Фридрихъ Ницше и его философія.[править]
gewachsene Giftbaumvegetation mit ihremDunste
weit hin auf Jahrtausendehin, das Leben..." *).
- ) «При благопріятныхъ обстоятельствахъ такая ядовитая растительность, обязанная своимъ происхожденіемъ процессамъ разложенія, далеко распространяетъ свои зловредныя испаренія, отравляя жизньна цѣлыя тысячелѣтія…»
I.
Прототипъ ницшеанства.[править]
Неоцинизмъ Ницше, повидимому, стремится стать въ настоящее время моднымъ философскимъ лозунгомъ. Исторія человѣческаго духа показываетъ намъ на безчисленныхъ примѣрахъ, что всегда и повсюду, гдѣ только творческой силѣ философіи грозитъ опасность изсякнуть, гдѣ начинаютъ исчезать геніи, способные къ созданію философскихъ системъ, — тамъ обыкновенно возобновляется прежняя система мышленія, воскресаетъ прежній мнимо-умершій методъ философскаго разсужденія. Такъ, въ настоящее время, въ нѣкоторыхъ университетахъ Англіи, отечества Милля и Спенсера, начинаетъ сильно шевелится нее, гегеліянство, а въ отдѣльныхъ университетахъ Германія, послѣ побѣды надъ нее-кантіанствомъ, мы видимъ первые признаки нее-фихтеанскаго движенія. Напротивъ того, молодая нѣмецкая литературная братія, которая уже съ половины нынѣшняго столѣтія постоянно обладаетъ своимъ оригинальнымъ философскимъ направленіемъ, обыкновенно противоположнымъ господствующему направленію катедеръ-философіи, готовится возвести на модный философскій престолъ, занимаемый раньше Бюхнеромъ и Молешоттомъ, затѣмъ довольно долго Шопенгауэеромъ, наконецъ Гартманомъ, — нее-цинизмъ Фридриха Ницше.
Конечно, по моему адресу направится не маю колкостей со стороны правовѣрныхъ и вслѣдствіе той же правовѣрности нетерпимыхъ сторонниковъ Ницше за то, что я осмѣлился окрестить его, какъ философа, именемъ нее-циника. Будутъ издѣваться надъ патентованною мудростью историка философіи, который не трактуетъ столь оригинальной философской индивидуальности Ницше, какъ «hominem sui generis», не ставитъ его, такъ сказать, «hors concours» въ интеллектуальномъ отношеніи, а укладываетъ въ прокрустово ложе школьной терминологіи и опредѣляетъ лишь къ одному изъ родовъ оружія большой философской арміи. Я съумѣю перенести эти насмѣшки со стороны поклонниковъ Ницше, тѣмъ болѣе, что психологически онѣ вполнѣ объяснимы и именно потому извинительны. Каждый убѣжденный приверженецъ какой бы то ни было выдающейся личности — будь онъ основателемъ новой религіи или вообще мыслителемъ — долженъ считать своихъ героевъ единственными въ своемъ родѣ и несравнимыми въ ихъ величіи. Съ моментомъ, когда начинается сравненіе ихъ съ другими, исчезаетъ имѣвшее мѣсто раньше обоготвореніе; то, что перестаетъ быть единственнымъ въ своемъ родѣ, не можетъ быть болѣе предметомъ поклоненія. Такъ, напр., если только правовѣрные какой-либо церкви начнутъ изслѣдовать различныя религіи, сравнивая ихъ другъ съ другомъ, то, навѣрное, скоро перестанутъ вѣрить и въ свою собственную.
Однако, при изслѣдованіи исторіи человѣческаго духа, что составляетъ предметъ исторіи философіи, нельзя примѣнять другого метода, кромѣ именно сравнительнаго. И тогда оказывается, что даже самый большой геній не является лишь простымъ продуктомъ исключительно своего времени, какъ этого хочетъ ученіе объ общественной средѣ, а скорѣе продуктомъ суммирующейся со временемъ умственной работы всѣхъ предшествовавшихъ поколѣній. Все, что до сихъ поръ было предметомъ поклоненія, потеряло съ теченіемъ времени свое исключительное положеніе именно потому, что постепенно подвергалось сравнительному изученію.
Мы не только не будемъ оспаривать того, что Ницше, какъ афористъ, геніаленъ, но, Напротивъ, докажемъ это. Но зато мы постараемся опровергнуть, какъ страшный самообманъ, тотъ фактъ, будто бы мысль его идетъ непремѣнно оригинальными, прежде никому неизвѣстными путями, какъ это часто онъ самъ нахально провозглашаетъ, а за нимъ съ глубокою вѣрою повторяютъ его приверженцы[1]. Главная задача философіи Ницше, переоцѣнка всѣхъ этическихъ цѣнностей, почти такъ же стара, какъ и сама западная философія. Первыми полусознательными выразителями этой идеи были въ Греціи софисты, а первымъ вполнѣ сознательнымъ критикомъ моральныхъ цѣнностей былъ циникъ Антисеенъ.
Антисеенъ, Эпиктетъ, Агриппа изъ Неттесгейма и Руссо надолго предупредили Ницше въ этой основной мысли объ устраненіи господствующихъ этическихъ и культурныхъ идеаловъ и замѣщеніи ихъ возвращеніемъ къ непорочному природному состоянію. Прототипъ извѣстнаго призыва Руссо къ возвращенію на лоно природы мы находимъ еще у циниковъ, впервые высказавшихъ положеніе, что мудрецъ долженъ отказаться отъ всѣхъ искусственныхъ потребностей культуры, дабы жить «согласно природѣ» (κατὰ φύσιν) (Діогенъ Лаэртъ, VI, 71). Мысль эта отъ циниковъ заимствована стоиками, мѣтко формулировавшими ее въ популярномъ афоризмѣ. Отъ стоиковъ, среди которыхъ особенно усердно клялся этой формулой прежній рабъ Эпиктетъ, перенялъ ее, вѣроятно, Руссо — быть можетъ, еще при посредничествѣ французскаго скептика Петра Шаррона[2]. Самъ Ницше, несмотря на всю свою антипатію къ Руссо, очевидно, чувствовалъ, что его міровоззрѣніе исторически вяжется съ міровоззрѣніемъ только что названныхъ противниковъ культуры; въ одномъ мѣстѣ мы у него читаемъ слѣдующее («Götzendämmerung», стр. 124): «И я тоже говорю о возвращеніи на лоно природы, но это собственно не представляетъ регресса, а скорѣе прогрессъ — прогрессивное приближеніе къ великой, свободной, грозной природѣ и естественному состоянію».
Такой же прогрессъ и такое же приближеніе къ высшимъ ступенямъ благополучія подразумѣвались, конечно, и въ цинико-стоической формулѣ въ той же мѣрѣ, какъ и въ лозунгѣ Руссо о «возвращеніи на лоно природы». Только каждый изъ нихъ понималъ иначе это слово: «Природа», толкуя его, конечно, всегда согласно своей собственной природѣ. По мнѣнію циниковъ и стоиковъ, слово: «Природа», или «естественное соcтояніе», обозначаетъ отсутствіе всѣхъ потребностей, свободу природнаго состоянія въ противоположность безчисленнымъ требованіямъ культуры, направляющей и стѣсняющей всѣ человѣческія дѣйствія согласно современнымъ установившимся нормамъ, а потому тормозящей проявленія всего индивидуальнаго. Руссо, употребляя эти слова, имѣлъ въ виду равенство всѣхъ людей, что въ продолженіе всей жизни было его великой завѣтной мечтой, ею проникнуты всѣ его размышленія, и осуществленіе ея онъ считалъ наиболѣе возможнымъ именно при этомъ природномъ состояніи. Наконецъ, для Ницше, самаго утонченнаго гедоника[3], самаго необузданнаго теоретическаго поборника наслажденій, какой когда-либо являлся среди писателей и рѣшался, какъ бы шутя и даже съ явнымъ наслажденіемъ, раскрывать во всей наготѣ то, что до сихъ поръ лежало скрытымъ на самомъ днѣ души такихъ развѣ великихъ, типичныхъ преступниковъ, какъ Цезарь Борджіа, — для Ницше «природное состояніе» равнозначно съ бурными чувственными удовольствіями, съ вакхическимъ веселіемъ, съ тѣми невоздержанными оргіями, какія своимъ постепеннымъ развитіемъ обязаны культу Діонисія въ Греціи.
Пусть читателю не кажется страннымъ, что здѣсь я называю Ницше гедоникомъ: стремясь къ цѣлямъ гедониковъ, онъ пользуется средствами циниковъ. Въ негативной части своего ученія, гдѣ онъ безпощадно бичуетъ и опровергаетъ всѣ существующія этическія цѣнности, гдѣ съ. дерзкою послѣдовательностью и безчеловѣчною яростью кроваво хлещетъ и разрушаетъ всѣ наши культурные идеалы, онъ является полнымъ циникомъ и уступаетъ Діогену, этому популярному типу древнихъ циниковъ, не въ строгой послѣдовательности, а въ подкупающей своею наивностью невозмутимости. Зато въ своихъ позитивныхъ цѣляхъ, т. е. въ тѣхъ новыхъ этическихъ цѣнностяхъ, которыя онъ хочетъ помѣстить на мѣсто старыхъ, мнимо имъ разрушенныхъ, онъ является гедоникомъ, предъ которымъ блѣднѣетъ Аристиннъ со своими невинными сравнительно и нѣсколько грубыми понятіями объ удовольствіяхъ и изъ рукъ котораго этотъ принципъ наслажденій вышелъ утонченнымъ до крайности
Тѣмъ не менѣе, дѣйствительно опаснымъ я считаю только неоцинизмъ Ницше, а вовсе не его гедонизмъ. То, что современному гнилому, нежизнерадостному поколѣнію, лишенному, благодаря пессимизму Шопенгауэра и Гартмана, всякой жизненной энергіи, преподносится, какъ противоядіе, порядочная доза лѣнящагося нектара, приготовленнаго по заимствованному у Вакха рецепту Ницше, я считаю резоннымъ и благотворнымъ. Мы сильно нуждаемся въ здоровой реакціи вновь пробуждающейся жизнерадостности противъ буддизма Шопенгауэра, разслабляющаго свѣжія жизненныя силы вашего юношества. Такимъ образомъ Ницше — гедоникъ, несмотря на все преувеличеніе и извращеніе самого принципа, не представляетъ для насъ явленія нежелательнаго, какъ соратникъ противъ отравляющаго жизнь пессимизма, тѣмъ болѣе, что конечный идеалъ его гедонизма, будущій «Uebermensch», можетъ найти свое осуществленіе развѣ въ какомъ-нибудь заоблачномъ царствѣ.
Однако тѣмъ тревожнѣе опасенія, возбуждаемыя нео-цинизмомъ Ницше. Во-первыхъ, въ немъ мы находимъ систему, а во-вторыхъ, онъ является симптомомъ, характернымъ для психики современнаго общества. Такъ какъ вообще нигдѣ не бываетъ случайностей, а въ духовномъ развитіи культурнаго человѣчества и подавно, то и одновременнаго появленія на сценѣ Ницше и Толстого вовсе нельзя считать явленіемъ случайнымъ. Исходя изъ противоположныхъ основаній и стремясь къ противоположнымъ цѣлямъ, Ницше и Толстой согласны съ собою въ томъ основномъ пунктѣ, что оба одинаково отрицаютъ современную цивилизацію и обращаются къ вамъ со своимъ роковымъ призывомъ: «назадъ!». Роковой характеръ этого явленія заключается не въ томъ, что оба эти автора вообще высказываютъ свои глубоко реакціонные принципы, а гораздо болѣе въ томъ, что это находитъ откликъ въ сердцахъ десятковъ тысячъ пылкихъ мечтателей, особенно же, что тысячи образованныхъ людей позволяютъ обманчивой реторикѣ этихъ господъ вовлечь себя въ этотъ ретроградный круговоротъ мыслей. Вотъ тѣ возбуждающіе опасенія признаки, которыхъ не можетъ игнорировать всякій другъ цивилизаціи, а тѣмъ болѣе философъ. Профессіональная философія надѣлала уже много бѣды своимъ упорнымъ игнорированіемъ явленій текущаго дня. Та же философія должна по отношенію къ такимъ современнымъ звѣздамъ, какъ Ницше и Толстой, занять заблаговременно опредѣленное положеніе, прежде чѣмъ подозрительныя и, какъ увидимъ дальше, полныя противорѣчій ученія этихъ господъ загнѣздятся въ сознаніи большого круга образованныхъ людей. Шопенгауэръ, напр., никогда не надѣлалъ бы столько бѣды, если бы профессіональная философія во-время выступила противъ нѣкоторыхъ изъ его пагубныхъ ученій, а не была лишь вынуждена неослабною симпатіей образованныхъ профановъ занять по отношенію къ нему опредѣленное положеніе и не отстала со своимъ мнѣніемъ о томъ, что давнымъ-давно уже было одобрено интеллигенціей. Катедеръ-философія должна заняться изученіемъ Ницше не только потому, что онъ философъ, но еще потому, что его появленіе имѣетъ нѣкоторый симптоматическій характеръ, что онъ далъ опьяняющую формулировку тому пресыщенію цивилизаціей, которое чувствуется инстинктивно многими образованными людьми, что онъ вотъ-вотъ готовъ сдѣлаться современнымъ героемъ въ философіи, моднымъ философомъ.
Нѣкоторое пресыщеніе цивилизаціей обыкновенно всегда сопутствуетъ всякой цвѣтущей эпохѣ, какъ это доказываютъ примѣры циниковъ для греческой культуры, Эпиктета для греко-римской, Агриппы изъ Неттесгейма для эпохи возрожденія и Руссо для цивилизаціи XVIII столѣтія. Послѣ эпохи Перикла является первый циникъ Антисѳенъ, послѣ Юлія Цезаря и гордаго могущества римской имперіи — Эпиктетъ, послѣ блестящей эпохи возрожденія[4] и нѣмецкаго гуманизма — Агриппа изъ Неттесгейма со своимъ трактатомъ: «de incertitudine et vanitate omnium scientiarum et artium» («о недостовѣрности и тщетѣ всякаго знанія и науки»), послѣ эпохи Вольтера — Руссо, наконецъ, послѣ эпохи Дарвина — Ницше и Толстой. Правильное повтореніе подобнаго явленія позволяетъ сдѣлать заключеніе о необходимой закономѣрности, которая, впрочемъ, легко можетъ быть объяснена психологически. Именно, когда цивилизація идетъ впередъ слишкомъ быстрыми шагами, такъ что современное поколѣніе съ трудомъ лишь поспѣваетъ за этими успѣхами и не въ состояніи безъ всякой передышки все это перенять и въ себѣ переработать, тогда появляется общая досада, чувство умственнаго отягощенія и пресыщенія цивилизаціей. Тогда часто чувствуется потребность въ нѣкоторомъ отдыхѣ, облегченіи. Благодаря такимъ настроеніямъ народнаго духа, періодически появляются типичные противники цивилизаціи, писатели, дающіе лишь удачную формулировку тому неудовольствію отъ избытка культуры, которое инстинктивно и полусознательно чувствуется уже цѣлыми тысячами людей.
Ницше выразилъ подобное скрытое пресыщеніе цивилизаціей, развитое еще прежнимъ пессимистическимъ направленіемъ (послѣднее было первымъ его выраженіемъ), не только въ удачной, но даже въ очаровательной и соблазнительной формѣ. Рѣчь Ницше дышитъ поэзіей, ласкающей ваши чувства, отуманиваетъ и ошеломляетъ въ первый моментъ вашъ умъ, и лишь нѣкоторое время спустя къ вамъ возвращается сознаніе и вы спрашиваете себя, какъ можно было хотя бы одно мгновеніе серьезно относиться къ такимъ сумасброднымъ, преходящимъ границы здраваго смысла идеямъ.
Опасность Ницше заключается именно въ чарующей, волшебной прелести его рѣчи. Стоитъ лишь сдернуть съ его философскихъ идей ихъ воздушное, поэтическое покрывало и онѣ сдѣлаются совершенно безвредными, ибо тогда станетъ виденъ слишкомъ ясно ихъ утопическій характеръ. Но въ той тонкой стилистической отдѣлкѣ, въ какой онъ предлагаетъ свои парадоксы, послѣдніе дѣйствуютъ гипнотизирующимъ образомъ. Ницше — это, такъ сказать, литературный динамитчикъ. Большинство его афоризмовъ — это положительныя бомбы, которыми онъ старается, къ счастью до сихъ поръ безрезультатно, взорвать на воздухъ всю нашу цивилизацію, всѣ наши религіозные, этическіе и политическіе идеалы. И едва ли наша культура обладаетъ гдѣ-нибудь такимъ скрытымъ уголкомъ, куда бы еще Ницше не успѣлъ положить одной изъ своихъ бомбъ. Съ истиннымъ искусствомъ разыскиваетъ онъ всякую partie honteuse нашей цивилизаціи, чтобы затѣмъ изобразить ее во всей ея наготѣ, и притомъ въ каррикатурѣ, со свойственнымъ ему отвратительнымъ цинизмомъ. Однако, не только страсть Ницше рыться съ дьявольскимъ наслажденіемъ именно въ самой грязи вашей культуры напоминаетъ намъ во всѣхъ отношеніяхъ древній цинизмъ какого-нибудь Антисеена, а въ особенности талантливаго афориста Діогена, — нѣтъ точно также значительная часть его основныхъ мыслей, равнымъ образомъ критически-отрицательныхъ, какъ и положительно творческихъ, обнаруживаютъ болѣе чѣмъ простое и случайное сходство съ основными принципами древнихъ циниковъ.
Не даромъ Ницше въ своемъ первомъ филологическомъ сочиненіи большого достоинства («Beiträge zur Quellenkunde und Eritik des Laörtiers Diogenes», Bazel 1870; стр. 28 ff.) занялся изученіемъ цинизма. У циниковъ научился онъ многому, притомъ не только какъ филологъ. Подобно циникамъ Ницше, какъ увидимъ дальше, убѣжденный сенсуалистъ и номиналистъ. И если также его теорія познанія обнаруживаетъ осязательную шаткость и даже скрываетъ въ себѣ замѣтныя противорѣчія, то и въ этомъ отношеніи онъ находится въ духовномъ родствѣ съ Антисѳеномъ, который разъ отрицаетъ возможность всякаго знанія, а другой разъ самъ въ 4-хъ книгахъ трактуетъ «о разницѣ между знаніемъ (Wissen) и мнѣніемъ (Meinen)». И этика Ницше такъ же имѣетъ въ виду человѣческое счастіе, какъ и этика циниковъ и вообще какъ всѣ системы морали, если только мы станемъ въ нихъ доискиваться до самыхъ основаній. Пусть онъ себѣ разражается громами противъ всякаго эвдемонизма, противъ всякой утилитарной морали, а все-таки и et о конечныя этическія цѣли, если только можно доискиваться у него чего-нибудь подобнаго, заключаются въ концѣ концовъ въ блаженствѣ. Только циники видѣли блаженство въ добродѣтели, которая, по ихъ мнѣнію, требовала отсутствія всякихъ потребностей, тогда какъ Ницше видитъ конечную цѣль всего человѣческаго развитія въ неограниченномъ разцвѣтѣ избытка силъ, въ бурной веселой жизни немногихъ избранныхъ «Uebermensch»'емъ, «Философовъ будущаго» ("Zukunftsphilosophen), «Европейцевъ послѣзавтрашняго дня» («Europäer von Uebermorgen»).
Мало этого. «Аристократическій радикализмъ», какъ удачно назвалъ Георгъ Брандесъ міровоззрѣніе Ницше («Deutsche Rundschau», 1890, т. LXIII, стр. 52), былъ уже ясно и точно выраженъ въ ученіи циниковъ. Всякій циникъ, не смотря на всѣ свои демократическія и космополитическія ухватки, не менѣе Ницше презираетъ народную массу. Человѣкомъ въ полномъ смыслѣ этого слова можетъ быть только мудрецъ-циникъ, остальная часть человѣчества едва лишь немногимъ стоитъ выше животныхъ. Этотъ мудрецъ-циникъ является во всѣхъ отношеніяхъ прототипомъ «будущаго философа» и «Европейца послѣзавтрашняго дня». У Целлера («Philosophie der Griechen» И, 3, 267) мы находимъ слѣдующее описаніе: «Мудрецъ (циникъ) не терпитъ ни въ чемъ недостатка, такъ какъ ему принадлежитъ онъ вездѣ, какъ у себя дома, и умѣетъ найтись во всѣхъ положеніяхъ; онъ непогрѣшимъ и одинъ только по истинѣ достоинъ любви; въ счастіи своемъ онъ безупреченъ. Будучи подобіемъ божества, онъ живетъ въ общеніи съ богами, вся жизнь его — сплошное празднество, и боги, другомъ которыхъ онъ состоитъ, ни въ чемъ ему не отказываютъ. Иное его отношеніе къ народной массѣ. Большинство тамъ душевные, рабы своего воображенія, граничащіе съ помѣшанными; если кто хочетъ найти человѣка, долженъ его искать днемъ съ фонаремъ. Нищета и безразсудство составляютъ общую долю обыкновенныхъ смертныхъ. Итакъ, все человѣчество распадается на 2 класса: одной стороны мы имѣемъ немногочисленныхъ мудрецовъ, съ другой — безчисленное множество; только незначительное меньшинство, благодаря своей добродѣтели и уму, блаженно, всѣ прочіе ведутъ несчастное, исполненное лжи существованіе».
Да, вѣдь, близкій къ циникахъ стоикъ Клеансъ говоритъ прямо слѣдующее[5] «Значительное большинство людей отличается отъ животныхъ только своею внѣшностью. Мнѣніе массы, какъ всегда сбивчивое и нахальное, не заслуживаетъ вовсе вниманія». Клеансъ характеризуетъ эту гордую духовную аристократію, представителями которой служатъ мудрецы циники и стоики, слѣдующимъ афоризмомъ: «Вовсе не широкая толпа способна обладать умнымъ, истиннымъ и справедливымъ сужденіемъ; это скорѣе составляетъ привилегію немногихъ избранныхъ».
Наконецъ, идеалъ циниковъ и стоиковъ — мудрецъ, который одинъ только и можетъ быть вполнѣ свободнымъ, истинно прекраснымъ и счастливымъ, или просто совершеннымъ, а потому и обладаетъ исключительнымъ правомъ быть царемъ, полководцемъ, ораторомъ, поэтомъ, жрецомъ, — однимъ словомъ, повелителемъ; идеалъ этотъ чрезвычайно подобенъ философскому идеалу Ницше, этому будущему «Uebermensch»'у, который долженъ воплотить въ себѣ аристократическую мораль въ противоположность рабской морали широкой толпы. «Европеецъ послѣзавтрашняго дня» Ницше съ исторической точки зрѣнія и по своей историко-философской связи является прямымъ потомкомъ типа «Мудреца позавчерашняго дня» («Weise von Ehegestern»), созданнаго циниками и стоиками.
Установивъ фактъ, что Ницше, предъявляя свои требованія относительно необходимости созданія новаго рода аристократіи, основывался на примѣрѣ циниковъ и стоиковъ, мы далеко еще не исчерпываемъ тѣхъ аналогій, которыя въ отдаленныхъ мѣстахъ представляетъ неоцинизмъ Ницше съ цинизмомъ древнихъ. Вполнѣ цинично его страстное желаніе всѣми силами унизить институцію брака, то безграничное презрѣніе къ нему, которое только и могло вызвать слѣдующую ядовитую фразу: «Бракъ развратилъ даже наложничество» («Auch das Concubinai ist corrumpirt worden — durch die Ehe»). Не менѣе цинично его презрѣніе къ демократіи, которая, по его мнѣнію, не болѣе, какъ «стадо животныхъ», и за мѣстѣ которой онъ хотѣлъ бы видѣть господство тиранновъ, ярыхъ враговъ либерализма. Циниченъ его преувеличенный космополитизмъ (циники первые высказали принципъ космополитизма); благодаря ему, онъ не замѣчаетъ преимуществъ національнаго воспитанія, какъ неизбѣжной ступени для будущаго общечеловѣческаго воспитанія, и сильно подчеркиваетъ свой взглядъ за нѣмецкое государство, какъ на типъ «разлагающагося государства». Вполнѣ цинично его категорическое отрицаніе всѣхъ авторитетовъ, причемъ онъ доходитъ до отвратительныхъ нелѣпостей, позволяетъ себѣ низвергать Сократа въ ряды «черни» я называть его «гороховымъ шутомъ», упрекать Спинозу въ составленіи «душевныхъ ядовъ» («geistige Giftmischerei») и «лжемудрствованіи» («Begriffs Spinneweberei»), потчивать Канта названіемъ «самаго дикаго психопата („der verwachsenste Begriffs Krappei“), какой когда-либо существовалъ», именемъ Тартюфа или «великаго китайскаго мудреца изъ Кенигсберга», называть старыя и новыя вѣрованія д-ра Фр. Штраусса «кабацкимъ евангеліемъ» («Bierbank-Ewangelinm») и наконецъ Чарльза Дарвина считать «посредственнымъ умомъ». Наконецъ, циничны его грубыя выходки противъ господствующей религіи, такія вещи, какъ названіе христіанства «метафизикой палача» («Metaphysik des Henkers»), утвержденіе, будто «оно было до сихъ поръ величайшимъ несчастіемъ для человѣчества», и много другихъ, не менѣе варварскихъ выраженій.
Недаромъ Ницше рекомендуетъ себя — и даже съ явнымъ кокетливымъ самодовольствомъ — какъ «Антихриста и имморалиста». Это самый крайній циникъ, какого только произвела на свѣтъ всемірная литература. И едва-ли бы онъ имѣлъ что-нибудь особенное противъ термина «нее-цинизмъ», какимъ я принужденъ былъ въ концѣ концевъ назвать его философію, подвергнувъ ее сперва тщательному сравнительному изслѣдованію. Вѣдь онъ и самъ говоритъ, что «цинизмъ есть единственная форма, при которой обыкновенный смертный встрѣчается съ искренностью; а всякій высшій человѣкъ (т. е. Ницше) долженъ имѣть всегда свои уши открытыми какъ для, такъ и для утонченнаго цинизма, и всякій разъ поздравлять себя со счастьемъ, когда видитъ предъ собою, все равно, безстыднаго-ли шута, или ученаго сатирика» («Jenseits von Gut und Böse», стр. 37). Поэтому-то такіе люди, какъ Галіяни, а въ особенности извѣстный своимъ необузданнымъ легкомысліемъ циникъ Стендаль (псевдонимъ Генриха Бейля), являются его любимыми писателями.
Опаснымъ въ этомъ нее-цинизмѣ является подкупающая читателя афористическая форма, въ которой мысль никогда не выражается вполнѣ точно, а набрасывается лишь бѣгло въ видѣ силуэта. Афоризмы въ философіи служатъ доказательствомъ недальновидности и лѣни ихъ авторовъ. Философы-афористывѣродѣ Монтэня, Ларошфуко, Паскаля, Лихтенберга, Гаманна и др., до сихъ поръ занимаютъ среди философовъ весьма скромное положеніе, такъ какъ они не выразили своихъ идей въ такой систематической послѣдовательности, какъ это сдѣлали, напр., Жанъ Поль или Шопенгауэръ. Такая невысокая стоимость афоризма въ философіи имѣетъ свои основанія. Тотъ, кто на философское мышленіе смотритъ, какъ на серьезный жизненный трудъ, а не какъ на простое лишь препровожденіе времени, считаетъ болѣе всего необходимымъ при распространеніи своихъ философскихъ идей тщательно взвѣшивать всѣ доводы за и противъ, осмотрительно предупреждать возможныя возраженія, и такимъ образомъ изслѣдовать предлагаемую идею до самыхъ тонкостей. Серьезный мыслитель старается убѣдить читателя не блестящимъ краснорѣчіемъ, а вѣскими доводами.
Другое дѣло афористъ. Онъ не убѣждаетъ, а только заговариваетъ. Сужденія свои онъ высказываетъ такъ категорически и съ такою поразительною самоувѣренностью, что читатель сразу робѣетъ и теряетъ свободу собственной критики. Впрочемъ, вѣдь это чрезвычайно легко однимъ пустячнымъ почеркомъ пера превзойти какого-нибудь Канта со всей его тяжелой, долголѣтней работою, тѣмъ болѣе, что афористъ считаетъ необходимымъ и опровергать что бы то ни было, а лишь противоречитъ, А вѣдь тщеславію средняго читателя льститъ не мало сознаніе, что онъ при помощи афориста въ какихъ-нибудь двѣ минуты далеко оставилъ за собою Канта.
Въ этомъ-то и заключается вся опасность. Афоризмъ ведетъ къ поверхностному сужденію и самомнѣнію. Читатель ловкою формулировкою антитезы вводится въ заблужденіе относительно трудности разсматриваемой проблемы. Вмѣсто здоровой духовной пищи, афористъ предлагаетъ ему наркотическіе препараты, которые въ одно мгновеніе могутъ удовлетворить его потребности знанія, но дѣйствія которыхъ вскорѣ дадутъ себя почувствовать. Ибо если кто хоть одинъ разъ подвергаетъ свою нервную систему дѣйствію подобныхъ наркотическихъ средствъ, то этимъ лишаетъ себя воспріимчивости къ здоровой пищѣ. Эпохѣ нашей quasi-образованности и недоученности недоставало еще только, чтобы тонко разработанныя философскія проблемы потеряли всю свою глубину и богатство содержанія, благодаря изложенію афористовъ, и попали затѣмъ въ грубыя лапы пьяныхъ кабацкихъ ораторовъ.
И опасность эта въ настоящее время далеко не малая, такъ какъ афоризмы Ницше, судя по всѣмъ признакамъ, скоро привьются вездѣ — и въ редакціяхъ газетъ, и во всѣхъ гостиныхъ и будуарахъ. Я безусловно признаю, что Ницше, какъ афористъ, по истинѣ геніаленъ. И когда онъ утверждаетъ, что афоризмы, въ создаваніи которыхъ нp3;тъ ему равныхъ среди нѣмцевъ, суть формы вѣчныя, то я на столько же согласенъ съ первою половиною этой фразы, на сколько не согласенъ со второй. Однако, Ницше не слѣдовало уже говорить слѣдующаго: «Моему честолюбію удовлетворяетъ сказать въ десяти фразахъ то, что другой едва лишь въ цѣлой книгѣ выскажетъ, а пожалуй, даже не выскажетъ. Я далъ человѣчеству самое глубокое сочиненіе, какимъ оно когда-либо обладало, — моего „Zarathustra“, вскорѣ же я ему дамъ также самое независимое» («Götzendämmerung», стр. 129).
Въ такомъ тонѣ можетъ говорить во всякомъ случаѣ не серьезный мыслитель, а развѣ лишь фанатикъ-сектантъ или опьяненный аутогипнозомъ псевдо-пророкъ. Тонъ этотъ могъ бы соотвѣтствовать развѣ рѣчи генерала Бутся о своемъ посланничествѣ предъ «арміей спасенія». Однако этотъ пророческій тонъ, эта самоувѣренность и самообожаніе имѣютъ для нѣкоторыхъ какую-то магическую, чарующую прелесть. Воздѣйствіе на массы основано на особой психологіи. Мы должны присмотрѣться сперва къ молитвенной практикѣ какой-нибудь арміи спасенія, чтобы вліяніе ея затѣмъ стало для насъ психологически понятнымъ. Текстъ самъ по себѣ серьезный, хотя и пошлый, можетъ наэлектризировать толпу, если его станутъ напѣвать по самымъ извѣстнымъ уличнымъ мелодіямъ такъ долго, пока это не доведетъ толпы до нѣкотораго рода истерическаго припадка[6]. Здѣсь однако привлекательное дѣйствіе на толпу оказываетъ въ первый моментъ вовсе не серьезность текста, а именно этотъ площадный цинизмъ напѣва. Подобнымъ образомъ и Ницше удается часто воздѣйствовать на массы облекая философскій текстъ, самъ по себѣ серьезный, хотя и не новый, въ циническую форму, потворствующую тѣмъ грубымъ инстинктамъ, отъ которыхъ не можетъ освободиться совершенно даже облагороженный культурой человѣкъ, не смотря на содѣйствіе всей его нравственной энергіи. Большинство читающей публики навѣрное главное свое вниманіе обращаетъ на цинизмы въ философскомъ текстѣ Ницше, точно такъ-же, какъ и разыскиваетъ, напр., въ стенографироранныхъ рѣчахъ парламентскихъ дѣятелей тѣ мѣста, которыя отмѣчены словами: «движеніе» или «громкій смѣхъ».
Такимъ образомъ, мало-по-малу начинаетъ собираться подъ знаменами Ницше форменная «армія бѣдствія» («Unheils-Armee») нее-циниковъ. Молодые литераторы страстно пытаются получить у Ницше, такъ сказать, свое рыцарское посвященіе. Они собираютъ въ кучу безъ всякаго выбора и пониманія афоризмы Ницше, хватаютъ непереваренныя крохи его такъ-называемой системы, и, какъ это обыкновенно бываетъ съ апостолами всякаго новаго ученія, стараются превзойти въ нее-цинизмѣ своего учителя — конечно, въ данномъ случаѣ тщетно, такъ какъ послѣдній въ этомъ отношеніи достигъ высшей ступени, какая только возможна. Не будучи въ состояніи стать выше его талантомъ, они по крайней мѣрѣ стараются копировать, подражать, разбавлять его концентрированный цинизмъ. Такимъ образомъ растетъ съ ужасной быстротой ницшеанская литература: Лаутербахъ, Бродтбекъ, Цербстъ, Гансонъ, безъимянный авторъ сочиненія: «Vox humana, auch ein Beichtbuch, Union, Berlin 1892» — суть одни изъ передовыхъ знаменоносцевъ нее-цинизма[7]. Къ немногимъ пророчествамъ Ницше, которыя дѣйствительно исполнились, я причисляю слѣдующій перлъ: е Люди будущаго (Posthume Menschen) — какъ я, напримѣръ, — понимаются современниками хуже обыкновенныхъ, во зато ихъ больше слушаютъ. Точнѣе: мы никогда не будемъ вполнѣ поняты — и на этомъ-то основанъ нашъ авторитетъ" («Götzendämmerung», стр. 3).
То, что Ницше дѣйствительно не понимаютъ, достаточно уже доказали появившіяся о немъ сочиненія, а послѣднее десятилѣтіе могло насъ убѣдить, что его будутъ слушать въ большей степени, чѣмъ это соотвѣтствуетъ здравому духовному развитію. Замѣчательно удачно остроумное замѣчаніе Ницше, что его авторитетъ основывается главнымъ образомъ на томъ, что его не понимаютъ. Но вѣдь по собственной винѣ Ницше формы, въ которыхъ онъ выражаетъ свои философскія идеи, служатъ причиною того, что онъ находитъ такъ мало истиннаго пониманія и что ему грозитъ печальная роль современнаго философскаго фетиша. Если кто имѣетъ свое собственное міровоззрѣніе и желаетъ подѣлиться имъ съ мыслящимъ человѣчествомъ, то никогда при этомъ не долженъ пользоваться афоризмами, которые представляютъ лишь въ неясной и загадочной формѣ идеи, какія должны быть выражены всегда съ такою законченностью.
Но, увы! не смотря на множество противорѣчій и на возможность различныхъ толкованій, нео-цинизму Ницше принадлежитъ ближайшая будущность, тѣмъ болѣе, что онъ заслужилъ себѣ вполнѣ понятную съ психологической точки зрѣнія благосклонность философствующихъ женщинъ. Въ самомъ дѣлѣ, намъ часто приходится наблюдать ту черту въ психологіи женщинъ, что типичные враги женскаго пола обладаютъ какъ разъ для нихъ какою-то дьявольскою привлекательностью. Ни одно изъ серьезныхъ философскихъ сочиненій не пріобрѣло такой извѣстности въ гостиныхъ и не сдѣлалось такимъ необходимымъ достояніемъ будуаровъ интеллигентныхъ женщинъ, какъ «Міръ, какъ воля и представленіе». Теперь въ этомъ отношеніи Ницше наслѣдуетъ философскій престолъ Шопенгауэра. Да, онъ превосходитъ самого Шопенгауэра въ своемъ циническомъ презрѣніи къ женскому полу[8], а это не мало, и именно потому имѣетъ всѣ виды на то, чтобы сдѣлаться философомъ-любимчикомъ у «хорошаго общества».
Въ послѣдующемъ я постараюсь для тѣхъ, кто ищетъ болѣе глубокой оцѣнки философіи Ницше и скрывающейся въ ней опасности, изобразить его идеи безъ той отливающей различными цвѣтами мишуры, въ которую умышленно и чрезвычайно искусно облекъ ихъ авторъ. Если эти идеи лишить ихъ соблазнительныхъ, обманчивыхъ поэтическихъ формъ и перевести ихъ на языкъ трезвой философской прозы, а въ особенности изобразить каждую въ соотвѣтственной исторической связи, то при этомъ много потеряютъ онѣ какъ въ своей новизнѣ, такъ и въ силѣ доводовъ. Только раньше я скажу еще нѣсколько словъ о личности Ницше и о его литературномъ обликѣ.
II.
Ницше, какъ человѣкъ и писатель.[править]
Ницше, какъ писатель, и Ницше, какъ членъ общества — это двѣ замѣчательныя противоположности. Языкъ и перо представляли у него всегда удивительный контрастъ. «Никогда мнѣ еще не приходилось встрѣчать на ряду съ такою плѣняющею обходительностью въ общественныхъ сношеніяхъ столь поразительно противоположной неучтивости въ литературныхъ произведеніяхъ» — такъ характеризовалъ мнѣ личность Ницше одинъ изъ членовъ базельскаго муниципалитета, имѣвшій возможность въ теченіе цѣлаго десятилѣтія наблюдать за нимъ въ университетской и общественной жизни. Въ гостиныхъ «хорошаго общества» онъ былъ, что называется, бывалымъ свѣтскимъ человѣкомъ и замѣчательно пріятнымъ собесѣдникомъ, но стоило лишь ему сѣсть за письменный столъ, какъ тотчасъ онъ превращался положительно въ какого-то легендарнаго драконоборца. Въ высшей степени деликатный и изысканно вѣжливый во фрачномъ костюмѣ, — въ халатѣ и съ перомъ въ рукѣ онъ отличался безпощадною кровожадностью и дьявольскою злобою.
Уже будучи профессоромъ въ Базелѣ, онъ издѣвался самымъ безцеремоннымъ образомъ въ написанныхъ тогда афоризмахъ надъ Богомъ и міромъ; однако базельское общество, въ особенности же университетскія сферы, ничего еще не подозрѣвали. Его поведеніе въ обществѣ не отличалось ничѣмъ особеннымъ, не говоря уже о какихъ бы то ни было странностяхъ, такъ что до появленія его сочиненій: «Unzeitgemassen Betrachtungen» и «Menschliches Allzu menschliches» въ университетскихъ сферахъ звали о немъ не больше, какъ то, что онъ необыкновенно симпатичный профессоръ и превосходный филологъ, испортившій даже свои личныя отношенія къ близкимъ товарищамъ по профессіи, въ особенности къ педантамъ, сочиненіемъ своимъ: «Die Gebart der Tragödie aus dem Geiste der Musik» (Leipzig, 1872).
Общее впечатлѣніе производилъ онъ симпатичное, хотя мужчинъ ничѣмъ особеннымъ не привлекалъ. Зато онъ пользовался громаднымъ успѣхомъ у женщинъ, которыя баловали его съ ранняго дѣтства. Родившись 15 октября 1844 года въ Рекенѣ близъ Люцена, онъ сразу началъ свою жизнь въ женскомъ обществѣ — матери и сестры. Отца своего, бывшаго послѣднее время пасторомъ въ Наумбургѣ при Заалѣ, онъ потерялъ рано. Оля Гансонъ, одинъ изъ талантливѣйшихъ ницшеанцевъ, приписываетъ нѣжный, слишкомъ впечатлительный и нѣсколько женственный характеръ нашего философа той односторонней предпочтительности, которую послѣдній отдавалъ общенію съ интеллигентными, по большей части старшими, женщинами. Въ Базелѣ, положимъ, онъ могъ только въ скромныхъ размѣрахъ удовлетворять этой склонности своего характера, но все-таки и здѣсь онъ имѣлъ при себѣ одно время сестру, которая занималась его домашнимъ хозяйствомъ. Но зато въ Ниццѣ, Сильсъ-Мари, Лейпцигѣ и Туринѣ, гдѣ онъ поперемѣнно проживалъ послѣ полученной въ 1879 г., вслѣдствіе разстроеннаго здоровья, отставки[9], онъ былъ положительно окруженъ женщинами. Въ интеллигентныхъ сферахъ Лейпцига, гдѣ, между прочимъ, Ницше состоялъ въ весьма близкихъ дружескихъ сношеніяхъ съ однимъ изъ самыхъ извѣстныхъ историковъ философіи, считалось положительно праздникомъ, если когда-либо зимою нашъ философъ, становившійся все болѣе угрюмымъ, появлялся въ обществѣ. Ему достаточно было показаться, какъ, немедленно вокругъ него собирался кружокъ интеллигентныхъ женщинъ, съ глубокою вѣрою взиравшихъ на него и его добрую философскую звѣзду.
Это исключительное предпочтеніе, какимъ Ницше пользовался у прекраснаго пола, имѣло ту хорошую сторону, что, благодаря ему, внѣшность его отличалась всегда педантичною опрятностью и изысканнымъ, вкусомъ. Въ Базелѣ, напр., какъ передавалъ мнѣ одинъ изъ его благодарнѣйшихъ учениковъ, онъ являлся на лекціи всегда элегантно одѣтымъ, лѣтомъ въ бѣломъ цилиндрѣ и, если только позволяла погода, въ свѣтломъ костюмѣ. Онъ былъ приглашенъ профессоромъ въ Базель, въ 1868 году 24-хъ лѣтъ отъ роду по рекомендаціи своего учителя Ритшля, еще не имѣя докторской степени, и проявилъ въ этой должности если не слишкомъ широкую, то, во всякомъ случаѣ, интенсивную дѣятельность. Онъ главнымъ образомъ старался выбирать изъ среды посредственныхъ самыхъ талантливыхъ учениковъ и посвящалъ имъ особое вниманіе. Эти избранные ученики взирали на него съ почтительною благодарностью. Одинъ изъ нихъ, въ настоящее время уже выдающійся профессоръ, слушавшій у Ницше въ 1873—1874 гг. курсы о «до-платоновской философіи» и о «жизни и сочиненіяхъ Платона», слѣдующимъ образомъ описываетъ мнѣ свои личныя впечатлѣнія, относящіяся къ тому времени: «Ницше тогда было 28 лѣтъ отъ роду; тѣмъ поразительнѣе намъ казалось то искусство, какимъ онъ блисталъ притолкованіи философіи древнихъ. Онъ говорилъ медленно, тихо, безъ всякаго паѳоса, прерывая свою рѣчь замѣчательными задумчивыми остановками, называемыми, согласно нашему техническому термину, „Kunstpausen“. Лекціи сзои онъ обыкновенно читалъ изъ красивой большой тетради, переплетенной въ мягкую красную кожу. На педагогическихъ курсахъ[10] онъ началъ чтеніе греческой литературы самымъ труднымъ — „Эвменидами“ Эсхила. Онъ часто читалъ намъ блестящія лекціи о греческой трагедіи (его любимомъ вопросѣ въ то время), о началахъ греческой философіи, о философіи языкознанія и т. п., а иногда заставлялъ кого-нибудь изъ насъ читать лекцію безъ всякой подготовки, или же вслухъ, читать что-нибудь изъ „Исторіи Греціи“ Грота».
Впервые онъ надѣлалъ въ Базелѣ шуму цикломъ своихъ лекцій въ университетскомъ залѣ объ «извращенности современнаго воспитанія». Въ критической части этихъ лекцій онъ развивалъ преимущественно" мысли, какія находятся въ его «Unzeitgemässen Betrachtungen». Однако, когда ему предстояло въ своей послѣдней лекціи дать что-нибудь положительное, указать способы улучшенія, онъ предпочелъ вдругъ прекратить лекціи, такъ какъ всегда робко избѣгалъ всякаго столкновенія съ общественнымъ мнѣніемъ. Это является характерной чертой для двойственности Ницше: будучи въ общежитіи весьма осторожнымъ и внимательнымъ, за письменнымъ столомъ онъ былъ до дерзости неустрашимымъ.
Тѣ извѣстія, которыя распространялись относительно его положенія въ арміи во время нѣмецко-французской войны, ни на чемъ не основаны. Онъ вовсе не былъ офицеромъ конной артиллеріи, какъ это часто утверждаютъ[11], а былъ прикомандированъ къ санитарному отряду, какъ я достовѣрно узналъ это въ кружкѣ его базельскихъ друзей.
Центральное положеніе Базеля доставляло ему удобную возможность знакомиться со всѣмъ лучшимъ изъ того, «что произрастало между Парижемъ и Петербургомъ» («Was zwischen Paris und Petersburg wächst»), однако особое предпочтеніе онъ всегда оказывалъ выдающимся людямъ своей второй родины, въ особенности же Якову Буркгардту, съ которымъ его соединяла тѣсная дружба, никогда не слабѣвшая, не смотря на всю частую измѣнчивость его настроеній и симпатій. Онъ питалъ глубокое уваженіе въ обѣимъ цюрихскимъ знаменитостямъ Готфриду Келлеру и Арнольду Бёклину, которые, по его мнѣнію, прокладывали новые пути для цивилизаціи Сѣверной Швейцаріи. Самая тѣсная дружба соединяла его также съ базельскимъ историкомъ церкви, проф. Овербекомъ.
Кромѣ Буркгардта на Ницше оказала большое вліяніе личность Рихарда Вагнера и сочиненія Артура Шопенгауэра. Его первоначальное поклоненіе Вагнеру доходило до того, что, по его собственнымъ словамъ изъ предисловія къ посвященному Вагнеру сочиненію: «Geburt der Tragödie», о чемъ бы онъ ни думалъ, онъ чувствовалъ присутствіе Вагнера и сообразно этому писалъ. А впечатлѣніе отъ сочиненій Шопенгауэра на него было настолько сильное, что съ первыхъ же страницъ онъ почувствовалъ, съ какимъ вниманіемъ онъ будетъ читать каждую строку, взвѣшивать каждое слово этого автора, не исключая даже тѣхъ ошибокъ, какія будутъ попадаться.
Попидимому, еще во времена своего отрочества онъ любилъ задумываться надъ вопросомъ о происхожденіи нравственныхъ понятій. По крайней мѣрѣ еще 13 ти лѣтъ, т. е. въ возрастѣ, когда «въ душѣ человѣка пребываютъ мысли отчасти о дѣтскихъ играхъ, отчасти о Богѣ» («Halb Kinderspiele, halb Gott im Herzen»), онъ посвятилъ этому вопросу свой первый дѣтскій литературный опытъ, гдѣ сдѣлалъ Бога отцомъ зла («Zur Geneniogie der Moral», 2 Aufl., Leipzig 1892. Предисловіе). Самъ онъ относитъ начало своей сознательной борьбы съ господствующимъ міровоззрѣніемъ къ 1872 г., такъ какъ въ своемъ сочиненіи «Götzendämmerung» (стр. 61), появившемся въ 1889 г., онъ говоритъ, что уже 17 лѣтъ борется съ притупляющимъ вліяніемъ современной науки. Онъ, повидимому, считаетъ появленіе своего «Geburt der Tragödie» въ 1872 году первымъ объявленіемъ этой войны. Однако, подобно нѣкоторыхъ другимъ мыслителямъ, онъ подвергается сильной иллюзіи относительно времени нарожденія своихъ идей. Быть можетъ, эти идеи, составившія позднѣе все его «я», уже тогда предчувствовались имъ смутно, однако ясныя очертанія онѣ получили значительно позже. По крайней мѣрѣ я не былъ въ состояніи уловить характерныхъ чертъ философіи, а особенно соціологіи Ницше ни въ его «Geburt der Tragödie», ни въ «Unzeistgemässcn Betrachtungen», ни даже въ первомъ изданіи «Menschliches, Allzu menschliches». Правда, онъ остается всегда вѣренъ своей оригинальной литературной манерѣ. Львиные когти проглядываютъ уже въ первыхъ афоризмахъ, только въ «Menschliches, Allzumenschliches» онъ этими когтями лишь слегка теребитъ нашу цивилизацію, въ то время какъ въ позднѣйшихъ онъ ее безпощадно терзаетъ. Ницше, быть можетъ, нравъ лъ томъ, что афоризмы, написанные зимою 1876—1877 годовъ въ Сорренто и составившіе содержаніе «Menschliches, Allzumenschliches», включаютъ въ себѣ мысли стараго происхожденія; только онъ ошибается, полагая, что это тѣ же самыя идеи, которыя въ позднѣйшихъ сочиненіяхъ «выразились лишь въ болѣе зрѣломъ, ясномъ, спи немъ и полномъ видѣ» («Zur Genealogie der Moral», Предисловіе), тѣ, методъ сталъ «болѣе зрѣлымъ и яснымъ», сами же идеи не окрѣпли, но вообще стали другими. И этому могло содѣйствовать не мало сочиненіе его друга, Поля Ре (Poul Rée): «Der Ursprung der moralischen Empfindungen» (Chemnitz 1877), не смотря на то, что, читая эту книгу, Ницше «при каждомъ предложеніи, при каждомъ выводѣ» говорилъ про себя: «нѣтъ». Всегда такъ бываетъ, — чѣмъ больше энергическихъ возраженій вызываетъ въ насъ какая-нибудь книга, тѣмъ сильнѣе она возбуждаетъ нашу дѣятельность. По моему убѣжденію, Поль Ре развязалъ языкъ дремлющему въ Ницше систематику философіи, точно такъ же, какъ, наоборотъ, сочиненія Ницше направили мысли его друга Ре по тому пути, который явствуетъ изъ сочиненія послѣдняго: «Die Entstehung des Gewissens», появившагося въ 1885 г. и игнорированнаго Ницше, не смотря на ихъ продолжительную дружбу.
Въ исторіи человѣческой мысли много примѣровъ подтверждаетъ тотъ фактъ, что мы впервые овладѣваемъ, какъ слѣдуетъ, дремлющей въ насъ -мыслью, когда она просыпается и становится вполнѣ сознательной, благодаря встрѣчнымъ противорѣчіямъ. Такъ, напр., Лейбницъ, какъ извѣстно, написалъ свое цѣнное философское сочиненіе: «Nouveaux Essais sur l’entendement humain», какъ, возраженіе на сочиненіе Лока: «Essays concerning human understanding», и притомъ сперва лишь исключительно для самого себя. Поэтому — si parva licet componere magnis — Ницше, очень вѣроятно, могъ получить отъ Поля Ре толчокъ къ сознательному и болѣе зрѣлому воспріятію тѣхъ идей, которыя раньше могли ему мерещиться, въ то время, какъ онъ еще не находилъ адекватныхъ выраженій, могущихъ ихъ, какъ слѣдуетъ, формулировать.
Только сочиненія 80-хъ годовъ представляютъ высшую ступень въ. сущности и развитіи того, что можно назвать вторымъ періодомъ мышленія Ницше.
Исходная точка его Immoralismus’а, сознательной «переоцѣнки всѣхъ этическихъ цѣнностей» теперь уже установилась и никогда уже не упускается изъ виду. Въ первомъ изданіи своего: «Morgenröthe, Gedanken über die Moralischen Vorurtheile 1881»[12], равно какъ и «Die fröhliche Vissenschaft, la gaya szienza 1882» онъ уже смѣло объявляетъ, открытую войну господствующей морали, а въ: «Also Sprach Zarathustra, ein Buch für Alle und Keinen» (вып. I—III, 1884 и вып. IV, 1891) война эта получаетъ мистическій характеръ. Затѣмъ съ чудовищной быстротою слѣдуютъ одно за другимъ: «Jenseits von Gut und Böse, 1888», самое законченное изъ его сочиненій, «Zur Genealogie der Moral, 1888», сиcтематическое изложеніе его нравственныхъ принциповъ, наконецъ, «Die Götzendämmerung, oder wie man mit dem Hammer philosophirt, 1889»[13], его послѣднее сочиненіе, самое объемистое и положительно переполненное блестящими остроумными замѣчаніями.
Въ началѣ 1889 г. почти одновременно съ изданіемъ «Götzendämmerung» постигла Ницше та катастрофа, неминуемость которой близкіе друзья его предвидѣли. Повидимому, великимъ нѣмецкимъ мыслителямъ рѣдко суждено наслаждаться плодами своихъ жизненныхъ трудовъ. Какъ разъ только что появились первые признаки тѣхъ страстно желанныхъ для Ницше общеизвѣстности и призванія, какъ духъ его скрылся отъ насъ за той страшной завѣсой, которой не пришлось уже больше подняться.
Я упоминаю здѣсь объ этомъ извѣстномъ концѣ, постигшемъ столь богато одаренную личность и надѣлавшемъ столько шума (тактичнѣе было бы совсѣмъ умолчать объ этомъ), лишь въ качествѣ предостереженія противъ отвратительной привычки заключать отъ болѣзни философа къ достоинству его сочиненій. Мнѣ противно пользоваться этимъ печальнымъ, удручающимъ явленіемъ, какъ примѣромъ въ пользу вопроса о «Геніи и помѣшательствѣ», который разсматривается на различные лады еще со временъ Аристотеля до Вильгельма Дильтея и Ломбризо. Мною всегда овладѣваетъ отвращеніе, когда приходится читать и слышать грубые толки о «паденіи Ницше», когда люди, не подверженные опасности лишиться того, чего лишился Ницше, уже потому хотя бы, что имъ нечего лишаться, пытаются разбирать по косточкамъ сочиненія Ницше и бредятъ объ ихъ патологическомъ характерѣ. Истиннымъ знатокамъ Ницше я долженъ лишь указать на то, что даже послѣдніе труды его — предисловіе къ «Götzendämmerung», отмѣченное числомъ 30 сентября 1888 г., и «Dionysos Dithyramben», появившееся осенью 1888 г. и присоединенные къ послѣдней части «Also sprach Zarathustra» — такъ-же мало заключаютъ въ себѣ признаковъ предстоящей уже въ скоромъ времени катастрофы, какъ и любое его произведеніе 80-хъ годовъ. Какъ разъ въ своемъ послѣднемъ сочиненіи: «Götzendämmorung» онъ стоитъ на самой высотѣ своего я итературнаго творчества.
По скольку я чувствую себя вынужденнымъ энергично бороться противъ всего міровоззрѣнія Ницше, по стольку же я охотно соглашаюсь съ тѣмъ, что его произведенія даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они непріятно поражаютъ насъ своимъ циническимъ содержаніемъ, въ литературномъ отношеніи принадлежатъ къ самымъ замѣчательнымъ и привлекательнымъ, какими только обладаетъ всемірная литература. Если кто ищетъ литературнаго наслажденія, тотъ его найдетъ у Ницше въ его силѣ рѣчи, кркой не достигъ даже Шопенгауэръ, въ его мастерскихъ сопоставленіяхъ, въ его силѣ воображенія, изливающейся неисчерпаннымъ бурнымъ потокомъ образовъ и сравненій. Но если кто ищетъ серьезнаго философскаго ученія, если кто надѣется, что этотъ нее-цинизмъ въ состояніи измѣнить философію, разслабленную чрезмѣрнымъ скептицизмомъ и — увы! все распространяющимся пессимизмомъ, для того послѣдующія страницы, посвященнныя изслѣдованію сущности міровоззрѣнія Ницше, да будутъ служить предостерегающей доской съ надписью: «Lasciate ogni speranza, voi ch’eiitrate».
Отъ внимательнаго изслѣдователя, который видитъ поразительно быстрое пульсированіе нашей нервной жизни, не можетъ ускользнуть то, что идеи Ницше запускаютъ самые глубокіе и крѣпкіе корни тамъ, гдѣ почва и безъ того уже сильно разрыхлена и изрыта. Декаденты нашей молодой нѣмецкой литературы и писатели fin de siecle’я составляютъ въ настоящее время большой генеральный штабъ увеличивающейся съ каждымъ днемъ арміи ницшеанцевъ. Эту замѣчательно пеструю компанію объединяетъ одна общая цѣль превозношенія Ницше.
Конечно, весьма отрадно, что въ настоящее время повѣяло въ философіи болѣе свѣжимъ вѣтеркомъ. «Вѣкъ естествознанія» до того пресытилъ человѣчество массою фактовъ, что оно теперь жаждетъ причинъ. Жаль только, что вѣтромъ этимъ воспользовался для своихъ парусовъ прежде всего Ницше, мысли котораго носятся по безбрежному морю. Какъ освѣжительно могла бы подѣйствовать на наше разслабленное поколѣніе здоровая, антипессимистическая философская реформа, а сколько бѣды надѣлаетъ, вѣроятно, преподнесенный намъ Ницше «Шопенгауэризмъ наизнанку».
Конечно, недалекіе, посредственные умы теорія Ницше сьумѣетъ освободить отъ того пессимистическаго кошмара, который въ послѣдніе годы такъ подавляюще дѣйствовалъ на всякое мыслительное творчество. Они жадно набросятся на это сумасбродное оптимистическое ученіе, принимая его за здоровый горный воздухъ и не замѣчая, что воздухъ этотъ не чистъ и точно также наполненъ вредными міазмами, только уже другими. Анархистически-аристократическое міровоззрѣніе Ницше не даетъ никакихъ видовъ на то освобожденіе, котораго ждетъ съ радостною надеждою наше революціонное поколѣніе; правда, оно счастливо проплываетъ мимо Харибды — пессимизма, но зато у Сциллы — здраваго человѣческаго разсудка — навѣрное потерпитъ крушеніе.
- ↑ Ограничусь однимъ только примѣромъ: Д-ръ Максъ Цербстъ, одинъ изъ ницшеанцевъ, говоритъ въ своей брошюрѣ (Dr. Max Zerbst «Nein und Ja». Leipzig. 1892), на стр. 2-й: «Я томился въ поискахъ новаго божества!.. я его нашелъ — въ лицѣ Фридриха Ницше».
- ↑ Какъ это я раньше показалъ въ своемъ «Архивѣ по исторіи философія» («Archiv für Geschichte der Philosophie»), т. VI, стр. 563.
- ↑ Послѣдователя того ученіи, что наслажденія, преимущественно тѣлесныя, составляютъ высшее благо. Основателемъ этой шкоды былъ Аристиппъ изъ Кирены.
- ↑ И эпоха возрожденія у арабовъ показываетъ намъ аналогичное явленіе. Послѣ во я это то періода арабской культуры во время царствованія абассидовъ, слѣдовалъ философъ-скептикъ Al Ghаzzâli, который въ своемъ сочиненіи «Tahаfnt-alfаlisifa» (destructio philosophorum) возстаетъ съ такимъ же цинизмомъ, какъ позже Агриппа изъ Неттесгейма, противъ воякой философіи и утонченной цивилизаціи.
- ↑ Ср. того же автора: «Psychologie der Stoa», T. II: теорія познанія стоиковъ.
- ↑ Ницше употребляетъ недурной терминъ относительно «арміи спасенія»: «нравственное хрюканіе».
- ↑ Людовикъ Бамбергеръ показалъ въ своей превосходной статьѣ, напечатанной въ еженедѣльномъ журналѣ «Nation» (за іюль 1892) подъ заглавіемъ «Unsere Neuesten» и изобилующей тонкими замѣчаніями и удачными сатирическими колкостями, что нео-цинизмъ Ницше начинаетъ создавать школу и во Франціи. Послѣ появленія этой статьи Бамбертера М. Г. Вальберъ (псевдонимъ Шербюдье) помѣстилъ въ октябрской книжкѣ «Revue des deux Mondes» 1892 г. интересный, остроумный, но не особенно глубокій въ философскомъ отношеніи этюдъ о Ницше подъ слѣдующимъ заглавіемъ: «Le docteur Fr. Nietzsche et ses griefs contre la société moderne».
- ↑ «Jenseits von Gut und Böse», стр. 180—189.
- ↑ Георгъ Адлеръ ошибается, говоря («Kord und Sttd». В. LVI H. 168), будто бы Ницше получалъ полный пенсіонъ. Для этого его служба длилась слишкомъ не долго. Тѣмъ не менѣе онъ получалъ пенсіонъ въ 1.500 франковъ изъ суммъ, спеціально для этого ассигнованныхъ городомъ Базелемъ.
- ↑ Ницше, какъ профессоръ университета, былъ обязанъ тамъ читать лекціи на ряду съ такими учеными, какъ Яковъ Буркгардтъ и Морицъ Гейне.
- ↑ См. у Георга Брандеса («Deutsche Rundschau» 1890, т. LXIII, стр. 52) и у Георга Адлера («Nord und Sud», т. LV г. вып. 168). У другихъ авторовъ фантазія до того разыгралась, что они уже начали выводить параллели между Ницше и Эд. Фонъ-Гартманномъ на томъ основаніи, что будто они оба были офицерами въ дѣйствующей прусской арміи.
- ↑ Самое полное пониманіе и самую тонкую оцѣнку сочиненій Ницше, въ особенности же «Morgenröthe», я нашелъ въ небольшой, весьма талантливой и напрасно оставленной безъ вниманія статьѣ Карла Шпиттелера: «Friedrich Nietzche aus seinen Werken», помѣщенной въ воскресномъ приложеніи въ «Bund» (1888, стр. 3 ff). Достойно вниманія въ этой статьѣ, между прочимъ то, что она относятся къ тому времени, когда Ницше еще проживалъ въ Туринѣ, какъ не признанный, наполовину забытый мыслитель, когда его сочиненія, сдѣлавшіяся извѣстными болѣе широкому кругу читателей лишь послѣ его болѣзни, значили для солидной прессы не больше той массы произведеній, которыя годятся лишь на оберточную бумагу. Я убѣдительно рекомендую познакомиться съ этой превосходной характеристикой Ницше, какъ писателя.
- ↑ ба его сочиненія, направленныя противъ Вагнера и относящіяся къ тому времени: «Der Fall Wagner 1888» und «Nietzche contre Wagner 1889», могутъ быть здѣсь оставлены безъ вниманія, какъ не представляющія никакого интереса въ философскомъ отношеніи.