[361]
Передъ бумажною фабрикою были свалены вороха тряпокъ, собранныхъ отовсюду. У всякой тряпки была своя исторія, каждая держала свою рѣчь, но нельзя же слушать всѣхъ заразъ! Нѣкоторыя были здѣшнія, другія заграничныя. Одной датской тряпкѣ случилось лежать рядомъ съ норвежской; первая была мягкой датской, вторая суровой норвежской закваски. И вотъ, это-то и было самое забавное въ нихъ, съ чѣмъ, навѣрно, согласится всякій благоразумный норвежецъ и датчанинъ.
Онѣ узнали другъ друга по языку, хотя датскій и норвежскій языки—по словамъ норвежской тряпки—такъ же различны, какъ французскій и еврейскій.
— Мы беремъ свой языкъ изъ нѣдръ народа въ сыромъ, первобытномъ видѣ, а датчане создаютъ себѣ искусственно приторный, пошлый языкъ!—прибавила норвежская тряпка.
Разговоръ вели, вѣдь, тряпки, а тряпка такъ ужъ и есть тряпка, изъ какой бы страны ни была; значеніе онѣ пріобрѣтаютъ лишь въ ворохахъ, какъ тряпье.
— Я дочь Норвегіи!—продолжала первая.—И этимъ, я думаю, сказано довольно! Я крѣпка волокнами, какъ древнія скалы старой Норвегіи, страны свободной, конституціонной, которая не
[362]уступитъ Америкѣ! У меня волокна такъ и чешутся при одной мысли о томъ, кто я! И мысли мои звонко выливаются въ гранитныхъ словахъ!
— Но мы имѣемъ литературу!—сказала датская тряпка.—Понимаете вы, что это значитъ?
— Понимаете?—повторила норвежская тряпка.—Ахъ, ты, дочь низменной страны! Поднять что-ли тебя на скалы и освѣтить сѣвернымъ сіяніемъ, тряпка ты этакая! Когда ледъ таетъ отъ лучей норвежскаго солнца, къ намъ приходятъ датскіе суденышки съ масломъ да сыромъ—благородные товары, нечего сказать!—а вмѣсто балласта привозятъ съ собою и датскую литературу! Мы же въ ней не нуждаемся! Не диво обойтись безъ выдохшагося пива тамъ, гдѣ бьетъ свѣжій ключъ! Наша литература, что твой родникъ, а не пробуравленный колодезь! И европейскою извѣстностью своею она обязана самой себѣ, а не широкимъ газетнымъ глоткамъ, не кумовству, не шлянью авторовъ за-границу! Въ насъ говоритъ „нутро“, и датчанамъ пора привыкать къ этому свободному голосу, да они и такъ ужъ цѣпляются въ своихъ скандинавскихъ симпатіяхъ за нашу гордую скалистую страну, древнѣйшую кочку вселенной!
— Такъ не позволитъ себѣ говорить ни одна датская тряпка!—сказала представительница Даніи.—Это не въ нашемъ характерѣ. Я хорошо знаю себя, а таковы, какъ я, и всѣ наши датскія тряпки. Всѣ мы добродушны, скромны, мало вѣримъ въ самихъ себя. Этимъ, конечно, много не возьмешь, но мнѣ лично это все-таки больше по сердцу! Могу, однако, увѣрить васъ, что я вполнѣ сознаю свою добротность, но только не говорю о ней. Въ самохвальствѣ меня ужъ никто не обвинитъ! Я мягка, податлива, вынослива, независтлива, обо всѣхъ отзываюсь хорошо, хотя и мало кто этого заслуживаетъ, но это ужъ ихъ дѣло, а не мое! Мнѣ-то что? Я только посмѣиваюсь себѣ, какъ натура богато одаренная!
— Ахъ, замолчите! Меня просто тошнитъ отъ вашего мягкаго, липкаго, клейстернаго языка!—сказала норвежка и перелетѣла по вѣтру въ другой ворохъ.
Обѣ стали бумагою, и случай распорядился такъ, что норвежская тряпка стала листкомъ бумаги, на которомъ одинъ норвежецъ написалъ любовное письмо датчанкѣ, а датская тряпка—бумагой, на которой датчанинъ написалъ оду въ честь величавой красавицы—Норвегіи.
[363]
И изъ тряпокъ можетъ выйти что-нибудь путное, разъ онѣ выберутся изъ общей кучи, да переродятся къ лучшему, просвѣтятся,—въ этомъ вся суть.
Вотъ и вся исторія. Она довольно забавна и никого не задѣваетъ, кромѣ—тряпья.
