Сокр. А, любезный Федръ! куда и откуда[1]?227.
Федръ. Отъ Лизіаса Кефалова[2], Сократъ; иду прогуляться за городскою стѣною: вѣдь провелъ у него все время, съ самаго утра. А по дорогамъ прогуливаюсь потому, что исполняю предписаніе моего и твоего друга Акумена[3]: онъ говоритъ, что прогулка тамъ не столь утомительна, какъ въ дромахъ[4].B.
Сокр. Акуменъ говоритъ хорошо, другъ мой. Такъ Лизіасъ уже въ городѣ?
Федръ. Да, у Эпикрата[5], въ томъ домѣ Морихіаса[6], что подлѣ олимпійскаго храма.
Сокр. Чѣмъ же вы тамъ занимались? Ужъ, конечно, Лизіасъ угощалъ васъ рѣчами.
Федръ. Узнаешь, если имѣешь досугъ идти и слушать меня.
Сокр. Какъ? развѣ ты думаешь, что для меня, говоря словами Пиндара[7], не выше и самаго недосуга слушать о твоей и Лизіасовой бесѣдѣ?
C.Федръ. Такъ иди же.
Сокр. Лишь бы говорилъ.
Федръ. Изволь, Сократъ. Да къ тебѣ-таки и идетъ послушать[8]; потому что предметъ нашей бесѣды, не знаю какъ-то, случился любовный. Лизіасъ, видишь, написалъ, какимъ образомъ одного красавца сманивалъ человѣкъ, въ него не влюбленный. Но хитрость-то именно въ слѣдующемъ: онъ говоритъ, что должно быть благосклоннымъ болѣе къ тому, кто не любитъ, нежели къ тому, кто любитъ.
Сокр. О благороднѣйшій человѣкъ! еслибы онъ еще написалъ, что лучше быть благосклоннымъ къ бѣдному, чѣмъ къ богатому, лучше къ старику, чѣмъ къ молодому, и такъ о всемъ, что выгодно для меня и для многихъ изъ насъ!D. Подобныя рѣчи какъ были бы любезны и полезны народу[9]! Теперь у меня такая охота слушать, что еслибы ты свою прогулку сдѣлалъ даже къ Мегарѣ и, дошедши до ея стѣны, по совѣту Иродика[10], предпринялъ обратный путь, то и тогда я не отсталъ бы отъ тебя.
Федръ. Что ты это говоришь, почтеннѣйшій Сократъ? Могу ли я, человѣкъ простой, по надлежащему припомнить все, что Лизіасъ, превосходнѣйшій изъ нынѣшнихъ писателей228., сочинялъ долго и надосугѣ? Куда ужъ мнѣ! хотя, конечно, я болѣе хотѣлъ бы этого, чѣмъ большаго богатства.
Сокр. О Федръ! если я не знаю Федра, то забылъ и себя: но нѣтъ; — ни то, ни другое. Мнѣ очень хорошо извѣстно, что, слушая рѣчь Лизіаса, онъ слушалъ ее не одинъ разъ, но приказывалъ повторять себѣ многократно, и B.Лизіасъ охотно повиновался. Ему и этого было мало: наконецъ онъ взялъ свитокъ, пересмотрѣлъ все, что особенно хотѣлъ, просидѣлъ надъ этою работою съ самаго утра и потомъ, клянусь собакою, изучивъ на память все сочиненіе, если только оно не слишкомъ длинно, и утомившись, какъ мнѣ кажется, пошелъ прогуляться. Пошелъ онъ за городскую стѣну, чтобы предаться размышленію, но встрѣтился съ человѣкомъ, который страдаетъ недугомъ слушанія рѣчей, увидѣлъ его, — увидѣлъ и, обрадовавшись, что найдетъ въ немъ такого же восторженника, приказалъ ему идти съ C. собою. Когда же этотъ любитель рѣчей сталъ просить его пересказать слышанное, — онъ началъ жеманиться[11], какъ будто бы ему не хотѣлось; а кончилъ бы тѣмъ, что пересказалъ бы и насильно, еслибы не слушали его по доброй волѣ. Итакъ, сдѣлай теперь, Федръ, по моей просьбѣ то, что весьма скоро сдѣлаешь ты и безъ просьбы.
Федръ. Для меня и въ самомъ дѣлѣ гораздо лучше пересказать тебѣ, какъ могу; и ты, кажется, не оставишь меня, пока я какъ-нибудь не кончу своего разсказа.
Сокр. Да и очень справедливо тебѣ кажется.
D.Федръ. Я такъ и сдѣлаю. Но вѣдь слова-то, въ самомъ дѣлѣ, Сократъ, я всего менѣе заучилъ; а мысли о томъ, какія преимущества на сторонѣ влюбленнаго и невлюбленнаго, замѣтилъ почти всѣ и, начиная съ первой, въ общихъ чертахъ и по порядку изложу тебѣ каждую.
Сокр. Покажи напередъ, любезный, что ты тамъ держишь въ лѣвой-то рукѣ, подъ плащемъ. Я догадываюсь, что это-то и есть у тебя та самая рѣчь. А если такъ, то вотъ какое имѣй о мнѣ понятіе: сколько я ни люблю тебя, но не допущу, чтобы ты училъ меня и въ присутствіи Лизіаса. E. Ну-ка покажи.
Федръ. Перестань[12], Сократъ. Ты лишаешь меня надежды испробовать надъ тобою свои силы. Но гдѣ же намъ расположиться 229. для чтенія?
Сокр. Повернемъ сюда и пойдемъ по берегу Илисса[13], а потомъ сядемъ себѣ въ тиши, гдѣ понравится.
Федръ. Кстати, кажется, случилось, что я босикомъ[14]: — ты-то ужъ всегда такъ. Освѣжая ноги водою, мы будемъ идти съ большею легкостію и пріятностію, особенно въ это время дня и года.
Сокр. Иди же впередъ и смотри, гдѣ намъ сѣсть.
Федръ. Видишь ли тотъ высокій яворъ?
Сокр. Такъ что жъ?
Федръ. Подъ нимъ есть тѣнь и легкій вѣтерокъ; на той B. муравѣ мы можемъ сѣсть, а если захотимъ, то и лечь.
Сокр. Ступай же.
Федръ. Скажи мнѣ, Сократъ, не здѣсь ли то мѣсто на Илиссѣ, съ котораго, говорятъ, Борей похитилъ Ориѳію[15]?
Сокр. Да, говорятъ.
Федръ. Такъ неужели здѣсь? Воды дѣйствительно пріятны, чисты и прозрачны; только что дѣвицамъ рѣзвиться въ нихъ.
Сокр. Не здѣсь, а ниже, — стадіи двѣ или три не доходя C. до храма Агреи[16]. Тамъ, кажется, есть и жертвенникъ Борею.
Федръ. Что-то не замѣтилъ. Но скажи, ради Зевса, Сократъ, думаешь ли ты, что это преданіе справедливо?
Сокр. Не было бы странно, еслибы я, подобно людямъ мудрымъ[17] и не вѣрилъ ему. Умствуя, какъ они, я сказалъ бы, что Борей былъ вѣтеръ, который, когда Ориѳія рѣзвилась съ Фармакеею[18] на ближнихъ скалахъ, низвергъ ее оттуда. Это-то и подало поводъ говорить, что покойница D. увлечена Бореемъ, — иначе, съ Марсова холма[19]; вѣдь разсказываютъ и такъ, что онъ похитилъ ее не отсюда, а оттуда. Я думаю, Федръ, что для подобныхъ дѣтскихъ сказокъ (χαρίεντα) нуженъ человѣкъ очень сильный, трудолюбивый и неслишкомъ избалованный счастіемъ, — по той единственно причинѣ, что, кромѣ сего, ему надобно еще трудиться надъ исправленіемъ вида иппокентавровъ, потомъ химеръ, E. за которыми нахлынетъ цѣлая стая горгонъ, пегасовъ и другихъ необыкновенныхъ природъ, ужасающихъ своимъ множествомъ и своею уродливостію. Еслибы невѣрующій, пользуясь какою-то дикою мудростію[20], захотѣлъ баснѣ о каждомъ изъ этихъ чудовищь придать нѣкоторое правдоподобіе; то ему понадобилось бы много досуга: а у меня для этого вовсе нѣтъ его, — причина та, другъ мой, что я еще не могу, по смыслу дельфійской надписи[21], познать самого 230. себя; а вѣдь смѣшнымъ представляется, не зная этого, изслѣдывать чужое. Итакъ, оставляя подобныя преданія въ покоѣ и вѣря тому, что̀ о нихъ думаютъ, я, какъ сейчасъ сказано, разсматриваю не то, а себя, — звѣрь ли я, многосложнѣе и яростнѣе Тифона[22] или животное кротчайшее и простѣйшее, носящее въ своей природѣ какой-то жребій божественности и незлобія. Но позволь мнѣ прервать свою рѣчь[23], другъ мой; не это ли то дерево, къ которому ты велъ насъ?
Федръ. Да, это самое.B.
Сокр. Клянусь Ирою, прекрасное убѣжище! Этотъ яворъ очень развѣсистъ и высокъ; ростъ и тѣнь этого агнца[24] превосходны, — и какая сила его цвѣта! Онъ можетъ распространять благовоніе по всему мѣсту. Или опять, — этотъ текущій изъ-подъ явора игривый источникъ столь холоденъ, что вода его даже и для ноги ощутительна. Судя по дѣвическимъ изображеніямъ и статуямъ[25], можно полагать, что C. это мѣсто было посвящено какимъ-нибудь нимфамъ и Ахелою. Сверхъ того, если угодно, какъ пріятенъ и усладителенъ здѣсь вѣтерокъ! его лѣтній шелестъ вторитъ хору кузнечиковъ. Но всего роскошнѣе эта мурава; легкая покатость ея обѣщаетъ склоненной головѣ удобное положеніе. Отличный проводникъ ты, любезный Федръ!
Федръ. А ты-то, чудакъ, представляешься чрезвычайно страннымъ. Ты просто говоришь такъ, что походишь не на туземца, а на какого-нибудь иностранца, которому нуженъ D. проводникъ[26]. Какъ-таки изъ города не отправляться въ окрестности и даже, кажется, вовсе не выходить за его стѣну!
Сокр. Извини, почтеннѣйшій; я вѣдь любознателенъ: но поля и дерева не хотятъ ничему научить меня; а люди — въ городѣ. Вотъ ты-то, кажется, нашелъ средство вывесть меня за городъ; потому что ты, подобно тому, какъ ведутъ за собою голодную скотину, показывая ей зеленую вѣтвь, или какой-нибудь плодъ, показываешь мнѣ рѣчи въ свиткахъ E. и, повидимому, намѣренъ водить меня по всей Аттикѣ, даже куда тебѣ угодно. Впрочемъ, пришедши теперь сюда, я думаю лечь; а ты, избравъ положеніе, удобнѣйшее для чтенія, начинай читать.
Федръ. Такъ слушай.
«О моихъ дѣлахъ ты знаешь[27] и, какъ я думаю, слышалъ, что они будутъ полезны намъ, если это состоится. Надѣюсь, что ты не отвергнешь моей просьбы — именно 231. потому, что я не влюбленъ въ тебя. Влюбленные, когда страсть умолкаетъ, раскаяваются въ добрыхъ своихъ дѣлахъ; а у невлюбленныхъ нѣтъ времени, въ которое надлежало бы имъ раздумывать; — оттого что они всего лучше заботятся о домашнемъ, дѣлаютъ добро не по необходимости, а произвольно[28], сколько позволяютъ имъ силы. Притомъ влюбленные наблюдаютъ, что̀ худаго вышло у нихъ чрезъ любовь и что̀ сдѣлали они хорошаго, и присоединяя къ этому понесенныя хлопоты, думаютъ, что ихъ любимцамъ B. давно уже воздана должная благодарность. Напротивъ, невлюбленные, по этому самому, не могутъ ни поставлять предлогомъ нерадѣніе о домашнихъ, ни считать понесенныя хлопоты, ни искать въ этомъ причинъ размолвки съ ближними; такъ что, отклонивъ столько золъ, имъ не остается ничего болѣе, какъ усердно дѣлать все, что признаютъ они для себя пріятнѣйшимъ. Притомъ опять, если C. влюбленныхъ надобно высоко цѣнить потому, что они, какъ говорятъ, слишкомъ любятъ тѣхъ, въ кого влюблены, и что, въ угодность своимъ любимцамъ, готовы словомъ и дѣломъ ненавидѣть всѣхъ прочихъ; то легко понять, что тѣ же самые влюбленные, если слова ихъ справедливы, каждаго изъ будущихъ своихъ любимцевъ предпочтутъ настоящимъ, и даже, если тотъ захочетъ, причинятъ имъ зло. Да и какъ можно подобное дѣло ввѣрять человѣку, впавшему D. въ столь великое несчастіе[29], что его никакой опытный человѣкъ не могъ бы отвратить? Вѣдь они и сами признаются, что болѣе страдаютъ, чѣмъ мыслятъ здраво, и, зная худое состояніе своихъ мыслей, не имѣютъ силы владѣть собою. Какъ же могутъ здравомыслящіе почитать хорошимъ то, чего желаютъ такіе больные? Къ тому жъ, еслибы ты захотѣлъ избрать самаго лучшаго изъ влюбленныхъ, то избиралъ бы изъ немногихъ; а избирая изъ прочихъ, кто для тебя пригоднѣе, будешь избирать изъ многихъ. E. Но гораздо болѣе надежды встрѣтить человѣка достойнаго дружбы въ толпѣ многочисленной.
«Если же ты боишься установившагося закона[30], какъ бы, то-есть, люди, узнавъ объ этомъ, не стали поносить тебя; то влюбленные, думая, будто и другіе завидуютъ имъ, 232. какъ сами они — другъ другу, вѣроятно, съ высокомѣріемъ разскажутъ и тщеславно откроютъ всѣмъ, что они не даромъ хлопотали: напротивъ, невлюбленные, будучи лучше ихъ, вмѣсто людской молвы, изберутъ самое лучшее[31]. И еще, влюбленныхъ по необходимости замѣчаютъ, видя, какъ они и съ какою заботливостью[32] слѣдуютъ за любимцами; такъ что, когда имъ случится разговаривать между собою въ виду людей, — всѣ думаютъ, что разговоръ у нихъ либо B. о прошедшей, либо о будущей страсти: напротивъ, невлюбленныхъ никто не станетъ винить за бесѣду, зная, что нужно же говорить о дружбѣ, или о какомъ иномъ удовольствіи. Притомъ, если страшитъ тебя мысль, что нашей дружбѣ трудно быть постоянною, и что, въ случаѣ нашего разлада, хотя бы и отъ другой причины, мы оба подвергнемся непріятностямъ; то еще болѣе, конечно, долженъ C. ты страшиться влюбленныхъ, представляя, что потеря всего для тебя драгоцѣннаго нанесетъ величайшій вредъ тебѣ одному. Вѣдь они огорчаются всякою бездѣлкою и думаютъ, что все направлено къ ихъ вреду; а потому удаляютъ своихъ любимцевъ отъ обращенія съ другими, боясь, что они найдутъ въ комъ-нибудь либо богача, который превосходитъ ихъ своими деньгами, либо ученаго, который выше ихъ по уму, — вообще опасаются силы каждаго, кто пріобрѣлъ какое-нибудь благо. Внушая тебѣ держаться вдали D. отъ подобныхъ людей, они поставляютъ тебя внѣ дружескаго общества: а когда ты, имѣя въ виду свое, станешь подумывать лучше ихъ, — выдетъ размолвка. Напротивъ, тѣ, которые выиграли желаемое дѣло не любовью, а добродѣтелью, не будутъ завидовать обращающимся съ тобою людямъ, а возненавидятъ нежелающихъ этого — въ той мысли, что послѣдніе оказываютъ тебѣ презрѣніе, а первые — услужливость. Слѣдовательно, есть надежда, что отсюда произойдетъ гораздо болѣе дружескихъ, чѣмъ враждебныхъ чувствованій.E.
«Сверхъ того, многіе изъ влюбленныхъ получаютъ страсть къ тѣлу, прежде чѣмъ узнали нравъ и развѣдали о другихъ свойствахъ; такъ что имъ еще неизвѣстно, захотятъ 233. ли они остаться друзьями и тогда, когда страсть умолкнетъ. Что же касается до невлюбленныхъ, то и прежде, бывъ дружны, они дѣлали это; а потому невѣроятно, чтобы ихъ дружбу уменьшило такое дѣло, изъ котораго для нихъ проистекаетъ удовольствіе: скорѣе она останется памятникомъ для будущаго. Къ тому жъ, ввѣрившись мнѣ, ты, должно быть, сдѣлаешься лучше, чѣмъ ввѣрившись влюбленному; потому что влюбленные, кромѣ истинно хорошаго, хвалятъ всякое слово и дѣло, частію изъ боязни быть отвергнутыми, а частію оттого, что подъ вліяніемъ страсти B. и сами-то хуже понимаютъ. Вѣдь любовь показываетъ вещи такъ: несчастнымъ она представляетъ въ мрачномъ видѣ и то, что̀ въ другихъ не возбуждаетъ никакой скорби; а счастливыхъ заставляетъ хвалить и недостойное удовольствія. Посему о любимыхъ гораздо приличнѣе жалѣть, чѣмъ завидовать имъ. Если же ты ввѣришься мнѣ, то я буду обращаться съ тобою, не служа только настоящему удовольствію, но думая и о будущей пользѣ, не подчиняясь C. любви, но владѣя собою, не ссорясь сильно за бездѣлицу, но гнѣваясь легко и лѣниво даже за проступки важные, прощая невольныя преступленія и стараясь отклонить отъ произвольныхъ. Все это будетъ ручаться за долговременность нашей дружбы. Если же тебѣ кажется, что дружба не можетъ быть прочна безъ любви; то замѣть, что мы не дорожили D. бы, слѣдовательно, ни сыновьями, ни отцами, ни матерями, и не имѣли бы вѣрныхъ друзей, съ которыми соединяемся не этою страстію, а иными отношеніями. Притомъ, если должно быть благосклоннымъ особенно къ людямъ, имѣющимъ нужду; то изъ прочихъ приличнѣе дѣлать добро не самымъ лучшимъ, а тѣмъ, которые болѣе нуждаются; потому что за избавленіе себя отъ величайшаго зла они воздадутъ и величайшую благодарность. Стало быть, на частный праздникъ надобно приглашать не E. друзей, а просителей и людей, имѣющихъ нужду въ утоленіи голода: они будутъ и ласкать тебя, и ухаживать за тобою, и провожать тебя до дверей, и обнаруживать тебѣ свое удовольствіе, и выражать немалую благодарность, и желать всѣхъ благъ. Впрочемъ, слѣдуетъ быть благосклоннымъ къ людямъ, можетъ быть, не слишкомъ нуждающимся, а къ тѣмъ, которые имѣютъ болѣе возможности благодарить тебя, не къ любящимъ только, а къ стоющимъ дѣла, и не къ тѣмъ, которые будутъ наслаждаться твоею красотою, а къ тѣмъ, которые подѣлятся съ тобою своимъ имуществомъ, когда 234. ты постарѣешь. Это — не тѣ, что, сдѣлавши дѣло, будутъ хвастаться предъ другими, а тѣ, что, удерживаясь стыдомъ, постараются предъ всѣми хранить молчаніе. Это — не кратковременные твои угодники, а друзья, неизмѣнные во всю жизнь. Оставивъ страсть, они не будутъ искать предлога къ ссорѣ, но увядшей красотѣ станутъ выражать свою добродѣтель. Помня все, доселѣ сказанное, замѣть и то, B. что влюбленныхъ друзья вразумляютъ, такъ какъ они позволяютъ себѣ дѣйствительно злое дѣло; а невлюбленныхъ никто изъ домашнихъ и никогда не бранитъ, что будто бы, то-есть, чрезъ это они дѣлаютъ себѣ зло.
«Можетъ быть, ты спросишь меня, всѣмъ ли невлюбленнымъ я совѣтую тебѣ оказывать благосклонность: но вѣдь и влюбленный, думаю, не приказываетъ тебѣ быть одинаково расположеннымъ ко всѣмъ влюбленнымъ; потомуC. что и здравое размышленіе не позволяетъ почитать каждаго достойнымъ равной благосклонности, да и невозможно тебѣ успѣть въ своемъ желаніи — скрыться отъ другихъ. Надобно, чтобы изъ этого дѣла не вытекало никакого вреда, и чтобы польза была обоюдная. Теперь я сказалъ все, что, по моему мнѣнію, сказать надлежало: если же ты желаешь еще чего, что почитаешь пропущеннымъ, то спрашивай.»
Что, Сократъ, какъ тебѣ кажется рѣчь? Не правда ли, что чрезвычайная по всему, а особенно со стороны языка?D.
Сокр. Геніальная, другъ мой! я пораженъ, и притомъ ради тебя, Федръ, смотря, какъ ты во время чтенія будто таялъ отъ рѣчи. Бывъ увѣренъ, что такія вещи извѣстнѣе тебѣ, чѣмъ мнѣ, я слѣдовалъ за тобою; а слѣдуя за твоею восторженною головой, и самъ приходилъ въ восторгъ.
Федръ. Ну, ты ужъ, кажется, шутишь?
Сокр. Какъ? думаешь, я шучу, а не серьёзно говорю?
E.Федръ. Вовсе нѣтъ, Сократъ. Но, ради Зевса, покровителя дружбы[33]! скажи по правдѣ, кажется ли тебѣ, что кто-нибудь другой изъ Грековъ можетъ разсуждать о томъ же предметѣ болѣе и лучше?
Сокр. Что? значитъ, я и ты должны теперь хвалить эту рѣчь уже не за одну ясность, круглоту и точность выраженій, но и за то, что писатель сказалъ въ ней все нужное? Если надобно, сдѣлаемъ тебѣ это удовольствіе, хотя 235. послѣдняго свойства въ ней я, по своему тупоумію, не замѣтилъ. Вѣдь мое вниманіе, точно, было обращено на одну ораторскую ея сторону: а въ томъ-то отношеніи[34] и самъ Лизіасъ, думаю, не призналъ бы себя достаточнымъ. Да и дѣйствительно; мнѣ показалось, Федръ, если ты не иначе понимаешь дѣло, что Лизіасъ объ одномъ и томъ же говоритъ два-три раза: значитъ, онъ неслишкомъ способенъ разсуждать объ одномъ и томъ же много; развѣ, можетъ быть, и не заботился объ этомъ. Повидимому, онъ забавлялся, стараясь показать, что умѣетъ объ одномъ и томъ же говорить такъ или иначе, и въ обоихъ случаяхъ отлично.
Федръ. Пустяки, Сократъ; это-то особенно и слѣдуетъ B. взять въ расчетъ. Лизіасъ въ своемъ предметѣ не упустилъ изъ виду ничего, о чемъ стоило сказать; такъ что къ сказанному имъ невозможно прибавить что-либо иное, достойное большей и длиннѣйшей рѣчи.
Сокр. Все еще не могу повѣрить тебѣ. Если я соглашусь съ тобою, то меня обличатъ мудрые мужчины и женщины древности, говорившіе и писавшіе о томъ же предметѣ.
Федръ. Кто же это? гдѣ ты слышалъ что-нибудь лучше C. этого?
Сокр. Вдругъ теперь сказать не могу; но явно, что отъ кого-то слышалъ, — либо отъ прекрасной Сафо, либо отъ мудраго Анакреона, либо отъ котораго-нибудь повѣствователя. Но къ чему догадки? грудь моя какъ-то полна, почтеннѣйшій, — и я чувствую, что самъ, кромѣ сказаннаго, могу сказать иное и не хуже. А такъ какъ самому мнѣ никогда бы не придумать подобныхъ мыслей, — это дѣло извѣстное, сознаюсь въ своемъ невѣжествѣ; то остается, думаю, заключить, что я почерпнулъ ихъ изъ какихъ-то чужихъ источниковъ и чрезъ слухъ влилъ ихъ въ себя, какъ D. въ сосудъ, а потомъ, по тупости памяти, и забылъ, какъ и отъ кого слышалъ ихъ.
Федръ. Прекрасно сказано, благороднѣйшій человѣкъ. Но если, не смотря на мою просьбу, ты не можешь припомнить, отъ кого и какъ слышалъ свои мысли, то сдѣлай же, что говоришь: обѣщайся, не повторяя написаннаго въ этомъ свиткѣ, сказать[35] о томъ же предметѣ иное, что̀ было бы лучше и не менѣе; а я обѣщаю, по примѣру девяти архонтовъ[36], поставить въ Дельфахъ золотое во весь ростъ E. изображеніе нетолько самого себя, но и тебя.
Сокр. Ты — прелюбезный и какъ будто въ самомъ дѣлѣ золотой Федръ, когда понимаешь мои слова такъ, что Лизіасъ во всемъ ошибся и что, вмѣсто всего этого, можно сказать другое. Такой неудачи не случается, думаю, и съ самымъ плохимъ писателемъ. Примѣръ — тутъ же, въ самомъ содержаніи рѣчи. Кто говоритъ, что лучше быть благосклоннымъ къ нелюбящему, нежели къ любящему, тотъ упуститъ 236. ли, думаешь, изъ виду хвалить благоразуміе одного и порицать безуміе другаго? Вѣдь это необходимо, — и неужели тутъ можно высказать нѣчто иное? Нѣтъ, я полагаю, что это-то надобно допустить и простить говорящему. Въ подобныхъ рѣчахъ должно хвалить не изобрѣтеніе, а расположеніе: напротивъ, гдѣ такой необходимости не представляется и гдѣ изобрѣтеніе было трудно, тамъ, кромѣ расположенія, цѣнится и изобрѣтеніе.
Федръ. Соглашаюсь съ твоимъ мнѣніемъ; потому что ты говоришь послѣдовательно. Скажу же и я такъ: даю тебѣ B. предложеніе, что любящій страдаетъ болѣе нелюбящаго, — и если ты скажешь объ этомъ что-нибудь иное, большее и достойное большаго развитія, чѣмъ сказалъ Лизіасъ; то стоять тебѣ вычеканеннымъ въ Олимпіи, близъ священнаго приношенія Кипселидовъ[37].
Сокр. Ты серьёзничаешь, Федръ, полагая, что я, по поводу C. твоей любви, рѣшился шутить надъ тобою; ты-таки думаешь, что я и въ самомъ дѣлѣ намѣренъ сказать нѣчто другое, болѣе разнообразное, чѣмъ сказалъ мудрый Лизіасъ.
Федръ. Что касается до этого, другъ мой, то ты набѣжалъ на свою же ловушку[38]: тебѣ не остается ничего C. болѣе, какъ говорить, сколько можешь. А чтобы избавиться отъ необходимости вымышлять грубыя остроты комиковъ[39] и мѣняться ими, то поберегись и не заставь меня повторить собственныя твои слова: «Если я, Сократъ, не знаю Сократа, то забылъ и себя;» также: «хотѣлъ бы говорить, да жеманится.» Подумай-ка, вѣдь мы не уйдемъ отсюда, пока ты не выскажешь всего, чѣмъ, какъ признался, полна твоя грудь. Здѣсь мы одни въ пустомъ мѣстѣ; я сильнѣе и D. моложе тебя: такъ изъ всего этого ты поймешь смыслъ моихъ словъ. Не дожидайся же принужденія, лучше говори по охотѣ.
Сокр. Эхъ, почтеннѣйшій Федръ! вѣдь я покажусь смѣшнымъ, когда съ своимъ простоуміемъ и безъ приготовленія буду состязаться съ отличнымъ писателемъ.
Федръ. Знаешь ли что? перестань притворяться предо мною; вѣдь у меня едва ли нѣтъ чего-то, что сказавши, я заставлю тебя говорить.
Сокр. Да не скажешь.
Федръ. Такъ скажу же: вотъ тебѣ честное слово! Даже клянусь тебѣ — кѣмъ? которымъ богомъ? ну хочешь, — этимъ E. яворомъ, а? Не произнеси ты рѣчи въ сравненіе съ Лизіасовою, — никогда никакой другой и ничьей не покажу тебѣ и не прочитаю.
Сокр. Ахъ злодѣй! умѣлъ же найти средство заставить любителя рѣчей исполнять свою волю!
Федръ. Ну, какъ еще увернешься[40]?
Сокр. Какъ болѣе, если ужъ ты такъ поклялся? Могу ли удержаться отъ такого лакомства?
237.Федръ. Говори же.
Сокр. Знаешь ли, что я сдѣлаю?
Федръ. Что такое?
Сокр. Буду говорить, закрывъ глаза[41], чтобы какъ можно скорѣе кончить и чтобы, не смотря на тебя, не заикаться отъ стыда.
Федръ. Только говори; а тамъ дѣлай, что хочешь.
Сокр. Придите же, о музы Лигіи[42], получившія это прозваніе либо отъ вида своихъ пѣснопѣній, либо отъ музыкальнаго поколѣнія Лигурійцевъ, — придите и помогите мнѣ начать свое слово[43], къ произнесенію котораго принуждаетъ меня этотъ превосходный человѣкъ. Пусть другъ его, B. и прежде казавшійся ему мудрымъ, теперь покажется еще мудрѣе.
Итакъ былъ себѣ мальчикъ, или лучше, изнѣженный ребенокъ[44], очень красивый. Его окружало великое число друзей, изъ которыхъ одинъ отличался особенною хитростію. Любя мальчика, какъ и другіе, онъ увѣрялъ, что не любитъ его, и однажды началъ доказывать, что къ не любящему надо имѣть больше благосклонности, чѣмъ къ любящему. Вотъ, что говорилъ онъ:
У людей, приступающихъ съ размышленіемъ къ какому-нибудь совѣщанію, мальчикъ, всегда одно и то же C. начало — узнать, о чемъ будетъ совѣщаніе; а иначе погрѣшности неизбѣжны. Между тѣмъ многіе и не замѣчаютъ, что имъ неизвѣстно существо каждаго изъ предметовъ. Почитая себя знатоками, они не хотятъ при самомъ началѣ понять силу вопроса, и оттого впослѣдствіи поплачиваются, т.-е. бываютъ несогласны ни съ самими собою, ни съ другими. Итакъ, я и ты не должны подвергаться тому, въ чемъ упрекаемъ прочихъ; но, когда предложенъ намъ вопросъ, кого лучше избрать себѣ другомъ — любящаго или нелюбящаго, мы обязаны напередъ условиться въ понятіи, что̀ такое любовь и въ чемъ состоитъ она, а потомъ, принявъ это понятіе за основаніе, смотря и ссылаясь на него, D. изслѣдовать, полезна ли она, или вредна.
Всякій знаетъ, что любовь есть нѣкоторая страсть; извѣстно также, что страсть къ прекрасному свойственна и нелюбящему: итакъ, чѣмъ отличить любящаго отъ нелюбящаго? Надобно замѣтить, что въ каждомъ изъ насъ есть господствующія и руководительныя идеи, которыхъ вожденію мы повинуемся: одна — врожденная страсть къ удовольствіямъ, другая — пріобрѣтенное мнѣніе, влекущее къ наилучшему[45]. E. Эти идеи у насъ бываютъ то согласны, то враждебны между собою, и иногда одна изъ нихъ беретъ перевѣсъ, иногда другая. Если пересиливаетъ мнѣніе и разумно ведетъ человѣка къ наилучшему, то такому перевѣсу мы даемъ имя разсудительности; а когда овладѣваетъ имъ страсть и несмысленно влечетъ его къ удовольствіямъ, — управляющую имъ силу называемъ необузданностію (ὕβρις). 238. Впрочемъ, необузданность имѣетъ много названій; потому что она многочисленна и разновидна: и какой изъ ея видовъ въ человѣкѣ особенно выказывается, такое получаетъ онъ и имя, а названія хорошаго и почтеннаго не удостоивается. Напримѣръ, страсть къ ѣдѣ, получая перевѣсъ надъ расположеніемъ къ наилучшему и надъ всѣми другими страстями, называется обжорствомъ и сообщаетъ свое имя B. тому, кто ее имѣетъ. Явно также, какое названіе даетъ человѣку господствующая страсть къ пьянству, когда она управляетъ имъ. Вообще очевидно, какія должны быть сродныя съ этими имена сродныхъ съ этими страстей, когда которая-нибудь изъ нихъ становится владычествующею. Причина, почему предварительно говорится о всемъ этомъ, явствуетъ почти сама собою: сказанное какъ-то яснѣе того, что не сказано. Страсть, чуждая ума и получившая перевѣсъ надъ мнѣніемъ, стремящимся къ правому, страсть, влекущаяся къ удовольствію красоты и сильно C. укрѣпляющаяся отъ втеченія[46] въ нее другихъ, сродныхъ съ нею страстей, направленныхъ къ красотѣ тѣлесной, страсть побѣждающая вожденіемъ и заимствовавшая свое имя отъ самой силы (ῥώμη), — эта страсть есть любовь.
Не замѣчаешь ли и ты, любезный Федръ, какъ я, что во мнѣ дѣйствуетъ божественное вдохновеніе?
Федръ. Въ самомъ дѣлѣ, Сократъ, ты, противъ обыкновенія, такъ и увлекаешься какимъ-то потокомъ рѣчи.
Сокр. Слушай же меня и молчи. Видно, это мѣсто дѣйствительно священное; а потому не удивляйся, если, въ D. продолженіе своей рѣчи, я и часто буду плѣнникомъ нимфы[47]. Вѣдь и теперь-то сказанное почти уже звучитъ диѳирамвомъ.
Федръ. Весьма справедливо.
Сокр. А все ты причиною. Однакожъ слушай далѣе, иначе наитіе, пожалуй, и оставитъ меня. Да объ этомъ пусть печется Богъ; а мое дѣло — продолжать бесѣду съ мальчикомъ.
Хорошо, мой милый; теперь предметъ нашего совѣщанія высказанъ и опредѣленъ. Будемъ же, смотря на него, говорить E. о прочемъ, то-есть, оказывающій благосклонность что̀ полезнаго или вреднаго получитъ отъ любящаго и отъ нелюбящаго.
Кто покорствуетъ страсти и служитъ удовольствію, тому необходимо сдѣлать своего любимца для себя самымъ пріятнымъ. Больному же все пріятно, что не противится; а что лучше его или равно ему, то враждебно. Поэтому любящій не потерпитъ, чтобы его любимецъ былъ либо лучше его, либо равенъ ему, но приготовитъ въ немъ лице 239. ниже и хуже себя. А ниже умнаго бываетъ невѣжда, ниже мужественнаго — трусъ, ниже говоруна — безсловесный, ниже быстраго — медленный. Если въ любимцѣ находится столько, или болѣе умственныхъ недостатковъ, частію пріобрѣтенныхъ, частію врожденныхъ; то любящій послѣднимъ необходимо радуется, а первые старается скорѣе приготовить, чѣмъ лишиться настоящаго удовольствія. Такимъ образомъ, онъ непремѣнно бываетъ завистливъ и становится причиною B. великаго вреда, запрещая любимцу входить во многія полезныя сообщества, чрезъ которыя онъ могъ бы развиться въ мужа, — а еще болѣе вредитъ ему, запрещая тѣ собесѣдованія, чрезъ которыя онъ развилъ бы свой умъ. Такова именно божественная философія: отъ ней любящій непремѣнно гонитъ прочь своего любимца, боясь, какъ бы онъ не одумался. Вся его забота клонится къ тому, чтобы послѣдній ничего не зналъ и чтобы, видя только любящаго, для него былъ самымъ пріятнымъ, а для себя самымъ вреднымъ. C. Итакъ, что касается до ума, то человѣкъ, одержимый любовію, есть попечитель и товарищъ ни къ чему не годный.
Послѣ этого надобно разсмотрѣть, каково попеченіе его о состояніи тѣла, какъ заботится о покорномъ себѣ тѣлѣ тотъ, для кого необходимо пріятное предпочитать доброму. Мы увидимъ, что онъ преслѣдуетъ какого-нибудь нѣжненькаго, а не черстваго, воспитаннаго не подъ солнечными лучами, а въ густой тѣни, не знакомаго съ мужскими трудами и сухимъ потомъ[48], но привыкшаго къ нѣжной и женоподобной жизни, украшающагося чужими красками и косметическими средствами, за недостаткомъ собственныхъ, и D. любящаго все въ этомъ родѣ. Дѣло ясное, о которомъ не стоитъ болѣе и говорить. Мы опредѣлимъ это одною общею чертою и потомъ перейдемъ къ другому. То-есть, при взглядѣ на подобное тѣло, какъ на войнѣ, такъ и въ иныхъ нужныхъ и важныхъ случаяхъ, враги дѣлаются смѣлѣе, а друзья и сами любящіе робѣютъ. Истина ясная; оставимъ ее.
Теперь слѣдуетъ сказать, какую пользу или вредъ доставляетъ сообщество и попеченіе любящаго по отношенію E. къ имуществу любимца. Всякому безъ сомнѣнія извѣстно, а особенно любящему, что онъ болѣе всего желалъ бы видѣть своего любимца лишеннымъ самыхъ милыхъ, самыхъ добрыхъ и самыхъ божественныхъ стяжаній, то-есть, желалъ бы видѣть его безъ отца, безъ матери, безъ родственниковъ и друзей, которыхъ считаетъ помѣхою себѣ и укоромъ за сладкое съ нимъ обращеніе. Что же касается до большихъ денегъ, или другаго имѣнія, то владѣющій этимъ, 240. думаетъ онъ, не легко уловляется, а если и пойманъ, то нелегко дѣлается ручнымъ. Оттого любящій по всей необходимости завидуетъ любимцу, когда онъ богатъ, и радуется, когда онъ лишился имѣнія. Кромѣ того, ему хотѣлось бы, чтобы любимецъ его какъ можно долѣе оставался безбрачнымъ, бездѣтнымъ и бездомнымъ; потому что онъ желаетъ какъ можно долѣе наслаждаться пріятностію своего обращенія съ нимъ.
Есть тутъ много и другихъ золъ; но какой-то демонъ примѣшалъ къ нимъ удовольствіе въ настоящемъ, подобно B. тому, какъ къ лести — страшному звѣрю и великой гибели, природа примѣшала какую-то тонкую пріятность. Можно порицать площадную женщину, какъ существо вредное; можно порицать и иное подобное тому въ нашей всякой всячинѣ[49], что̀, однакожъ, ежедневно доставляетъ намъ особенное наслажденіе: но любящій для любимца не просто вреденъ; онъ и по ежедневному обращенію съ нимъ всего C. несноснѣе. Вѣдь есть старинная пословица, что возрастъ возрасту радъ[50], — потому, думаю, что равенство лѣтъ, располагая людей къ подобнымъ удовольствіямъ, чрезъ то раждаетъ въ нихъ дружбу: впрочемъ, и ихъ связь все-таки наконецъ насыщается. Но что сказать о необходимости, которая считается тяжелою для всякаго и во всемъ? А между тѣмъ ею-то, особенно, кромѣ неравенства лѣтъ, любящій связываетъ любимца. Старикъ, обращаясь съ молодымъ, добровольно не оставляетъ его ни днемъ ни ночью, но возбуждается D. необходимостью и тревогою такой страсти, которая, посредствомъ непрестаннаго прилива удовольствія, направляетъ къ любимцу и его зрѣніе, и слухъ, и осязаніе, и всѣ чувства, такъ что, прильнувъ къ нему, онъ — всецѣло къ его услугамъ. И при всемъ томъ, послѣдній-то какое получаетъ отсюда утѣшеніе, какую радость, чтобы подобное препровожденіе времени не надоѣло ему до крайности? Какая радость смотрѣть на старое и некрасивое лице, обставленное всѣмъ прочимъ, о чемъ и говорить и слушать E. непріятно, да еще, по требованію необходимости, и прикасаться къ нему? Что за удовольствіе остерегаться караульныхъ, подсматривающихъ за нимъ всегда и въ отношеніи ко всѣмъ, слушать неблаговременныхъ и приторныхъ хвалителей, или принимать укоризны, которыя и отъ трезваго несносны, а отъ пьянаго, кромѣ того, еще срамны; потому что пьяный позволяетъ себѣ невыносимую и слишкомъ откровенную дерзость?
Притомъ влюбленный, пока любитъ, бываетъ вреденъ и непріятенъ, а оставивъ любовь, впослѣдствіи становится еще невѣрнымъ въ отношеніи къ тому, котораго прежде едва могъ удерживать въ несносномъ обращеніи съ собою 241. множествомъ клятвъ и просьбъ, соединенныхъ со многими обѣщаніями и питавшихъ надежду на будущія блага. Въ то время, когда эти обѣщанія надлежало бы выполнить, онъ, вмѣсто любви и неистовства, находитъ въ себѣ другаго начальника и повелителя[51], то-есть умъ и разсудительность, и, перемѣнившись, забываетъ о любимцѣ. Послѣдній, разговаривая съ нимъ, будто съ прежнимъ, напоминаетъ ему о всѣхъ дѣлахъ и словахъ и требуетъ себѣ благодарности; а онъ отъ стыда и сказать не смѣетъ, что перемѣнился, да и не знаетъ, какъ теперь, подъ руководствомъ ума и разсудительности, выполнить клятвы и обѣщанія B. тогдашней безумной власти, — какъ сдѣлать прежнее, не дѣлаясь похожимъ на прежняго и опять — тѣмъ же самымъ. Такимъ образомъ, вотъ онъ и бѣглецъ. Не связываясь болѣе необходимостію страсти, бывшій любовникъ измѣняется и бѣжитъ, — марка перевернулась[52]; а тотъ съ негодованіемъ и проклятіями преслѣдуетъ его, вовсе не знавъ сначала, что надобно оказывать благосклонность не тому, кто любитъ C. и неизбѣжно бываетъ безуменъ, а лучше тому, кто не любитъ, да имѣетъ умъ: въ противномъ случаѣ, ему придется отдать себя человѣку невѣрному, брюзгливому, завистливому, непріятному, вредному, и для имѣнія и для состоянія тѣла, а еще болѣе вредному въ отношеніи къ образованію души, драгоцѣннѣе которой нѣтъ и не будетъ ничего ни для людей, ни для боговъ. Тебѣ, мальчикъ, надобно замѣтить и узнать то, что дружба любовника не соединена съ благожеланіемъ, но служитъ ему къ насыщенію, какъ пища. D.
|
Какъ волки любятъ ягнятъ, такъ любовники мальчиковъ любятъ. |
Вотъ и все, Федръ; болѣе не услышишь отъ меня; здѣсь да будетъ конецъ моей рѣчи.
Федръ. А вѣдь я думалъ, что она на половинѣ, что ты будешь говорить еще о благосклонности къ нелюбящему и покажешь происходящія изъ этого выгоды. Зачѣмъ же остановился, Сократъ?
E.Сокр. Замѣтилъ ли ты, почтеннѣйшій, что я говорю уже героическими стихами, а не диѳирамвами, даже и при порицаніи[53]. Такъ что же мнѣ, по твоему мнѣнію, придется дѣлать, когда я начну хвалить другаго? Развѣ ты знаешь, что нимфы, которыхъ вліянію я умышленно подвергнутъ тобою, сами ясно вдохновятъ меня? Скажу коротко: за что мы порицали одного, противное тому находится въ другомъ. Къ чему много словъ? Довольно сказано объ обоихъ; — пусть моя рѣчь потерпитъ то, что слѣдуетъ ей потерпѣть. Теперь, 242. я перехожу на другой берегъ рѣки, прежде чѣмъ ты принудишь меня къ чему-нибудь большему.
Федръ. Только не прежде. Сократъ, чѣмъ пройдетъ зной. Развѣ не видишь, что почти полдень, и притомъ такъ называемый жгучій[54]? Подождемъ же здѣсь и поговоримъ о прежнемъ предметѣ; а когда будетъ прохладнѣе, — пойдемъ домой.
Сокр. Если дѣло зайдетъ о рѣчахъ, то ты, Федръ, — божественный, просто дивный человѣкъ. Мнѣ кажется, изъ всѣхъ произнесенныхъ въ твое время рѣчей, никто не произвелъ ихъ столько, сколько ты, либо самъ говоря, либо B. какимъ-нибудь образомъ заставляя говорить другихъ. Исключаю изъ счета одного Симміаса ѳивскаго[55]; прочіе же далеко ниже тебя. Вотъ и теперь опять ты, кажется, будешь причиною того, что я скажу нѣчто въ родѣ рѣчи.
Федръ. О, это не объявленіе войны[56]! Но какъ и что такое скажешь ты?
Сокр. Лишь только я подумалъ, мой милый, перейти чрезъ рѣку, вдругъ мнѣ — то божественное, столь привычное знаменіе[57], а оно всегда удерживаетъ меня, какъ скоро C. я располагаюсь что-нибудь сдѣлать. Даже будто послышался въ то мгновеніе и какой-то голосъ[58], запрещавшій переходить, прежде чѣмъ очищусь отъ грѣха противъ божества. Видно, и я провѣщатель, — конечно неважный, однакожъ, какъ и плохіе грамотѣи, для себя одного достаточный. Теперь хорошо знаю свой грѣхъ. Такъ вотъ, другъ мой, и душа есть нѣчто провѣщавающее. Меня что-то тревожило и тогда еще, какъ я говорилъ рѣчь; меня, по примѣру D. Ивика, коробила мысль[59], какъ бы не пріобрѣсть чести отъ людей цѣною заблужденія касательно боговъ. Теперь чувствую свой грѣхъ.
Федръ. Такъ что же ты скажешь?
Сокр. Ужасную рѣчь, Федръ, ужасную! Ты самъ подалъ поводъ и заставляешь меня говорить ее.
Федръ. Какъ такъ?
Сокр. Безумную и нѣсколько нечестивую[60], а такой рѣчи, что можетъ быть ужаснѣе?
Федръ. Конечно ничто, если только говоришь правду.
Сокр. Да какъ же? Эроса не признаешь ли ты сыномъ Афродиты и однимъ изъ боговъ?
Федръ. Полагаютъ.
Сокр. Но полагаетъ не Лизіасъ, и не твоя рѣчь, которую ты произнесъ моими, обвороженными тобою устами. E. Если Эросъ есть то, что дѣйствительно есть, — именно богъ, или нѣчто божественное; то онъ — не какое-нибудь зло. Между тѣмъ въ обѣихъ своихъ рѣчахъ мы представили его чѣмъ-то злымъ. Стало быть, въ отношеніи къ нему наши рѣчи согрѣшили. И глупость-то ихъ довольно еще тонка: не заключая въ себѣ на самомъ дѣлѣ ни здраваго смысла, ни уваженія къ истинѣ, онѣ еще тщеславились собою, будто дѣльныя, и обманывали насъ, какъ людей ничтожныхъ. 243. Итакъ, мнѣ необходимо очиститься, другъ мой. Древній же способъ очищенія тѣхъ, которые погрѣшили въ ученіи о богахъ, извѣстенъ былъ не Омиру, а Стизихору. Лишенный зрѣнія за то, что порицалъ Елену, Стизихоръ не былъ такъ недогадливъ, какъ Омиръ[61], но, обладая талантомъ музыкальнымъ, тотчасъ узналъ причину своего несчастія и немедленно сказалъ:
И написавъ всю, такъ называемую палинодію, онъ вдругъ прозрѣлъ. Въ настоящемъ случаѣ я буду умнѣе ихъ именно тѣмъ, что, не ожидая, пока понесу наказаніе за порицаніе Эроса, постараюсь произнесть ему палинодію — уже съ открытою головою, а не какъ прежде, закрывшись отъ стыда.
Федръ. Для меня, Сократъ, ничего не можетъ быть пріятнѣе этихъ словъ.
Сокр. Значитъ, и ты тѣхъ же мыслей, добрый мой C. Федръ, что наши рѣчи — моя и прочитанная тобою въ свиткѣ — обѣ безстыдны. Еслибы какой-нибудь благородный человѣкъ кроткаго нрава, любящій кого-нибудь, или нѣкогда любимый, случайно услышалъ отъ насъ, что любовники за бездѣлицу платятъ величайшею ненавистію и своимъ любимцамъ завидуютъ и вредятъ; то какъ не подумалъ бы, что онъ слышитъ людей, воспитанныхъ, вѣроятно, между матросами[62], которые не имѣютъ истиннаго понятія о любви D. благородной, и какъ согласился бы съ нами въ томъ, въ чемъ мы порицаемъ Эроса?
Федръ. Можетъ быть, Сократъ, клянусь Зевсомъ.
Сокр. Итакъ, стыдясь подобнаго человѣка и боясь Эроса, я хочу горечь прежнихъ нелѣпостей заглушить сладостію новаго слова. Совѣтую и Лизіасу какъ можно скорѣе написать, что, ради подобныхъ побужденій, надобно оказывать благосклонность болѣе любящему, чѣмъ нелюбящему.
Федръ. Повѣрь, что такъ и будетъ. Когда ты скажешь похвальное слово любовнику, я непремѣнно заставлю и E. Лизіаса написать рѣчь о томъ же предметѣ.
Сокр. Вѣрю, пока ты будешь тотъ же, кто теперь[63].
Федръ. Такъ говори смѣло.
Сокр. Но гдѣ тотъ мальчикъ, къ которому я обращался? Надобно, чтобы онъ слушалъ меня; въ противномъ случаѣ, пожалуй, поспѣшитъ оказать благосклонность нелюбящему.
Федръ. Онъ очень близко возлѣ тебя — всякій разъ, когда пожелаешь.
Сокр. Итакъ, замѣть, прекрасный мальчикъ, что прежняя рѣчь принадлежитъ Федру Питоклову изъ 244. Мирринунта; а теперь я произнесу слово Стизихора Евфимова, Имерейца[64]. Оно гласитъ такъ:
Та рѣчь несправедлива, которая говоритъ, что когда есть любовникъ, надобно быть болѣе благосклоннымъ къ нелюбящему, — надобно будто бы потому, что первый находится въ состояніи изступленія, а послѣдній — въ здравомъ умѣ. Это было бы сказано хорошо, еслибы изступленіе мы могли почитать просто зломъ: но оно иногда бываетъ даромъ Божіимъ, и въ этомъ случаѣ становится источникомъ B. величайшихъ благъ. Напримѣръ, хоть бы дельфійская провѣщательница и додонскіе жрецы, находясь въ состояніи изступленія, дѣлали весьма много добра и частнымъ людямъ, и вообще Греціи, а въ состояніи спокойнаго размышленія — или мало, или вовсе ничего. Еслибы мы стали говорить о Сивиллѣ и другихъ, которые, обладая божественнымъ даромъ пророчества[65], вѣрно предсказали многимъ и много такого, что исполнилось въ будущемъ, то намъ пришлось бы говорить долго о томъ, что всякому извѣстно. Впрочемъ, нельзя не сослаться и на свидѣтельство древнихъ, которые, устанавливая значеніе именъ, не почитали C. изступленія чѣмъ-то постыднымъ, или безчестнымъ, иначе прекраснаго искуства судить о будущемъ не назвали бы изступленіемъ: видно оно хорошо (если дается Богомъ), когда получило такое имя. Между тѣмъ наши современники въ слово μανική, по неопытности, вставили тавъ (τ) и предсказаніе у нихъ стало μαντική[66]. Подобнымъ образомъ, угадываніе будущаго, совершаемое умными людьми по полету птицъ и по другимъ знакамъ, древніе называли οἰονοϊστικήν, D. такъ какъ οἰνοϊστικὴ, происходитъ отъ διάνοια, и къ человѣческому мнѣнію — οἰήσει присоединяетъ νοῦς и ἱστορία; а нынѣшніе почтили это слово омегою (ω) и говорятъ: οἰωνιστική. Ну такъ — восколько совершеннѣе и почтеннѣе пророчество въ сравненіи съ птицегаданіемъ, имя — съ именемъ, дѣло — съ дѣломъ, востолько изступленіе, даруемое Богомъ, по понятію древнихъ, лучше здравомыслія, бывающаго въ людяхъ. Случалось также, что когда какія поколѣнія, вслѣдствіе древнихъ отъ кого-нибудь угрозъ, подвергались болѣзнямъ и величайшимъ бѣдствіямъ, — среди ихъ являлось изступленіе и, пророчествуя, указывало, кому требовалось, избавленіе, E. прибѣгало къ молитвѣ и служенію богамъ, удостоивалось очищенія и освященія и возвращало здравіе на время настоящее и будущее всякому, кто имѣлъ его, даже избавляло отъ страданій собственно изступленнаго и одержимаго[67]. Третій родъ 245. одержимости и изступленія бываетъ отъ музъ: овладѣвая нѣжною и дѣвственною душою[68], возбуждая и восторгая ее къ одамъ и другимъ стихотвореніямъ, и украшая въ нихъ безчисленныя событія старины, это изступленіе даетъ уроки потомству. Кто идетъ къ вратамъ поэзіи[69], не изступленный музами, — въ той мысли, что и одно искуство сдѣлаетъ его поэтомъ, тотъ и самъ несовершенъ, и его поэзія, какъ произведеніе человѣка съ разсудкомъ, исчезаетъ предъ поэзіею изступленнаго.
B.Вотъ какъ много, да еще и болѣе прекрасныхъ дѣлъ производитъ изступленіе, когда оно ниспосылается богами! Такъ мы не боимся его, и никакая рѣчь не заставитъ насъ своими угрозами избрать въ друзья человѣка съ разсудкомъ, предпочтительно предъ умоизступленнымъ. Пусть она торжествуетъ побѣду, доказывая, что боги не къ добру посылаютъ любовь въ сердце любящаго и любимаго: мы докажемъ противное, что изступленіе дается богами для величайшаго благополучія. Впрочемъ, люди сильные[70] C. нашему доказательству не повѣрятъ, а повѣрятъ ему мудрецы. Мы сперва вникнемъ въ божественную и человѣческую природу души и постараемся вѣрно уразумѣть ее въ состояніи дѣйствія и страданія. Начало нашего доказательства — слѣдующее:
Всякая душа безсмертна: ибо что всегда движется, то безсмертно[71]; а что сообщаетъ движеніе другому и само движется отъ другаго, въ томъ съ прерывочностію движенія соединяется и прерывочность жизни. Итакъ, одно только движущееся само по себѣ, поколику оно не оставляетъ себя, — никогда не перестаетъ двигаться и даже служитъ источникомъ и началомъ движенія другихъ движущихся предметовъ. D. Но начало не имѣетъ начала: потому что отъ начала должно было произойти все, что произошло, самому же началу произойти не изъ чего; а когда оно произошло бы изъ начала, то уже не было бы началомъ. Если же начало не имѣетъ начала, то не можетъ и разрушиться; потому-что, разрушившись, оно и само не произойдетъ изъ другаго, и другое не произойдетъ изъ него, какъ скоро все должно произойти изъ начала. Итакъ, начало движенія движется само по себѣ: это самодвижимое не можетъ ни произойти, ни разрушиться; иначе, за его разрушеніемъ, слѣдовало бы сліяніе и остановка всего неба, всего рожденія, и не было бы E. уже причины, по которой движимое снова пришло бы въ движеніе. Если же самодвижимое мы назвали безсмертнымъ, то никто не постыдится сказать, что такова сущность души, что такъ и надобно понимать ее: потому что всякое тѣло, движимое извнѣ, неодушевленно; а движущееся извнутри, само изъ себя, называется одушевленнымъ, что и составляетъ природу души. Когда же такъ, когда самодвижимое есть не иное что, какъ душа; то душа безначальна 246. и безсмертна. Но о ея безсмертіи — довольно; теперь скажемъ о ея идеѣ.
Изслѣдовать, какова эта идея, есть дѣло божественное и требующее долгаго времени[72]; а показать, чему она подобна, — человѣческое и короткое. Итакъ возьмемся за послѣднее. Мы уподобимъ ее нераздѣльной силѣ крылатой пары запряженныхъ коней и возничаго[73]. Кони боговъ и всѣ возничіе сами по себѣ, конечно, добры и произошли отъ добрыхъ; а у другихъ это смѣшано. И во-первыхъ, B. правитель нашъ управляетъ парою: одинъ изъ коней у него прекрасенъ и добръ, да и произошелъ отъ такихъ же; а другой и произошелъ отъ противныхъ тому, и самъ по себѣ противенъ. Такъ управленіе нами по необходимости затруднительно и неудобно. Теперь постараемся высказать, откуда получило свое имя животное смертное и безсмертное[74]. Всякая душа печется о всякомъ неодушевленномъ[75]: она обтекаетъ цѣлое небо и, по различію мѣстъ, является въ различныхъ видахъ. Душа совершенная и пернатая носится въ C. воздушныхъ пространствахъ и устрояетъ весь міръ; а растерявшая перья влечется внизъ[76] — до тѣхъ поръ, пока не встрѣтится съ чѣмъ-нибудь твердымъ[77], гдѣ нашедши себѣ жилище и тѣло, и движась собственною силою, называется въ цѣломъ составѣ животнымъ, сложеннымъ изъ души и тѣла, и получаетъ имя смертнаго. Понятія же о безсмертномъ нельзя пріобрѣсть никакимъ умозаключеніемъ[78]. Не D. видавъ и достаточно не разумѣя Бога, мы представляемъ его какимъ-то животнымъ безсмертнымъ, имѣющимъ также тѣло и душу; только тѣло и душа въ немъ вѣчно соединены между собою. Впрочемъ, пусть это будетъ и зовется такъ, какъ угодно Богу. Мы обратимся къ причинѣ, по которой душа лишалась перьевъ, или вылиняла. Причина эта — слѣдующая:
Сила пера состоитъ обыкновенно въ томъ, чтобы тяжелое поднимать на высоту, — въ пространство воздуха, гдѣ обитаетъ поколѣніе боговъ. И такъ какъ душа, болѣе чѣмъ тѣлесному, причастна божественному[79]; божественное же есть прекрасное, мудрое, доброе и все тому подобное: то этимъ-то особенно питаются и возращаются крылья души; E. а отъ постыднаго, злаго и противнаго высшему они ослабѣваютъ и гибнутъ. Итакъ, великій вождь на небѣ, Зевсъ[80] ѣдетъ первый на крылатой своей колесницѣ, устрояя вездѣ порядокъ и объемля все своею заботливостію. За нимъ слѣдуетъ воинство боговъ и геніевъ, раздѣленное на одиннадцать 247. отрядовъ; потому что одна только Веста остается въ жилищѣ боговъ, прочіе же, въ числѣ двѣнадцати, поставленные начальниками, предводительствуютъ каждый ввѣреннымъ себѣ отрядомъ. И какое множество восхитительныхъ зрѣлищъ въ предѣлахъ неба! Сколько тамъ поприщъ, по которымъ протекаютъ блаженные боги, исполняя всякій свое дѣло! Слѣдуютъ же они за Зевсомъ, поколику всегда хотятъ и могутъ; такъ какъ ненависть находится B. внѣ сонма боговъ. Но отправляясь на праздникъ и пиръ, они ѣдутъ подъ высшее пространство небеснаго свода уже вверхъ по наклонной плоскости. Поэтому колесницы боговъ, послушныя ихъ управленію, катятся ровно и легко, а прочія — съ трудомъ; потому что конь, причастный злу, не бывъ хорошо вскормленъ возничими, какъ-то тяжелъ, порывается и тяготѣетъ къ землѣ. Отсюда въ душѣ раждается безпокойство и упорная борьба. Души, называемыя безсмертными, достигнувъ вершины и вышедши внѣ неба, становятся на хребтѣ его[81]. Стоя на немъ, онѣ C. вращаются вмѣстѣ съ орбитою и созерцаютъ за-небесное. Мѣста за-небеснаго, вѣроятно, не воспѣвалъ никто изъ здѣшнихъ поэтовъ и никогда не воспоетъ, какъ надобно. Оно таково — осмѣлимся уже высказать истину, особенно когда говоримъ объ истинѣ — оно есть существо безцвѣтное, необразное, неосязаемое, дѣйствительно сущее и созерцаемое однимъ правителемъ души — умомъ; родъ истиннаго знанія только около его имѣетъ свое мѣсто[82]. Итакъ D. мысль бога, питающаяся умомъ и чистымъ вѣденіемъ, и мысль всякой души, любящей принимать должное, радуется, что по временамъ видитъ сущее, и, усматривая истину, насыщается и наслаждается ею, пока вращающаяся орбита не придетъ опять въ то же положеніе. Во время этого кругооборота, она созерцаетъ справедливость, созерцаетъ разсудительность, созерцаетъ знаніе, и не такое, какое раждается, или заключается одно въ другомъ, какъ это бываетъ теперь у насъ, но знаніе, находящееся въ E. истинно-сущемъ. Насладившись созерцаніемъ и другихъ истинно-сущихъ предметовъ, она снова пускается во внутренность неба и идетъ домой. По возвращеніи же ея, возничій, поставивъ коней къ яслямъ, даетъ имъ амвросіи и сверхъ того поитъ ихъ нектаромъ. Такова жизнь боговъ. Что же касается до прочихъ душъ, то однѣ изъ нихъ, наилучше 248. слѣдуя за богомъ и подражая ему[83], выникаютъ головою возничаго во внѣшнее мѣсто[84] и увлекаются также орбитою, но обезпокоиваемыя конями, съ трудомъ созерцаютъ сущее; а другія то выникаютъ, то опускаются, и насилуемыя конями, иное видятъ, иного — нѣтъ. Нѣкоторыя же наконецъ, сколь ни сильно хотятъ онѣ подняться вверхъ, отъ слабости погружаются, падаютъ стремглавъ[85], попираютъ, B. давятъ другъ друга и стараются войти въ міръ явленій одна прежде другой. Отсюда — волненіе, толкотня и чрезвычайный потъ. Многія изъ нихъ при этомъ случаѣ, отъ глупости возничихъ, дѣлаются калѣками[86], многія много ломаютъ перьевъ, а всѣ вообще, послѣ такихъ трудовъ, остаются непосвященными въ созерцаніе сущаго и идутъ питаться пищею мнѣнія[87]. Но отчего это великое стремленіе видѣть поле истины, гдѣ она находится? Оттого, что приличная пища благороднѣйшей части души добывается только съ той пажити, и природа пера, облегчающая душу, питается только тою пищею. Да таково C. и опредѣленіе Адрастеи[88], что, слѣдуя по стопамъ бога и отчасти видя истину, душа до другаго кругообращенія остается безопасною[89], и если всегда можетъ дѣлать то же, то вредъ никогда къ ней не приражается. Напротивъ, когда, не имѣя силы слѣдовать за богомъ, она ничего не видитъ и, подвергшись какому-нибудь бѣдствію, помрачается забвеніемъ и зломъ, такъ-что отяжелѣваетъ и, отяжелѣвъ, роняетъ перья и падаетъ на землю: тогда опять законъ — при первомъ рожденіи не поселять ея ни въ какую D. животную природу[90], но много созерцавшую вводить въ зародышъ человѣка, имѣющаго быть или философомъ, или любителемъ прекраснаго, или какимъ музыкантомъ, или эротикомъ[91], вторую за тѣмъ — въ будущаго законнаго государя, либо въ военачальника, либо въ правителя; третью — въ политика, въ домостроителя, или въ промышленника; четвертую — въ трудолюбиваго гимнастика, либо въ будущаго врачевателя тѣла; пятую — въ человѣка, имѣющаго вести жизнь прорицателя, или посвященнаго; шестая E. будетъ прилична поэту, или иному мимику, седьмая — художнику, либо земледѣльцу; осьмая — софисту, или народному льстецу; девятая — тиранну. И во всѣхъ этихъ состояніяхъ, — живя праведно, она получаетъ лучшую участь, а неправедно, — худшую. Но въ состояніе, изъ котораго вышла, каждая возвратится не прежде, какъ чрезъ десять тысячь 249. лѣтъ[92]; потому что до того времени не окрылится, — развѣ то будетъ душа человѣка, безъ хитрости философствующаго[93], или философски-любящаго[94]. Такія души, если онѣ трижды сряду избирали одну и ту же жизнь[95], въ третьемъ, тысячелѣтнемъ кругооборотѣ наконецъ окрыляются и въ трехтысячномъ году отходятъ; прочія же, совершивъ первый періодъ, являются на судъ и, по приговору суда, однѣ изъ нихъ, сошедши въ подземныя жилища, получаютъ тамъ наказаніе, а другія возводятся судомъ на нѣкое небесное мѣсто и живутъ примѣнительно къ тому, какъ жили въ образѣ человѣка. Въ тысячномъ же году, тѣ B. и другія отправляются для полученія и избранія второй жизни, и — избираютъ, какую каждая хочетъ. Тогда человѣческая душа переходитъ и въ жизнь животнаго, а изъ животнаго, бывшая нѣкогда человѣческою, — опять въ человѣка; потому что никогда не видавшая истины не получитъ этого образа. Вѣдь человѣкъ долженъ познавать истину подъ формою такъ называемаго рода (εἷδος)[96], который составляется изъ многихъ чувственныхъ представленій, приводимыхъ разсудкомъ во-едино; а это дѣлается чрезъ воспоминаніе C. о томъ, что̀ душа знала, когда сопровождала бога, и, презирая все, называемое нынѣ существующимъ, приникала мыслію къ истинно-сущему. Потому-то достойно окрыляется только мысль философа, такъ какъ его воспоминаніе, по мѣрѣ силъ, всегда направлено къ тѣмъ предметамъ, къ которымъ направляясь, самъ богъ есть существо божественное. Такими-то воспоминаніями пользуясь правильно, человѣкъ достигаетъ полнаго освященія и одинъ бываетъ D. истинно-совершенъ. Правда, чуждый житейскихъ заботъ и преданный божественному, онъ терпитъ укоризны толпы, какъ помѣшанный: но толпа не замѣчаетъ, что онъ въ энтузіазмѣ.
Такъ вотъ куда привела насъ рѣчь о четвертомъ родѣ изступленія[97]. Въ немъ находится тотъ, кто, видя здѣшнюю красоту и воспоминая о красотѣ истинной, окрыляется и, окрылившись, пламенно желаетъ летѣть выспрь. Еще не имѣя силъ, онъ уже, подобно птицѣ, смотритъ вверхъ, а о E. дольнемъ не заботится, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ сумасшедшій. Такой восторгъ, по самому происхожденію своему, лучше всѣхъ восторговъ — и для того, кто сообщаетъ его, и для того, кому онъ сообщается. Причастный такому изступленію, любитель прекраснаго называется любовникомъ. Всякая человѣческая душа, какъ сказано, по природѣ своей, созерцала сущее; иначе и не вошла бы въ это животное. Но вспоминать по здѣшнему о тамошнемъ 250. легко не для всякой: это не легко и для тѣхъ, которыхъ созерцаніе тамъ было кратковременно, и для тѣхъ, которыя, ниспавши сюда, подверглись бѣдствію, то-есть, подъ вліяніемъ какихъ-нибудь обществъ уклонившись къ неправдѣ, забыли о видѣнныхъ ими нѣкогда священныхъ предметахъ. Остается немного душъ, у которыхъ еще довольно памяти; да и тѣ, видя какое-нибудь подобіе тамошняго[98], такъ поражаются имъ, что выходятъ изъ себя и, не имѣя достаточно разборчиваго чувства, сами не понимаютъ, что̀ значитъ страсть ихъ. Притомъ, въ здѣшнихъ подобіяхъ B. справедливости, разсудительности, и въ другихъ, для души драгоцѣнныхъ, вовсе нѣтъ блеска. Приступая къ образамъ съ тусклыми своими орудіями, немногія, — и то съ трудомъ, созерцаютъ видъ образуемаго. Восхитительно было зрѣть красоту тогда, когда, вмѣстѣ съ хоромъ духовъ слѣдуя за Зевсомъ, а другіе за кѣмъ-либо другимъ изъ боговъ, мы наслаждались дивнымъ видѣніемъ[99] и зрѣлищемъ, и посвящены были въ тайну, блаженнѣе которой и назвать невозможно, — когда мы праздновали ее, какъ непорочные[100] и C. чуждые зла, ожидавшаго насъ въ будущемъ. Допущенные къ непорочнымъ, простымъ, постояннымъ и блаженнымъ видѣніямъ, и созерцая ихъ въ чистомъ сіяніи, мы и сами были чисты и не погребены въ этой оболочкѣ[101], которая теперь называется тѣломъ, и которою мы связаны, какъ улитки. Итакъ, да припишется это воспоминанію, что, при его посредствѣ, жажда тогдашняго произвела нынѣ такое длинное разсужденіе. Что же касается до красоты, то она D. блистала, какъ сказано, существуя еще тамъ, — съ видѣніями; пришедши же сюда, мы замѣтили живость ея блеска и здѣсь, и замѣтили это яснѣйшимъ изъ нашихъ чувствъ. Вѣдь между тѣлесными чувствами, зрѣніе слыветъ у насъ самымъ острымъ, которымъ однакожъ разумность не постигается; иначе она возбудила бы сильнѣйшую любовь, еслибы могла представить зрѣнію столь же живой образъ себя и все достойное любви въ себѣ. Нынѣ этотъ жребій принадлежитъ одной красотѣ; ей только суждено быть нагляднѣйшею и любезнѣйшею. Впрочемъ, не новопосвященный[102], E. или развратный не сильно стремится отсюда туда — къ красотѣ самой въ себѣ, когда на комъ-нибудь здѣсь видитъ ея имя: онъ смотритъ на нее безъ уваженія и, ища удовольствія, рѣшается всходить по обычаю четвероногаго и 251. осѣменять ее. Думая о сладострастіи, онъ не боится проводить жизнь въ наслажденіи, несообразномъ съ природою. Напротивъ, только что посвященный, созерцавшій много тамошняго, при взглядѣ на богообразное лице, хорошо отпечатлѣвшее на себѣ красоту, или какую-нибудь безтѣлесную идею, сперва приходитъ въ трепетъ[103] и объемлется какимъ-то страхомъ тамошняго; потомъ, присматриваясь, чтитъ его, какъ бога, и еслибы не боялся прослыть очень изступленнымъ, то своему любимцу приносилъ бы жертвы, будто священному изваянію, или богу. Это видѣніе красоты, какбы чрезъ дѣйствіе страха, измѣняетъ его, бросаетъ въ потъ и разливаетъ въ немъ необыкновенную B. теплоту. Принимая чрезъ органъ зрѣнія истеченіе прекраснаго, которымъ увлажняется природа пера, онъ становится тепелъ; а посредствомъ теплоты размягчается все, что относится къ возрастанію, и что прежде, находясь въ состояніи затвердѣнія, препятствовало росту. Когда же притокъ пищи открылся, — стволъ пера, вздымаясь и поспѣшно выбѣгая изъ корня, разрастается во всѣхъ видахъ души; потому что нѣкогда она была вся перната. Въ это время душа цѣлымъ своимъ существомъ кипитъ и брызжетъ C. и, какое страданіе бываетъ отъ зубовъ, когда они только что начинаютъ ростъ, т.-е. — зудъ и несносное раздраженіе десенъ, то же самое терпитъ и душа человѣка, начинающаго выращать перья: выращая ихъ, она находится въ жару, раздражается и чувствуетъ щекотаніе. Взирая на красоту мальчика и принимая въ себя вытекающія изъ ней частицы (μέρη, — отсюда-то и происходитъ ἵμερος, вожделѣніе)[104], она увлекается и получаетъ теплоту, чувствуетъ облегченіе отъ скорби и радуется. Когда же остается D. одна, — отверстія, изъ которыхъ спѣшатъ выбиться перья, засыхаютъ, а засыхая, сжимаются и замыкаютъ въ себѣ ростки перьевъ. Эти ростки, вмѣстѣ съ вожделѣніемъ замкнутые внутри, бьются на подобіе пульса и толкаются во всякій прегражденный имъ выходъ; такъ что душа, изъязвленная со всѣхъ сторонъ, мучится и терзается, и только одно воспоминаніе о прекрасномъ радуетъ ее. Смѣшеніе этихъ противуположностей повергаетъ душу въ странное состояніе: находясь въ междучувствіи, она неистовствуетъ и, какъ бѣшеная, не можетъ ни спать ночью, ни E. оставаться на одномъ мѣстѣ днемъ, но бѣжитъ съ своею жаждою туда, гдѣ думаетъ увидѣть обладателя красоты; а увидѣвши его и оживившись въ своемъ вожделѣніи, даетъ просторъ тому, что прежде было заперто, и, успокоившись, освобождается отъ уязвленій и скорби, и въ тѣ минуты питается 252. сладчайшимъ удовольствіемъ. Поэтому произвольно не оставляетъ она своего красавца и никого не почитаетъ прекраснѣе его. Тутъ забываются и матери, и братья, и друзья; тутъ нѣтъ нужды, что чрезъ нерадѣніе гибнетъ имущество. Презрѣвъ всѣ обыкновенныя правила своей жизни и благоприличія, которыми прежде тщеславилась, она готова рабствовать и, гдѣ позволятъ, лежать сколько можно ближе къ своему желанному, потому что нетолько чтитъ его, какъ обладателя красоты, но и находитъ въ немъ единственнаго врача величайшихъ своихъ скорбей. B. Эту-то страсть, прекрасный мальчикъ, къ которому направлена моя рѣчь, люди называютъ Эросомъ: но услышавъ, какъ называютъ ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смѣяться. Объ Эросѣ есть два стиха, которые, какъ я полагаю, заимствованы изъ тайныхъ стихотвореній какими-нибудь омиристами[105]. Изъ этихъ стиховъ одинъ очень нескроменъ[106] и слишкомъ нестроенъ. Поютъ ихъ такъ: C.
|
Это пернатое люди всѣ называютъ Эросомъ; |
Приведеннымъ стихамъ можно вѣрить и не вѣрить: но причина и страсть людей любящихъ — это самое. Итакъ, когда подъ власть того пернато-именнаго подпадаетъ кто-нибудь изъ послѣдователей Зевса[107], — онъ можетъ нести тяжелѣйшее бремя: напротивъ, пойманные Эросомъ и какъ-нибудь обиженные любимцемъ слуги и сопутники Марса, бываютъ кровожадны и готовы принесть въ жертву своей страсти и себя и любимца. То же и по отношенію къ каждому D. богу: кому изъ нихъ кто слѣдовалъ, того и чтитъ, тому и подражаетъ, такъ и живетъ; пока не развратится и не совершитъ перваго поприща бытія, въ такихъ находится связяхъ и сношеніяхъ съ любимцами и съ прочими людьми. Посему каждый избираетъ себѣ Эроса красоты по нраву[108], создаетъ и украшаетъ его, будто статую самого бога — съ намѣреніемъ приносить ему въ жертву свое почитаніе и свои восторги. Такъ, напримѣръ, слѣдовавшіе за Зевсомъ E. ищутъ въ своемъ любимцѣ души какой-то зевсовской, то-есть наблюдаютъ, философъ ли онъ и вождь по природѣ, и если находятъ его и любятъ, то употребляютъ всѣ силы, чтобы сдѣлать его такимъ. Люди этого рода, хотя бы прежде и не занимались подобными предметами, теперь рѣшаются, откуда только можно, узнать ихъ, и сами доходятъ. 253. Изслѣдывая шагъ за шагомъ природу своего божества чрезъ собственныя усилія, они получаютъ успѣхъ, потому что бываютъ принуждены неослабно взирать на бога; когда же постигаютъ его своею памятью, тогда, приходя въ восторгъ, заимствуютъ отъ него нравы и наклонности, сколько можетъ человѣкъ пріобщаться божественному. И такъ какъ этимъ они почитаютъ себя обязанными любимцу, то еще болѣе любятъ его и, почерпая свое сокровище изъ нѣдръ Зевса, подобно вакханкамъ[109], переливаютъ его въ душу любимца и стараются, чтобы онъ, сколько можно болѣе, походилъ на ихъ бога. Такимъ же образомъ, послѣдовавшіе B. за Ирою ищутъ любимца царственнаго[110] и, нашедши его, поступаютъ съ нимъ, какъ и прежніе. Тотъ же обычай у сопутниковъ Аполлона и прочихъ боговъ: всѣ ищутъ себѣ мальчика, идучи за своимъ богомъ, и, какъ скоро имѣютъ его, то, управляясь подражаніемъ сами, посредствомъ убѣжденій и настроенія, ведутъ и своего любимца къ сообразнымъ тому богу свойствамъ и къ его идеѣ, сколько у каждаго достаетъ способностей. Они не дѣйствуютъ на избраннаго ни ненавистью, ни грубыми вспышками, но всѣ свои дѣйствія согласуютъ со всевозможнымъ стараніемъ непремѣнно вести его къ совершенному подобію себѣ и тому богу, C. которому воздаютъ почтеніе. Итакъ, заботливость и внутреннія, о которыхъ говорю, наставленія людей, истинно любящихъ, достигая своей цѣли, бываютъ прекраснымъ благодѣяніемъ избранному другу со стороны друга, изступленнаго любовію. Склоняется же избранный слѣдующимъ образомъ:
Какъ, при началѣ своей рѣчи, я раздѣлилъ каждую душу на три вида, и два изъ нихъ представилъ подъ образомъ коней, а третій подъ образомъ возничаго: такъ пусть D. это остается у насъ и въ настоящемъ случаѣ. Но, сказавъ, что одинъ конь добръ, а другой нѣтъ, мы тогда не объяснили, въ чемъ состоитъ доброта перваго и зло послѣдняго: объяснимъ же теперь. Одинъ изъ нихъ отличной стати[111], съ виду прямъ и хорошо сложенъ; шея его высока, носъ дугою[112], шерсть бѣлая[113], глаза черные; онъ любитъ честь, однакожъ вмѣстѣ разсудителенъ и стыдливъ; онъ — другъ истинной славы, не дожидается удара, но слушается одного приказанія и слова. Напротивъ, другой кривъ, безобразно расплылся E. въ толщину и крѣпкоуздъ; шея его коротка[114], носъ вздернутъ[115], шерсть черная, глаза синіе и подернуты кровью; онъ — другъ похотливости и наглости, около ушей косматъ, глухъ ко всему и едва слушается бича и удилъ. Итакъ, когда возничій, видя любящее лице, согрѣвшее всю душу его теплотою чувства[116], возбуждается тревогами щекотанія и страсти, — одинъ конь, послушный ему и въ то время, 254. какъ всегда, удерживается стыдомъ и умѣряетъ себя, какъ бы не наскочить на любимца; напротивъ, другой не укрощается ни удилами, ни бичемъ, но прыгая, насильственно тянетъ колесницу и, всячески надоѣдая какъ своему товарищу, такъ и возничему, понуждаетъ ихъ идти къ любимцу и оставить память любовныхъ наслажденій. Сперва они съ негодованіемъ противятся ему, такъ какъ влекутся имъ къ B. постыдному, ужасному и беззаконному, но потомъ, не видя конца злу, послѣдуютъ его влеченію, уступаютъ ему и соглашаются сдѣлать по его желанію. Вотъ они уже близко, и видятъ свѣтлый взоръ любимца. Въ возничемъ, при взглядѣ на него, пробуждается воспоминаніе о природѣ красоты[117], которую, какъ утвержденную на непорочномъ основаніи, онъ снова созерцаетъ съ разсудительностію, созерцая же, поражается страхомъ и, отъ благоговѣнія, склоняясь на спину, въ то самое время по необходимости такъ сильно тянетъ назадъ C. возжи, что оба его коня садятся на крестцы — одинъ охотно, потому что не имѣетъ противнаго стремленія, а другой — похотливый — совершенно противъ воли. Отошедши далѣе, первый изъ нихъ, отъ стыда и изумленія, всю душу орошаетъ по́томъ, а послѣдній, избавившись отъ боли, которую причиняли ему узда и паденіе, и едва дыша отъ гнѣва, начинаетъ браниться и сильно поносить какъ возничаго, такъ и своего товарища, что, по трусости и малодушію, они нарушили порядокъ и согласіе; потомъ, убѣждая ихъ снова D. подойти, едва уступаетъ ихъ просьбѣ отложить это до другаго времени. Когда же предназначенное время наступило, а добрый конь и возничій притворились, будто забыли, — онъ напоминаетъ, насилуетъ, ржетъ, влечетъ, заставляетъ снова приблизиться къ любимцу и повторяетъ прежнія свои слова, а приблизившись, сгибается, раскидываетъ хвостъ, закусываетъ удила и рвется съ крайнимъ безстыдствомъ. Но возничій, исполняясь знакомымъ себѣ чувствомъ, еще E. болѣе прежняго переваливается какбы за перегородку козелъ и съ такою силою оттягиваетъ узду изъ зубовъ похотливаго коня, что обагряетъ кровію злорѣчивый его языкъ и скулья, повергаетъ его на лядвеи и крестецъ и даетъ ему чувствовать боль. Терпя это часто, лукавый конь наконецъ оставляетъ свою похотливость, послушно слѣдуетъ волѣ возничаго и, при видѣ красавца, чувствуетъ страхъ; такъ что душа любящаго теперь обращается съ любимцемъ уже 255. стыдливо и уважительно. Но какъ скоро послѣдній, для любви непритворной и дѣйствительно чувствуемой, становится существомъ равнымъ богу и предметомъ всякаго почтенія, то, располагаясь самою природою быть другомъ своего почитателя[118], онъ съ его дружбою сочетаваетъ свою собственную. И если сперва, разубѣждаемый товарищами дѣтства или кѣмъ другимъ, что стыдно сближаться съ любящимъ, онъ и убѣгаетъ отъ него: то, по прошествіи нѣкотораго времени, возрастъ и потребность все-таки приводятъ B. его въ сообщество съ нимъ. Видно, не опредѣлено злому дружиться съ злымъ, а доброму не сводить дружбы съ добрымъ. Сближаясь же съ любящимъ, вступая съ нимъ въ разговоръ и обращеніе, онъ вблизи сильно поражается его благорасположеніемъ и чувствуетъ, что предъ боговдохновенною дружбою любящаго дружба всѣхъ прочихъ друзей и домашнихъ ничего не значитъ. Продолженіе подобныхъ C. дѣйствій и сближеніе съ нимъ чрезъ прикосновеніе въ гимназіяхъ и другихъ мѣстахъ собраній производитъ то, что источникъ тока[119], названный отъ Зевса, по поводу любви его къ Ганимеду, вожделѣніемъ, переливаясь съ обиліемъ въ любовника, частію остается въ немъ, а частію отъ полноты вытекаетъ внѣ: то-есть, какъ вѣтеръ или звукъ, отражаясь отъ гладкихъ и твердыхъ тѣлъ, возвращается туда, откуда происходилъ; такъ и токъ красоты чрезъ глаза — обыкновеннымъ путемъ вхожденія въ душу — льется опять въ красавца, а возвратившись въ него и служа ему возбужденіемъ, орошаетъ поры перьевъ, способствуетъ къ D. быстрѣйшему ихъ выращенію и душу любимца снова наполняетъ любовію. Такимъ образомъ, онъ хоть и любитъ, но самъ не знаетъ, что: онъ и не понимаетъ собственнаго чувства, и не можетъ высказать его; то-есть, подобно человѣку, который, занявъ отъ другаго глазную болѣзнь[120], не умѣетъ найти ея причину, — онъ забылъ, что въ любящемъ, какъ въ зеркалѣ, видитъ самого себя. Поэтому, когда одинъ на глазахъ, — другой, подобно первому, не чувствуетъ грусти; а какъ-скоро его нѣтъ, то, — опять подобно первому, — жаждетъ и бываетъ предметомъ жажды, поколику взаимную любовь принимаетъ за образъ Эроса[121], и этотъ образъ почитаетъ не любовію, а дружбою. Онъ желаетъ, — E. хотя и слабѣе, чѣмъ любящій, — видѣть его возлѣ себя, прикасаться къ нему, цѣловать его, лежать съ нимъ и, ужъ вѣроятно, дѣлать слѣдующее за тѣмъ. Когда же они лежатъ вмѣстѣ, — наглый конь любовника знаетъ, что̀ говорить возничему: за великіе труды онъ требуетъ небольшаго наслажденія. А конь любимца ничего не можетъ 256. сказать: въ любовной горячкѣ и недоумѣніи, онъ обнимаетъ и цѣлуетъ любовника, лаская его, какъ человѣка благорасположеннаго; и еслибы послѣдній, лежа вмѣстѣ, попросилъ, то первый съ своей стороны, можетъ быть, и не отказался бы оказать ему благосклонность. Но другой конь и возничій снова противупоставляютъ ему стыдъ и убѣжденіе. Итакъ, если одерживаютъ побѣду благороднѣйшіе виды души, располагающіе человѣка къ добропорядочному поведенію и философіи: B. то люди проводятъ жизнь счастливо и согласно; потому что тогда, покоривъ часть души, скрывающую въ себѣ зло, и давъ свободу той, въ которой заключено добро, они бываютъ воздержны и скромны, а по смерти, сдѣлавшись пернатыми и легкими, выигрываютъ одно изъ трехъ истинно олимпійскихъ сраженій[122], то-есть, достигаютъ такого блага, болѣе котораго не можетъ доставить намъ ни человѣческая разсудительность, ни божественное изступленіе. Если C. же, напротивъ, люди ведутъ жизнь грубую и нефилософскую, а между тѣмъ честолюбивы, то легко можетъ статься, что въ минуты опьянѣнія, или въ самозабвеніи другаго рода, необузданные кони, нашедши души безъ охраненія, согласятъ ихъ избрать и совершить то, что чернь называетъ блаженствомъ; а совершивъ однажды, онѣ сдѣлаются склонными къ тому же избранію и впослѣдствіи, — хотя, конечно, изрѣдка, потому что будутъ совершать это съ согласія не всей души. Эти тоже живутъ въ дружбѣ; но ихъ дружба — въ любви ли ея основаніе, или внѣ любви — гораздо ниже дружбы D. тѣхъ: и имъ также представляется, что имѣютъ другъ къ другу величайшую довѣренность, которую не годится употреблять во зло и идти на ссору; но подъ конецъ они не окрыляются, а только оставляютъ тѣло съ желаніемъ окрылиться, и въ этомъ получаютъ немалую награду за любовное свое изступленіе. Вѣдь нѣтъ закона, чтобы начавшіе уже странствовать шли во тьму и блуждали подъ землею[123]: провождая свѣтлую жизнь, они, вмѣстѣ съ другими, должны E. идти къ блаженству и, ради любви, опериться когда бы то ни было.
Вотъ сколь великія и божественныя блага можетъ доставить тебѣ, мальчикъ, дружба любящаго! А короткость человѣка, чуждаго любви, растворенная смертнымъ благоразуміемъ, произведетъ столь же смертные и скудные плоды: она поселитъ въ дружеской душѣ расчетливость, которую толпа восхваляетъ, какъ добродѣтель, и заставитъ душу въ 257. продолженіе девяти тысячь лѣтъ носиться около земли и безъ ума — подъ землею.
Эта-то, любезный Эросъ, по нашимъ силамъ, самая лучшая и прекраснѣйшая, представляется и посвящается тебѣ палинодія. Въ угодность Федру, я принужденъ былъ, кромѣ прочаго, облечь ее въ языкъ поэтическій[124]. Прости же меня за первую и похвали за послѣднюю мою рѣчь. По своей благосклонности и милости, не отнимай у меня и, въ гнѣвѣ, не обезображивай даннаго мнѣ тобою искуства любви. Позволь мнѣ еще болѣе, чѣмъ теперь, пользоваться уваженіемъ красавцевъ. Если же Федръ и я прежде B. говорили о тебѣ нѣчто непристойное; то, приписавъ это отцу рѣчи, Лизіасу, отврати его отъ подобныхъ рѣчей и обрати къ философіи, къ которой обратился братъ его Полемархъ, чтобы этотъ его любитель не колебался уже, какъ теперь, но сообразовалъ свою жизнь просто съ Эросомъ, понимаемымъ философски.
C.Федръ. Съ твоею молитвою, Сократъ, я соединяю и свою, если только это для меня лучше. Твоя рѣчь давно уже удивляетъ меня: какъ далеко она лучше первой! Я даже опасаюсь, что Лизіасъ будетъ ниже тебя, хотя бы и рѣшился, въ сравненіе съ твоею, написать свою — новую. Притомъ, одинъ изъ политиковъ, недавно раздраженный рѣчами Лизіаса, по этому случаю порицалъ его и, вмѣсто всякой брани, называлъ писакою рѣчей[125]: такъ можетъ быть, самолюбіе и удержитъ его отъ сочиненія намъ рѣчи.
D.Сокр. Смѣшное дѣло, молодой человѣкъ. Да ты крайне ошибаешься въ своемъ другѣ, если думаешь, что онъ такъ боится шуму. Можетъ быть, ты полагаешь, что и порицавшій его порицалъ по убѣжденію.
Федръ. Казалось такъ, Сократъ. Впрочемъ ты, вѣроятно, и самъ знаешь, что люди, въ обществѣ сильные и почетные, стыдятся писать рѣчи и оставлять свои рукописи потомству, боясь, какъ бы молва въ послѣдующее время не назвала ихъ софистами.
Сокр. Ты забылъ, Федръ, что «сладкій рукавъ» получилъ E. свое имя отъ большаго нильскаго рукава[126]; а вмѣстѣ съ тѣмъ забываешь, что самые тщеславные изъ политиковъ особенно любятъ умѣнье писать и оставлять списки. Они-то именно, написавъ какую-нибудь рѣчь, такъ уважаютъ хвалителей, что прежде всего вписываютъ въ нее имена тѣхъ, которые ихъ хвалятъ.
Федръ. Какъ это? Я не понимаю.
Сокр. Ты не понимаешь, что въ началѣ рѣчи, 258. написанной политикомъ, первое мѣсто занимаетъ хвалитель?
Федръ. Какимъ образомъ?
Сокр. Онъ, конечно, говоритъ: «сенату», либо «народу», либо «тому и другому угодно было»[127]. А кто такъ говоритъ, то-есть государственный докладчикъ (συγγραφεύς), тотъ, важно и величаво желая выставить и собственную особу[128], вслѣдъ за тѣмъ начинаетъ показывать хвалителямъ свою мудрость и иногда пишетъ очень длинный докладъ[129]. Такъ чѣмъ же инымъ представляется тебѣ его сочиненіе, какъ не написанною рѣчью?
B.Федръ. Не инымъ чѣмъ.
Сокр. И если рѣчь принята, онъ возвращается съ веселіемъ въ сердцѣ, какъ поэтъ изъ театра; а когда отвергнута, когда искуство писать рѣчи и достоинство писателя ему не даются, — онъ печаленъ вмѣстѣ съ друзьями.
Федръ. Конечно.
Сокр. Стало-быть, явно, что этого занятія не презираютъ, а удивляются ему.
Федръ. Безъ сомнѣнія.
Сокр. И что, еслибы ораторъ или царь былъ столь способенъ, C. что, облекшись властію Ликурга, Солона либо Дарія, могъ обезсмертить себя въ обществѣ сочиненіемъ рѣчей: — не почиталъ ли бы онъ и самъ себя равнымъ богу еще въ этой жизни? и не то же ли бы заключили о немъ потомки, разсматривая его сочиненія?
Федръ. И очень.
Сокр. Такъ будетъ ли, думаешь, кто-нибудь изъ подобныхъ людей, сколь бы ни раздраженъ былъ онъ противъ Лизіаса, порицать его именно за то, что онъ пишетъ?
Федръ. Изъ твоихъ словъ выходитъ, что, конечно, не будетъ[130]; иначе онъ порицалъ бы, какъ видно, и собственное свое расположеніе.
Сокр. Вѣдь всякому извѣстно, что сочиненіе рѣчей само-то по себѣ не есть что-либо постыдное.D.
Федръ. Какже.
Сокр. Но вотъ это-то ужъ, конечно, постыдно, когда кто говоритъ и пишетъ не хорошо, а дурно и злонамѣренно.
Федръ. Разумѣется.
Сокр. Какимъ же образомъ можно писать хорошо и нехорошо? Не нужно ли намъ, Федръ, разсмотрѣть въ этомъ отношеніи и Лизіаса, и всякаго, кто когда-нибудь написалъ или напишетъ — политическое ли то сочиненіе, или частное, измѣреннымъ ли языкомъ, какъ поэтъ, или неизмѣреннымъ, какъ обыкновенный писатель[131]?
Федръ. Не нужно ли? спрашиваешь ты. Да для чего же, E. правду сказать, и живемъ мы, какъ не для подобныхъ удовольствій? Вѣдь не для тѣхъ же, конечно, жить намъ, которымъ должна предшествовать скорбь, чтобы ихъ чувствовать, — каковы почти всѣ, относящіяся къ тѣлу и справедливо названныя рабскими.
Сокр. Притомъ, теперь мы, кажется, и на досугѣ; да и кузнечики[132], какъ обыкновенно въ жаркое время, посредствомъ своихъ пѣсней, разговариваютъ между собою надъ нашими головами и смотрятъ на насъ. Если они увидятъ, что 259. мы, подобно черни, въ полдень молчимъ и, убаюкиваемые ими, отъ умственнаго бездѣйствія дремлемъ; то по всей справедливости будутъ смѣяться на нашъ счетъ и подумаютъ, что въ ихъ убѣжище пришли какіе-то рабы[133], чтобы, какъ овцы въ полдень, заснуть на берегу ручья. Если же, напротивъ, замѣтятъ, что мы разговариваемъ и проплыли мимо B. ихъ, будто мимо сиренъ[134], не поддавшись очарованію, то охотно заплатятъ намъ тѣмъ, чѣмъ далъ имъ Богъ честь платить человѣку.
Федръ. Какую же это честь? Кажется, я никогда не слыхивалъ.
Сокр. А вѣдь любителю музъ неприлично не знать этого. Говорятъ, что кузнечики[135] нѣкогда, еще до существованія музъ, были также люди. Когда же музы родились и начали пѣть, тогда нѣкоторые изъ современныхъ людей до такой степени были увлечены удовольствіемъ, что, принявшись сами за пѣніе, C. забыли о пищѣ и питьѣ и въ самозабвеніи умирали. Отъ этихъ-то людей впослѣдствіи и произошла порода кузнечиковъ. Принявъ отъ музъ такую честь, эта порода не имѣетъ нужды въ пищѣ[136] и поетъ до самой смерти, не чувствуя ни голода, ни жажды, а послѣ смерти доноситъ музамъ, кто между людьми которую изъ нихъ чтитъ здѣсь на землѣ. Терпсихорѣ кузнечики рекомендуютъ отличныхъ плясуновъ, Эратѣ — людей, D. дѣлающихъ ей честь эротическими занятіями, вообще всякой — по роду ея достоинства, а старшей, Калліопѣ, и слѣдующей за нею, Ураніи[137], докладываютъ о людяхъ, занимающихся философіею и уважающихъ науки этихъ музъ; потому что Калліопа и Уранія, преимущественно предъ прочими, имѣя дѣло съ небомъ и зная божескія и человѣческія рѣчи, издаютъ прекраснѣйшіе звуки. Итакъ, въ полдень, по многимъ причинамъ, надобно о чемъ-нибудь говорить, а не спать.
Федръ. Да, надобно.
Сокр. Стало-быть, надобно изслѣдовать, что сейчасъ E. предположено, т.-е., какимъ образомъ можно говорить и писать хорошо, и какимъ — нѣтъ.
Федръ. Явно.
Сокр. Ну такъ въ томъ, что должно быть сказано хорошо и изящно, не слѣдуетъ ли предположить душу говорящаго, знающую истинное въ предметѣ, о которомъ онъ намѣренъ говорить?
Федръ. Объ этомъ-то, любезный Сократъ, я слыхалъ вотъ что: кто желаетъ быть ораторомъ, тому нѣтъ нужды знать 260. дѣйствительно справедливое[138]; довольно, если онъ знаетъ, что̀ кажется справедливымъ суду народа. Равнымъ образомъ, для чего ему истинное доброе и прекрасное? Знай онъ, что̀ такимъ кажется. Вѣдь отсюда-то проистекаетъ убѣжденіе, а не изъ истины.
Сокр. Мнѣній, высказанныхъ мудрецами[139], отвергать конечно не должно, Федръ; однакожъ надобно изслѣдовать, нѣтъ ли въ нихъ чего-нибудь[140]. Поэтому и теперь сказанныя слова оставить безъ разсмотрѣнія не годится.
Федръ. Ты правду говоришь.
Сокр. Изслѣдуемъ же ихъ такъ.
Федръ. Какъ?
B.Сокр. Еслибы я убѣждалъ тебя, для отраженія непріятелей, пріобрѣсти себѣ коня; а между тѣмъ оба мы не знали бы, что́ такое конь, и я зналъ бы только, что конемъ Федръ почитаетъ одно изъ кроткихъ животныхъ съ большими ушами.
Федръ. Смѣшно было бы, Сократъ.
Сокр. Это-то еще нѣтъ. Но еслибы, называя осла конемъ, я не шутя убѣждалъ тебя написать ему похвальное слово и говорить, что это животное всего лучше и дома и на войнѣ, что на немъ полезно и сражаться, и перевозить C. вьюки, и удовлетворять множеству другихъ нуждъ.
Федръ. Ужъ до крайности было бы смѣшно.
Сокр. Но не лучше ли быть смѣшнымъ, чѣмъ ужаснымъ и коварнымъ другомъ?
Федръ. Кажется.
Сокр. Итакъ, если ораторъ, не зная добра и зла, будетъ говорить столь же несвѣдущему обществу и расточать похвалы — не тѣни осла[141], вмѣсто коня, но злу, вмѣсто добра, и если, заботясь о мнѣніи толпы, убѣдитъ совершить первое, вмѣсто послѣдняго; то его ораторство, послѣ D. такого посѣва, какой, думаешь, пожнетъ плодъ?
Федръ. Конечно, неслишкомъ хорошій.
Сокр. Впрочемъ, любезный, не сильнѣе ли, чѣмъ слѣдуетъ, порицаемъ мы искуство рѣчей? Можетъ быть, оно скажетъ: что за вздоръ несете вы, чудаки? Вѣдь я никого не заставляю учиться говорить, кто не знаетъ истины; но кто пріобрѣлъ ее, тотъ, сколько можетъ быть полезенъ ему мой совѣтъ, беретъ и меня. Главное въ томъ: безъ меня, знающій истину мало успѣетъ въ искуствѣ убѣжденія.
Федръ. Что же, развѣ не правду скажетъ оно?E.
Сокр. Согласенъ, если другія-то, встрѣчающіяся съ нимъ рѣчи засвидѣтельствуютъ, что оно есть искуство. Но я какъ будто слышу, что нѣкоторыя изъ нихъ, подходя, свидѣтельствуютъ противное, то-есть, что оно лжетъ, что оно не искуство, а безъискуственное упражненіе[142]. Настоящаго искуства слова, независимо отъ истины, говоритъ Лаконецъ[143], нѣтъ и никогда не будетъ.
261.Федръ. Такія рѣчи намъ нужны, Сократъ; подай ихъ сюда къ допросу, что̀ и какъ онѣ говорятъ.
Сокр. Такъ подойдите, благородныя произведенія, я докажите отцу прекрасныхъ дѣтей[144], Федру, что если онъ не будетъ достаточно философствовать, то ни о чемъ и ничего не скажетъ удовлетворительнаго. Пусть-ка Федръ отвѣчаетъ.
Федръ. Спрашивайте.
Сокр. Риторику вообще нельзя ли назвать руководительницею души посредствомъ рѣчей, нетолько въ судахъ и другихъ общественныхъ собраніяхъ, но и въ частной жизни, — B. руководительницею души и въ маломъ и въ великомъ? И правильная ея дѣятельность бываетъ не гораздо ли почтеннѣе, касаясь предметовъ важныхъ, чѣмъ когда она относится къ маловажнымъ? Какъ ты слыхалъ объ этомъ?
Федръ. Совсѣмъ не такъ, клянусь Зевсомъ. По правиламъ искуства всего чаще говорятъ и пишутъ какъ-то примѣнительно къ судамъ и народнымъ собраніямъ; а больше я не слыхивалъ.
Сокр. Да неужели ты слышалъ только о словесныхъ искуствахъ C. Нестора и Одиссея[145], которыя они, отъ нечего дѣлать, писали подъ стѣнами Трои, а о Паламидовыхъ ничего не слышалъ?
Федръ. Даже и о Несторовыхъ-то, клянусь Зевсомъ, не слыхалъ, если подъ Несторомъ ты не разумѣешь какого-нибудь Горгіаса, а подъ Одиссеемъ — какого-нибудь Тразимаха и Ѳеодора.
Сокр. Можетъ быть: но оставимъ ихъ. Скажи мнѣ, что̀ дѣлаютъ въ судахъ противныя стороны? не спорятъ ли одна съ другою? Что будемъ отвѣчать?
Федръ. Это самое.
Сокр. О справедливомъ и несправедливомъ?
Федръ. Да.
Сокр. И кто слѣдуетъ искуству, тотъ сдѣлаетъ такъ, D. что одно и то же однимъ и тѣмъ же покажется либо справедливымъ, либо, если захочетъ, несправедливымъ?
Федръ. Какже.
Сокр. И въ народномъ собраніи одно и то же представится городу иногда добрымъ, а иногда противнымъ?
Федръ. Конечно.
Сокр. Но не извѣстно ли намъ, что и элейскій Паламидъ[146] слѣдуя правиламъ искуства, говоритъ такъ, что его слушателямъ одно и то же кажется подобнымъ и неподобнымъ, однимъ и многимъ, покоющимся и движущимся?
Федръ. Конечно.
Сокр. Слѣдовательно словопреніе, употребляется нетолько въ судахъ и народныхъ собраніяхъ, но, какъ видно, E. и во всякихъ бесѣдахъ оно есть одно нѣкоторое искуство. Если же это искуство, то оно должно быть такимъ, которое бываетъ въ состояніи уподобить все возможное всему возможному и выводить на свѣтъ уподобленіе, сокровенно дѣлаемое другимъ.
Федръ. Какъ же это понимаешь ты?
Сокр. А вотъ какъ, повидимому, выражусь я вопрошателямъ. Гдѣ скорѣе бываетъ обманъ, — въ большомъ или маломъ различіи вещей?
262.Федръ. Въ маломъ.
Сокр. Но переходя понемногу, ты не столь ощутительно придешь къ противному, какъ переходя помногу.
Федръ. Какже.
Сокр. Стало-быть, кто хочетъ обмануть другаго, не обманываясь самъ, тотъ долженъ съ точностію распознавать сходство и несходство вещей[147].
Федръ. Это необходимо.
Сокр. Но возможно ли, не зная истины каждой вещи, замѣтить малое или великое сходство вещи незнаемой съ другими B. вещами?
Федръ. Невозможно.
Сокр. Итакъ, мнѣнія, несообразныя съ дѣйствительностью, и заблужденія входятъ въ людей, очевидно, чрезъ какія-нибудь сходства.
Федръ. Такъ и бываетъ.
Сокр. Но можетъ ли какой-нибудь искусникъ, не познакомившись съ истиною каждой вещи, понемногу, рядомъ подобій, всякій разъ переводить другаго отъ дѣйствительности къ противному, или остеречься, чтобы другой не провелъ его самого?
Федръ. Никогда.
C.Сокр. Слѣдовательно, кто не знаетъ истиннаго искуства рѣчей, другъ мой, тотъ, гоняясь за мнѣніями, будетъ представлять себѣ искуство какое-то смѣшное и повидимому безъискуственное.
Федръ. Должно быть.
Сокр. Теперь, хочешь ли видѣть, что̀ есть, какъ сказано, искуственнаго и безъискуственнаго въ принесенной тобою рѣчи Лизіаса и въ рѣчахъ, произнесенныхъ нами?
Федръ. Даже всего болѣе: вѣдь доселѣ-то мы говорили довольно сухо, безъ достаточныхъ примѣровъ.
Сокр. Такъ видно, какой-нибудь счастливый случай расположилъ насъ сказать двѣ рѣчи, чтобы онѣ служили D. примѣромъ, какъ знатокъ, поддѣлывая въ рѣчахъ истину, можетъ проводить своихъ слушателей. Я-то приписываю ихъ, Федръ, мѣстнымъ богамъ[148], а можетъ быть и поющіе надъ нашими головами пророки музъ вдохнули въ насъ это преимущество, потому что мнѣ вовсе неизвѣстно искуство говорить.
Федръ. Пусть и такъ; только выскажи свою мысль.
Сокр. Прочитай же мнѣ начало Лизіасовой рѣчи.
Федръ. «О моихъ дѣлахъ ты знаешь и, думаю, слышалъ, E. что они будутъ полезны намъ, если это состоится. Впрочемъ, смѣю надѣяться, что ты не отвергнешь моей просьбы — именно потому, что я не влюбленъ въ тебя. Влюбленные раскаяваются.»
Сокр. Постой. Теперь надо сказать, въ чемъ Лизіасъ погрѣшилъ и поступилъ безъискуственно. Не правда ли?263.
Федръ. Да.
Сокр. Не ясно ли для всякаго по крайней мѣрѣ то, что въ иномъ здѣсь мы согласны, а объ иномъ готовы спорить?
Федръ. Кажется, я понимаю, что̀ ты говоришь, но выскажи еще яснѣе.
Сокр. Когда кто-нибудь произноситъ слово: желѣзо или серебро, тогда всѣ мы разумѣемъ не одно ли и то же?
Федръ. Конечно.
Сокр. А когда — слово: справедливость или добро, тогда не расходятся ли наши мысли и не разногласимъ ли мы какъ другъ съ другомъ, такъ и сами съ собою?
Федръ. Безъ сомнѣнія.
B.Сокр. Стало-быть, въ иномъ мы сходимся, а въ иномъ нѣтъ.
Федръ. Такъ.
Сокр. Но чѣмъ мы удобнѣе вводимся въ заблужденіе и въ чемъ риторика болѣе сильна?
Федръ. Очевидно, въ томъ, въ чемъ можемъ обманываться.
Сокр. Посему, приступающій къ искуству риторическому долженъ путемъ различить это, — долженъ взять какой-нибудь характеръ обоихъ видовъ, — и того, въ которомъ народъ необходимо обманывается, и того, въ которомъ нѣтъ.
C.Федръ. Да, Сократъ, тотъ имѣлъ бы прекрасное понятіе объ обоихъ видахъ, кто взялъ бы это.
Сокр. Потомъ, обращаясь къ частному дѣлу, не забывать этого, но живо чувствовать, къ которому роду относится содержаніе преднамѣреваемой рѣчи.
Федръ. Какже.
Сокр. Итакъ, что скажешь объ Эросѣ? къ обоюднымъ ли относится онъ предметамъ, или нѣтъ?
Федръ. Конечно къ обоюднымъ; иначе кто позволилъ бы тебѣ говорить то, что ты говорилъ о немъ, то-есть, что онъ D. вреденъ для любящихся, и опять, что онъ — величайшее благо?
Сокр. Превосходно сказано. Скажи же еще, — самъ-то, бывъ тогда въ восторгѣ, несовсѣмъ помню, — опредѣлилъ ли я Эроса въ началѣ своей рѣчи?
Федръ. Даже, клянусь Зевсомъ, чрезвычайно какъ точно.
Сокр. То-то! видишь, сколько нимфы Ахелоевы и Панъ Эрміевъ въ составленіи рѣчей искуснѣе Лизіаса Кефалова? Впрочемъ, не ошибаюсь ли я? Можетъ быть, начиная эротическую рѣчь, Лизіасъ заставилъ насъ принимать Эроса E. за такое существо, какого хотѣлось ему самому, и потомъ уже, сообразно съ этимъ, развивалъ въ ней все дальнѣйшее? Хочешь ли опять прочитаемъ ея начало?
Федръ. Пожалуй, если угодно; только въ ней не найдешь того, чего ищешь.
Сокр. Однако читай, чтобы слышать самого Лизіаса.
Федръ. «О моихъ дѣлахъ ты знаешь и, думаю, слышалъ, что они будутъ полезны намъ, если это состоится. 264. Впрочемъ, смѣю надѣяться, что ты не отвергнешь моей просьбы — именно потому, что я не влюбленъ въ тебя. Влюбленные, когда страсть умолкаетъ, раскаяваются въ добрыхъ своихъ дѣлахъ.»
Сокр. Въ самомъ дѣлѣ, какъ далекъ кажется Лизіасъ отъ того, чего мы здѣсь ищемъ! Онъ велитъ своей рѣчи плыть не отъ начала, а отъ конца, спиною назадъ, и выводитъ изъ того, что любовникъ могъ бы сказать любимцу уже въ заключеніи. Развѣ не правда, Федръ, любезная голова?
Федръ. Такъ и есть, Сократъ: эти слова, дѣйствительно, B. болѣе приличны на концѣ.
Сокр. А прочія? не представляются ли они разбросанными въ рѣчи кое-какъ? Думаешь ли, что сказанное на второмъ мѣстѣ должно стоять необходимо на второмъ, или тутъ умѣстнѣе что-нибудь другое сказанное? Мнѣ, какъ человѣку ничего незнающему, показалось, что писатель все такое говорилъ произвольно: а ты, конечно, видишь въ рѣчи какую-нибудь необходимую нить, по которой онъ расположилъ все послѣдовательно одно за другимъ?
Федръ. Ты любезенъ, если почитаешь меня способнымъ разбирать это съ такою точностію.C.
Сокр. Но то-то и тебѣ, думаю, представляется, что всякая рѣчь, подобно животному, должна являться въ приличномъ тѣлѣ, то-есть не должна быть ни безъ головы, ни безъ ногъ, но имѣть средніе и крайніе члены въ правильномъ отношеніи одинъ къ другому и къ цѣлому.
Федръ. Какъ же иначе?
Сокр. Разсмотри же рѣчь своего друга, такова она, или нѣтъ, — и найдешь ее нисколько не отличною отъ надписи, D. сдѣланной, говорятъ, на гробницѣ Фригійскаго Мидаса[149].
Федръ. Что же это за надпись, и какова она?
Сокр. А вотъ слѣдующая:
|
Я, мѣдная дѣва, покоюсь на тѣлѣ Мидаса, |
E.Ты, думаю, замѣчаешь, что въ ней всякій стихъ безъ различія можно поставить и прежде и послѣ.
Федръ. Ты, Сократъ, насмѣхаешься надъ нашею рѣчью.
Сокр. Такъ оставимъ ее, чтобы не досаждать тебѣ, — хотя, мнѣ кажется, въ ней много примѣровъ, на которые полезно было бы смотрѣть, чтобы неслишкомъ рѣшаться подражать имъ, — и перейдемъ къ другимъ рѣчамъ. Въ нихъ, 265. повидимому, есть также нѣчто, достойное вниманія людей, изслѣдывающихъ свойство рѣчи.
Федръ. Что же именно?
Сокр. То, что онѣ взаимно себѣ противорѣчили. Одна убѣждала быть благосклоннымъ какбы къ любящему, а другая какбы къ нелюбящему.
Федръ. И обѣ — очень сильно.
Сокр. Мнѣ казалось, что ты говорилъ истину, потому что говорилъ съ изступленіемъ. Такъ вотъ это-то и было предметомъ моего изслѣдованія. вѣдь Эроса мы назвали какимъ-то изступленіемъ. Такъ ли?
Федръ. Да.
Сокр. Но изступленіе бываетъ двухъ родовъ: одно, происходящее отъ человѣческихъ болѣзней, а другое — отъ божественной перемѣны обыкновеннаго состоянія.
Федръ. Конечно такъ.B.
Сокр. Изступленіе божественное, — даръ четырехъ боговъ, раздѣлили мы на четыре вида: на пророческое, внушаемое Аполлономъ; усовершительное, производимое Діонисомъ; поэтическое, происходящее отъ музъ, и четвертое — эротическое, посылаемое Афродитою и Эросомъ. Послѣднее назвали мы превосходнѣйшимъ и, не зная, какъ изобразить его, а между тѣмъ касаясь какой-то истины, или увлекаясь чѣмъ другимъ, измыслили несовсѣмъ невѣроятную рѣчь — миѳическій гимнъ, и въ немъ, Федръ, скромно и C. благопристойно прославили моего и твоего властелина, Эроса, покровителя прекрасныхъ дѣтей.
Федръ. И мнѣ очень пріятно было слушать это.
Сокр. Изъ этого-то мы должны понять, какимъ образомъ рѣчь отъ порицанія можетъ перейти къ похвалѣ.
Федръ. Что хочешь ты сказать?
Сокр. То, что хотя иное говорено было, повидимому, только для шутки, однакожъ, кто постигаетъ искуствомъ силу тѣхъ двухъ случайно высказанныхъ родовъ[150], тотъ не D. будетъ неблагодаренъ.
Федръ. Которыхъ именно?
Сокр. Смотря на одну идею, онъ постарается подвесть подъ нее разсѣянное, чтобы, опредѣляя каждый предметъ, выяснить, чему хотѣлъ онъ учить, подобно тому, какъ теперь объ Эросѣ — хорошо ли, худо ли разсуждалось, по крайней мѣрѣ опредѣлено, что̀ такое онъ. Эта-то ясная и сама съ собою согласная задача должна быть раскрываема въ рѣчи.
Федръ. Но что называешь ты, Сократъ, другимъ родомъ?
E.Сокр. Другой, наоборотъ, состоитъ въ умѣньи дѣлить предметъ на виды — и дѣлить, какъ водится, почленно, такъ чтобы, подобно плохому повару, не раздробить ни одной части[151]. Напримѣръ, въ тѣхъ двухъ рѣчахъ безуміе принято 266. за одинъ общій видъ. Но какъ изъ одного тѣла вырастаютъ два соименные члена, называемые лѣвымъ и правымъ: такъ и изъ тѣхъ двухъ рѣчей, принявшихъ безуміе за одинъ прирожденный намъ видъ, первая, разрѣшая лѣвую его часть, дотолѣ не остановилась въ дѣленіи, пока не нашла въ ней такъ называемой лѣвой любви и по надлежащему не побранила ея; а вторая, направляя насъ къ B. правой сторонѣ изступленія, открыла хотя соименную той, однакожъ божественную любовь и, выставляя ее на свѣтъ, восхвалила, какъ причину величайшихъ благъ.
Федръ. Весьма справедливо.
Сокр. Эти-то дѣленія и соединенія, Федръ, я и самъ люблю, чтобы умѣть говорить и мыслить, и если кого-нибудь почитаю способнымъ всматриваться въ одно и многое по природѣ[152], то гоняюсь за нимъ по слѣдамъ, какъ за богомъ[153]. C. Людей, могущихъ это, я донынѣ, Богъ знаетъ, справедливо или нѣтъ, называю діалектиками, — но какъ назвать тѣхъ, которые учатся у тебя и Лизіаса? Не это ли искуство рѣчей, съ помощію котораго Тразимахъ и прочіе нетолько сами сдѣлались мудрыми въ словѣ, но надѣлили мудростію и другихъ, желавшихъ приносить имъ дары, какъ царямъ[154].
Федръ. Они, конечно, люди царственные; однакожъ того-то не знаютъ, о чемъ ты спрашиваешь. Назвавъ этотъ родъ діалектикою, ты, кажется, справедливо назвалъ его: но родъ риторики, повидимому, еще ускользаетъ отъ насъ.D.
Сокр. Что ты говоришь? То должно быть нѣчто прекрасное[155], что пропущено діалектикою, а между тѣмъ подчиняется искуству. Этимъ отнюдь ненадобно пренебрегать ни мнѣ, ни тебѣ. Скажемъ же, что именно остается еще для области риторики.
Федръ. Весьма многое, Сократъ, — все, что пишется въ свиткахъ объ искуствѣ рѣчей.
Сокр. Хорошо, что напомнилъ. Въ началѣ рѣчи, я думаю, надобно излагать приступъ. Не правда ли, что это ты называешь торжествомъ искуства?
Федръ. Да.E.
Сокр. Во-вторыхъ, какое-нибудь — повѣствованіе и свидѣтельство на него; въ-третьихъ — доказательства; въ-четвертыхъ — подобія; а великій византійскій Дедалъ рѣчей[156], помнится, говоритъ еще объ убѣжденіи и надубѣжденіи[157].
Федръ. Ты разумѣешь добряка Ѳеодора?
267.Сокр. Почему не такъ? Надобно даже излагать обличеніе и надобличеніе — какъ въ обвиненіи, такъ и въ защищеніи. Не вывести ли еще на сцену прекраснаго Эвена паросскаго, который первый изобрѣлъ подпоказаніе и косвенныя похвалы, а косвенныя порицанія, для облегченія памяти, говорятъ, заключилъ въ стихахъ. Такой мудрецъ! Оставить ли въ покоѣ Тизіаса[158] и Горгіаса, которые открыли, что правдоподобное надобно предпочитать истинному, которые силою слова могутъ маловажное представлять какъ великое, а великое какъ маловажное, которые о B. новомъ умѣютъ говорить какъ о древнемъ, а о древнемъ какъ о новомъ, которые нашли способъ разсуждать о всемъ и коротко и до безконечности продолжительно? Когда я разсказалъ объ этомъ Продику[159], — онъ засмѣялся и началъ доказывать, что ему одному принадлежитъ честь открытія, каковы должны быть рѣчи сообразно съ искуствомъ, а именно — онѣ должны быть ни длинны, ни коротки, а умѣренны.
Федръ. Какой мудрецъ этотъ Продикъ!
Сокр. Не сказать ли и объ Иппіасѣ? Впрочемъ, этотъ элейскій пришлецъ, помнится, одного мнѣнія съ Продикомъ.
Федръ. Вѣроятно.
Сокр. А какъ назовемъ опять музыку рѣчей Полоса[160], C. напримѣръ, его сугубословіе, мыслесловіе, образословіе и всѣ эти имена, которыя подарилъ ему Ликимній въ пользу благорѣчія?
Федръ. Но у Протагора, Сократъ, развѣ не то же почти?
Сокр. У него, сынъ мой, какое-то праворѣчіе[161] и много другихъ прекрасныхъ вещей. Искуствомъ же рѣчей, жалобно воющихъ и увлекающихъ къ старости и бѣдности, мнѣ кажется, особенно торжествуетъ сила оратора халкидонскаго[162]. Этотъ мужъ весьма способенъ вдругъ D.воспламенить гнѣвъ, а разгнѣванныхъ снова укротить — будто чарами; онъ очень силенъ, говорятъ, какимъ бы то ни было образомъ, возбудить ненависть и избавить отъ ненависти. Что же касается до окончанія рѣчи, то оно, по общему мнѣнію всѣхъ, должно состоять изъ обозрѣнія, сказанныхъ истинъ, что одни называютъ возвращеніемъ (ἐπάνοδον), а другіе — другими именами.
Федръ. Но согласенъ ли ты, что въ концѣ рѣчи надобно припоминать слушателямъ все сказанное?
Сокр. Согласенъ и на это, и на прочее, что говорится въ искуствѣ о рѣчахъ.
Федръ. Прочее-то маловажно и не стоитъ словъ.
268.Сокр. Такъ маловажное-то оставимъ, а разсмотримъ при полномъ свѣтѣ то, какую силу и когда обнаруживаетъ это искуство?
Федръ. Очень великую, Сократъ, по крайней мѣрѣ въ народныхъ собраніяхъ.
Сокр. Да, обнаруживаетъ; однакожъ, почтеннѣйшій, посмотри и ты, — эта ткань не покажется ли и тебѣ стольже дырявою, какъ мнѣ?
Федръ. Только показывай.
Сокр. Отвѣчай-ка мнѣ. Еслибы кто-нибудь пришелъ къ твоему другу Эриксимаху, или къ его отцу, Акумену, и сказалъ: я умѣю сообщать тѣлу нѣчто такое, что, если захочу, B. оно согрѣется, либо прохладится, также, когда вздумаю, его будетъ рвать или слабить, — много и другаго тому подобнаго. Зная же это, я объявляю себя врачемъ и вызываюсь сдѣлать такимъ же другаго, кому преподамъ свое знаніе. Что, по твоему мнѣнію, отвѣчали бы ему слушатели?
Федръ. Что̀ больше, какъ не спросили бы, знаетъ ли онъ сверхъ того, въ комъ, когда и въ какой степени надобно производить каждое изъ этихъ явленій?
Сокр. А еслибы онъ сказалъ, что совсѣмъ нѣтъ; но кто научится у меня этому, тотъ самъ въ состояніи дѣлать то, C. о чемъ спрашиваешь?
Федръ. Въ такомъ случаѣ, думаю, сочли бы его человѣкомъ сумасшедшимъ[163], который, вычитавъ нѣчто изъ книгъ, или случайно обращавшись съ лекарствами, а искуства вовсе не зная, думаетъ, что онъ уже сдѣлался врачемъ.
Сокр. И опять, еслибы кто, пришедши къ Софоклу и Эврипиду, сказалъ, что онъ о маловажномъ предметѣ умѣетъ разсказывать очень длинно, а о важномъ — очень коротко, или, что онъ можетъ, по произволу, дѣлать свой разсказъ то D. жалобнымъ, то вдругъ страшнымъ и грознымъ, либо инымъ тому подобнымъ, и вообразилъ бы, будто, уча этому другаго, онъ учитъ писать трагедіи?
Федръ. Мнѣ кажется, Сократъ, что и они тоже засмѣялись бы, когда бы кто почиталъ трагедію чѣмъ-то другимъ, а не взаимно-гармоническимъ соединеніемъ частей въ цѣломъ.
Сокр. Впрочемъ, побранили бы его, думаю, не грубо, подобно тому, какъ музыкантъ, встрѣтившись съ человѣкомъ, который почитаетъ себя знатокомъ музыки, потому что случайно научился поднимать и опускать струну, не сказалъ бы E. грубо: ты-де съ ума сошелъ, бѣднякъ, — но съ свойственною музыканту мягкостію: почтеннѣйшій! кто хочетъ быть знакомъ съ гармоніею, тому, конечно, необходимо знать и это; однако человѣку съ твоею способностію ничто еще не мѣшаетъ вовсе не понимать гармоніи. Вѣдь ты имѣешь познанія, нужныя предъ гармоніею, и не самую гармонію.
Федръ. Весьма справедливо.
Сокр. Стало-быть, то же сказалъ бы своему трагику и 269. Софоклъ: ты знаешь нѣчто предшествующее трагедіи, а не трагическое, — и Акуменъ: ты знаешь нѣчто предшествующее врачебному искуству, а не врачебное искуство.
Федръ. Безъ сомнѣнія.
Сокр. Но что̀, по нашему мнѣнію, сказалъ бы медоустый Адрастъ[164], или хотя бы Периклъ, услышавъ объ этихъ прекрасныхъ затѣяхъ искуства, объ этихъ краткословіяхъ, образословіяхъ и о проч., что̀ было разсматриваемо нами и что̀, какъ мы говорили, надобно изслѣдовать въ полномъ свѣтѣ? Стали ли бы они обнаруживать свою досаду, подобно мнѣ B. и тебѣ, какими-нибудь невѣжливыми выраженіями противъ людей, пишущихъ и преподающихъ это подъ именемъ риторики, — или, будучи мудрѣе насъ, дали бы намъ слѣдующій урокъ: Федръ и Сократъ! вы должны не сердиться, а извинять, когда иные, не умѣя разговаривать, не могутъ опредѣлить, что̀ такое риторика, и оттого, владѣя познаніями, необходимыми предъ искуствомъ, обыкновенно видятъ C. въ нихъ самую риторику. Тому же учатъ они и другихъ и думаютъ, что у нихъ учатся дѣйствительно риторикѣ. А говорить о каждомъ предметѣ убѣдительно и составлять одно цѣлое, — это бездѣлица, это ихъ ученики въ своихъ рѣчахъ должны дѣлать сами собою.
Федръ. Конечно, Сократъ, таково вѣроятно искуство, которое эти люди пишутъ и преподаютъ подъ именемъ риторики; ты, мнѣ кажется, говоришь правду: но какъ и D. откуда взять искуство объ истинно-риторическомъ и убѣдительномъ?
Сокр. Совершенство на поприщѣ краснорѣчія, вѣроятно, а можетъ быть и необходимо, пріобрѣтается, Федръ, какъ и все прочее. Если отъ природы дано тебѣ быть ораторомъ, то ты будешь ораторомъ достойнымъ похвалы, соединивъ въ себѣ знаніе съ упражненіемъ; а не имѣя того либо другаго, въ томъ самомъ отношеніи останешься несовершеннымъ. Искуство здѣсь, — какую бы силу ни обнаруживало, идетъ, очевидно, не тѣмъ путемъ, которымъ идутъ Тизіасъ и Тразимахъ:
Федръ. А которымъ?
Сокр. Мнѣ кажется, почтеннѣйшій, что въ риторикѣ, E. по справедливости, совершеннѣе всѣхъ Периклъ.
Федръ. Почему такъ?
Сокр. Во всѣхъ великихъ искуствахъ требуются пустословіе и верхоглядство о природѣ[165]. Отсюда-то непонятнымъ образомъ проистекаетъ та высота мыслей и та 270. дѣйственность слова[166], которыми, кромѣ естественныхъ способностей, обладалъ Периклъ. Привязавшись къ Анаксагору, — человѣку тѣхъ самыхъ качествъ, привыкши къ верхоглядству, обращаясь къ природѣ разума и неразумія[167], о чемъ Анаксагоръ говорилъ много, Периклъ извлекалъ изъ этого все полезное для искуства рѣчей.
Федръ. Какъ ты понимаешь это?
B.Сокр. Способъ искуства риторическаго, вѣроятно, тотъ же, какой и врачебнаго.
Федръ. А какой именно?
Сокр. Въ обоихъ искуствахъ надобно разсматривать природу: въ одномъ — тѣла, въ другомъ — души, какъ-скоро рѣшаешься не навыкомъ только и опытомъ, а искуствомъ доставить: тѣлу, посредствомъ врачевства и пищи, — здоровье и крѣпость, душѣ, посредствомъ бесѣдъ и правильныхъ наставленій, — убѣдительность и, какую хочешь, добродѣтель.
Федръ. Ужъ вѣроятно такъ, Сократъ.
C.Сокр. Но думаешь ли, что можно, какъ слѣдуетъ, знать природу души, не зная природы всего?
Федръ. Если вѣрить Иппократу изъ касты Асклепіадовъ, то безъ этой методы нельзя знать и тѣла.
Сокр. Иппократъ говоритъ очень хорошо, другъ мой; однако кто изслѣдываетъ, тому надобно еще спросить разумъ, согласенъ ли онъ.
Федръ. Полагаю.
Сокр. Смотри же, что говорятъ о природѣ — Иппократъ[168] и истинный разумъ. Не такъ ли слѣдуетъ разлагать мыслію D. всякую природу, въ которой хотимъ быть искусны сами и сдѣлать знатоками другихъ, чтобы сперва разсмотрѣть, проста она, или многообразна: потомъ, если проста, наблюдать ея силу, то-есть, какая природа и на что способна дѣйствовать, либо, какая и отъ чего можетъ приходить въ страдательное состояніе, — а если многообразна, исчислять ея образы и что такъ было дѣлано съ однимъ, то здѣсь дѣлать съ каждымъ, то-есть смотрѣть, какая дѣятельность и какое страданіе свойственны каждому недѣлимому?
Федръ. Должно быть, Сократъ.
Сокр. Безъ этого, метода была бы подобна ходьбѣ слѣпца; а того, кто руководствуется искуствомъ, нельзя E. уподобить ни слѣпому, ни глухому. Напротивъ, ясно, что кто учитъ другаго писать рѣчи сообразно съ искуствомъ, тотъ тщательно раскрываетъ сущность той природы, о которой надобно будетъ говорить; а это-то и есть душа.
Федръ. Какже.
Сокр. Итакъ, къ этому клонится вся его забота; въ этомъ-то старается онъ внушить убѣжденіе. Не такъ ли?
Федръ. Да.
Сокр. Стало-быть, явно, что и Тразимахъ, и всякій 271. другой, преподающій риторическое искуство не шутя, во-первыхъ, со всею точностію опишетъ и покажетъ душу, одно ли она, равное самому себѣ по природѣ.
Федръ. Безъ сомнѣнія.
Сокр. Во-вторыхъ, разсмотритъ, на что ей свойственно дѣйствовать, или отъ чего принимать дѣйствія.
Федръ. Какже.
Сокр. Въ-третьихъ, поставивъ въ порядокъ роды рѣчей B. и душѝ, и свойства ихъ, различитъ причины и будетъ принаравливать одно къ другому, замѣчая, какая душа, отъ какихъ рѣчей и по какой причинѣ необходимо либо убѣждается, либо не убѣждается.
Федръ. Это, повидимому, было бы прекрасно.
Сокр. По крайней мѣрѣ, другъ мой, кто станетъ доказывать и говорить иначе, тотъ не напишетъ и не скажетъ ничего, удовлетворяющаго искуству, о чемъ бы ни говорилъ C. онъ. Что же касается до тѣхъ, которыхъ ты слышалъ и которые нынѣ пишутъ искуства рѣчей, то они хитрецы, — они только скрываются, а душу знаютъ превосходно. Посему, доколѣ не выскажутъ и не напишутъ этого способа, мы не будемъ вѣрить, будто пишутъ они сообразно съ искуствомъ.
Федръ. Какого способа?
Сокр. Самыми словами не выразить этого скоро; а какъ надобно писать, чтобы удовлетворить искуству, по возможности скажу.
Федръ. Конечно, скажи.
Сокр. Такъ какъ сила рѣчи направляется душою, то D. желающій быть ораторомъ необходимо долженъ знать, изъ сколькихъ видовъ состоитъ душа. Положимъ, ихъ столько, или столько, и они таковы или таковы: тогда и рѣчи должны быть такія или другія. Различивъ же это, ты опять найдешь столько или столько видовъ въ рѣчахъ, и свойства каждаго; ты узнаешь, что такіе-то люди, такими-то рѣчами, по такой-то причинѣ, должны убѣждаться въ томъ-то, а другіе, потому-то, не убѣждаются. Размысливъ объ E.этомъ достаточно, надобно еще смотрѣть и быстро слѣдовать вниманіемъ за ходомъ дѣлъ въ жизни практической; иначе не будешь знать ничего, кромѣ наставленій, слышанныхъ нѣкогда отъ учителя. А когда ты въ состояніи дать себѣ отчетъ, кто и чѣмъ убѣждается, и, при будущихъ встрѣчахъ, можешь сознательно сказать, что вотъ теперь на 272. самомъ дѣлѣ — тотъ человѣкъ и та природа, къ которой, какъ мнѣ говорили, надобно прилагать такія-то рѣчи, такимъ-то образомъ, для убѣжденія въ томъ-то, — когда все это ты уже помнишь, да сверхъ того берешь еще въ расчетъ время говорить и удержаться, также наблюдаешь благоприличіе или неблагоприличіе краткословія, сожалительности, пылкости и всѣхъ выученныхъ тобою видовъ рѣчи; тогда твое искуство будетъ отдѣлано прекрасно и въ совершенствѣ, — но только тогда, а не прежде. Напротивъ, кто, B. говоря, уча или сочиняя, упускаетъ изъ виду показанныя правила, а между тѣмъ утверждаетъ, что держится искуства, тому продолжаютъ не вѣрить. Такъ что же, Федръ и Сократъ, скажетъ, можетъ быть, этотъ писатель, — такъ ли, по вашему мнѣнію, или какъ иначе надобно оцѣнивать принятое искуство рѣчей?
Федръ. Иначе конечно нельзя, Сократъ; однакожъ дѣло то, мнѣ кажется, немалое.
Сокр. Твоя правда. Потому-то всѣ рѣчи надобно поворачивать такъ и сякъ и смотрѣть, не откроется ли пути къ искуству болѣе легкаго и короткаго, чтобы, когда есть C. небольшой и удобный, не предпринимать понапрасну длиннаго и труднаго. Впрочемъ, если, слушая Лизіаса, или кого другаго, ты узналъ иной способъ, то припомни его и постарайся сообщить мнѣ.
Федръ. Можно бы, конечно, для опыта, но теперь какъ-то не въ состояніи.
Сокр. Такъ хочешь ли, я скажу тебѣ, что̀ слышалъ объ этомъ отъ другихъ?
Федръ. Почему не хотѣть?
Сокр. Вѣдь говорятъ, Федръ, что можно извинять себя и по-волчьи[169].
Федръ. Ну дѣлай и ты то же.D.
Сокр. Утверждаютъ, что нѣтъ никакой надобности представлять это столь важнымъ и длинными излучинами возводить столь высоко. Въ самомъ дѣлѣ, еще при началѣ своей бесѣды, привели мы мнѣніе, что кто хочетъ быть надлежащимъ ораторомъ, для того не нужно истинное понятіе о справедливыхъ и добрыхъ дѣлахъ, либо о такихъ, по природѣ и воспитанію, людяхъ; потому что въ судахъ никто и нисколько не заботится объ истинѣ въ этомъ отношеніи, но всѣ думаютъ о вѣроятномъ. А это значитъ, что намѣревающійся говорить сообразно съ искуствомъ долженъ обращать E. вниманіе на правдоподобіе. Иногда не надобно разсуждать и о томъ, что̀ уже сдѣлано, если это сдѣлано неправдоподобно: какъ въ обвиненіи, такъ и въ защищеніи разсуждай о правдоподобномъ. Ораторъ вообще обязанъ слѣдить за правдоподобіемъ, а съ истиною вовсе распрощаться. 273. Это-то свойство и составляетъ искуственность рѣчи, если имъ проникнута вся она.
Федръ. Ты, Сократъ, раскрылъ именно то, что говорятъ люди, выдающіе себя за мастеровъ рѣчей. Теперь я вспоминаю, что прежде мы слегка коснулись этой мысли; но она въ такомъ случаѣ кажется весьма важною.
Сокр. Впрочемъ, ты вѣдь до точности, конечно, изучилъ и самого Тизіаса: такъ пусть онъ скажетъ намъ и объ этомъ, — что̀ другое, по его мнѣнію, называется правдоподобнымъ, B. какъ не кажущееся народу.
Федръ. Чему быть другому?
Сокр. Тизіасъ, помнится, мудро выдумалъ и мастерски написалъ вотъ что: Если человѣкъ слабосильный, но мужественный напалъ на сильнаго, но трусливаго, съ намѣреніемъ снять съ него плащъ, или что другое, и за то приведенъ въ судъ; то оба они должны говорить неправду. Трусъ будетъ доказывать, что на него напалъ мужественный не одинъ; а мужественный будетъ спорить, что они были одни, и въ заключеніе скажетъ: какъ же было мнѣ, такому, поднять C. руки на такого? Между тѣмъ первый, конечно, не созна̀ется въ своей трусости, но рѣшится лгать какъ-нибудь иначе и скоро дастъ противнику случай обличить себя. Искуство Тизіаса и о другихъ предметахъ говоритъ нѣчто подобное. Не такъ ли, Федръ?
Федръ. Какже.
Сокр. Куда хитеръ долженъ быть въ изобрѣтеніи сокровеннаго искуства этотъ Тизіасъ, или кто бы то ни былъ и откуда бы ни получилъ свое названіе! Не обратить ли намъ своего слова лучше къ нему самому, другъ мой?D.
Федръ. Какого слова?
Сокр. Да вотъ: Тизіасъ! еще задолго до твоего прибытія, мы говаривали, что народъ имѣетъ понятіе о правдоподобномъ только по причинѣ сходства его съ истиннымъ. А эти сходства, какъ мы недавно показали, прекрасно умѣетъ вездѣ находить тотъ, кто знаетъ истину. Посему, если объ искуствѣ рѣчей ты хочешь сказать что-нибудь другое, мы готовы слушать тебя; а когда нѣтъ, будемъ вѣрить тому, E. о чемъ нынѣ разсуждали, то-есть: кто не въ состояніи разсчитывать природныя качества своихъ слушателей, дѣлить все сущее на виды и въ одной идеѣ разсматривать каждый изъ нихъ, тотъ никогда не сдѣлается искуснымъ въ словѣ, сколько то возможно человѣку. Но это ни въ какомъ случаѣ не пріобрѣтается безъ великихъ усилій, которыя въ человѣкѣ умномъ бываютъ не для того, чтобы бесѣдовать и дѣйствовать въ обществѣ людей, а для того, чтобы умѣть говорить пріятное богамъ и посильно совершать все угодное имъ[170]. Вѣдь и тѣ, которые мудрѣе насъ, Тизіасъ, говорятъ, что человѣкъ съ умомъ долженъ стараться угождать не подобнымъ себѣ рабамъ, развѣ только между дѣломъ, а 274. господамъ добрымъ и происходящимъ отъ добрыхъ. Не удивляйся, что этотъ путь длиненъ: вѣдь по немъ надобно идти къ высшей цѣли, а не къ той, которая тебѣ представляется[171]. Впрочемъ, кто, какъ говорится, захочетъ, тотъ изъ послѣдней цѣли прекрасно выведетъ и первую.
Федръ. По моему мнѣнію, Сократъ, это сказано превосходно, лишь бы только быть въ состояніи.
Сокр. Но кто предпринимаетъ хорошее, тому, если случится, B. хорошо и потерпѣть.
Федръ. И очень.
Сокр. Теперь касательно искуства и не-искуства рѣчей довольно.
Федръ. Пожалуй.
Сокр. Остается еще сказать о приличіи и, неприличіи письменнаго изложенія, то-есть, когда оно бываетъ хорошо и когда неприлично. Не такъ ли?
Федръ. Да.
Сокр. Знаешь ли, чѣмъ лучше угодить Богу, какъ скоро дѣло идетъ о рѣчахъ, сочиняя или произнося ихъ?
Федръ. Я не знаю; а ты?
C.Сокр. Я разскажу тебѣ преданіе древнихъ; а древніе знали правду. Впрочемъ, если мы сами откроемъ ее, то будемъ ли еще заботиться о мнѣніяхъ человѣческихъ?
Федръ. Смѣшной вопросъ! Но разсказывай, что слышалъ.
Сокр. Я слышалъ, что близъ египетскаго Навкратиса жилъ одинъ изъ тамошнихъ древнихъ боговъ, которому посвящена была птица, называемая ибисомъ. Имя этого божества — Теутъ[172]. Онъ первый изобрѣлъ число, ариѳметику, геометрію и астрономію, игру въ шашки и кости, изобрѣлъ также и буквы. Царемъ всего Египта въ то время былъ D. Ѳамусъ[173], сидѣвшій въ большомъ городѣ верхней части страны. Этотъ городъ Греки называютъ египетскими Ѳивами, а бога — Аммономъ. Однажды Теутъ, пришедши къ Ѳамусу, объявлялъ ему о своихъ искуствахъ и говорилъ, что надобно сообщить ихъ всѣмъ Египтянамъ; но послѣдній спросилъ его: какую пользу можетъ доставить каждое изъ нихъ? Когда Теутъ началъ объяснять это, — царь, смотря по тому, хорошимъ или худымъ представлялось ему объясненіе, иное порицалъ, иное хвалилъ. Вообще, много говорилъ онъ Теуту E. о каждомъ искуствѣ въ ту и другую сторону: разсказывать объ этомъ было бы долго. Наконецъ дѣло дошло до буквъ, и Теутъ сказалъ: Государь! эта наука сдѣлаетъ Египтянъ мудрѣе и памятливѣе; я изобрѣлъ ее, какъ средство для памяти и мудрости. Но царь отвѣчалъ: Многоученый Теутъ! одинъ способенъ раждать искуства, а другой судить, сколько вреда или выгоды принесутъ они людямъ, которые будутъ пользоваться ими. Вотъ ты, отецъ буквъ, по 275. родительской любви, приписалъ имъ противное тому, что онѣ могутъ. Вѣдь это, ослабляя заботливость о памятованіи, произведетъ въ душахъ учениковъ забывчивость[174]; потому что, полагаясь на внѣшнее письмо, изображенное чужими знаками, они не будутъ вспоминать впечатлѣній внутренно — сами въ себѣ. Значитъ, ты изобрѣлъ средство не для памятованія, а для напоминанія. Да и мудрость ученики пріобрѣтутъ[175] у тебя не истинную, а кажущуюся; потому что многаго наслушавшись и ничего не изучая, будутъ представлять себя многознайками и, какъ мнимые мудрецы, вмѣсто истинныхъ, B. останутся большею частію невѣждами и людьми въ обществѣ несносными.
Федръ. Ты, Сократъ, легко сочиняешь и египетскія, и какія угодно повѣсти.
Сокр. Но разсказывали же[176], другъ мой, что въ храмѣ додонскаго Зевса первымъ провѣщателемъ былъ дубъ. Такъ видно, въ тѣ времена жили не такіе мудрецы, какъ вы — молодые люди: они, въ простотѣ сердца, довольствовались и провѣщаніемъ дуба, либо камня, только бы говорили имъ правду; а тебѣ кажется не все равно, кто бы ни сказалъ C. и откуда бы онъ ни былъ, — ты смотришь не на то одно, такъ ли это, или иначе.
Федръ. Выговоръ справедливъ; касательно буквъ и мнѣ представляется то же, что говоритъ Ѳивеецъ.
Сокр. Стало-быть, кто думаетъ, что искуство онъ заключилъ въ буквы, и увѣренъ также, что отъ буквъ оно получитъ какую-то ясность и твердость: тотъ слишкомъ простъ и дѣйствительно не понимаетъ Аммонова предсказанія; D. ему кажется, что мысли написанныя гораздо лучше умѣнья помнить, что̀ написано.
Федръ. Весьма справедливо.
Сокр. Да, Федръ, такова-то бѣда съ письмомъ, равно какъ и съ живописью. Произведенія послѣдней стоятъ будто живыя: а спроси ихъ о чемъ-нибудь, преважно молчатъ. То же и рѣчи: подумаешь, что онѣ говорятъ, какъ умныя; а когда кто спрашиваетъ ихъ, съ намѣреніемъ понять содержаніе, отдѣлываются одними и тѣми же выраженіями. Всякая, однажды написанная рѣчь бродитъ вездѣ — и между E. людьми, разумѣющими ее, и между тѣми, къ которымъ она не относится: она не знаетъ, кому говорить, кому нѣтъ; а потому, подвергаясь оскорбленіямъ и несправедливому порицанію, всегда имѣетъ нужду въ помощи своего отца. Самой ей невозможно ни защититься, ни помочь себѣ.
Федръ. И это также очень справедливо.
Сокр. Что же теперь? не посмотрѣть ли намъ и на 276. другую рѣчь — родную сестру ея, какъ она происходитъ и восколько бываетъ лучше и сильнѣе?
Федръ. На какую это, и что разумѣешь ты подъ происхожденіемъ?
Сокр. На ту, которая вписывается въ душу познающаго вмѣстѣ съ знаніемъ, которая можетъ защищать сама себя и понимаетъ, съ кѣмъ говорить и предъ кѣмъ молчать.
Федръ. Ты разумѣешь рѣчь человѣка знающаго — живую и одушевленную; такъ что написанная справедливо можетъ быть названа ея изображеніемъ?
Сокр. Безъ сомнѣнія. Скажи же мнѣ: благоразумный земледѣлецъ, заботясь о своихъ сѣменахъ и желая отъ нихъ B. плодовъ, согласится ли, не шутя, посѣять ихъ лѣтомъ въ садахъ Адониса[177], чтобы наслаждаться созерцаніемъ ихъ красоты впродолженіе осьми дней, или сдѣлаетъ это только для забавы и ради праздника, если сдѣлаетъ? тѣ же, которыми хочетъ воспользоваться серьёзно и по правиламъ земледѣльческаго искуства, посѣетъ, гдѣ слѣдуетъ, и будетъ желать, чтобы посѣянное созрѣло въ восьмой мѣсяцъ?
C.Федръ. Вѣроятно такъ, Сократъ: одно сдѣлаетъ онъ не шутя, а другое иначе, то-есть, какъ говоришь.
Сокр. Но скажемъ ли, что у человѣка, обладающаго познаніями праведнаго, прекраснаго и добраго, меньше ума для своихъ сѣмянъ, чѣмъ у земледѣльцевъ?
Федръ. Никакъ не менѣе.
Сокр. Слѣдовательно, не шутя, онъ не будетъ писать на водѣ[178] чернилами и сѣять посредствомъ трости да словъ[179] которыя не могутъ ни разумно помочь самимъ себѣ, ни достаточно высказать истину.
Федръ. Ужъ вѣроятно, не будетъ.
D.Сокр. Конечно, нѣтъ; напротивъ, луга письменности, должно быть, станетъ засѣвать и исписывать, если станетъ, ради забавы, — приготовляя и себѣ сокровище замѣтокъ на время забывчивой старости, и всякому идущему тою же дорогою, чтобы радоваться, смотря на ихъ нѣжную молодость. Когда другіе предаются инымъ забавамъ, орошая себя[180] пирами и прочими, сродными съ этимъ удовольствіями; тогда онъ, вдали отъ подобныхъ удовольствій, вѣроятно, будетъ наслаждаться тѣми, о которыхъ я говорю.
E.Федръ. Прекрасная забава, Сократъ, вмѣсто худой, когда кто, умѣя забавляться рѣчами, размышляетъ[181] о праведности и о прочихъ, упомянутыхъ тобою предметахъ.
Сокр. Конечно такъ, любезный Федръ; но тотъ еще лучше, думаю, заботится объ этомъ, кто, пользуясь діалектикою и избравъ приличную душу, насаждаетъ и посѣяваетъ въ ней проникнутыя знаніемъ мысли, которыя въ состояніи 277. помочь и самимъ себѣ, и сѣятелю, которыя не безплодны, но заключаютъ въ себѣ сѣмя, а потому, бывъ способны осѣменить мыслями и другіе умы, всегда служатъ залогомъ безсмертія, и кто имѣетъ ихъ, тому доставляютъ блаженство, сколько можетъ вмѣстить его человѣкъ.
Федръ. Это, въ самомъ дѣлѣ, гораздо лучше,
Сокр. Такъ согласившись съ послѣднимъ, мы можемъ теперь уже судить и о первомъ.
Федръ. О чемъ?
Сокр. О томъ, что̀ желали мы узнать, пускаясь въ эти разсужденія, то-есть изслѣдовать упрекъ, сдѣланный Лизіасу за письменное изложеніе рѣчей, и самыя рѣчи, какія изъ B. нихъ могутъ быть написаны сообразно съ искуствомъ, какія нѣтъ. Вѣдь мы, кажется, порядочно отличили искусное отъ неискуснаго.
Федръ. Да, казалось такъ; однакожъ напомни мнѣ, какимъ образомъ.
Сокр. Кто сперва не узнаетъ истины каждаго предмета, о которомъ говоритъ или пишетъ, и не будетъ въ состояніи опредѣлить цѣлое само по себѣ, либо, опредѣливши, не съумѣетъ опять раздѣлитъ его на виды до самыхъ недѣлимыхъ; кто, разсматривая такимъ же образомъ природу души, не будетъ искать приличнаго каждой природѣ вида и не C. постарается располагать и украшать свою рѣчь такъ, чтобы разновидной душѣ[182] высказывать разновидныя и совершенно стройныя, а простой простыя мысли: тотъ, къ какому бы роду рѣчей ни приступалъ, не сдѣлается въ искуствѣ сильнымъ ни для наученія, ни для убѣжденія, какъ это видно изъ прежнихъ нашихъ разсужденій.
Федръ. Да, это-то безъ сомнѣнія какъ-то такъ представлялось намъ.
D.Сокр. Что же теперь? похвально ли говорить и писать рѣчи, или постыдно? и въ какомъ случаѣ упрекъ за это былъ бы справедливъ, въ какомъ нѣтъ? Не рѣшаются ли эти вопросы тѣмъ, что сказано незадолго прежде?
Федръ. А что сказано?
Сокр. То, что если Лизіасъ, да хоть и кто другой, — писалъ, или будетъ писать, либо частно, либо для общества, обнародывая политическія свои мнѣнія, какъ законодатель, и предполагая въ нихъ много основательности и ясности; то писателю въ этомъ случаѣ — упрекъ, высказывается ли онъ кѣмъ-нибудь, или нѣтъ. Вѣдъ совершенное незнаніе[183] E. справедливости и несправедливости, добра и зла, не избѣгнетъ должнаго порицанія, хотя бы оно слышало похвалы отъ всего народа.
Федръ. Конечно, нѣтъ.
Сокр. Такой-то человѣкъ въ писанной рѣчи о всякомъ предметѣ необходимо предполагаетъ лишь много забавы, и ни одного стихотворнаго и нестихотворнаго сочиненія не почитаетъ достойнымъ того, чтобы оно могло быть писано, или говорено серьёзно, какъ будто все это рапсодіи[184], которыя читаются безъ разбора и знанія, имѣющаго цѣлію убѣжденіе. Между тѣмъ лучшія изъ нихъ пишутся для 278. напоминанія людямъ знающимъ: это — сочиненія учительныя[185], которыя произносятся для наставленія и, дѣйствительно вписывая въ души уроки о праведномъ, прекрасномъ и добромъ, носятъ на себѣ характеръ дѣйственности и совершенства, достойнаго серьёзной внимательности. Такія рѣчи писатель долженъ почитать какбы родными своими дѣтьми, то-есть, сперва рѣчь, возникшую въ немъ самомъ, если она есть, потомъ произшедшія отъ ней порожденія и сестры ея, развившіяся въ душахъ другихъ людей, а прочія оставить. И B. вотъ, должно быть, тотъ человѣкъ, котораго я и ты, Федръ, желали бы осуществить собою.
Федръ. Да, я желаю и прошу себѣ именно того, о чемъ ты говоришь.
Сокр. Но, кажется, довольно уже намъ забавляться рѣчами. Теперь поди ты и скажи Лизіасу, что мы ходили къ источнику C. нимфъ, въ убѣжище музъ, и слышали тамъ слова, которыми повелѣвалось намъ объявить, во-первыхъ, ему со всѣми другими писателями рѣчей, во-вторыхъ, Омиру со всѣми слагателями стиховъ для пѣнія и не для пѣнія[186], въ-третьихъ, Солону со всѣми политическими ораторами, которые подаютъ свои мнѣнія въ смыслѣ законовъ, — объявить слѣдующее: кто, сознавая истину дѣла, написалъ о немъ и можетъ помочь ему, когда написанное подвергается испытанію, и кто устными объясненіями въ состояніи доказать, что написанное ниже этихъ объясненій тотъ долженъ носить названіе не D. по тѣмъ рѣчамъ, а по другимъ, которыми занимался серьёзно.
Федръ. Какія же ты дашь ему названія?
Сокр. Назвать его мудрецомъ, Федръ, мнѣ кажется, слишкомъ много, — это имя прилично одному Богу: гораздо сообразнѣе и пристойнѣе было бы называться ему либо любителемъ мудрости[187], либо подобнымъ этому именемъ.
Федръ. Тутъ, конечно, нѣтъ ничего несообразнаго.
Сокр. Напротивъ, кто опять болѣе всего любитъ — сочиненное или написанное долго вертѣть такъ-и-сякъ, одно съ другимъ склеивать и одно отъ другаго отнимать; того не E. назовешь ли ты по справедливости либо поэтомъ, либо писателемъ рѣчей, либо излагателемъ законовъ?
Федръ. Почему не назвать?
Сокр. Скажи же это своему другу.
Федръ. А ты-то что? Какъ поступишь? Вѣдь нельзя умолчать и о твоемъ другѣ?
Сокр. О комъ это?
Федръ. О красавцѣ Исократѣ[188]. Что объявишь ты ему, Сократъ? Какимъ именемъ назовешь его?
Сокр. Исократъ еще молодъ, Федръ; впрочемъ, пожалуй, я скажу, чего ожидаю отъ него.279.
Федръ. А чего именно?
Сокр. Судя по рѣчамъ Лизіаса, дарованія Исократа, кажется, лучше, да и нравъ благороднѣе; такъ что не должно удивляться, если, достигнувъ возраста болѣе зрѣлаго, онъ, въ томъ самомъ родѣ рѣчей, которымъ нынѣ занимается, станетъ выше не однихъ мальчиковъ, иногда рѣшающихся писать рѣчи. Даже, когда и того будетъ ему мало, божественное стремленіе повлечетъ его далѣе; потому что въ разсудкѣ этого человѣка, другъ мой, есть какое-то B. природное любомудріе. Такъ вотъ что, по волѣ здѣшнихъ боговъ, я объявлю своему любимцу Исократу, а ты своему — Лизіасу — объяви сказанное прежде.
Федръ. Такъ и будетъ. Однакожъ пойдемъ, теперь и жаръ послабѣе.
Сокр. Но не приличнѣе ли намъ удалиться отсюда, помолившись здѣшнимъ богамъ?
Федръ. Почему не такъ?
Сокр. О любезный Панъ и прочіе здѣшніе боги! Даруйте мнѣ быть прекраснымъ внутренно, и съ моимъ внутреннимъ C. согласите все, что имѣю, внѣшнее. Богатымъ да почитаю я мудраго, — и такого золота да будетъ у меня столько, сколько не можетъ ни унесть, ни увезть никто, кромѣ человѣка разсудительнаго.
Просить ли еще чего-нибудь, Федръ? Для меня-то достаточно.
Федръ. Того же проси и для меня; вѣдь у друзей все общее[189].
Сокр. Пойдемъ.
Примѣчанія
- ↑ Куда и откуда? ποῖ δὴ καὶ πόθεν; — обыкновенная формула вопроса при встрѣчѣ. Такъ и у Горація (Serm. 11, 4, 1): unde et quo tendis? или полнѣе (Serm. 1, 9, 62): unde venis et quo tendis? Употребленіе этихъ и подобныхъ словъ особенно нравилось позднѣйшимъ софистамъ, о которыхъ Амміанъ говоритъ (Epigr. 22. Anthol. graec. T. III, p. 97): ὦ ᾽γαθέ καὶ μῶν οὖν, καὶ ποῖ δὴ καὶ πόθεν, ὦ τᾶν, καὶ θἀμά, καὶ φέρε δή, καὶ κομιδῆ, καὶ ἴθι — ἐκ τούτων ἡ νῦν εὐδοκιμεῖ σοφία.
- ↑ Отъ Лизіаса Кефалова. Во всемъ Платоновомъ Федрѣ дѣло идетъ о Лизіасѣ — извѣстномъ греческомъ ораторѣ.
- ↑ Акуменъ былъ знаменитый врачь, современникъ Платона. Ксенофонтъ приписываетъ ему изреченіе: умѣренность есть лучшая приправа пирушки. (Memor. Xenoph. III, 13, 2).
- ↑ Дромы (δρόμοι) у Грековъ были строенія для конскихъ бѣговъ и прогулокъ, — нѣчто въ родѣ крытыхъ галлерей (Ruhnk. ad Sim. Gloss, p. 89). Дромамъ здѣсь противуполагаются обыкновенныя загородныя дороги (ὀδοί).
- ↑ Эпикратъ былъ риторъ и у современниковъ вошелъ въ пословицу необыкновенно большою бородою, за которую остроумные Греки называли его щитоносцемъ (σακεςφόρος). Ἄναξ ὑπήνης, Επίκρατες σακεςφόρε. Groen. v. Prinster. Prosopogr. Plat. p. 114. Aristoph. Eccles. 71.
- ↑ Морихіасъ извѣстенъ былъ въ Аѳинахъ, какъ человѣкъ, любившій хорошо поѣсть и попить. Воздержаніе казалось ему добродѣтелью непонятною. Лучшими и обыкновенными его собесѣдниками были поэты, ораторы и софисты, которые однакожъ за его хлѣбосольство платили ему насмѣшками среди народной толпы. Hermias p. 68. Къ этимъ-то литературнымъ засѣданіямъ вокругъ стола, покрытаго отборными блюдами и чашами вина, примѣнено выраженіе: «впрочемъ явно, что Лизіасъ угощалъ васъ (εἰστία) рѣчами.
- ↑ Говоря словами Пиндара, не выше и самаго недосуга.... Слова Пиндара (Isthm. 1, init.) слѣдующія: Μάτερ ἐμά, τὸ τέον, χρυσάσπι Θῄβα, πρᾶγμα καὶ ἀσχολίας ὑπέρτερον θήσομαι; т.-е.: «мать моя, златощитная Ѳива! твое дѣло буду поставлять я выше самаго недосуга.»
- ↑ Да къ тебѣ-таки и идетъ послушать: говорится потому, что Сократъ, сознавая свое невѣжество во всемъ прочемъ, почиталъ себя знатокомъ только искуства любить. «Я ничего не знаю, кромѣ любовныхъ дѣлъ (τὰ ἐρωτικά),» говаривалъ онъ (Plat. Conviv. 177 D. 212 B). Сократово искуство любить было тожественно съ философіею и состояло въ отклоненіи души отъ всего постыднаго, нечестиваго, нечистаго и низкаго, и въ обращеніи ея къ прекрасному, доброму и праведному. Это ученіе его раскрыто во многихъ мѣстахъ Платоновыхъ разговоровъ. Впрочемъ см. Hevsd. Initia philosophiae platonicae. P. 1. p. 96 sqq.
- ↑ Полезны народу. — Легкій намекъ на заботливость ораторовъ льстить толпѣ я угождать ея страстямъ, вопреки истинѣ и справедливости.
- ↑ Эрміасъ (p. 71) говоритъ, что Иродикъ, искусный врачь, устроилъ за стѣною города (Аѳинъ), въ надлежащемъ отъ него разстояніи, гимназію, и предписывалъ своимъ адептамъ прогуливаться взадъ и впередъ между гимназіею и городскою стѣною. Стало быть, смыслъ Платоновыхъ словъ — слѣдующій: хотя бы ты то же дѣлалъ между Мегарою и Аѳинами, что Иродикъ предписываетъ дѣлать между своею гимназіею и городскою стѣною, — я и тогда не отсталъ бы отъ тебя.
- ↑ Началъ жеманиться — ἐθρύπτετο. Глаголъ θρύπτεσθαι весьма хорошо употребляется для выраженія пріемовъ кокетства, когда оно показываетъ видъ, будто не хочетъ того, чего ему хочется. Dorvill. ad. Charit, p. 447. У насъ этому глаголу ближайшимъ образомъ соотвѣтствуетъ слово ломаться, только оно грубовато и получило значеніе нѣсколько обширнѣе того, какое въ этомъ мѣстѣ имѣетъ глаголъ θρύπτεσθαι.
- ↑ Перестань, πᾶυε. Переводчики недоумѣваютъ, къ чему здѣсь повелительное πᾶυε, и мысленно прибавляютъ либо τοῦ λόγου, либо что другое. Но я думаю, что этимъ словомъ предполагается движеніе Сократа — взять свитокъ изъ рукъ Федра.
- ↑ Илиссъ — небольшая рѣка, выходящая двумя ручьями изъ двухъ частей города Аѳинъ. Во время большихъ жаровъ онъ почти совсѣмъ пересыхалъ. Strab. IX, 1.
- ↑ Кстати, кажется, случилось, что я босикомъ. Для древнихъ Грековъ не казалось страннымъ иногда ходить босикомъ. У нихъ молодые и уже нѣсколько изнѣженные воспитаніемъ люди обували свои ноги въ башмаки, ὑποδήματα, которыя у Римлянъ назывались calcei cavi; а державшіеся простыхъ обычаевъ старины, особенно философы, ходили босые. Сократъ вовсе никогда не обувался. Salmas. ad Tertul. de pallio, p. 415 seq. Casaub. ad Theophr. Char. 10, p. 134. Сравн. Plat. Conviv. 174 A.
- ↑ Миѳологія древней Греціи повѣствуетъ, что Ориѳія, дочь аттическаго царя Эрехтея, однажды играя съ нимфами на берегу Илисса, была похищена Бореемъ и унесена во Ѳракію. Греки почитали Борея своимъ сосѣдомъ и воздвигли ему, какъ помощнику въ войнѣ, небольшой храмъ на берегу Илисса. Herod. VII, 189.
- ↑ Агрея, или Агра, также Агротера — была Діана. Она получила это названіе отъ мѣстечка Агры, которое почитало ее домашнею своею богинею. Ruhnk. ad Tim. p. 223.
- ↑ Разумѣются нѣкоторые философы, занимавшіеся объясненіемъ и исправленіемъ миѳологическихъ сказаній. Таковы были Гераклитъ, Анаксагоръ и многіе софисты. Языческимъ баснямъ они старались придавать смыслъ нравственный и видѣли въ нихъ однѣ аллегоріи. Wolf. Prolegg. ad Homer, p. CCXII.
- ↑ Фармакея — одна изъ наядъ, нимфа ручья, который назывался Фармакеею. Tim. Gloss., p. 268.
- ↑ Ἤ ἐξ Ἀρείου πάγου, т.-е. съ того самаго мѣста, на которомъ впослѣдствіи находилось знаменитое аѳинское судилище, Ареопагъ.
- ↑ Ἀγροίκῷ τινι σοφίᾳ χοώμενος — т. е. мудростію, занимающеюся разсматриваніемъ дикихъ и низкихъ предметовъ. Отсюда ἀγροικός почитается синонимическимъ слову ἀνελευθερος — необразованный, грубый. Ruhnk. ad Tim. p. 13. Подъ дикими и низкими предметами Платонъ, очевидно, разумѣетъ религіозные предразсудки низшаго сословія.
- ↑ Указывается на знаменитую надпись на воротахъ дельфійскаго Аполлонова храма: γνῶσθι σεαυτόν. О происхожденіи ея см. Protag. 343 A. B. Сн. Cicer. de Legg. 1, 22 et alib.
- ↑ Это — одно изъ замѣчательнѣйшихъ классическихъ мѣстъ Платоновой философіи. Въ немъ опредѣляется психологическая задача, или то, къ чему существенно должно быть направлено самопознаніе. Главная сила выраженія здѣсь въ словѣ φυσει, то-есть, какимъ существомъ надобно почитать человѣка по его природѣ, а не по случайнымъ проявленіямъ его дѣйствій. Словомъ πολυπλοκώτερον указывается не на то, что Тифона представляли съ головою, покрытою, вмѣсто волосъ, змѣями, — къ этому скорѣе имѣетъ отношеніе ἐπιτεθυμμένον, а на то, что Тифону приписывали смѣшанный образъ человѣка и звѣря. Поэтому θηρίῳ πυλυπλοκωτέρῳ противуположно ζῶον ἀπλούστερον, а θηρίῳ ἐπιτεθυμμένῳ — ἡμερώτερον.
- ↑ Позволь прервать свою рѣчь, μεταξὺ τῶν λόγων — формула извиненія, когда кто хочетъ прервать рѣчь другаго. Штальбомъ почитаетъ ее однозначущею съ французскимъ à propos: но мнѣ кажется, это вѣрно не во всѣхъ случаяхъ, а только тогда, когда она говорится безъ предлога τῶν, μεταξὺ λόγων, какъ у Лукіана, Deor. dialog. XX. 5. Contempl. 24. p. 221; см. Viger. de Idiot., p. 407.
- ↑ Агнецъ непорочный, или просто агнецъ (vitex), есть душистое растеніе изъ рода кустарниковъ. Въ древности дѣвицы устилали имъ свои постели, для сохраненія чистоты и непорочности. Eustath. in Odyss. k. p. 367. 369. Слѣдующія слова: и какая сила цвѣта, καὶ ὡς ἀκμὴν ἔχει τῆς ἄνθης, надобно разумѣть въ значеніи именно силы, а не количества. Что же касается до ὡς, то Астъ и Штальбомъ вовсе не справедливо принимаютъ его въ этомъ мѣстѣ за ὅτι οὔτως. Ἀκμὴ имѣетъ здѣсь смыслъ прилагательнаго, или причастія, т.-е. показываетъ высокую степень напряженія цвѣтности, какбы сказано было: ὡς ἀκμαῖα, или ἀκμάζουσα ἐστὶ ἡ ἄνθη. Поэтому ὡς, какъ обыкновенно предъ прилагательнымъ и нарѣчіемъ, соотвѣтствуетъ латинскому quam и служитъ къ усиленію значенія того имени, или нарѣчія, предъ которымъ поставляется, такъ что выраженію сообщаетъ почти тонъ восклицанія. Подобное мѣсто см. Protag. p. 323 D: ὡς χάριν σοὶ ἔχω. Слѣдующее за этимъ ὡς ἄν, кажется, не представляетъ никакого затрудненія: ὡς предъ глаголомъ значитъ чтобы; но такъ какъ послѣ него надлежало бы стоять наклоненію неокончательному, а смыслъ рѣчи требуетъ желательнаго, то къ ὡς прибавлено ἄν.
- ↑ Ἀπὸ τῶν κορών τε καὶ ἀγαλμάτοιν. Ἀπό, по причинѣ, см. Matth. gramm. gr., p. 1180. Κόραι — восковыя, деревянныя, или каменныя фигуры дѣвическихъ лицъ, вѣроятно, были нѣчто въ родѣ каменныхъ бабъ, служившихъ могильными памятниками въ южной Россіи и Сибири. См. Записки одесск. общ., т. I, стр. 174. Ruhnk. ad Tim., p. 165 sqq. Ἀγάλματα — изображенія въ честь нимфамъ и Ахелою, ib. p. 6. sq.
- ↑ Которому нуженъ проводникъ: эта мысль заключается въ словѣ ξεναγουμένῳ, которое означаетъ иностранца, при обозрѣніи чужой страны, имѣющаго нужду въ проводникѣ. Ruhnk. ad Tim. p. 180. sq.
- ↑ Такъ начинается рѣчь, которую Платонъ выдаетъ за сочиненіе Лизіаса. Но дѣйствительно ли она сочинена Лизіасомъ, или должна быть почитаема пародіею, написанною самимъ Платономъ? Такъ какъ, кромѣ тридцати-четырехъ политическихъ рѣчей этого аѳинскаго оратора, до насъ не дошло никакихъ другихъ его сочиненій; то предложенный вопросъ можетъ быть приблизительно разрѣшенъ только на основаніи древнихъ свидѣтельствъ. Свида говоритъ, что Лизіасъ написалъ семь писемъ: одно дѣловое (πραγματικήν), а прочія любовныя (ἐρωτικάς), и пять изъ нихъ къ мальчикамъ. Имѣя въ виду это свидѣтельство и вмѣстѣ обращая вниманіе на начало и окончаніе изложенной у Платона рѣчи, мы не безъ правдоподобія можемъ почитать ее однимъ изъ любовныхъ писемъ Лизіаса. Эта догадка подтверждается и особенностями языка въ приписываемомъ Лизіасу сочиненіи. Въ немъ отъ начала до конца — все софистическое. Ораторъ говоритъ рѣшительно, но безъ основанія; выражается красиво, но безъ связи; щеголяетъ фразою, а мысль темна и неопредѣленна; часто употребляетъ частицы ἔτι δὲ и καίτι въ началѣ періодовъ, между тѣмъ какъ въ нихъ нерѣдко повторяются прежнія мысли. Притомъ у него почти непрерывный ὁμοιοτέλευσις, или подборъ словъ, ровно и однообразно падающихъ на концѣ фразъ, чего у Платона нигдѣ не находимъ. Впрочемъ, мы не будемъ настаивать на своемъ мнѣніи, если скажутъ, что Платонъ, какъ отличный мимикъ, могъ поддѣлаться подъ тонъ и языкъ Лизіаса.
- ↑ Не по необходимости, а произвольно. Подъ необходимостію, ἀνάγκη, ораторъ разумѣетъ слѣпое стремленіе любви дѣлать добро любимому человѣку. De Rep. V, p. 468 D.
- ↑ Подобное дѣло, τοιοῦτον πρᾶγμα, цвѣтущій возрастъ дѣтства. Человѣкъ, впавшій въ великое несчастіе, — влюбленный, который, не смотря ни на какую опытность, не считаетъ этого несчастія зломъ и не старается отвращать его.
- ↑ Ты боишься установившагося закона, τὸν νόμον τὸν καθεστηκότα δέδοικαῳ. Подъ выраженіемъ, νόμος καθεστηκὸς, разумѣется не политическій законъ, а принятые обычаи, или такъ называемый у древнихъ νόμος ἄγραφος. Legg. VIII, p. 845. Gorg. 512 B.
- ↑ Самое лучшее, т.-е. полезное для любящаго и для любимаго человѣка.
- ↑ Съ какою заботливостью, ἔργον ποιουμένους. Выраженіе: ἔργον τι ποιεῖσθαι, значитъ — находиться въ хлопотахъ, исполнять трудное, хлопотливое дѣло. Tim. 27 A. Xenoph. Hieron. IX, 10. Впрочемъ, въ этомъ смыслѣ гораздо чаще употребляется слово πρᾶγμα, какъ напр. Men. 76 A.
- ↑ Ради Зевса, покровителя дружбы, προς Διὸς Φιλίου. См. Euthyphr. p. 6 B. Gorg. p. 519 E.
- ↑ По-гречески: τῷ γὰρ ρητορικῷ αὐτοῦ μόνῳ τὸν νοῦν προςεῖχον, τοῦτο δε.... Астъ переводитъ это мѣсто совсѣмъ иначе; а потому считаю нужнымъ замѣтить, что частица γὰρ соединяетъ здѣсь причинно предъидущее συγχωριτέον χάριν съ послѣдующимъ τὸν νοῦν προςεῖχον, что слова τῷ ρητορικῷ αὐτοῦ μόνῳ τὸν νοῦν προςεῖχον говоритъ Сократъ по собственному своему, а не по софистическому понятію о риторикѣ, то-есть дѣломъ риторики почитаетъ не фразу, а правильное сочетаніе мыслей, и что поэтому слѣдующее τοῦτο δὲ надобно относить не къ дальнѣйшему το τὰ δέοντα λέγειν, а къ ближайшему τὸ ρητορικόν.
- ↑ Обѣщай сказать, ὑποσχέσει εἰπεῖν. Ὑποςχέσει, очевидно, — ошибка переписчика. Мнѣ кажется, можно бы безъ затрудненія исправить это слово по Ven. Ξ ἕτερα ὑποσχέθητι. Если же надобно приблизиться къ буквальному чтенію его въ прочихъ спискахъ, то хорошо бы читать ὑπόσχου σοι.
- ↑ Девять архонтовъ, получивъ верховную власть надъ Аттикою, клялись всенародно, что будутъ строго исполнять законы республики и не нарушатъ ихъ ни за какіе подарки: въ противномъ случаѣ, нарушитель, вмѣсто штрафа, долженъ будетъ, для умилостивленія Аполлона и за спасеніе Аѳинянъ, поставить въ Дельфахъ золотую съ себя статую. Muret. varr. lectt. VIII, 18. Plut. Solon. c. 25. VI p. 367.
- ↑ Въ Олимпіи стояла чеканенная статуя Зевса, посвященная ему сынами коринѳскаго тиранна Кипселоса. Strab. VIII. T. III. p. 128, 262. Arislot. Polit. V, 11.
- ↑ Ты набѣжалъ на свою же ловушку, εἰς τὰς ὁμοίας λαβὰς ἐλήλυθας — пословица, взятая отъ бойцовъ. Phileb. p. 13 B. Ἀνιέναι εἰς τὰς ὁμοίας λάβάς. Plut. Apophthegm. 186 D. Ἀλκιβιάδης ἔτι παῖς ὦν ἐλήφθη λαβὴν ἐν παλαίστρα, καί μη δυνάμενος διαφυγεῖν ἔδακε την χεῖρα τοῦ καταπαλαίοντος. Смыслъ этой пословицы соотвѣтствуетъ выраженію: ты самъ подалъ поводъ. Plat. Legg. 682 E: καὶ ὁ λόγος ἡμῖν οῖον λαβὴν ἀποδίδωσιν. Aristoph. Equitt. 837: ἐπειδη σοὶ λαβὴν δέδωκεν. Aristid. Oratt. 1. T. II. p. 111: οὐκ εἰς τὰς ἴσας λαβάς ἤκομεν.
- ↑ Τὸ τῶν κωμῳδῶν φορτικὸν πρᾶγμα. Φορτικὸν πρᾶγμα — грубость, ругательство. Древніе комики, для увеселенія зрителей, выводили на сцену лице въ родѣ нашихъ паяцовъ и заставляли ихъ потчивать другъ друга грубыми остротами. Федръ указываетъ здѣсь на прежній свой разговоръ съ Сократомъ p. 228 — C.
- ↑ Τί δῆτα ἔχων στρέφει; глаголъ στρέφεσθαι значитъ хитрить и увертываться въ рѣчи; напр., Aristoph. Acharn. V. 393: τί ταῦτα στρέφει, τεχνάζεις τε καὶ πορίζεις τριβάς; что ты такъ вертишься, хитришь и плодишь рѣчь?
- ↑ Этими словами Сократъ хочетъ сказать, что онъ не безъ стыда приступаетъ къ разсужденію о чувственной и низкой страсти, которую Лизіасъ называетъ любовію, и что, говоря о такомъ предметѣ, онъ стыдится смотрѣть прямо въ глаза даже Федру, любителю подобныхъ рѣчей.
- ↑ Ἀγετε δή, ὦ Μοῦσαι λίγεαι. Слово λιγύς, какъ имя нарицательное, значитъ — острый, визгливый, крикливый, также гармоническій; а какъ собственное, — Лигуріецъ. Древніе поэты весьма часто называли музъ Лигіями въ томъ смыслѣ, что онѣ даютъ бытіе гармоніи звуковъ. Такъ, напримѣръ, Стизихоръ (Eustath. II. ά. p. 10): Δεῦρ᾽ ἄγε, Καλλιόπεια λιγεῖα; ἄγε Μῶσα λιγεῖα. Но λιγύς прилагаемо было и къ сиренамъ (Hom. Odyss. XII, 44), а иногда означало просто крикливость голоса (Eustath. ad. Il. υ. 1040. 48), либо хитрость и увертливость лица говорящаго (Hom. Iliad. 1, 248). Пользуясь такою многознаменательностью слова λιγύς, Платонъ, съ цѣлію посмѣяться надъ пустословіемъ и софистическими уловками Лизіаса, котораго рѣчь должна служить для него предметомъ подражанія, свое воззваніе къ музамъ — ὧ Μοῦσαι λιγεῖαι — употребляетъ, кажется, въ одномъ изъ послѣднихъ значеній. Это тѣмъ вѣроятнѣе, что слово λιγύς онъ производитъ также и отъ имени Лигуріецъ; а Лигурійцы, безъ особенной способности къ музыкѣ, были такіе охотники пѣть, что даже и во время войны — одна часть ихъ сражалась, а другая пѣла. Hermias. p. 84. Schol. p. 314.
- ↑ Помогите мнѣ начать свое слово, Ξύμ μοι λάβεσθε τοῦ μύθου, вмѣсто ξυλάβεσθέ μοι τοῦ μύθου. Такое отдѣленіе предложной частицы отъ глагола явно настраиваетъ рѣчь на тонъ поэтическій, хотя нельзя согласиться съ Гейндорфомъ и Стефаномъ, будто эти слова заимствованы у какого-нибудь поэта, тѣмъ болѣе, что и все это начало рѣчи отпечатлѣно характеромъ эпической высокопарности, да и самая рѣчь названа шуточно эпическимъ словомъ μύθος
- ↑ Изнѣженный ребенокъ, μειρακίσκος Atticis usurpatur de molli et pathetico potissimum adolescente. Vid. Oudendorp. ad. Thom. Magn. p. 604. Heindorfius.
- ↑ Съ перваго взгляда не видно, почему начало, увлекающее насъ къ наилучшему, Платонъ называетъ пріобрѣтеннымъ мнѣніемъ, ἐπίκτιτος δόξα. Но должно замѣтить, что здѣсь говорится о взаимныхъ отношеніяхъ человѣка къ человѣку; а эти отношенія опредѣляются законами общества, то-есть мнѣніями; мнѣнія же пріобрѣтаются воспитаніемъ и опытами. Однакожъ отчего они увлекаютъ къ наилучшему и почему противуполагаются страсти къ удовольствіямъ? Платонъ учитъ, что какъ страсти, такъ и мнѣнія суть выраженія двухъ природъ нашей души, τοῦ λογιστικοῦ καὶ τοῦ ἐπιθυμητικοῦ (Polit. IV, 439 D), слѣдовательно, должны стремиться къ тому, къ чему направляются тѣми самыми природами. Но τὸ λογιστικὸν καὶ τὸ ἐπιθυμητικὸν въ стремленіяхъ противуположны; стало быть, и выраженія ихъ, ἐπιθυμία ἡδονῶν и ἐπίκτιτος δόξα, должны быть также взаимно противуположными: ἡ ἐπιθυμία ищетъ частнаго удовольствія, ἡ δόξα блюдетъ и уважаетъ общее благо; потому что первое ἀλόγιστον, а послѣднее διανοίας ἀποτελεύτησις. Sophist, p. 264 A.
- ↑ Страсть, влекущаяся къ удовольствію красоты и сильно укрѣпляющаяся отъ втеченія.. ἐῤῥωμένως ῥωσθεῖσα. Эти слова, равно какъ и слѣдующія: νικήσασα ἀγωγῇ, чрезвычайно затрудняютъ Аста, Шлейермахера и Штальбома, такъ что весь этотъ періодъ Платонова текста они почитаютъ очень испорченнымъ. Желая возстановить его, Штальбомъ слово ἐῤῥωμένως изгоняетъ изъ текста, а νικήσασα измѣняетъ на κενήσασа или κινηθεῖσα. Напротивъ, по моему мнѣнію, тутъ нѣтъ ничего затруднительнаго. Слова ἐῤῥωμένως ῥωσθεῖσα прекрасно выражаютъ быстрое возрастаніе страсти, будто рѣки, отъ притока въ нее другихъ страстей. Притомъ Штальбомово κενήσασα никакъ не можетъ стоять безъ винительнаго падежа. Но всего страннѣе переводъ Шлейермахера; онъ переводитъ: erhält (Begierde) von ihrem Gegenstände der Liebe (sic!) den Namen und wird Liebe ganannt. Тутъ нѣтъ и похожаго на правду.
- ↑ Буду плѣнникомъ нимфы, Νυμφόληπτος γένωμαι. Въ Греціи вѣрили, что кому случится увидѣть въ ручьѣ образъ нимфы, тотъ непремѣнно придетъ въ восторгъ. Такихъ-то счастливцевъ Греки называли Νυμφολήπτους, а Римляне Lymphaticos. Polluc. Tom. 1. p. 14 Cuper. Observv. III. 12.
- ↑ Сухимъ потомъ, ἱδρώτων ξηρῶν. Греки сухимъ потомъ называли тотъ, который возбуждается трудами и гимнастическими упражненіями, и противуполагали его поту, производимому ванною. Svidas. It. Lenz. Observ. in Plat. p. 320.
- ↑ Въ нашей всякой всячинѣ — τῶν θρεμμάτων τε καὶ ἐπιτηδευμάτων. Θρέμματα τε καὶ ἐπιτηδεύματα соотвѣтствуютъ русской поговоркѣ: «ложка и плошка». У Грековъ эти слова имѣли также силу пословицы.
- ↑ Возрастъ возрасту радъ — ἥλικα τέρπειν τὸν ἥλικα. Эту пословицу Схоліастъ (914) выражаетъ слѣдующимъ стихомъ:
ἧλιξ ἥλικα τέρπε, γέρων δέ τε τέρπε γέροντα.
У Римлянъ соотвѣтствуетъ ей: similis simili gaudet; а у насъ: свой своему поневолѣ другъ, или: рыбакъ рыбака видитъ издалека.
- ↑ Находитъ въ себѣ другаго начальника. Я принимаю здѣсь чтеніе: μεταβαλῶν ἄλλον ἄρχοντα, а не μεταλαβῶν, какъ читаютъ Беккеръ и Астъ; потому что μεταβάλλειν τι значитъ перемѣнять что-нибудь безъ сознанія, или подвергаться перемѣнѣ, что именно и случается съ любовникомъ, когда страсть умолкаетъ; а μεταλαμβάνειν τι значитъ перемѣнять что-нибудь сознательно, т.-е. умышленно производить перемѣну. Такое употребленіе этихъ глаголовъ см. de Rep. IV, p. 424 C. ib. VII, p. 335 D. ib. X, p. 620 A. Eurip. Iphig. Aul. v. 343. Plat. Polit, p. 246. Phileb. p. 21 C.
- ↑ Марка перевернулась — ὀστράκου μεταπεσόντος, — пословица, означающая внезапную перемѣну. Она взята отъ игры, называвшейся ὀστρακίνδα, или ὀστράκου περιστροφή, которая состояла въ томъ, что дѣти, раздѣлившись на двѣ половины, бросали вверхъ остракинду (остракинда съ одной стороны была наведена смолою, съ другой выполирована) и, смотря по тому, которою стороною ложилась она къ верху, одна партія дѣтей должна была бѣжать, а другая догонять ее. Herm. p. 90 Schol. ad. Polit. VII, p. 521 C.
- ↑ Я говорю уже героическими стихами, а не диѳирамвами — даже и при порицаніи. — Смыслъ рѣчи слѣдующій: если и при порицаніи я говорю уже не диѳирамвами, въ которыхъ поэтъ излагаетъ собственныя свои чувствованія (de Rep. III, p. 494 C), слѣдственно можетъ и хвалить и порицать, — а героическими стихами, основывающимися на подражаніи (ib.), слѣдственно имѣющими цѣлію прославленіе героевъ (de Rep. II, p. 379 A); то что придется мнѣ дѣлать, когда я начну хвалить другаго? То-есть, Сократъ началъ тономъ диѳирамвическимъ (см. выше p. 238 D), окончилъ же рѣчь стихомъ эпическимъ; а дѣло-то все еще въ порицаніи: какой же высшій тонъ принять для похвалы? Развѣ, можетъ быть, сами нимфы вдохновятъ меня? говоритъ онъ.
- ↑ Почти полдень, и притомъ такъ называемый жгучій, ώς σχεδὸν ἤδη μεσημβρία ἴσταται ἡ δη καλουμένη σταθερά. Эту фразу многіе филологи не безъ причины почитаютъ испорченною. Вмѣсто ἤδη μεσημβρία, или, по другимъ спискамъ, ἡ δὴ μεσημβρία, кажется, лучше бы читать νῦν δὴ μεσημβρία ἲσταται; а послѣдующее ἡ δὴ кстати бы перемѣнить на καὶ δή. Что же касается словъ: καλουμένη σταθερά, то Астъ не безъ основанія замѣчаетъ, что σταθερὰ современнымъ капризомъ языка могло быть произведено отъ глагола σταθεύειν — жечь, и имѣло силу поговорки, какъ у насъ: жгучій полдень.
- ↑ Объ этомъ Симміасѣ и Кевисѣ — ученикахъ Сократа см. Plat. Crit. p. 45 B, а особенно Phaed. p. 85 C, гдѣ первый изъ нихъ представляется ревностнымъ изслѣдователемъ истины.
- ↑ О, это не объявленіе войны, οὐ πόλεμόν γε ἀγγέλλεις, — поговорка, выражающая радость при какомъ-нибудь пріятномъ извѣстіи. Steph. annot. ad. h. l. Phaedri. Схоліастъ p. 315: οὐ πόλεμόν ἀγγέλλεις — ἐπὶ τῶν ἀγαθὰ ἀγγελλόντων
- ↑ Вдругъ мнѣ — то божественное, столь привычное знаменіе, τὸ δαιμόνων τε καὶ τὸ εἰωθὸς σημεῖον. На это τὸ δαιμόνιον, или τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Сократъ ссылается во многихъ разговорахъ Платона. Извѣстно также, что это τὸ δαιμόνιον подало поводъ врагамъ Сократа обвинять его предъ судомъ въ религіозномъ расколѣ (Plat. Apol p. 31 D). Но какъ изъ другихъ мѣстъ, напр. de Rep VI, p. 496 C, гдѣ читается: τὸ δαιμόνιον σημεῖον, Euthyd. p. 272 E. Theag. p. 129 B, гдѣ сказано: τὸ εἰοωθὸς σημεῖον τὸ δαιμόνιον, такъ и изъ приведенныхъ словъ въ Федрѣ видно, что Сократово τὸ δαιμόνιον было не божество, а нѣчто божественное, не существительное имя, а прилагательное. Впрочемъ, и Цицеронъ говоритъ о немъ (de divin. 1, 54): esse divinum quiddam, quod daemonium apellat, cui semper pareat. Касательно слѣдующихъ затѣмъ словъ см. прим. къ Апол. Сокр. p. 31. Для филологовъ считаю нужнымъ замѣтить, что въ приведенномъ текстѣ: τὸ εἰωθὸς σημεῖον, — τὸ въ Flor. c. опущено, — и это чтеніе, очевидно, вѣрнѣе.
- ↑ Удерживаясь своимъ τῷ δαίμονίῳ отъ совершенія нѣкоторыхъ поступковъ, или принимая отъ него наставленія отрицательныя, Сократъ могъ почитать его въ этомъ отношеніи руководителемъ философскимъ, то-есть голосомъ ума, которымъ обыкновенно живѣе и яснѣе сознаетъ не то, что мы должны, а то, чего не должны дѣлать. Но когда потомъ онъ прибавляетъ, что ему даже послышался какой-то голосъ, запрещавшій уходить, не очистившись отъ грѣха противъ божества; то этимъ уже указываетъ на положительное внушеніе, или ограниченіе души и, для отличенія отъ философскаго, называетъ его пророческимъ.
- ↑ Ивикъ, современникъ Поликрата, жилъ на островѣ Самосѣ и написалъ семь книгъ стихотвореній (μελῶν) на дорійскомъ нарѣчіи. Нѣкоторые отрывки его сочиненій собраны Урсиномъ и Стефаномъ. Но имя Ивика передано потомству не столько его сочиненіями, сколько пословицею: Ивиковы журавли. Попавшись въ руки разбойниковъ и готовясь къ смерти, Ивикъ призывалъ въ свидѣтели случайно летѣвшихъ журавлей. Злодѣи посмѣялись надъ нимъ и убили его. Но чрезъ нѣсколько времени послѣ того, сидя на площади въ толпѣ народа, они увидѣли журавлей и, забывшись, сказали: вотъ доносчики о смерти Ивика. Близъ сидѣвшіе, услышавъ это, схватили ихъ, и убійство открыто. Hoffmann. Lexicon. v. Ibyc. Этому-то Ивику Сократъ приписываетъ изреченіе, что не должно пріобрѣтать чести отъ людей цѣною заблужденія касательно боговъ.
- ↑ Безумную и нѣсколько нечестивую, — εὐήθη καὶ ὑπό τι ἀσεβῆ. Слово ἐυήθης значитъ собственно простякъ, человѣкъ недальняго ума, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ имъ означается и человѣкъ благонравный. См. Phavor. въ εὐήθης. Выраженіе ὑπό τι однозначительно съ латинскимъ prope modum и, подобно послѣднему, употребляется отрѣшенно. Gorg. p. 493. Aristoph. Vesper 1281. Ecclesiaz. 1062. Греки говорили также: ὑπό τι μικρόν. См. interpr. ad Strabon. T. 11, p. 209, ed. Tiedem. Предполагаемую рѣчь Сократъ называетъ нечестивою — конечно потому, что въ ней философское созерцаніе должно вознестись выше народныхъ вѣрованій язычества.
- ↑ О Стизихорѣ имерейскомъ, изобрѣтателѣ τῶν παιδικῶν, или παιδιῶν, см. Mohnike Geschichte der Litteratur. T. I, p. 304 sq. Платонъ сравниваетъ двухъ поэтовъ-слѣпцовъ, Стизихора и Омира, предполагая, что оба они поражены слѣпотою за порицаніе Елены; только Стизихоръ скоро одумался и написалъ палинодію, отчего и возвратилъ зрѣніе, а Омиръ этого не сдѣлалъ. См. Isocr. Helen, p. 245, ed. Bekk.
- ↑ Сословіе матросовъ у Грековъ и Римлянъ почиталось самымъ грубымъ и необразованнымъ, См. Interpr. ad Athenaeum VI, p. 254 B. p. 474, гдѣ приводятся слова Ѳеопомпа: πλήρεις εἷναι τὰς Ἀθήνας διονυσοκολάκων, καὶ ναυτῶν, καὶ λωποδυτῶν κ τ. λ. Читай и Платона Legg. IV, p. 704 sqq. Горацій говоритъ: (Sat. V, 4): Inde forum Appi differtum nautis, cauponibus atque malignis.
- ↑ Пока ты будешь тотъ же, кто теперь, ἔωςπερ ἂν ᾗς ὅς εἷ Здѣсь ὅς употреблено вмѣсто οἶος, потому что Платонъ указываетъ не на свойство Федра, а на самую его природу, по которой онъ — страстный любитель прекрасныхъ рѣчей. Примѣры такого употребленія ὅς собраны у Гейндорфа къ этому мѣсту Федра.
- ↑ Древніе писатели вообще любили примѣнять значеніе собственныхъ именъ къ содержанію рѣчи. Такъ здѣсь первую рѣчь Платонъ приписываетъ Федру, т.-е. человѣку, увлекающемуся пріятною наружностію предмета (φαιδρὸς). Федръ называется сыномъ Питокла, т.-е. искателя славы (πειθοκλὴς отъ πείθω и κλειτὸς). Притомъ онъ изъ Мирринунта, т.-е. какбы любитъ покоиться на миртахъ (отъ μυῤῥινός), подобно человѣку изнѣженному и праздному. См. Polit. II, 372 B. Напротивъ, вторая рѣчь, долженствующая имѣть характеръ лирическій и религіозный, приписывается Стизихору, т.-е. установителю хора (отъ στάω или ἶστημι и χόρος), сыну Евфимову, т.-е. человѣку благочестивому, или благонамѣренному (отъ εὖ и φὴμη), родомъ имерейцу, т.-е. посвященному въ таинство любви (?μέρω). О стараніи древнихъ примѣнять этимологическое значеніе собственныхъ именъ къ содержанію рѣчи см. Meineck. ad. Euphor. 130. Creuzer. de art. hist. gr. p. 52.
- ↑ Обладая божественнымъ даромъ пророчества, μαντικῇ χοώμενοι ἐνθέῳ. Μαντικην ἕνθεον Платонъ противуполагаетъ τῇ παῤ άνθρώπῳ γιγνομένῃ. Такъ вообще древніе различали предсказанія. Iis igitur assentior, говоритъ Цицеронъ, (de divin. 1. 18), qui duo genera divinationum esse dixerunt, unum quod particeps esset artis, alterum, quod arte careret. Est enim ars in iis, qui novas res conjectura persequuntur, veteres observatione dixerunt: carent autem arte ii, qui non ratione aut conjectura, observatis ac notatis signis, sed concitatione quadam animi aut soluto liberoque motu futura praesentiunt (quod et somniantibus saepe contingit et nonnunquam vaticinantibus per furorem). Поэтому ἡ μαντικὴ ἔνθεος у Платона далѣе (C) называется также θεῖᾳ μοίρᾳ γιγνομένη, (D) μανία ή ἐκ θεοῦ.
- ↑ И предсказаніе у нихъ стало μαντιлή. Μανία есть корень слова μανικός; а отъ μανικὴ Платонъ производитъ μαντική, между тѣмъ какъ μαντική, очевидно, происходитъ отъ μέμανται — неупотребительной формы глагола μανθάνω. Шлейермахеръ принимаетъ это за ошибку Платона и извиняетъ его тѣмъ, что тогда не было еще исторіи языка. Но Платонъ не ошибся, а только захотѣлъ посмѣяться надъ обыкновеніемъ софистовъ — относить слова къ тому или другому корню, смотря по надобности. Можетъ быть, онъ указывалъ даже на Антисѳена, которому Діогенъ Л. (VI, 17) приписываетъ много сочиненій филологическаго содержанія. Это еще болѣе подтверждается слѣдующимъ далѣе произведеніемъ слова οἰωνιστική отъ οἴησις, νοῦς и ἰστορία. Могъ ли Платонъ не знать, что οἰωνιστικὴ происходитъ отъ глагола οἰωνίζειν (ἰωνός)? Впрочемъ, ошибка Шлейермахера есть только повтореніе ошибки Цицерона, который говоритъ (de divin. 1, I): Itaque ut alia nos melius multa, quam Graeci, sic huic praestantissimae rei (divinationi) nomen nostri a divis, Graeci, ut Plato interpretatur, a furore — duxerunt. Въ произведеніи послѣдняго слова иронія Платона была тѣмъ естественнѣе, что слово οἰωνιστική у древнихъ Грековъ писалось οἰονοϊστική, потому что они еще не имѣли въ своемъ алфавитѣ буквы ω. Muret. Warr. Lectt. XVIII, 1.
- ↑ Собственно изступленнаго и одержимаго, μανέντι τε καὶ κατασχομένῳ. Подъ словомъ κατασχόμενος разумѣется человѣкъ, одержимый высшимъ существомъ, или воодушевленный Богомъ до изступленія, такъ что находится въ состояніи страдательномъ. Сравн. Plat. Ion. p. 539 E. Men. p. 99 D. Symp. p. 215 C. Xenoph. Symp. 1, 19.
- ↑ Дѣвственною душою, ἄβατον ψυχήν. Слово ἄβατος прилагалось собственно къ священному мѣсту, куда непосвященнымъ вступать не позволялось. Поэтому здѣсь оно весьма хорошо характеризуетъ душу, въ которую никогда не проникали нечистыя пожеланія.
- ↑ Идетъ къ вратамъ поэзіи, ἐπὶ ποιητικάς θύρας ἀφίκηται. Подъ этимъ выраженіемъ надобно разумѣть не просто вступленіе въ храмъ поэзіи, или занятіе поэзіею, но нищенское домогательство произвесть что-нибудь поэтическое; потому что ἐπὶ θύρας ἰέναι, ἀφίκνεῖσθαι у Грековъ значило нищенствовать, испрашивать помощи или милостыни, унижаясь предъ кѣмъ-либо для полученія выгоды. Такъ, напр., Polit. II, 364 E: ἀγύρται τε καὶ μάντεις ἐπὶ πλουσίων θύρας ἰόντες, VI, 489 B: οὐδὲ τοὺς σοφούς ἐπὶ τὰς τῶν πλουσίων θύρας ἰέναι. Значитъ, выраженіе: приступать къ вратамъ поэзіи, Платонъ употребляетъ въ смыслѣ презрѣнія, какбы, то-есть, человѣкъ безъ воодушевленія хочетъ нищенски выманить себѣ даръ пѣснопѣній. Это самое высказываетъ и Ювеналъ (VII, 10):
neque enim cantare sub antro
Pierio thyrsumve potest contingere sana
Paupertas.и Горацій (Ars poët. 295):
Ingenium misera quia fortunatius arte
Credit et excludit sanos Helicone poëtas.Греческое выраженіе взято, вѣроятно, отъ обычая молиться предъ вратами храмовъ. Wesseling. ad Diod. Sic. XIV, 25. T. I, p. 660. Wernsdorf. ad Homer. p. 366.
- ↑ Люди сильные, δεινοῖς. О значеніи слова δεινὸς и о противуположности его слову σοφός см. Protagor. p. 341 A.
- ↑ Что всегда движется, то безсмертно, τὸ ἀεικίνητον ἀθάνατον. Движеніе здѣсь разумѣется не внѣшнее, не перехожденіе съ одного мѣста на другое, также не возрастаніе или уменьшеніе, но внутренняя самодвижимость; τὸ αὐτὸ κινοῦν, mera agitatio. Κινεῖν произведено отъ слова κίω или κιέω, соотвѣтствующаго латинскому cio, или cieo, и потому однозначительное съ словомъ agito. Но послѣ оно приложено уже и къ движенію внѣшнему, выражаемому глаголомъ moveo.
- ↑ Говоря о неизслѣдимости идеи, доступной только уму божественному, Платонъ разумѣетъ идею, какъ τὸ αὐτὸ καθ᾽ αὑτὸ, или истинно-сущее. О философскомъ значеніи идеи онъ разсуждаетъ мѣстами во многихъ своихъ «разговорахъ», а особенно въ Парменидѣ. Въ Федрѣ же разсматривается идея главнымъ образомъ со стороны психологической и притомъ большею частію символически.
- ↑ Астъ въ этомъ подобіи видитъ шутку Платона и пародію на нѣкоторыя мѣста Омировой Иліады, напр. V 41. sq. VIII, 768 sqq., а особенно на безсмертныхъ коней Ахиллеса, XVI, 148 sq., XXIII, 276 sq. Его догадка повидимому подтверждается словами Аристотеля (Ret. III,7). Но, по моему мнѣнію, здѣсь нѣтъ ничего похожаго на шутку. Сократъ во всемъ этомъ монологѣ описываетъ силу божественной любви, которою проникнуты души, посвященныя въ небесныя таинства. Эта, по своей природѣ, никогда не угасающая любовь окрыляетъ и возвышаетъ ихъ, сообщаетъ имъ жизнь и самодвижимость, — такъ что нетолько разумное въ нихъ, но и неразумное, пріобщаясь силѣ небесной любви, обнаруживаетъ свойственнымъ себѣ образомъ силу пернатости, чтобы, если не прямо, по крайней мѣрѣ посредствомъ созерцанія прекрасныхъ предметовъ въ природѣ, восходить къ высочайшему типу ихъ — къ прекрасному божественному. Разумное въ душахъ, по смыслу Платоновой аллегоріи, есть возничій τὸ αὐτὸ κινοῦν, λόγος или λογιστικόν, божественное въ человѣкѣ; а неразумное — пара крылатыхъ коней, запряженныхъ въ колесницу, т.-е. раздражительная (θυμοειδές) и пожелательная (ἐπιθυμητικὸν) стороны души, дѣйствующія въ органическомъ тѣлѣ. Первый изъ этихъ коней послушнѣе уму, нежели послѣдній: потому что первый, получивъ бытіе непосредственно отъ боговъ сотворенныхъ, заключаетъ въ себѣ оттѣнокъ и безсмертія; а послѣдній, хотя также ихъ твореніе, однакожъ постоянно носитъ печать земной своей природы (Tim. 69 C). Символическое изображеніе души посредствомъ возничаго, управляющаго двумя крылатыми конями, находится также у Зороастра (Diochrisost. Orat. XXXIV p. 449 D) и у Индійцевъ, Stob. Ecl. phys. T. II, p. 885 A. Oupneckhat. T. I, p. 303. II, p. 314. Впрочемъ, заимствовалъ эту аллегорію Платонъ, говорятъ, у Пиѳагорейцевъ. Hierocles in aur. carm. ad. v. 69.
- ↑ Этотъ поворотъ рѣчи представляется какъ-то неожиданнымъ. Чтобы видѣть его естественность, надобно замѣтить, что предъидущая мысль о различіи коней у боговъ и человѣковъ прямо приводить къ вопросу, отчего произошло такое различіе. На этотъ вопросъ Платонъ долженъ былъ отвѣчать однимъ словомъ: оттого, что человѣческая душа сдѣлалась животнымъ смертнымъ. Но такъ какъ понятіе о животномъ смертномъ само по себѣ темно; то, для отвращенія темноты отвѣта, онъ предварительно объясняетъ, что̀ такое животное смертное и безсмертное.
- ↑ Всякая душа печется о всякомъ неодушевленномъ, πᾶσα ἡ ψυχὴ παντὸς ἐπιμελεῖται τοῦ ἀψυχου. Вмѣсто πᾶσα ἡ ψυχή, нѣкоторые критики читаютъ здѣсь πᾶσα ψυχή, или, какъ у Аста, ἡ ψυχὴ πᾶσα. Поводъ къ этому различію чтенія подаютъ, съ одной стороны, древніе списки Платоновыхъ сочиненій, съ другой — неопредѣленность скрывающагося здѣсь ученія. Трудно опредѣлить, какую душу въ этомъ мѣстѣ разумѣетъ Платонъ — міровую ли, πᾶσαν ψυχήν, или частную — πᾶσαν τὴν ψυχήν. Душа въ первомъ значеніи какъ будто умѣстнѣе здѣсь — оттого, что, по различію мѣстъ, она является въ различныхъ видахъ, слѣдовательно въ каждомъ видѣ — вся, πᾶσα ψυχή, и что она сперва носится высоко и распоряжаетъ міромъ. Но понятіе о душѣ частной, повидимому, сообразнѣе съ до-мірнымъ существованіемъ душъ, о которомъ будетъ говорено ниже. Держась этого контекста, я принимаю ее въ послѣднемъ значеніи.
- ↑ Подъ потерею перьевъ Платонъ разумѣетъ ослабленіе стремленія и любви къ небесному, помраченіе божественнаго въ человѣкѣ. Plot. Ennead. II, 9 p. 462 D. У Эмпедокла души, лишенныя перьевъ, называются θεήλατοι καὶ οὐρανοπετεῖς δαίμονες. Plut. de vit. aer. al. p. 830 F. Древніе начало зла производили вообще изъ отпаденія душъ отъ жизни Божіей. Schwarz, Diss. de lapsu primorum humani generis parentum a paganis adumbrato. 1830.
- ↑ Пока не встрѣтится съ чѣмъ-нибудь твердымъ. Это нѣчто твердое, στερεόν τι, безъ сомнѣнія, есть отвердѣвшая, или, по понятію древнихъ, сгустившаяся матерія, планетное убѣжище души. Ученіе Платона объ этомъ предметѣ довольно неопредѣленно.
- ↑ Понятія же о безсмертномъ нельзя пріобрѣсть никакимъ умозаключеніемъ. Читая слова Платона: «душа совершенная и пернатая носится въ воздушныхъ пространствахъ и устрояетъ весь міръ», можно было думать, что это говоритъ онъ о душѣ безсмертной, которой противуполагается смертная, растерявшая перья. Но мы видимъ, что, по его мнѣнію, понятія о безсмертномъ нельзя пріобрѣсть никакимъ умозаключеніемъ. Явно, что здѣсь скрывается намѣреніе Платона отличить безсмертіе въ смыслѣ безусловномъ, свойственное истинному Богу, отъ безсмертія, приписываемаго душамъ и богамъ сотвореннымъ. На эту мысль указываетъ, во-первыхъ, p. 246 и 247 A; во-вторыхъ, слово πλάττομεν, поврежденное, вмѣсто πλαττομένου, которымъ выражается необходимость — представлять Бога человѣкообразно, а человѣка — богообразно, что дѣлали Греки; въ-третьихъ — ἀθάνατον τὸ ζῶον, которое къ истинному Богу, непознаваемому никакимъ умозаключеніемъ, приложено быть не можетъ, а къ богамъ сотвореннымъ и къ человѣку прилагается.
- ↑ Такъ какъ душа, болѣе чѣмъ тѣлесному, причастна божественному, κεκοινώνηκε δέ πῃ μάλιστα τῶν περὶ τὸ σῶμα τοῦ θείου ψυχή. Гейндорфъ, а за нимъ и Астъ, основываясь на авторитетѣ Плутарха (Quaest. Plat. p. 1004 C: πῶς ποτὲ ἐν τῷ Φαίδρῳ λέγεται τὸ τὴν τοῦ πτεροῦ φύσιν, ὑφ᾿ ἦς ἄνω τὸ ἐμβριθὲς, ἀνάγεται, κεκοινωνηκέναι μάλιστα τῶν περὶ τὸ σῶμα τοῦ θείου), изгоняютъ изъ этого текста слово ψυχὴ и глаголъ κεκοινώνηκε относятъ къ именительному ἡ πτεροῦ δύναμις. Но должно замѣтить, что Платонъ говоритъ здѣсь о душѣ, поколику она находится уже въ тѣлѣ, слѣдовательно причастна тѣлесности; а потому приведенный текстъ не заключаетъ въ себѣ ничего страннаго. Гораздо страннѣе было бы приписать Платону мысль, что перо, болѣе чѣмъ тѣлесному, причастно божественному. Притомъ нѣтъ ни одного списка Платоновыхъ сочиненій, въ которомъ не удерживалось бы здѣсь слово ψυχή. Впрочемъ, переводъ Шлейермахера: auch theilt er vorzüglich der Seele mit von dem was des göttlichen Leibes ist, — нисколько не походитъ на правду.
- ↑ Итакъ, великій вождь на небѣ, Зевсъ и проч... Этими словами начинается знаменитый Платоновъ миѳъ, объясняющій образно, гдѣ находилась человѣческая душа до своего пришествія въ этотъ земной міръ, что̀ она тамъ имѣла и чѣмъ наслаждалась, какъ и по какой причинѣ удалилась изъ прежняго своего отечества, отчего всегда жаждетъ возвратиться въ него и какимъ образомъ это для ней возможно. Нѣтъ сомнѣнія, что отдѣльныя черты, входящія въ разсматриваемую теперь философско-поэтическую картину Платона, заимствованы имъ изъ космологическихъ представленій Филолая и Эмпедокла. Филолай, вмѣстѣ съ прочими Пиѳагорейцами, училъ, что въ средоточіи міра находится алтарь Весты, а самый міръ дѣлилъ на двѣ области: на область неизмѣняемости, простирающуюся отъ души міра (т.-е. Весты) до луны, и на область измѣняемости, лежащую между луною и землею (Stob. Ecl. 1 p. 422, 488). Подобно этому, и Эмпедоклъ принималъ два міра: одинъ мысленный, другой чувственный (Sturs. Emped. Agrig. p. 277 sq. 280 sq.). Въ Платоновомъ миѳѣ міръ чувственный представляется сферою, вращающеюся внутри мысленнаго; а точка созерцанія того и другаго утверждается въ центрѣ вселенной; такъ что горизонтъ философа есть цѣлое полушаріе космоса. Предположивъ это, мы легко поймемъ смыслъ Платоновыхъ образовъ и выраженій. Двѣнадцать боговъ (потому что главныхъ Греція признавала двѣнадцать, Paus. Attic. 3, 40), которыхъ колесницами, или видимыми знаками (вегикулами) древніе обыкновенно почитали небесныя свѣтящіяся тѣла, ѣдутъ отъ Весты, своей матери, души міра, и каждый, въ сопровожденіи геніевъ и героевъ, вслѣдъ за Зевсомъ, совершаетъ свой путь въ предѣлахъ неба. Надобно замѣтить, что геніи и герои здѣсь — не иное что, какъ души, по разумной своей природѣ, созданныя Богомъ истиннымъ и получившія безсмертіе, а по тѣлесной или неразумной — богами звѣздными, и въ этомъ отношеніи смертныя, жившія на различныхъ звѣздахъ, согласно стихійнымъ свойствамъ своихъ тѣлъ (Tim. p. 41). Окончивъ дѣло устройства вселенной, боги, сопровождаемые этими геніями и героями, ѣдутъ на пиръ, то-есть ѣдутъ питаться умомъ и чистымъ вѣденіемъ, созерцать истину въ самостоятельномъ и нераздѣльномъ ея бытіи: потому что истина, или сущее само въ себѣ, есть единственная пища, поддерживающая разумность и безсмертіе сотворенныхъ существъ (Tim. p. 41). Но, отправляясь на пиръ, имъ надобно восходить по наклонной плоскости вверхъ, т.-е. къ зениту космическаго горизонта, и тамъ, ставъ на периферіи вращающагося чувственнаго міра и вращаясь вмѣстѣ съ нею, наслаждаться созерцаніемъ истины въ мірѣ духовномъ, пока периферія, сдѣлавъ оборотъ вокругъ своего центра, не придетъ опять въ то же положеніе. Явно, что души, рожденныя не подъ одинакими звѣздными условіями и не съ равнымъ успѣхомъ воспитанныя своимъ возничимъ — умомъ, не могли всѣ легко возноситься за богами къ предѣламъ міра мыслимаго. Многія изъ нихъ, едва выникнувъ изъ сферы чувствопостигаемаго и едва вкусивъ нѣчто отъ трапезы духовныхъ наслажденій, увлекались тяготѣніемъ своей смертной природы и падали на землю. Такъ понималъ Платонъ происхожденіе человѣческаго рода, а главное — тѣхъ идей, которыя, составляя основу разумности души и будучи сокровищами міра мыслимаго, манятъ ее въ прежнее ея отечество и возращаютъ въ ней крылья, чтобы летѣть туда! Въ этомъ миѳѣ, между прочимъ, особенно-замѣчательно то, что Платонъ своимъ созерцаніемъ возносится высоко надъ политеистическими вѣрованіями современныхъ Грековъ и явно приходитъ къ понятію о единомъ истинномъ сущемъ, котораго свѣтомъ и жизнію должны питаться самые боги Греціи, чтобы поддержать свою разумность и безсмертіе.
- ↑ Вышедши внѣ неба, становятся на хребетъ его, ἕξω πορευθεῖσαι ἔστησαν ἐπὶ τῷ τοῦ οὐρανοῦ νώτῳ. Нѣкоторые истолкователи этого выраженія полагали, что периферію чувственнаго міра Платонъ почиталъ чѣмъ-то твердымъ, и боги выходили изъ нея сквозь отверстіе: истолкованіе нелѣпое и ни на чемъ не основанное! Слово νῶτον употреблено здѣсь, очевидно, въ значеніи метафорическомъ, какъ, напр., у Омира (Il. II, 159): εὐρέα νῶτα θαλάσσης. А какъ разумѣлъ Платонъ периферію, или предѣлъ чувственнаго міра, ясно видно изъ его ученія въ Федонѣ (109 C): «Самая чистая земля стоитъ подъ чистымъ небомъ, и небо, усѣянное звѣздами, у многихъ, занимающихся этимъ предметомъ, называется также эѳиромъ, котораго осадокъ есть все, стекающее въ земныя впадины.»
- ↑ Родъ истиннаго знанія только около его (т.-е. дѣйствительно-сущаго, περὶ τὴν οὐσίαν ὄντως οῦσαν) имѣетъ свое мѣсто. Къ истинному знанію Платонъ относитъ разсудительность, справедливость и проч., и все это — въ смыслѣ безусловномъ. Что же будетъ то, около чего имѣютъ свое мѣсто идеи безусловныхъ совершенствъ? — Это истинно-сущее. Предъ судомъ народной религіи Платонъ не рѣшается назвать истинно-сущее Богомъ.
- ↑ Однѣ изъ нихъ, наилучше слѣдуя за богомъ и подражая ему, и пр. θεῷ ἐπομένη καὶ οἰκασμένη, то же, что ὁμοιοῦσα. Подражаніе богу было нравственнымъ началомъ философіи Пиѳагора и Платона.
- ↑ Т.-е. возносятся въ міръ мысленный только идеями ума, которыми онѣ необходимо соединены съ истинно-сущимъ, а не раздражительною и пожелательною своею частію.
- ↑ Т.-е., отъ преобладанія пожелательной стороны души, до того становятся слабы умственно, что въ область міра духовнаго не выникаютъ даже и головою возничаго, никогда не мыслятъ о предметахъ жизни высшей, но постоянно влекутся къ чувственному, и притомъ опережая одна другую; потому что въ этомъ состояніи всякой хочется скорѣе облечься въ формы земной жизни.
- ↑ Это выраженіе хорошо объясняется въ VII книгѣ Платонова «Государства» (p. 535 D), гдѣ значеніе хромой души опредѣляется по аналогіи хромаго тѣла.
- ↑ Подъ именемъ мнѣній Платонъ обыкновенно разумѣетъ человѣческія познанія, неимѣющія взаимной связи и потому непрестанно измѣняющіяся. Онъ поставляетъ ихъ въ противуположность съ познаніями философа, которыя всегда находятся въ зависимости одно отъ другаго и составляютъ гармоническое цѣлое. Понятіе о мнѣніи, поколику оно есть достояніе земнородныхъ, Платонъ могъ заимствовать у Парменида, который говоритъ: δόκος ἐπὶ πᾶσι τέτεκται. Sext. Emp. adv. Math. VII, 49, 116.
- ↑ Адрастея собственно значитъ неизбѣжность (отъ δράω), олицетвореніе непреложныхъ законовъ природы. У Гераклита, въ болѣе обширномъ смыслѣ, она называется εἰμαρμένη. Plut. de pl. phil.1, 28.
- ↑ Здѣсь указывается на то же періодическое движеніе неба, о которомъ сказано выше p. 247 D.
- ↑ Платонъ предполагаетъ, что рожденіе души, или проявленіе ея въ тѣлѣ, сообразно періодическому движенію неба, должно повторяться до безконечности, причемъ душа всякій разъ будетъ облекаться въ тѣлесныя формы такого существа, которому она нравственно уподоблялась въ теченіе прежняго періода. А что при первомъ рожденіи законъ не позволяетъ поселять ее въ природу животную, причина заключается въ томъ, что разумная ея часть сотворена Богомъ, слѣдовательно не можетъ не стремиться къ небу.
- ↑ Такъ какъ основаніе блаженства душъ, по ученію Платона, есть созерцаніе истины, то этимъ самымъ основаніемъ опредѣляются и степени блаженства ихъ. Само собою разумѣется, что въ такомъ случаѣ философъ-любитель истины есть существо счастливѣйшее. Но почему въ этотъ храмъ счастія вводится музыкантъ, а особенно ἐρωτικός? — Потому, что гармонія, въ обширномъ смыслѣ, т.-е. музыка природы, стройное соотношеніе вещей, есть предметъ философскаго созерцанія. На этомъ основаніи философію Платонъ называетъ также τὴν μεγίστην μουσικήν. Phaedon. p. 61 A. Почти въ такомъ же смыслѣ разумѣетъ онъ и слово ἐρωτικός. Быть почитателемъ любви на его языкѣ значило созерцать прекрасное въ формахъ, къ какому бы роду лицъ или вещей эти формы ни относились. А такъ какъ формальную сторону предмета Платонъ почиталъ выраженіемъ идеи, слѣдовательно развитіемъ мысли божественной, то созерцаніе прекраснаго въ формахъ значило у него созерцаніе прекраснаго божественнаго. Таково основаніе часто повторяемой платонической любви. На второй, третьей, четвертой, и такъ далѣе, степеняхъ, въ нисходящемъ порядкѣ воплощенія душъ, сфера созерцанія становится тѣснѣе и тѣснѣе, такъ что наконецъ ограничивается однимъ человѣческимъ Я. Государь созерцаетъ благо и гармонію цѣлаго государства; домоправитель осуществляетъ идею благоденствія домашняго; прорицатель имѣетъ въ виду пользу одного или нѣсколькихъ лицъ, притомъ οἱ θεομάντεις καὶ οἱ χρησμωδοὶ οὐ σοψίᾳ ἀλλὰ, φύσει τινι ἐνθουσιάσουσιν, говоритъ Платонъ (Apul. p. 22 C. Menon. p. 99 C); поэтъ и мимикъ φαντάσματα, ἀλλ᾽ οὐκ ὄντα ποιοῦσιν (de Rep. X, p. 398), слѣдовательно не заботятся ни о чемъ существенномъ; земледѣлецъ есть эгоистъ въ чувственномъ, софистъ — въ умственномъ, а тираннъ — въ нравственномъ отношеніи. Рихтеръ (de ideis Plat. p. 19) подъ этими девятью степенями разумѣетъ степени познанія, а Астъ (Annot. ad Phaedr. 496) — степени нравственности. Но ни то, ни другое предположеніе отдѣльно не оправдывается свойствомъ степеней: онѣ справедливы только въ соединеніи; потому что созерцаніе истины, по ученію Платона, есть вмѣстѣ и созерцаніе добра (de Rep. VII, 502 A; см. выше прим. къ стр. 246 D), хотя въ жизни души на землѣ нравственная порча гибельнѣе умственной, а умственная — хуже чувственной (de Rep. VIII, p. 562 A, 199).
- ↑ Десятью тысячами лѣтъ Платонъ опредѣляетъ также время или періодъ существованія міра (см. Holsten. Ritterhus. ad Porphyr. de vita Pythag. p. 24). Это мнѣніе заимствовано, кажется, у Египтянъ: по крайней мѣрѣ Геродотъ (11, 113. Creutz. comment. Herod. P. 1, p. 317) свидѣтельствуетъ, что періодъ души мудрой Египтяне, какъ и Платонъ, опредѣляли тремя тысячами лѣтъ.
- ↑ Безъ хитрости философствующаго. Φιλοσοφεῖν ἀδόλως, по мнѣнію Филона (T. II, p. 388), τὴν θεωρίαν ἄνευ πράξεως πολιτικῆς ἀγαπῆσαι, καὶ πάντα τὰ ἂλλα παῤ σὐδὲν ἔχειν, καὶ ταῖς καθαρτικαῖς ἀρεταῖς ἑαυτὸν παραδοῦναι, καὶ πρὸς μόνην τὴν ἱερὰν τελείωσιν ἄγεσθαι: изъясненіе, очевидно, въ духѣ александрійской школы. Философствовать безъ хитрости значитъ стремиться къ истинѣ, не принаровляясь къ опредѣленнымъ мнѣніямъ человѣческимъ и не ограничиваясь расчетами житейскими.
- ↑ Философски-любящаго, παιδεραστήσαντος μετὰ φιλοσοφίας. Παιδεραστεῖν принимается здѣсь отрѣшенно. Предметъ этой любви есть сама философія, или стремленіе къ божественной истинѣ. Такъ въ другомъ мѣстѣ (Gorg. p. 482 A) Сократъ называетъ философію τὰ ἑαυτοῦ παιδικά.
- ↑ Платонъ приписываетъ душѣ свободу избирать себѣ то или другое состояніе въ новомъ періодѣ жизни. Въ этомъ отношеніи οὐχ ἡμᾶς δαίμων λήξεται, ἀλλ᾽ ἡμεῖς δαίμονα αἰρήσεσθαι, говоритъ онъ (de Rep. X, 617 D). Впрочемъ, πρῶτος ὁ λαχῶν, πρῶτος αἰρείσθω βίον ᾧ ξυνέσται ἐξ ἀνάγκης, т.-е. свобода будетъ ограничиваться качествами жизни предъидущей и постепенно превращаться въ необходимость. Что особенно нравилось человѣку въ первомъ періодѣ бытія, того будетъ желать онъ и во второмъ.
- ↑ Эта мысль указываетъ на необходимую связь логики съ метафизикою въ діалектикѣ Платона. Форма, εἶδος, по его мнѣнію, есть общее представленіе разсудка (λογισμὸς), состоящее изъ частныхъ воззрѣній; но она не можетъ составиться изъ частей, если въ умѣ (νοῦς) предварительно не будетъ идеи (ἰδέα), которая есть достояніе небесное, предметъ воспоминанія, или созерцанія вѣчной истины. Отсюда видно, что Платоновъ εἶδος одною стороною принадлежитъ небу, а другою — землѣ.
- ↑ Платонъ обѣщался (p. 245 C) представить новое доказательство, что изступленіе лучше спокойнаго размышленія. Но это доказательство должно было вытекать изъ ученія о безсмертіи, происхожденіи и значеніи души; слѣдовательно, предъидущая рѣчь о душѣ есть эпизодъ, имѣющій непосредственную связь съ существомъ дѣла и изложенный съ тою цѣлію, чтобы изъ него вывести новый результатъ въ пользу изступленія, и вмѣстѣ показать четвертый видъ его, — чтобы, т.-е., опредѣлить значеніе изступленія религіознаго, нравственнаго и поэтическаго, опредѣлить также, въ чемъ состоитъ изступленіе философское, или эротическое, служащее основаніемъ всѣхъ прочихъ восторговъ.
- ↑ Платонъ училъ, что всѣ вещи міра видимаго сотворены по подобію, или по прототипамъ мыслимаго, духовнаго, божественнаго. Tim. p. 39 E.
- ↑ Платонъ разумѣетъ философовъ. См. выше p. 246 A.
- ↑ Это выраженіе принаровлено къ обрядамъ при освященіи иниціатовъ въ таинства. Иниціаты должны были отличаться чистотою и непорочностію души. Прежде чѣмъ вводили ихъ въ сокровенный смыслъ оргій, имъ позволялось видѣть только образы боговъ, φάσματα. Въ таинствѣ посвященія душъ въ жизнь блаженную, этимъ образамъ, или видѣніямъ Платонъ уподобляетъ идеи, представляемыя созерцанію человѣка философіею.
- ↑ Не погребены въ этой оболочкѣ, ασήμαντοι, отъ корня σῆμα, могила. Платонъ внушаетъ ту мысль, что тѣло, называемое теперь σῶμα, должно было назваться могилою — σῆμα. Такое вообще понятіе имѣлъ онъ объ отношеніи тѣла къ душѣ. Gorg. p. 493 A, Cratyl. p. 400 B, Phaedon, p. 62 B sqq.
- ↑ Неновопосвященный, μὴ νεοτελὴς, противопулагается здѣсь не тому, кто посвященъ недавно, а тому, кто еще не посвященъ въ тайны божественныхъ видѣній, слѣдовательно не помнитъ красоты небесной; иначе, отъ созерцанія земнаго ея блеска тотчасъ переносился бы мыслію къ идеальному ея величію.
- ↑ Приходитъ въ трепетъ, ἔφριξε, выраженіе взято отъ священнаго трепета, объемлющаго новопосвященныхъ. Отсюда — ὅργια φρικτά θεῶν. Orph. Argon. v. 469.
- ↑ Μέρη — отсюда-то и происходитъ ἵμερος вожделѣніе. Слово ἵμερος филологи производятъ отъ ἴεναι, μέρη и ρεῖν. Matth. Gramm. gr. p. 408. Такое производство можетъ быть оправдываемо развѣ привычкою Платона въ шутку или не въ шутку прибѣгать иногда къ самымъ страннымъ этимологическимъ соображеніямъ. См. Cratyl. p. 102 C. passim.
- ↑ Платонъ смѣется надъ стараніемъ нѣкоторыхъ Грековъ заключить всю мудрость въ предѣлы Омировыхъ твореній. Эти омиристы изучали нетолько то, что было написано Омиромъ, но и то, что будто бы перешло отъ него по преданію, или такъ называемыя ἀπόθετα ἔπη — тайныя стихотворенія. Впрочемъ, приведенные здѣсь стихи, вѣроятно, — произведеніе самого Платона, намѣренно примѣненное къ дурному вкусу омиристовъ.
- ↑ Такъ какъ Платонъ не сказалъ, на который именно стихъ здѣсь указывается, то филологи разошлись въ своихъ мнѣніяхъ объ этомъ. Гейндорфъ и Шлейермахеръ ищутъ нескромности въ первомъ стихѣ, т.-е. въ словахъ: «пернатый Эросъ.» Этими словами, говорятъ они, Платонъ указываетъ на вѣтреность и непостоянство бога любви; потому что во времена Платона Эросу будто бы не придавали еще крыльевъ, — что̀ весьма ложно (см. Fragmenta hymnorum, qui Orpheo adscribuntur VI, 2, p. 260. Herm. 58, 2, p. 324. У Эрмія находимъ также стихъ: χρυσαῖς πτερυγεσσι фоρευμένος ἔνθα καὶ ἔνθα). Но выше Сократъ говоритъ: «эту-то страсть люди называютъ Эросомъ.» Тутъ сказано все, что заключается въ первомъ стихѣ, кромѣ только слова «пернатый». Потомъ онъ прибавляетъ: «но услышавъ, какъ называютъ ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смѣяться.» А боги, во второмъ стихѣ, называютъ ее Птеросомъ; слѣдовательно, въ этомъ стихѣ и именно въ словѣ «Птеросъ» должно скрываться смѣшное. Слово πτέρος значитъ крыловращатель: оно, по всей вѣроятности, сформовано самимъ Платономъ, да только въ его сочиненіяхъ и сохранилось, а въ языкѣ народномъ никогда не было употребляемо. Это одно уже могло придавать ему нѣкоторую странность; а странное названіе, приложенное къ греческому божеству, для языческой совѣсти должно было казаться оскорбительнымъ и нескромнымъ. Такого мнѣнія держится и Астъ, только нескромности ищетъ онъ въ словахъ: διὰ πτερόφοιτον ἀνάγκην — за птичій зудъ похотливости. Здѣсь φοιτὸς или φοιτάλεος — то же, что λυσσώδης — неистовый волокита. Надобно замѣтить однакожъ, что Гейндорфъ читаетъ: διὰ πτεῥόφυτον ἀνάγκην; а это напоминаетъ о стремленіи прекраснаго возращать перья, слѣд. имѣетъ ближайшую связь съ миѳомъ Платона.
- ↑ Зевсъ, по ученію Платона, есть образъ высочайшаго разума. Phileb. p. 29 D. Cratyl. p. 396 A. B.
- ↑ Нашедши общее происхожденіе любви къ прекрасному въ припоминаніи до-мірнаго созерцанія хора боговъ, т.-е. въ идеѣ прекраснаго божественнаго, Платонъ долженъ былъ предотвратить слѣдующее возраженіе: если источникъ любви къ прекрасному — одинъ, то откуда безконечное различіе понятій о прекрасномъ въ мірѣ явленій? Стараясь быть вѣрнымъ своему началу, Платонъ, какъ языческій философъ, нашелъ основаніе для изъясненія различныхъ представленій прекраснаго въ самомъ многобожіи. Боги, по своимъ свойствамъ различны; но всѣ люди были спутниками того или другаго бога; слѣдовательно и всѣ люди, ὁταν ὑπ᾽ ἔρωτος ἀλῶσι, въ своихъ эстетическихъ стремленіяхъ, должны быть различны. Такое раскрытіе и приложеніе системы до-мірнаго бытія душъ (systema praeexistentiae), льстя теоріи политеизма, вмѣстѣ удовлетворяло и астрологическимъ понятіямъ Платона, по внутреннему убѣжденію котораго, слѣдованіе человѣка извѣстному богу означало зависимость его отъ извѣстнаго созвѣздія.
- ↑ Т.-е. питая душу созерцаніемъ своего божества, или, просто сказать, увлекаясь наклонностію своей природы, они ту же самую пищу сообщаютъ и своимъ любимцамъ, какъ вакханки, которыя, по миѳологическимъ сказаніямъ Грековъ, находясь въ состояніи восторженномъ, почерпаютъ изъ рѣкъ медъ, молоко и вино, а въ состояніи обыкновенномъ — простую воду. Снес. Ion. 594 A.
- ↑ Иру или Юнону Греки чтили, какъ царицу и τὶ βασιλικὸν никогда, не смѣшивали съ τὸ ἡγεμονικόν. Подъ словомъ τὸ βασιλικὸν они разумѣли безусловное господство — внѣшнее выраженіе власти (imperiositas), а подъ словомъ τὸ ἡγεμονικὸν — высочайшее достоинство, или внутреннее право на власть. Поэтому Платонъ говоритъ, что превосходное государство есть то, въ которомъ или царь философствуетъ, или философъ царствуетъ; поэтому также Зевсъ у Платона называется μόνος ἡγεμῶν ἐν οὐρανῷ. См. выше p. 246 E.
- ↑ Излагаемая здѣсь физіогномика коней, безъ сомнѣнія, есть плодъ наблюденій философа не надъ конями, а надъ внѣшними, органическими чертами людей, служащими выраженіемъ того или другаго настроенія души. И въ этомъ случаѣ Платонъ является искуснымъ портретистомъ. Въ описаніи добраго коня ясно видишь человѣка съ душою благородною, открытою и мужественною, которая столь же живо чувствуетъ свой долгъ, какъ и сознаетъ свои достоинства. Это вѣрнѣйшій типъ разумнаго существа въ естественномъ его величіи среди языческаго общества. Напротивъ, изображеніе коня злаго воплощаетъ предъ глазами нашими духа непріязненнаго, волнуемаго неистовствомъ страстей, дышущаго яростію и стремящагося къ грубымъ удовольствіямъ, которыя болѣе гибельны для другихъ, чѣмъ сколько пріятны для него самого, и которыя онъ считаетъ удовольствіями, кажется, потому, что видитъ въ нихъ ядъ, поражающій ближнихъ смертію.
- ↑ Носъ дугою, орлиный, у Грековъ пользовался особенною честію. Они называли его царскимъ: γρυπὸς, ἐπίγρυπος, ὅν καὶ βασιλικὸν οἴονται. Pollux. II, p. 189.
- ↑ Ѣздить на бѣлыхъ коняхъ въ Греціи имѣли право особенно эвгенеты. Jacobs de Philostr. p. 369. Бѣлыхъ коней хвалитъ и Омиръ: λευκότερον χιόνος θείειν τ᾿ανέμοισιν ὅμοιοι. Iliad. X, 437.
- ↑ Короткую шею древніе физіогномисты почитали признакомъ тупоумія и нездравомыслія. Такъ, въ книгѣ Аристотеля φυσιογνωμικῶν (C. III. p. 1173 B) признаки глупыхъ между прочимъ суть: «мясистая, сплюснутая, связанная шея и толстый затылокъ.» Тамъ же читаемъ и другое, нѣсколько отличное наблюденіе: «толстый и полный затылокъ есть признакъ робости, а слишкомъ короткій показываетъ коварство.» Аристотель приводитъ и свидѣтельство Адаманція (ib. c. XVI, p. 207), который говоритъ: «люди слиткомъ короткошейные незлобивы, неповоротливы, простоваты и неопрятны.»
- ↑ Носъ вздернутъ — σιμοπρόσωπος. О людяхъ съ такою чертою физіогноміи Аристотель въ упомянутой книгѣ (p. 1179 B) говоритъ: «курносые — похотливы.» То же, по его мнѣнію, означаютъ и косматыя уши.
- ↑ Любящее лице, согрѣвшее всю душу теплотою чувства, по-гречески: ἐρωτικὸν ὄμμα πᾶσαν αἰσθήσει διαθερμήνας τὴν ψυχὴν. Здѣсь причастіе мужеское, διαθερμήνας, стоитъ внѣ всякой связи съ выраженіемъ, и потому, согласно съ мнѣніемъ Штальбома, я полагаю, что, вмѣсто διαθερμήνας, надобно читать διαθερμήναν.
- ↑ Воспоминаніе о природѣ красоты. Подъ словами: ἡ τοῦ κάλλους φύσις, разумѣется красота безусловная, красота сама въ себѣ, или идея красоты.
- ↑ Располагаясь самою природою быть другомъ своего почитателя. Мысль здѣсь та, что любящій и любимый въ жизни до-мірной созерцали одинъ и тотъ же образъ прекраснаго; слѣдовательно, природы ихъ стремятся къ одной и той же идеѣ, а потому какбы естественно сближаются между собою. Ὡς αἰεὶ τὸν ὅμοιον ἄγει θεὸς πρὸς τὸν ὅμοιον. Οdyss. XVII. 218.
- ↑ Источникъ тока — ἡ τοῦ ρεύματος πηγή въ смыслѣ нравственномъ есть ἵμερον, т.-е. истеченіе красоты чрезъ органъ зрѣнія (p. 251 C). Этимъ именемъ, по мнѣнію Платона, дѣйствіе любви назвалъ самъ Зевсъ, когда, плѣнившись красотою Ганимеда, взялъ его на Олимпъ и возложилъ на него обязанность наливать и подносить богамъ нектаръ, — такъ что изліяніе нектара было какбы символомъ изліянія любви.
- ↑ Занявъ отъ другаго глазную болѣзнь. — Прекрасное подобіе, взятое отъ мнѣнія древнихъ, что болѣзнь глазъ сообщается чрезъ зрѣніе. Gesner. ad orat. de garuspicum respons. p. 345, edit. Wolf.
- ↑ Взаимную любовь принимаетъ за образъ Эроса. Любимцу Платонъ приписываетъ не любовь, а изображеніе, или копію любви — εἴδολον ἔρωτος въ томъ смыслѣ, что любимецъ исполняется тою самою любовію, которая перелита имъ въ любящаго, и которая отъ любящаго отразилась снова на любимцѣ. Такимъ образомъ послѣдній, въ отношеніи къ понятію о своей любви, находится подъ вліяніемъ оптическаго обмана, т.-е. въ любящемъ любитъ отраженіе собственной красоты, собственное свое созданіе. Съ этой точки зрѣнія весьма хорошо объясняется нравственное и религіозное значеніе слова «идолъ». Нашъ идолъ есть произведеніе нашей страсти; онъ оцѣнивается ею и вмѣстѣ съ нею исчезаетъ.
- ↑ Выигрываютъ одно изъ трехъ истинно-олимпійскихъ сраженій. Подъ этими тремя олимпійскими сраженіями, въ которыхъ душа философствующая должна одержать побѣду, Платонъ разумѣетъ три періода существованія, или, по отношенію къ философамъ, три тысячелѣтія. Побѣда души будетъ состоять въ томъ, что въ каждомъ тысячелѣтіи она изберетъ себѣ все тотъ же философскій образъ жизни (p. 249). Эти сраженія названы олимпійскими примѣнительно къ правиламъ олимпійскихъ игръ, на которыхъ только тотъ провозглашаемъ былъ полнымъ побѣдителемъ, кто восторжествовалъ надъ своимъ противникомъ σταδίῳ, διαύλῳ καὶ δολίχῳ, т.-е. на простомъ, двойномъ и двѣнадцатикратномъ поприщѣ, слѣдовательно, кто одержалъ верхъ во всѣхъ видахъ сраженія. Снес. Euthyd. p. 277 C и примѣч. къ сему мѣсту.
- ↑ Блуждали подъ землею. Древніе учили. vitiis et sceleribus contaminatos deprimi in tenebras atque in coeno jacere. Cicer. ap. Lactant. III, 19, 6. Самъ Платонъ, въ своемъ Федонѣ, говоритъ: «кто сойдетъ въ преисподнюю непосвященнымъ и несовершеннымъ, тотъ будетъ лежать въ тинѣ (p. 81 C).» Учили также, что души, преданныя земнымъ удовольствіямъ, по смерти не отрѣшаются отъ тѣла, но вмѣстѣ съ его элементами блуждаютъ въ нѣдрѣ земли, переходя или воплощаясь въ различные виды вещей, чуждыхъ ума и свободы. Phaedon 81 C.
- ↑ Т.-е. изложилъ ученіе о прекрасномъ въ формахъ миѳическихъ и сообщилъ рѣчи по мѣстамъ тонъ диѳирамва. Къ такому изложенію ея Платонъ возбуждаемъ былъ нетолько философско-поэтическимъ своимъ геніемъ, но, вѣроятно, и духомъ столь свойственнаго ему мимизма, чтобы, т.-е., прилично откликнуться на восторгъ Федра при чтеніи рѣчи Лизіаса.
- ↑ Писакою рѣчей, λογογράφον. О значеніи этого слова см. Euthyd. p. 305 C и примѣч. къ сему мѣсту. Здѣсь можно прибавить только то, что значеніе логографовъ, въ отношеніи къ содержанію ихъ рѣчей, надобно принимать въ самомъ обширномъ смыслѣ. Логографы не ограничивались приготовленіемъ рѣчей только для цѣлей политическихъ, но писали о всемъ и на всякую тему. По крайней мѣрѣ Лизіасъ, по свидѣтельству Діонисія Галикарнасскаго (T. II, p. 82, ed. Sylburg.), приготовлялъ рѣчи всякаго рода, не исключая панегирическихъ, эротическихъ и эпистолярныхъ.
- ↑ Это мѣсто весьма затрудняло всѣхъ истолкователей Федра. Почему большой рукавъ Нила могъ быть названъ рукавомъ сладкимъ? Нѣкоторые филологи, если не для преодолѣнія, то для избѣжанія затрудненія, вмѣсто γλυκὺς ἄγκων, хотѣли читать γλυκεῖ᾿ ἀνάγκα, и утверждали, что это выраженіе Платонъ заимствовалъ изъ схоліи Вакхилида (Athen. II, p. 40, ed. Casaub.). Но подлинность и вѣрность чтенія γλυκυς ἄγκων не подлежитъ никакому сомнѣнію и подтверждается всѣми списками Федра. Для объясненія этихъ словъ мы слѣдуемъ авторитету Эрмія, который говоритъ, что приведенное выраженіе имѣло силу пословицы и заимствовано отъ одного мѣста на Нилѣ, представлявшаго великія затрудненія плавателямъ, такъ что они называли его иронически ἀγαθὸν δαίμονα, за то чрезвычайно сокращавшаго путь отъ Навкратиса до Мемфиса (v. Mannert. Geograph. Afr. P. I, p. 540). Это-то отношеніе близости плаванія къ его трудности и заставило дать рукаву названіе γλυκὺς ἄγκων. Принявъ такое основаніе, мы поймемъ значеніе словъ Сократа. «Ты забылъ, Федръ, говоритъ онъ, что пословица, γλυκύς ἄγκων выражаетъ совсѣмъ не то, что показываютъ ея слова: названіе-то хорошо, да самое дѣло трудно.» Политикамъ, дѣйствительно, нравится писать рѣчи и оставлять ихъ потомству; да они скрываютъ это подъ тѣмъ предлогомъ, что будто бы боятся прослыть софистами. Отсюда видно, что пословица, γλυκὺς ἄγκων, совершенно соотвѣтствуетъ русской: «зеленъ виноградъ.»
- ↑ Онъ, конечно, говоритъ — угодно было, ἔδοξέ πού φησι. Нѣкоторые переводчики Платона энклитическую частицу πού въ этомъ текстѣ относили къ глаголу ἔδοξε. Посему считаю нужнымъ замѣтить, что ее надобно относить къ φησί. А что она стоитъ не послѣ, а прежде своего глагола, — дѣло весьма обыкновенное въ тѣхъ случаяхъ, когда глаголъ, къ которому она относится, есть слово вносное, или вставочное. См. Buttmann in indice ad Menon, h. v. Ast. de Legg. p. 216. Comment. ad Prot. p. 99. Между прочимъ, онъ приводитъ слѣдующее мѣсто (Legg. III, p. 681 E): κτίσσε δὲ Δαρδανίην γὰρ πού φησιν, ἐπεὶ οὐπω Ἰλιος ἱρή κ. τ. λ. Тому же правилу слѣдуютъ и другія энклитическія частицы: напр. Legg. VI, p. A: ὦ παῖ τοίνυν φῶμεν. ib. X, p. 899 D: ὦ ἄριστε δη φῶμεν. — Непосредственно за этимъ стоящія слова: ἀυτὸ τὸ σύγγραμμα, безъ всякаго сомнѣнія, привнесены чуждою рукою и въ нѣкоторыхъ спискахъ, дѣйствительно, не встрѣчаются.
- ↑ Желая выставитъ и собственную особу — τὸν ἑαυτὸν δὴ... ἐγκωμιάζων. Τὸν ἑαυτὸν отнюдь не должно переводить возвратнымъ мѣстоименіемъ себя. Членъ предъ мѣстоименіемъ дѣлаетъ на немъ сильное удареніе и живо выражаетъ софистическое хвастовство эгоизма. Напр., Theaet. p. 166 A: Γέλωτα δῆτα τὸν ἐμὲ ἐν τοῖς λόγοις ἀπέδειξε.
- ↑ Очень длинный докладъ — πάνυ μακρὸν σύγγραμμα. Συγγραμμα здѣсь — то же, что ψήφισμα, т.-е. мнѣніе, или опредѣленіе государственнаго совѣта, которое συγγραφεὺς, т.-е. статсъ-секретарь, долженъ былъ докладывать народному собранію и доказывать его пользу и важность. Начальная формула доклада всегда была: γνώμῃ βουλῆς, либо γνώμῃ βουλῆς καὶ δήμου, чтобы, т.-е., зная предварительно о согласіи совѣта и народа на предлагаемое мнѣніе, толпа благосклоннѣе выслушала его и единодушно одобрила.
- ↑ Что, конечно, не будетъ — οὔκουν εἰκός γε. Οὔκουν γε Греки употребляютъ въ тѣхъ случаяхъ, когда сомнѣніе другаго въ отношеніи къ какому-либо предмету рѣчи отвергаютъ съ нѣкоторымъ ограниченіемъ. Напр., Cratyl. p. 408 B: Οὔκουν ἀμήχανός γ᾿ εἰμὶ λόγου. Lachet. p. 195 A: Οὔκουν φησί γε Νικίας, ibd. p. 192 D: Οὔκουν δίκαιόν γε.
- ↑ Какъ обыкновенный писатель, ὡς ἰδιώτης, разумѣется прозаикъ. Сравн. Sympos. p. 118 B. Plut. Vit. vol. II, p. 135. 10, edit. Schöf.
- ↑ Сократъ обращаетъ вниманіе Федра на кузнечиковъ, какъ на возбудителей къ собесѣдованію; потому что въ древности они служили символами ораторской и поэтической говорливости (Eustath. ad Iliad. III, p. 395). Слѣдовательно, Астъ напрасно ищетъ здѣсь насмѣшки надъ Федромъ и вообще надъ Аѳинянами, хотя Аристофанъ, дѣйствительно, сравнивалъ Аѳинянъ съ кузнечиками.
Οἱ μὲν οὗν τέττιγες ἕνα μῆν᾿ ἤ δύο
Ἐπὶ τῶν κραδῶν ᾄδουσιν, Ἀθηναῖοι δ᾿ ἀεὶ
Ἐπὶ τῶν δικῶν ᾄδουσιν πάντα τὸν βίον. - ↑ Платонъ искусно указываетъ на мысль Федра о рабскихъ удовольствіяхъ. Сонъ, безъ сомнѣнія, относится къ удовольствіямъ этого рода.
- ↑ Миѳъ о сиренахъ, обитавшихъ на трехъ камняхъ Пестскаго залива, чит. Homer. Odyss. XII, 39 sqq. Virgil. Aen. V. 864 sq.
- ↑ Басня о кузнечикахъ выдумана, конечно, самимъ Платономъ съ тою цѣлію, чтобы миѳически объяснить происхожденіе и силу страсти къ наукамъ.
- ↑ Древніе вѣрили, что кузнечики ничѣмъ не питаются (Artemidor. III, 49). Аристотель (Histor. animal. IV, 7. 9. V, 30) даетъ имъ въ пищу только росу. То же говоритъ и Анакреонъ (43).
Μακαρίζομέν σε, τέττυξ
Ὅτι δενδρεων ἔπ ἄκρων
Ὀλίγην δρόσον πεπωκὼς
Βασιλεῦς ὅπως ἀείδεις. - ↑ Калліопу, музу гармоніи, Платонъ почитаетъ покровительницею философіи — вѣроятно потому, что философія, какъ говорится въ его Федонѣ, есть μεγίστη μουσική. А Уранія, съ своею астрономіею, во времена Платона еще не выступала изъ области философіи. Притомъ, отношеніе этихъ двухъ музъ Платонъ могъ видѣть въ Пиѳагоровой гармоніи небесныхъ тѣлъ, которая, какъ видно, и ему нравилась.
- ↑ Федръ упоминаетъ здѣсь о характерѣ краснорѣчія софистическаго, которое обыкновенно отличалось внѣшнею нарядностію и, не заботясь объ истинѣ, старалось только льстить любимымъ страстямъ слушателей. Истина у всякаго своя, говорили софисты: поэтому, если хочешь нравиться извѣстному человѣку, или обществу, проповѣдуй ему собственную его истину. Къ сему-то роду ораторовъ относился и Лизіасъ.
- ↑ Высказанныхъ мудрецами — ὅ ἂν εἴπωσι σοφοὶ. Подъ именемъ мудрецовъ Сократъ разумѣетъ здѣсь софистовъ и называетъ ихъ мудрецами иронически. Это видно изъ самаго выраженія, въ которомъ слово σοφοὶ стоитъ безъ члена, слѣдовательно означаетъ насмѣшку, или презрѣніе. См. примѣч. къ Protag. p. 314 E и ниже Phaedr. p. 368 C.
- ↑ Нѣтъ ли въ нихъ чего-нибудь — μή τι λέγωσι, т.-е. не скрывается ли въ нихъ какого-либо основанія. Нѣкоторые въ этомъ выраженіи, вмѣсто λέγωσι, читаютъ λέγουσι; но такое измѣненіе дѣлается безъ нужды; иначе, надлежало бы перевесть: точно ли они говорятъ дѣло, — что̀ противорѣчило бы слову σοφός.
- ↑ Не тѣни осла — μὴ περὶ ὄνου σκιᾶς. Слова: περὶ ὄνου σκιᾶς — пословица, означающая разговоръ или заботу о ничтожной вещи. Schol. ad Aristoph. Vesper. 191. Zenob. VI, 28 et al.
- ↑ Оно не искуство, а безъискуственное упражненіе — οὐκ ἔστι τέχνη, ἀλλ᾽ ἄτεχνος τριβή. Это одно изъ тысячи мѣстъ, въ которыхъ Платонъ сильно возстаетъ противъ самостоятельности такъ называемыхъ формальныхъ наукъ, особенно же риторики. Вопросъ всегда былъ въ томъ, можетъ ли риторика постановлять какія-нибудь твердыя правила краснорѣчія, если она не основывается на неизвѣстномъ ей понятіи объ истинѣ. Платонъ доказывалъ, что всякая внѣшняя форма должна быть выраженіемъ идеи, слѣдовательно, на ней и основываться, изъ ней почерпать и правила для своего развитія. Поэтому, гдѣ нѣтъ идеи, гдѣ форма берется отрѣшенно — сама по себѣ, тамъ не искуство, а безъискуственное упражненіе, иногда называемое также ἄλογος τριβή. См. ниже 270 B. Phileb. p. 55 E. Gorg. p. 501, или еще ἐμπειρία καὶ τριβή. Gorg. p. 463 B. Phileb. p. 55 E. По выраженію Апулея (Doctr. Plat. II, p. 16, ed. Elm.): usus, nulla ratione collectus.
- ↑ Приводимое здѣсь положеніе Лаконца, по мнѣнію Гейндорфа, Шлейермахера и Аста, есть вставка, внесенная въ текстъ è margine. Единственное доказательство неподлинности этого мѣста состоитъ въ томъ, что будто бы прерывается здѣсь связь между мыслію Сократа и слѣдующими далѣе словами Федра. Я тутъ не вижу никакого нарушенія связи и, вмѣстѣ съ Штальбомомъ, почитаю вводныя слова весьма умѣстными, какъ лакедемонскую пословицу, которая приводится и Плутархомъ (Apophth. lac. 233, 13): μεγαλυνομένου τινὸς ἐπὶ τᾗ ρητορικῇ τέχνῃ εἴπε τις Λάκων, ἀλλὰ νη τὼ Σιώ, τέχνη ἄνευ τοῦ ἀληθείας ῆφθαι οὔτε ἔστιν οὔτε μήποτε γένηται.
- ↑ Отцу прекрасныхъ дѣтей, т.-е. γενναίων θρεμμάτων, къ которымъ теперь дѣлается обращеніе и которыя своимъ рожденіемъ обязаны Федру, какъ возбудителю ораторовъ писать и произносить прекрасныя рѣчи (см. выше p. 242).
- ↑ О словесныхъ искуствахъ Нестора и Одиссея. Извѣстно, что въ сонмѣ Омировыхъ героевъ Улиссъ и Несторъ почитались мудрецами, и что, по свидѣтельству Омира, первый отличался особенною пріятностію, а послѣдній особенною силою слова. Современники Сократа, принося дань удивленія краснорѣчію своихъ софистовъ, не замедлили сравнить ихъ съ троянскими героями, и Горгіаса леонтинскаго называли Несторомъ, а Тразимаха халкидонскаго и Ѳеодора византійскаго — Улиссомъ (Schol. p. 318). Поводомъ къ шуткѣ, что Несторъ и Улиссъ подъ стѣнами Трои, отъ нечего дѣлать, занимались изложеніемъ теоріи риторики, послужило Сократу преданіе о хитромъ и всезнающемъ Паламидѣ, который, говорятъ, для препровожденія времени, изобрѣлъ подъ Троею игру въ кости (см. Aristoph. Ran. 1488, Schweig. ad Athen. T. I, p. 145). Колкость этой шутки состоитъ въ томъ, что софисты пишутъ свои теоріи отъ нечего дѣлать и осаждаютъ ими города для денегъ и славы.
- ↑ Элейскій Паламидъ. Такъ называетъ Сократъ Зенона элейскаго, который, для защищенія положеній своей школы, пользовался хитрыми изворотами слова, похожими на игру Паламида (Parm. p. 128 D).
- ↑ Долженъ съ точностію распознавать сходство и несходство вещей. Ходъ Сократовыхъ вопросовъ въ настоящемъ случаѣ направляется къ раскрытію слѣдующей мысли: кто хочетъ ввесть въ заблужденіе другаго, тотъ переходитъ отъ истиннаго къ ложному не вдругъ, — иначе ложь сдѣлалась бы слишкомъ замѣтною, а постепенно, чрезъ уподобленіе вещей едва различныхъ, и наконецъ заключаетъ, что вещи, совершенно различныя, подобны, даже тожественны.
- ↑ Мѣстными богамъ, т.-е. Пану, Ахелою и нимфамъ. См. p. 232, 238, 263, 279.
- ↑ Эту надпись одни относятъ къ сочиненіямъ Омира (Homeri. vit. с. 11 ib. Vesseting. ad Herod. p. 250), другіе, основываясь на свидѣтельствѣ Симонида, приписываютъ ее Клеовулу линдскому, который писалъ загадки, грифы и иныя сочиненія того же рода (Diog. Laert. 1, 89). У Діогена Лаерція она излагается полнѣе. Послѣ стиха: «Доколѣ и воды текутъ», и проч., слѣдуетъ:
Ἠέλιος τ᾽ἀνιών λάμπῃ λαμπρὰ τε σελήνη
Καὶ ποταμοὶ γε ρέωσιν, ἀνακλίζῃ δὲ θάλασσα. - ↑ Здѣсь, очевидно, говорится о двухъ методахъ познанія, — синтетической и аналитической: первую Греки называли θεωρείαν, или μέθοδον συνθετικὴν, а вторую — μέθοδον διαιρετικήν. Arist. Top. 1711, 2. Одну изъ нихъ Сократъ выдержалъ въ первой своей рѣчи, другую — во второй.
- ↑ Чтобы не раздробить ни одной части. Подобное выраженіе см. Menon. 77 A. Дѣлить, не раздробляя, значитъ разрѣшать предметъ, слѣдуя естественному соединенію частей его. Hoc non est dividere, sed frangere, говоритъ Цицеронъ (de Fin. 11, 9). То же читаемъ и у Сенеки (Epist. 89, 2): Faciam ergo, quod exigis, et philosophiam in partes, non in frusta, dividam; dividi enim illam, non concidi utile est.
- ↑ Всматриваться въ одно и многое по природѣ — εἰς ἓν καὶ πολλὰ ὁρᾶν. Эти слова Платонъ понимаетъ не просто какъ логическое правило дѣленія и соединенія понятій, но какъ діалектическую методу изслѣдованія самыхъ вещей. Всякая вещь, по своей природѣ, есть одно и многое: одно въ ней — идея, обнаруживающаяся единствомъ внѣшней формы; многое — части ея, которыя, бывъ взяты сами по себѣ, опять суть идеи, и слѣдовательно, опять содержатъ въ себѣ многое. Parmenid. p. 157, 158.
- ↑ Гоняясь за нимъ по слѣдамъ, какъ за богомъ — κατόπισθε μετ᾽ ἴχνιον ὥστε θεοῖο: походитъ на полустишіе Омировыхъ гексаметровъ. Odyss. V, 193; VII, 38.
- ↑ Приносить имъ дары, какъ царямъ. Софисты, жадные къ деньгамъ и высоко цѣнившіе свои уроки, сравниваются съ персидскими царями, которымъ и частные люди, и цѣлыя провинціи должны были представлять необычайные дары. Alcib. 1, p. 123. Wesseling. ad Diodor. T. 1, p. 62. Поэтому еще Исіодъ называлъ ихъ: βασιλῆες δωροφάγοι. Opp. et Dd. 1, 38, 262. Ὁ βασιλικὸς φόρος относится и къ Лакедемонянамъ, которымъ платили огромныя суммы; слѣдовательно, писатель могъ имѣть въ виду и царей лакедемонскихъ.
- ↑ То должно бытъ нѣчто прекрасное: рѣчь ироническая; прямой смыслъ ея состоитъ въ томъ, что все дѣльное въ риторикѣ относится къ области діалектики, безъ которой риторика есть пустая и произвольная топика, ἄλογος τρίβὴ καὶ ἐμπειρία. См. выше p. 260 E.
- ↑ Византійскій Дедалъ рѣчей, т.-е. Ѳеодоръ византійскій, риторъ и софистъ, въ свое время отличавшійся искуственными, тонкими и сухими дѣленіями понятій. Arist. Rhet. III, 13. Cicer. Orat. 12. Haec tractasse Trasimachum chalcedonium primum et leontinum ferunt Gorgiam, Theodorum inde Bizantium multosque alios, quos λογοδαιδάλους appellat in Phaedro Socrates; quorum satis arguta multa, sed ut modo primumque nascentia minuta et versicolorum similia quaedam nimiumque depicta. Изъ этихъ словъ Цицерона видно, что логодедалами назывались бездарные труженики, неутомимо старавшіеся наряжать свои рѣчи всѣми мелочными затѣями, какія могла придумать тогдашняя формальная теорія словесности. См. Lamb. ad Horat. T. 1, p. 15 sq.
- ↑ Объ убѣжденіи и надубѣжденіи — πίστωσιν καὶ ἐπιπίστωσιν. Какое значеніе у Ѳеодора имѣли эти слова, опредѣлить трудно. Не обращая вниманія на взаимное ихъ различіе, можно понимать ихъ вообще, какъ формы убѣжденія. Къ столь же выразительной терминологіи надобно отнесть слѣдующее далѣе ὑποδὴλωσις. Но въ словахъ παρέπαινος и παράψογος, — хитромъ изобрѣтеніи Эвена паросскаго, есть нѣсколько смысла. Ими означается похвала во внѣшней формѣ порицанія, и порицаніе во внѣшней формѣ похвалы.
- ↑ Тизіаса. О немъ см. Ciceron. Brut. 12, 16. de Orat. I, 20, 21, III, 21, et al. Кораксъ и Тизіасъ почитались древнѣйшими излагателями теорій краснорѣчія; за ними слѣдовалъ Горгіасъ леонтинскій.
- ↑ Когда я разсказалъ объ этомъ Продику. Сократъ былъ коротко знакомъ съ Продикомъ. См. Menon, p. 96 D. Protag. p. 341 A. Charm. p. 163 D. Cratyl. p. 384 B. Соображая надменность и самоувѣренность этого софиста (см. Protag. p. 337 A. B. C), легко понять, что Сократъ говоритъ о немъ иронически.
- ↑ Музыку рѣчей Полоса. Гейндорфъ догадывается, что τὰ μουσεῖα λόγων было заглавіе написанной Полосомъ книги. Но вѣроятнѣе почитать это выраженіемъ насмѣшки надъ варварскою и безсмысленною терминологіею Полоса: διπλασιολογία, γνωμολογία, εἰκονολογία, или, какъ у прочихъ логодедаловъ: ἐπιπίστωσις, ἐπεξελέγχος, ὑποδὴλωσις, παρέπαινος, παράψογος и проч. Признаюсь, что, переводя эти слова на русскій языкъ, я не менѣе умышленно, какъ и по необходимости долженъ былъ составить, для созвучія имъ, столь же странные термины. Этого требовало намѣреніе Сократа — показать всю нелѣпость и мелочность софистической мудрости въ дѣлѣ краснорѣчія, которое такъ каррикатурно называетъ онъ благорѣчіемъ, εὐέπεια. Кому угодно знать, въ чемъ состояла Полосова διπλασιολογία, тотъ увидитъ это изъ слѣдующихъ словъ, произнесенныхъ самимъ Полосомъ въ Платоновомъ Горгіасѣ (p. 448 C): «люди изобрѣли много искуствъ изъ опытовъ опытно; потому что опытность дѣйствуетъ по искуству — κατὰ τέχνην, а неопытность по случаю, κατὰ τύχην, и какъ то, такъ и другое перенимается иными у иныхъ иначе, отличными у отличныхъ.» Такая гармоническая мудрость заимствована Полосомъ у Ликимнія, который былъ его учителемъ. Различіе между наукою учителя и ученика состояло, кажется, въ томъ, что первый предметомъ своей заботливости имѣлъ κάλλος τῶν ὀνομάτων (Arist. Rhet. III, 7), a послѣдній — μουσείαν τῶν λόγων.
- ↑ Какое-то праворѣчіе — ὀρθωέπειά γέ τις. Подъ этимъ словомъ надобно разумѣть рѣчь, выражаемую именами въ собственномъ ихъ значеніи — κυριολεξίαν. Эрміасъ говоритъ: διὰ γὰρ τῶν κυρίων ὀνομάτων μετήρχετο ὁ Πρωτάγορας τὸν λόγον, καὶ οὐ διὰ παραβολῶν (Wossii de arte grammat. 1, 7). Но, по свидѣтельству Аристотеля (Rhet. III, 5, de sophist. elench. jp. 574, ed Buhl). Протагорово ὀρθοέπεια состояло въ изъясненіи грамматическихъ формъ и въ опредѣленіи правильнаго произношенія словъ. Впрочемъ, ὀρθοέπειαν не должно смѣшивать съ тѣмъ, что разумѣется подъ заглавіемъ ὀρθότης ὀνομάτων. См. Cratyl. p. 391 C.
- ↑ Сила оратора халкидонскаго. Говорится о Тразимахѣ халкидонскомъ, который много разсуждалъ о возбужденіи страстей. Написанныя съ этою цѣлію книги его извѣстны были подъ заглавіемъ ἔλεοι. Arist. Rhet. III, 1, 20. Hermias p. 182. Упоминая о немъ, Платонъ, вѣроятно, съ намѣреніемъ выражается поэтически, чтобы подстроиться подъ тонъ его элегій.
- ↑ Человѣкомъ сумасшедшимъ — μαίνεται ἄνθρωπος. О значеніи слова ἄνθρωπος, когда оно безъ члена, см. Protag. p. 314 E.
- ↑ Медоустый Адрастъ. Прилагательнымъ «медоустый» Платонъ намекаетъ на стихъ Тиртея (Fragm. III, v. 8): οὐδ᾽ εἰ — γλῶσσαν δ᾽ Ἀδρήστου μειλιχόγηρυν ἔχον. Адрастъ Аргивянинъ, лице изъ героическихъ временъ Греціи, приходилъ къ Тезею и съ удивительнымъ краснорѣчіемъ умолялъ его подать себѣ помощь (Isocr. Panath. p. 829; Paus. 1, p. 37). Астъ и Штальбомъ полагаютъ, что подъ именемъ Адраста Платонъ разумѣлъ котораго-нибудь лучшаго изъ позднѣйшихъ ораторовъ, и говорятъ, что онъ указываетъ именно на Антифона рамнузійскаго, какъ прежде именами Нестора, Одиссея и Паламида называлъ современныхъ себѣ софистовъ. Антифонъ, дѣйствительно, былъ весьма пріятный ораторъ; такъ что, уважая въ немъ μέλιτος γλυκίονα αὐδήν, Греки придавали ему имя Нестора (v. Ruhnk. dissert. de Antiph. orat. Att. T. VII, p. 810, ed. Reisk). Притомъ, обвиненный въ измѣнѣ, Антифонъ, точно какъ нѣкогда Адрастъ къ Тезею, прибѣгалъ къ Аѳинянамъ съ прошеніемъ, и столь краснорѣчиво защищалъ свою невинность, что, по свидѣтельству Ѳукидида (VIII, 68), всѣхъ превзошелъ въ этомъ отношеніи.
- ↑ Требуются пустословіе и верхоглядство о природѣ. Сократъ доселѣ направлялъ разговоръ къ тому, чтобы въ риторикѣ отличить форму отъ содержанія и доказать, что первая безъ послѣдняго не составляетъ искуства, и что, слѣдовательно, всѣ чисто формальныя теоріи упомянутыхъ софистовъ сами по себѣ ничего не значатъ. Послѣ сего естественно родился вопросъ: что еще требуется въ помощь къ этимъ теоріямъ, чтобы рѣчь оратора могла убѣждать? — Требуется содержаніе; надобно форму одушевить мыслію, нужно мертвую теорію ритора оживить глубокомысліемъ и созерцательностію философа. Это-то глубокомысліе и созерцательность, примѣняясь къ образу мыслей и выраженію необразованнаго народа о философіи, Сократъ называетъ пустословіемъ и верхоглядствомъ о природѣ, и свое положеніе объясняетъ примѣромъ Перикла.
- ↑ Та высота мыслей, та дѣйственность слова. — Высота мыслей, τὸ ὑψηλόνουν, есть свойство ума входить въ предметъ глубоко, разсматривать его природу; дѣйственность слова, τὸ τελεσιουργόν, есть дѣйствіе убѣждать не искуственными оборотами и софизмами, а самымъ существомъ предмета. Такой умъ древніе приписывали Периклу. Cicer. Orat. 4. Quum alia praeclara quaedam et magnifica didicisset, ob eam rem et foecundum fuisse gnarumque, quibue orationis modis quaeque animarum partes pellerentur.
- ↑ Обращаясь къ природѣ разума и неразумія. Извѣстно, что Анаксагоръ первый началъ учить о верховномъ умѣ, какъ о существѣ, отдѣльномъ отъ матеріальной природы, слѣдовательно долженъ былъ опредѣлять источники разума и неразумія.
- ↑ Смотри же, что говоритъ о природѣ Иппократъ. Мысли Иппократа изложены Галеномъ такъ (p. 16, 26): «Предполагая въ этой книгѣ опредѣлить природу нашего тѣла, Иппократъ, для опредѣленія ея, пользовался слѣдующею методою. Сперва онъ изслѣдовалъ, простое ли нѣчто она, или многовидное; потомъ, нашедши, что многовидное, разсматривалъ въ ней сущность началъ простыхъ, какова она, т.-е. способна ли страдать отъ чего или дѣйствовать. Такой же методѣ слѣдовалъ и Платонъ, когда разсматривалъ природу души.» Очевидно, что здѣсь указывается на тѣ же два вида методы, о которыхъ говорено было выше, p. 265 D.
- ↑ Можно извинять себя и по-волчьи. Указывается на извѣстную басню Езопа: Λύκος ἰδὼν ποιμένας ἐσθίοντας ἐν οκηνῇ πρόβατον, ἐγγὺς προςελθῶν, Ηλίκος ἄν ἦν ὑμῖν θόριβος, εἰ εγὼ τοῦτο ἐποίουν. Изъ этой басни могла произойти пословица: τὸ τοῦ λύκου εἰπεῖν — извинять себя по обычаю злодѣевъ. Такъ именно въ слѣдующемъ монологѣ извиняются ораторы.
- ↑ Умѣть говоритъ пріятное богамъ и посильно совершать все угодное имъ. — Это есть одно изъ выраженій высшей цѣли человѣческой жизни, по ученію Платона. На всѣ свои слова и поступки, касающіеся людей, смотри такъ, какбы ты говорилъ первыя и совершалъ послѣдніе не предъ людьми и не для людей, а предъ очами боговъ, для исполненія воли ихъ.
- ↑ По немъ надобно идти къ высшей цѣли, а не къ той, которая тебѣ представляется: т. е. надобно стараться о томъ, какъ бы угодить богамъ, а не о томъ, какъ бы убѣдить слушателей хотя, стремясь къ первой цѣли, тѣмъ легче достигнешь и послѣдней.
- ↑ Имя этого божества — Теутъ. — Теутъ, кажется, имѣлъ родовое значеніе Бога: потому что это имя близко къ греческому Δεύς и латинскому Deus, также къ древнему корню восточныхъ языковъ di (отсюда dia, dio и проч.), dew и deu (отсюда санскр. dew-ta, латинск. dei-tas). По крайней мѣрѣ извѣстно, что Теута Греки называли также Меркуріемъ, которому, по свидѣтельству Эліана (H Nat. X, 29), посвященъ былъ ибисъ. Притомъ Цицеронъ говоритъ (de nat. D. 1, 36): quartus (Mercurius) Nilo patre, qui Argum dicitur invenisse ob eamque causam Aegyptum profugisse atque Aegyptiis leges et litteras tradidisse. Hunc Aegyptii Thoth appellarunt. Что же касается до самой басни, то она, по всей вѣроятности, выдумана самимъ Платономъ. Это, кажется, чувствовалъ и Федръ, когда говорилъ: «ты легко сочиняешь и египетскія и какія угодно повѣсти.»
- ↑ Ѳамусъ, Θαμοῦς — то же, что Ἀμοῦς или Ἀμμοῦς, по-латини — Jupiter Ammo, ѳивскій богъ, бывшій прежде царемъ египетскимъ. О различномъ произношеніи этого имени см. Gal. ad Iamblich de myst. IX 4 p. 304. Впрочемъ, далѣе (p. 275 D) Ѳамуса Платонъ самъ называетъ Аммономъ. А ближайшія слова (274 D.): καὶ τὸν θεὸν Ἂμμωνα, Штальбомъ признаетъ внесеннымъ чуждою рукою, и его догадка правдоподобна.
- ↑ Это, ослабляя заботливость о памятованіи, произведетъ забывчивость. Ученіе, что имѣть подъ руками мысли другихъ, изложенныя на бумагѣ, болѣе вредно для памяти, нежели полезно, Платонъ заимствовалъ, кажется, у Пиѳагорейцевъ, которые, слѣдуя постановленію Пиѳагора, считали преступленіемъ распространять его ученіе письменно (Porphyr. vit. Pythag. 58). Впрочемъ, должно замѣтить, что Пиѳагоръ имѣлъ въ виду совсѣмъ другую цѣль. Plut. vit. Num. T. 1, 75 D. Впослѣдствіи мнѣніе Платона о вредной сторонѣ письменности принялъ и Сенека (Ep. 88, 28): Certior est memoria, quae nullum extra se subsidium habet.
- ↑ Да и мудрость ученики пріобрѣтутъ у тебя и проч. — Самое осязательное, опытное и современное намъ доказательство, что письменность не всегда полезна.
- ↑ Но разсказывали же... Сократъ слегка упрекаетъ Федра, что разсказъ о Теутѣ онъ почитаетъ вымысломъ и какбы презираетъ его. — Почему же представляется тебѣ маловажнымъ провѣщаніе Ѳамуса, хотѣлъ онъ сказать, когда у насъ, въ Греціи, первымъ провѣщателемъ былъ дубъ? — О додонскомъ дубѣ см. Herod. 11, 52, а о пророчественномъ камнѣ — Odyss. XIX, 163, Iliad. XXII, 126.
- ↑ Посѣять въ садахъ Адониса. Греки въ честь Адониса праздновали ежегодно восемь дней и къ этому времени засѣвали рожью и пшеницею принадлежавшія къ его храму поля, которыя назывались садами Адониса — Ἀδωνίδος κῆποι, а въ самый храмъ приносили множество корзинъ съ плодами и вазъ со скоро увядающими цвѣтами — въ знакъ того, что земныя удовольствія кратровременны. Отсюда произошла пословица: Ἀδωνιδος κῆποι — блестящія бездѣлки, минутныя наслажденія (Diction. des cultes religieux).
- ↑ Будетъ писать на водѣ — ὕδατι γράψει. Выраженіе ὕδατι γράφειν у Грековъ, какъ и у насъ, имѣетъ силу пословицы и означаетъ суетный трудъ, или, точнѣе, намѣреніе неисполнимое, ἐπὶ τῶν μάτην ποιούντων. Въ томъ же значеніи употребляется выраженіе: πόντον σπείρειν, εἰς ὕδωρ, или ἐν ὕδατι σπείρειν.
- ↑ Сѣять посредствомъ трости да словъ — σπείρειν διὰ καλάμου μετὰ λόγων. Считаемъ нужнымъ замѣтить, что μετὰ λόγων должно соединять не съ σπείρειν, какъ нѣкоторые дѣлали, а съ διά καλάμου, какбы стояло: διά καλάμου καὶ λόγων. Подобныя сочетанія см. выше p. 253 E: μάστιγι μετὰ κέντρων; τιμῆς ἐραστης μετὰ σωφροσύνης τε καὶ αἰδοὺς.
- ↑ Орошая себя — ἄρδοντες αὑτούς. Ἄρδειν — орошать, указываетъ на средство возращенія крыльевъ, о которомъ говорено было выше (251 B сл.). Предполагается, что чрезъ возращеніе и поддержаніе крыльевъ облегчается старость.
- ↑ Размышляетъ — μυθολογοῦντα. Глаголъ μυθολογεῖν противуполагается здѣсь слову διαλέγεσθαι и значитъ: свободно предаваться размышленію, ничѣмъ не стѣсняясь и не связываясь строгими законами діалектики. Глаголу μυθολογεῖν въ этомъ смыслѣ соотвѣтствуетъ наше простонародное слово «балагурить».
- ↑ Разновидной душѣ.... разновидныя и совершенно стройныя.... мысли — ποικίλῃ μεν ποικίλους ψνχῇ καὶ παναρμονίους... λόγους. Слово ποικίλος употребляется для выраженія разноцвѣтности въ природѣ, искуствахъ, одеждахъ и проч. Прилагаемое къ душѣ, это слово метафорически означаетъ душу, обогащенную различными познаніями, образованную и дѣйствующую подъ условіями свѣтскихъ приличій. Для такой души такая нужна и рѣчь.
- ↑ Совершенное незнаніе — τὸ ἀγνοεῖν ὕπαρ τε καὶ ὄναp. Это греческое выраженіе есть пословица, буквально соотвѣтствующая русской поговоркѣ: «во-снѣ и на-яву»; οὔτ᾽ ὄναρ οὔθ᾽ ὕπαρ, ни во-снѣ, ни на-яву. Phileb. p. 36. E. Lobeck. ad Phryn. p. 422 sq., т.-е. никогда, или никакимъ образомъ.
- ↑ Какъ будто все это рапсодіи — ὡς οἱ ῥαψῳδούμενοι. Λόγοι ῥαψῳδούμενοι, или ῥαψῳδίαι отъ (ράπτειν τὴν ῳδήν), по изъясненію Аста, суть carmina continua, quae solus cantat; vel continua pronunciatione (recitatione) utitur, ideoque a histrione distinguitur (Rep. II, 373 B. Legg. VI, 764 D). Такое понятіе о рапсодіяхъ, очевидно, поставляетъ онъ въ противуположность съ сочиненіями драмматическими; слѣдовательно, согласно съ изъясненіемъ Аста, всякая эпопея будетъ рапсодія. Но это — явное недоразумѣніе. Рапсодія, конечно, есть пѣснь непрерывная; но она предполагаетъ эпопею, изъ которой должна быть заимствована. Поэтому рапсодіи Омировы суть разсказы о богахъ и герояхъ, на основаніи эпопей Омира (см. Jon. 530 B. C). Рапсодіями Греки называли также краткія импровизаціи пѣвцовъ о любовныхъ дѣлахъ и событіяхъ вымышленныхъ. На такія рапсодіи указываетъ Свида — ῥαψῳδῆσαι ἐστι τὸ φλυαρῆσαι, ἤ τὸ ἀπλῶς λαλεῖν καὶ ἀπαγγεῖλαι χωρὶς ἔργου τινός. Подобнаго рода рапсодами на сѣверѣ были барды или баяны, а рапсодіями ихъ — выдержки изъ народныхъ преданій, баллады, героическія и романтическія повѣсти. Впрочемъ здѣсь, очевидно, различаются два рода рѣчей: однѣ рѣчи (писанныя и неписанныя, прозаическія и стихотворныя), неимѣющія знанія о прекрасномъ, добромъ и справедливомъ; другія, основывающіяся на этомъ знаніи и напечатлѣвающія его въ душахъ.
- ↑ Разумѣются сочиненія философскія, въ которыхъ должно быть раскрываемо ученіе объ истинномъ, добромъ и прекрасномъ, такъ какъ въ этомъ ученіи всякая ораторская рѣчь должна найти свое основаніе и твердость.
- ↑ Со всѣми слагателями стиховъ для пѣнія и не для пѣнія — καἰ εἴ τις ἄλλος αὗ ποίησιν ψιλὴν ἤ ἐν ᾠδῇ συντέθεικε. Ποίησις ψιλὴ есть повѣсть простая, или пѣснь, неположенная на ноты, неназначенная для пѣнія, слѣдовательно противуположная стихотворенію лирическому. Tyrwhitt. ad Arist. de poes. p. 115 Legg. II, 669 D.
- ↑ Называться ему любителемъ мудрости — φιλόσοφον. Основываясь на этомъ мѣстѣ Платона, Мейнерсъ (Fortg. u. Verf. d. Wissensch. in. Griech. u. Rom. T. 1, p. 119) полагаетъ, что первый, оставившій названіе мудреца, и начавшій называться философомъ, былъ Сократъ. Но Сократъ старался только утвердить и доказать законность этого имени; а изобрѣтено оно Пиѳагоромъ. Cicer. Tuscul. V. 3. Wittenb. Bibl. crit. V. II T. IV, 118 sqq. Quamquam si verum est, quod Heraclide Pontico auctore veteres narrant, Pythagoram primum semet ipsum vocitasse philosophum, quum ante qui in rerum contemplatione studium posuissent sapientes essent nominati, hoc etiam veri est simile Platonem (germanae philosophiae partim restitutorem partim inventorem) hac quoque in re Pythagorae sententiam sophisticae vitio tum fere obscuratam iterum in lucem protulisse et pythagorium φιλοσοφον data opera opposuisse σοφῷ vel σοφίστῇ sui temporis. Это мѣсто имѣлъ въ виду и Климентъ Алекс. Paedag. 1, 10. T. I, p. 153. Pott: σοφὸς δἑ ὀ θεὸς μόνος, ἀφ᾽ οὖ ἡ σοφία, καὶ τἐλειος μόνος, διὰ ταῦτα καὶ μόνος ἐπαινετός.
- ↑ О красавцѣ Исократѣ. Исократъ былъ другъ и ученикъ Сократа (auct. anonym. in vit.. Isocr. p. VIII.). Въ его рѣчахъ ясно отразились правила и мысли его учителя. Поэтому Платонъ имѣлъ о немъ высокое понятіе и совершенно противуполагалъ его Лизіасу, который былъ старше Исократа двадцатью двумя годами. Исократъ родился 1, 86 олимп. См. Taylor. vit. Lys. p. 101. Reisk. Это мѣсто имѣлъ въ виду и Цицеронъ (Orat. 13): но объ Исократѣ отзывается онъ невыгодно. Quin ipsum Isocratem, quem divinus auctor Plato, suum fere aequalem, admirabiliter in Phaedro laudari fecit a Socrate, quem omnes docti summum oratorem esse dixerunt, tamen hoc in numero non repono. Діогенъ Лаэрцій замѣчаетъ (III, 8), что, по поводу этого отзыва Платона объ Исократѣ, возникла вражда между Исократомъ и Лизіасомъ,
- ↑ У друзей все общее — κοινὰ τὰ τῶν φίλων. Схоліастъ къ эт.: κοινὰ τὰ τῶν φίλων, ἐπὶ τῶν εὐμεταδότων. То-есть, слова эти относились къ тому, что̀ легко передавать. Пословица, говорятъ, высказана сперва въ Великой Греціи — въ то время, когда жилъ тамъ Пиѳагоръ и требовалъ, чтобы всѣ тамошніе обитатели пользовались нераздѣльно своимъ имуществомъ.