона в котором подозревал самца. И теперь, сидя на опушке редкого березового Н-ского лесочка и глядя на излучину реки Н, товарищ Н…»
Рассказ, конечно, не был окончен. Никогда мир не узнает о том, что же в конце концов произошло между товарищем Н и активисткой НН и был ли действительно бездушным самцом командир Н-ского артдивизиона.
Вместо всей этой военизированной, не в меру засекреченной половой проблемы, в записной книжке было записано совсем другое:
«Курсант 3-го эскадрона синего полка товарищ Колпан был в разведке. Обнаружив противника, начальник разведки послал Колпана с донесением в часть. Добравшись до реки, курсант увидел, что мост уже занят красными. Тогда Колпан отъехал в сторону, привязал лошадь в кустах и переправился через реку на бревне. Он выполнил поручение, потом снова оседлал бревно и, переправившись обратно, нашел свой разъезд, чтобы предупредить его об опасности. В этот день, как и в предыдущие дни, шел холодный дождь, вода была ледяная, бутылочного цвета…»
Рядовой красноармейский материал оказался интересней богато орнаментированного сочинения о неведомом самце. И если уж особенно отчаянные любители военного колорита потребуют от нас более точных сведений, то можем им сообщить:
— Дело происходило в Н-ском полку Н-ской дивизии, входящей в состав Н-ского корпуса.
Различное отношение к пейзажу[править]
К борту грузовика железными скобами были пристегнуты топор, лопата, лом и пила. Автомобиль свернул с шоссе на грунтовую дорогу, проскочил темную длинную аллею и остановился на виду деревушки.
Командир вложил карту в сумку и сказал:
— Мы находимся в расположении танкового батальона. Тут же, видите, стоит штаб дивизии, а вон там, левее, передвигается эспе.
Однако, поворачивая головы вслед за движением командирской руки, мы не увидели ни танкового батальона, ни штаба дивизии, ни эспе, что, как нам было уже известно, обозначает стрелковый полк.
Глазам представился общеизвестный русский пейзаж. Низкое лохматое небо, скошенные поля, по левую руку — роща, высокие избы, холмики, а дальше лес — ну, словом, сборный пейзаж из Третьяковской картинной галереи. Процентов двадцать Левитана, процентов двадцать Шишкина. Были и другие передвижники, помельче, процентов на восемь. Остальное занимал пейзаж новый, советский, пока еще слабо представленный в Третьяковке, — по полю шел трактор, и сияла свежим деревом силосная башня.
Где же, все-таки, штаб? Где танки? Где эспе?
Долго пришлось вглядываться в ландшафт, прежде чем из листвы не проявились плоские, похожие на велосипедный звонок, купола танков, черные мотоциклетные шлемы танкистов, самоварные трубы походных кухонь. Обнаружился и штаб дивизии с привалившимися к стволам деревьев телефонистами, и стрелковый полк, вытягивавшийся из лесу. Так, одна за другой, просвечивали военные детали, и вскоре оказалось, что пустынный с виду пейзаж начинен бойцами, орудиями, лошадьми, проводами и машинами.
Чтобы окончательно покончить с пейзажем, необходимо привести короткий разговор между писателем и командиром.
ПИСАТЕЛЬ. Какой красивый ландшафт. Не правда ли?
КОМАНДИР. Да. Очень удобный для маскировки. Здесь можно скрыть от самолетов целую дивизию.
ПИСАТЕЛЬ. А ЭТОТ ХОЛМ, покрытый зеленой и скользкой лягушачьей травой! Посмотрите!
КОМАНДИР. Высота 71,4. Видимость с нее километров пять. Хороший наблюдательный пункт.
ПИСАТЕЛЬ. Вон в поле одинокое дерево. Обратите внимание. Оно
отошло от лесного материка остров.
КОМАНДИР. Да. Отдельное дерев. Обратите внимание. Очень хороший ориентир.
ПИСАТЕЛЬ. Мне нравится эта речка. Маленькая, почти ручей очень хорошая, какая-то детская. Из хрестоматии.
КОМАНДИР. А мне не нравится. Непрочный рубеж. Если противник займет высоту 71,4, на нем закрепиться невозможно.
ПИСАТЕЛЬ (взволнованно). Смотрите, смотрите, собачка бежит! Одна в поле! Наверно, потеряла хозяина!
КОМАНДИР (любезно). Эта собачка бежит с донесением от разведки.
На этом закончился разговор, свидетельствовавший о весьма различном отношении к пейзажу и о существовании особой природы, понять которую можно только после длительного изучения.
Там, где природа не помогает армии, ее заставляют помочь.
Танковый батальон декорировался ветками и представлял собой самостоятельный передвижной лесок, ожидавший приказа к выступлению. Дверцы некоторых танков были подняты, и виднелась внутренность машины, где на полочках, в аптекарской чистоте, покоились снаряды скорострельной пушки. Мирный автомобильный фонарик был прикреплен спереди. Имелся даже клаксон, который должен предупреждать пешеходов об опасности. На крылечке избы сидела группа тан кистов, слушая командира роты, который рассказывал о предстоящей задаче.
Тут вполне уместно перейти от пейзажа к портрету.
Прислонясь спиной к скорпионьему хвосту своей машины, стоял танкист-ударник, техник и знаток своего дела. Он пришел в Красную Армию с несложным багажом древних деревенских знаний в области сельского хозяйства. Читал он с трудом, писать совсем не умел. Его хозяйство было арьергардное, единоличное. Он мало знал о том, что делается в нашей стране и для чего все это делается. Работу он мог выполнять только самую простую и грубую — перетаскивать тяжести, копать землю, ходить за лошадью. Профессии у него не было. Кому он нужен был такой, первобытный?
А сейчас из-за него спорили. Он оказался нужен всем. Два года в Красной Армии перенесли его из арьергарда жизни в авангард, превратили его в передового человека нашего времени. Он сделался грамотен дважды — просто грамотеи и политически грамотен. Он, который в двадцать один год с трудом читал: «Мы не ра-бы, ба-ры не ра-ды», кончал службу в армии наиболее хлестким и популярным корреспондентом батальонной газеты (псевдонимы Анти-Дюринг и Граната). Он был уже кандидатом партии и за время недельного отпуска успел передать свое хозяйство в колхоз. Работа с танком сделала его слесарем, шофером и мотористом. Он стал механиком.
Опершись на танк, он решал труднейшую задачу — что делать дальше. До конца службы в армии оставались недели. Из колхоза все чаще приходили письма. Колхозу нужен начальник тракторного хозяйства. Его ждали с нетерпением. Конечно, надо было ехать. Работа интересная, важная работа!
С другой стороны, манили его на Нижегородский автозавод, в сборочный цех. Следовало бы поехать! Работа важная, интересная! Да и завод замечательный — один из самых больших в мире!
Но в то же время хотелось и учиться. Знание притягивало. Арифметика тянула за собой алгебру. Хорошо было бы пойти в Московский автотракторный институт. И попасть легко. Все дадут — только учись! И стипендию дадут, и общежитие. Положительно необходимо учиться!
И еще одно было дело, важное и интересное дело. Остаться в Красной Армии на сверхсрочную службу, изучить военную науку более широко, окончить школу, стать командиром.
Но вот зацепка! Анти-Дюринг, он же Граната, тянулся в литературу. Неплохо бы начать серьезно писать. Например, сочинить повесть, описать различных людей и себя самого.
Все можно было сделать, все нужно было сделать и, главное, все хотелось сделать. И как можно скорее. Множество дорог вело от танка, и все были открыты, по любой можно было пойти.
Анти-Дюринг быстро завел мотор и влез в машину. Закрылась дверца, опустился купол боевой башни. Танк задрожал, начадил бензиновым дымом, повернулся, сделал резкий бросок и поехал прочь из деревни. Был получен приказ — поддержать готовящуюся атаку пехоты.
Все танковое соединение вытянулось в колонну с узаконенными интервалами и поползло по обширному голому пространству, торопясь скорее скрыться с глаз, уйти в лесок, где его не найдет воздушный разведчик противника. В том же направлении шел эспе.
Великолепную картину силы, могущества представлял собою полк. Даже по соседству с танками, которые помпезно шли через лес напролом, полк нисколько не терялся. Чувствовалась в нем необыкновенная гибкость, поворотливость, прекрасная расчлененность, способность к маневру и преодолению любого препятствия. С муравьиной подвижностью полк накапливался за естественными прикрытиями для нанесения сокрушительного удара.
Далеко позади дымили кухни, брызгала из котлов горячая вода, огромная белая ложка стучала о железную стенку кухни, повара тряслись на двуколках, меланхолично очищая картошку. На телеге везли валторны и геликоны, обтянутые зелеными чехлами, и мальчик-флейтист в полной форме ел яблоко, болтая ногами, как и всякий мальчик. Слышались одиночные орудийные выстрелы.
Когда танки, раскачиваясь и валя молодые деревья, выходили из лесу, их увидел «неприятельский самолет». Он сейчас же повернул и опрометью помчался назад, чтобы сообщить своему командованию эту неожиданную новость.
Но было уже поздно. Танки развернулись широким строем и, оглушительно стреляя, пошли в атаку.
Волевой кинооператор[править]
Если бы обычные посетители гражданской коопстоловой в маленьком городке увидели своего заведующего в обстановке тактических занятий, удивлению их не было бы конца.
Куда девалась обычная кооперативная вялость, сонливость и высокомерное равнодушие! Кооператор назначенный обслуживать военную столовую, бегает между столиками молодцевато подобрав живот, отдает приказания, осведомляется, довольны ли посетители обедом, собственноручно истребляет мух, следит за чистотой и вообще делает то, чего никогда не делал в гражданской обстановке.
Голова его проясняется. Он совершает поступок неслыханной смелости — уничтожает очередь к кассе, что раньше никогда не сделал бы, считая это излишней поблажкой потребителю. Этим достигается почти что чудо. Не слышно сдавленных криков, никто не мечется по столовой, судорожно зажав в руке деньги, никто не задевает ватными полами пальто тарелок с холодным супом и вообще нет этих предсмертных хрипов, столь характерных для гражданских пищеприемников. Все спокойно обедают, и на лицах не заметно отвращения к кооперативным порядкам.
Завстоловой уже не просто кооператор. Он волевой кооператор. И иногда даже, во время разговора с обедающим командиром, пытается прищелкнуть каблуками, изображая высшую степень воинской готовности.
Он и сам не знает, как произошло чудесное превращение из обыкновенного полуголовотяпа в полезного работника питания.
Самый воздух армии таков, тот, кто им дышит, работает точнее, быстрее и лучше. И начальник станции в красной фуражке, упрятав лицо в противогаз, бегает такой резвой рысью, какой никогда не бегали начальники станций со дня основания первой железной дороги. И председатель сельсовета, успокоившийся было на шестидесяти четырех процентах выполнения хлебозаготовок, вспоминает вдруг, что план т все сто процентов, и начинает пошевеливаться. И клубный работок, оторвав голову от отчета, где его деятельность представлена в самых розовых цифрах, замечает вдруг, что ему, собственно, нечем похвастать перед проходящим полком. Надо что-то делать, стряхнуть с себя сонное обалдение.
Сегодня все они уже не просто начальники станций, председатели сельсоветов и клубные работники. Сегодня они волевые начальники, председатели и работники.
Да и как им не перемениться, не подобрать животы, не сделаться расторопными, когда на станции с быстротой шквала возникает газовая тревога, когда эскадрилья синих налетает из-за леса на разгружающийся эшелон, и светящиеся условные бомбы падают на железнодорожное полотно.
Вот уже второй день синие упорно наступают, имея целью овладеть важным железнодорожным узлом противника.
Пока на подступах к станции разыгрываются боевые столкновения, на втором этаже боя — в воздухе — оперируют самолеты.
Во дворах прилегающего к станции местечка собираются группы осоавиахимовцев в противогазовых Комбинезонах, блестящих и прозрачных, как компрессная клеенка. После второго воздушного налета синих улицы, где бы не ощущался условный газ — по запаху тошнотворная смесь плохого одеколона со столярным клеем. Местечко отравлено.
Ждут новых налетов. Подходящие на защиту узла эшелоны торопливо выгружаются из вагонов. Никто не знает, сколько времени продлится передышка — может быть, полчаса, а может быть, и минуту. Тут все зависит от быстроты, и вдоль длинного фронта теплушек начинается стремительная работа. Двери вагонов откатываются на своих колесиках, люди прыгают на платформу, выводят лошадей, выбивают деревянные подпорки из-под орудий и осторожно свозят их на землю. Бегут связисты со своими катушками и удочками, красноармейцы рысью везут станковый пулемет, грузят на телегу доски для штурмового мостика, устанавливают зенитные пулеметы. Весь эшелон стремится возможно скорее покинуть платформу, преодолеть момент, когда часть представляет собой почти беззащитное скопище людей, и превратиться в подвижную боевую единицу.
В самый разгар выгрузки началась тревога. Короткие истерические гудки паровозов на минуту покрыли все шумы. И сейчас же батальон увидел быстро наплывающую эскадрилью синих штурмовиков. Завидев эшелон, головной самолет резко нырнул вниз. За ним, точно копируя действия командира, нырнула вся эскадрилья.
— Бреют! — закричал ужасным голосом человек, который, судя по невоенному беспорядку в одежде, несомненно был деятелем искусства. — Скорей снимать! Где оператор?! Опять бреют, а его нет!
Огромные тела штурмовиков, качаясь и роняя ракеты, проходили над путями. Бомбежка и расстрел эшелона из пулеметов продолжались минуты полторы.
— Бреют! — продолжал кричать кинорежиссер, простирая руки к небу, словно бы хотел схватить за хвост последний штурмовик. — Какие кадры пропали!
В горе он не замечал, что красноармейцы затаптывают сапогами тлеющие ракеты, что уже посредники выводят из строя большую часть батальона, уничтоженную воздушным налетом, что командиры собирают уцелевшие взводы и уводят их за местечко.
Когда волнение утихло, появился кинооператор. Он медленно шел по путям, жуя яблоко.
— Где бреют? — спросил он, безмятежно озирая чистое небо.
— Я буду на вас жаловаться в местком! — закричал режиссер. — Это черт знает что такое!
И он стал кружиться вокруг оператора, как истребитель. В расстройстве чувств он даже подпрыгивал над землей, как бы желая произвести над виновным бреющий полет, тот самый полет, замечательные кадры которого были потеряны для экрана.
— Кончено, кончено, — заключил режиссер. — После этого случая вы не должны отходить от меня ни на шаг.
Так оно и было. Оператор уже не разлучался с режиссером, но снимать было трудно. Почти все время шел дождь, а когда дождь прекращался, темные облака все-таки не уходили с неба и света для съемки не хватало.
Грузовичок кинобригады метался по широкому фронту боевых действий. Кинематографисты беспрерывно жаловались на погоду. Приходилось пропускать интереснейшие эпизоды. И только один раз появилось солнце, капризный друг фотографов и киноработников. Это бы в решающий день второго этапа. Бронепоезда красных отходили все ближе к станции. Синие непрерывно теснили противника.
Солнце осветило широкую желтую поляну, на которой — редкая вещь в современной войне! — раз. вернулась настоящая батальная сцена. Синяя пехота, подкрепленная танками, с криками «ура» шла в атаку.
— Если теперь прозеваете, — кричал режиссер вне себя, — тогда…
Но оператора не надо было подбадривать. Он уже вывалился из грузовика. Львиными прыжками он пересекал поляну, догоняя уходящую атаку. За ним, тяжело дыша и сжимая в руке сценарий, погнался режиссер.
Оператор припал на одно колено, посмотрел в визир аппарата, поднялся и помчался дальше.
— Давай танки! — кричал режиссер. — Только не отдельно! Отдельно у нас уже есть. Давай вместе с пехотой! Со спины!
Оператор обернул бледное, решительное лицо, отмахнулся от режиссера рукой, поднес кинаму к глазам и нажал спуск. Теперь он сам знал, что ему надо было делать.
— Давай, давай! — продолжал режиссер, забегая вперед.
И тут в зеркальный квадратик визира, через который с превосходной чистотой виднелось оживленное поле боя, встряла близкая толстая спина режиссера. Великолепный кадр мог погибнуть.
— Назад!! — заорал оператор такой властный, густой, волевой голос мог принадлежать разве только командиру корпуса. Он покрыл крики «ура» и звуки пулеметов. Атакующие вздрогнули, остановились и с недоумением посмотрели назад.
— Не смотрите в аппарат! — завизжал оператор. — Это не вам! Атакуйте! Вперед!!
И он побежал за бойцами, спотыкаясь и издавая воинственные клики.
Впоследствии он рассказывал, что им овладела «патетика боя», какое-то «необъяснимое бешенство битвы».
К вечеру, невзирая на все старания кинооператора, железнодорожный узел был взят синими.
Покаяние[править]
Человек, впервые проведший с армией несколько дней, не может сказать: «Я знаю Красную Армию». Он может сказать только: «Я видел Красную Армию».
Он сталкивается сразу со множеством людей, с десятками тысяч человек, очень занятых, проверяющих результаты своей работы за целый год. Армия поворачивается перед ним различными своими гранями. В одном месте внимание наблюдателя привлекает переход реки вброд, когда отделение в несколько минут переносит на себе батальонную пушку. В другом месте он видит начальника штаба батальона с забинтованным горлом. У него повышенная температура, за ним приезжают 3 лазарета, но он отказывается бросать работу, чтоб не ослабить свой батальон в горячий момент. Поражают его самолеты, не покидающие неба ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером. Не успевает он как следует оценить замечательную работу связистов, как шум моторов заставляет его задрать голову. Он видит воздушный бой, в котором противники применяют на практике высший пилотаж. И еще без конца сталкивается он со сценами, эпизодами, характерами.
Наблюдатель начинает жадничать, смотреть все сразу. И все ему нравится.
Авторы этих заметок попали в такое же положение. Им все понравилось. И ведь, главное, говорили им в Москве перед отъездом, говорили весьма авторитетные люди:
— Пишущие об армии часто впадают в одну и ту же ошибку. Хвалят решительно все и не замечают никаких недостатков. Вы уж, будьте добры, не впадите случаем в аллилуйщину. Армия у нас прекрасная, страна гордится своей Красной Армией. Но, конечно, недостатки в ней есть. Нужно замечать и теневые стороны. Нам этого самого «и шляпами закидаем» не нужно.
Все дни, проведенные на тактических занятиях, авторы очень боялись впасть в аллилуйщину. Ложились спать с этой мыслью и с этой же мыслью просыпались.
— Ну как, заметили какие-нибудь теневые стороны?
— Да нет. Сегодня опять ничего такого не видел!
— Все понравилось?
— Все.
— Плохо.
— Я и сам знаю, что плохо. Но что ж делать! Не обнаружил недостатков.
— Ну хорошо, крупных недостатков пет. Но хотя бы потертости ног есть?
— Есть, но, говорят, такой незначительный процент, что это считается достижением.
— Что ж делать? Ведь нас обвинят в аллилуйщине.
— Обязательно обвинят. Можно не сомневаться. В особенности попадет за этого танкиста-ударника. Какой-то он слишком уж положительный. Сплошная схема. Ни одного темного пятнышка.
— Однако факт. Схема, но факт.
— А вы хорошо смотрели там, в танковом батальоне? Неужели там нет ни одного отрицательного типа?
— Есть один. Про него в стенгазете написали, что он нытик.
— Вот и замечательно. Нам нытик до зарезу нужен. Все-таки теневая сторона.
— Нет, из этого ничего не выйдет. Я разузнал подробности. Оказывается, парень во время марша высказал предположение, что его танк может не дойти. Понимаете, только высказал, и это было только предположение. И, главное, танк он довел в прекрасном состоянии, и все вообще было благополучно. Но товарищи уже назвали его нытиком. Представляете себе батальончик? От положительных типов просто деваться некуда.
Сейчас приходится честно сознаться. Мы или уже впали в аллилуйщину, или находимся накануне впадения.
В поисках недостатков и теневых сторон авторы забрели на батарею Н-ского артполка. Дождевые капли стекали с красноармейских касок, как с крыши. День был плачевный, мокрый и холодный, в лесочке, где стояла батарея, было полутемно. При виде промокших людей, которым уже третий день некуда податься от дождя, как-то сама собой родилась мысль о нытиках и маловерах. Озабоченное лицо политрука казалось, подтверждало эту гипотезу.
Вопрос был поставлен ребром:
— Каковы недостатки на сегодняшний день?
— Как вам сказать, — вздохнул политрук, — конечно, есть некоторое отставание.
Авторы значительно переглянулись. Вот оно где! Насилу нашли!
— Видите, — зашептал политрук, — вон под деревом стоят три красноармейца, наводчик, ездовой и правильный. Так, понимаете, какая с ними история, у нас все уже вступили в колхоз, а эти трое до сих пор тянут. Конечно, это некоторый недостаток политработы. Мы сегодня устроили собрание колхозников. Понимаете, все собрались, а эти ходят в стороне, скучают зверски. Томились, томились, а потом не выдержали и тоже подошли. Тут красноармейцы-колхозники так взяли их за бока, что, думаю, сегодня они обязательно вступят. А пока, врать не буду, не все сто процентов.
Мы быстро ушли с батареи, боясь признаться друг другу, что опять нам все понравилось.
Боевой вид[править]
Уже несколько дней мы носили военную форму, но все еще, как на рентгеновском снимке, сквозь шинели и сапоги просвечивали наши невоенные плечи и ноги. И, хотя по утрам мы внимательно оглядывали друг друга, проверяя, все ли в по рядке, — все же за наши пояса можно было просунуть всю пятерню, повернутую ребром, что, конечно, указывало на крайнюю распущенность и недисциплинированность. а мы в дьявольской гордыне считали себя образцовыми красноармейцами, и когда слышали позади себя смех, то нам и в голову не приходило, что это по нашему адресу.
И только член Реввоенсовета, с которым мы встретились на поле танковой атаки, раскрыл нам глаза.
— У вас вид обозных молодцов! — сказал он с веселым удивлением.
Лишь тогда мы заметили, что ходим, с усилием подымая ноги, что у нас покатые дамские плечи и узкие селедочные спины.
Как приобрести боевой вид? Может быть, как-то особенно заломить фуражку? Или выпросить у кого-нибудь на время полевую сумку? И как вообще он приобретается, боевой вид? Такая проблема нас очень волновала.
Незадолго до конца тактических занятий грузовик киноработников выехал на ночную съемку. Предчувствуя беду, кинематографисты старались набрать в поездку как можно больше народу. Они залучали к себе седоков описаниями волшебной картины ночного боя. По их словам, пропустить такое зрелище было бы преступно. На самом же деле киноработники боялись застрять с машиной в грязи и им нужна была грубая рабочая сила, пушечное мясо. Доверчивые человеки-писатели и человек-художник соблазнились.
Машина безнадежно завязла в трясине уже через полчаса. Была ночь, и лил дождь.
— Товарищи, — сказал режиссер, — давайте приналяжем хорошенько, иначе опоздаем на съемку. Красные успеют форсировать реку, и мы ничего не увидим. Я думаю, минут за пять мы успеем!
После этого мы вытаскивали машину шесть часов подряд. Раздавалось дикое волжское уханье. Колеса буксовали и забрасывали представителей искусств фонтанами жидкой грязи, которую не смогли смыть даже толстые дождевые струи. Вот здесь, наконец, нашлись нытики и маловеры. Все же дух армии восторжествовал, и решено было биться до конца. Под колеса бросали ветки и даже целые стволы молодых деревьев. Откуда только геркулесовская сила взялась!
Стоит ли добавлять, что машину в конце концов вытащили с помощью проходивших мимо саперов.
На другой день мы с изумлением заметили, что беспокоившая нас проблема решена. Отлично стала сидеть отяжелевшая от воды шинель, расправились плечи, и фуражка, повидавшая за ночь виды, плотно утвердилась на голове. Боевой вид был наконец приобретен.
Примечания[править]
- ↑ В журнале «30 дней» последняя фраза абзаца изменена, а следующего за ней абзаца в тексте, помещённом в «ЛОКАФ», нет:
«…Сюда обычно стаскивают лучшую мебель, устанавливают золоченые кресла и диванчики, на которых совестно сидеть, три препарированные пальмы длинный парадный стол и бюст Бетховена, который чаще всего стоит на подоконнике и пристально смотрит на улицу.
В такой официальной обстановке люди становятся преувеличенно вежливыми, в голове складываются дипломатические обороты речи, этакие сочные экспозе, и беспрерывно хочется вручить кому-нибудь ноту, или коммюнике, или, на худой конец, меморандум. Достойнейшие чувства овладевают человеком, сидящим на золоченом стуле, по соседству с Бетховеном». - ↑ Т.е. командира кавалерийского корпуса.
- ↑ Ещё писатель Борис Левин и художник Константин Ротов. Они были дружны с Ильфом и Петровым.