— Томъ, не надо запрягать лошадей. Я не поѣду, — сказала она.
— Отчего не поѣдете, миссъ Ева?
— Всѣ такія вещи падаютъ мнѣ на сердце, Томъ, — сказала Ева, — онѣ падаютъ мнѣ на сердце, — повторила она серьезно. — Нѣтъ, я не поѣду! — Она отвернулась отъ Тома и вошла въ домъ.
Черезъ нѣсколько дней вмѣсто старой Прю сухари принесла другая женщина; миссъ Офелія была въ эту минуту въ кухнѣ.
— Господи! — вскричала Дина, — а гдѣ же Прю?
— Прю больше не придетъ, — таинственно отвѣчала женщина.
— Отчего? — спросила Дина, — ужъ не умерла ли она?
— Не знаю навѣрно. Она внизу въ погребѣ, — сказала женщина, — бросивъ взглядъ на миссъ Офелію.
Когда миссъ Офелія взяла сухари, Дина вышла вслѣдъ за женщиной за дверь.
— Скажи правду, что случилось съ Прю? — спросила она.
Женщинѣ видимо и хотѣлось разсказать, и страшно было
проболтаться.
— Хорошо, я вамъ скажу, — отвѣтила она тихимъ, таинственнымъ голосомъ, — только не говорите никому. Прю опять напилась пьяная, ее посадили въ погребъ и оставили тамъ на цѣлый день; и говорятъ, что ее закусали мухи и она умерла.
Дина всплеснула руками и, обернувшись, увидѣла рядомъ
съ собой воздушную фигурку Евангелины; большіе глаза дѣвочки были широко раскрыты отъ ужаса, щеки и губы ея побѣлѣли.
— Господи помилуй! миссъ Ева сейчасъ упадетъ въ обморокъ. Какъ это мы не видали, что она слушаетъ? Узнаетъ папаша, съ ума сойдетъ.
— Я не упаду въ обморокъ, Дина, — сказала дѣвочка твердымъ голосомъ. — А почему же мнѣ нельзя это слышать. Мнѣ не такъ больно слышать, какъ было больно бѣдной Прю терпѣть.
— Боже мой! Да развѣ годится такимъ милымъ, нѣжнымъ барышнямъ слушать этакія исторіи; вѣдь это можетъ до смерти напугать ихъ!
Ева снова вздохнула и стала медленно, грустно подниматься по лѣстницѣ.
Миссъ Офелія съ тревогой спросила, что разсказывала женщина. Дина подробно передала ей весь разсказъ съ собственными прикрасами. Томъ присоединилъ къ нему подробности, которыя вывѣдалъ у несчастной
— Какое возмутительное дѣло, какой ужасъ! — воскликнула миссъ Офелія, входя въ ту комнату, гдѣ сидѣлъ Сентъ-Клеръ съ газетой въ рукахъ.
— Ну, какое новое беззаконіе открыли вы? — спросилъ онъ.
— Какое? эти негодяи забили Прю до смерти! — вскричала миссъ Офелія — и обстоятельно разсказала всю исторію, особенно останавливаясь на самыхъ возмутительныхъ подробностяхъ.
— Я такъ и зналъ, что этимъ рано или поздно кончится! — замѣтилъ Сентъ-Клеръ, — возвращаясь къ своей газетѣ.
— Знали! и ничего не сдѣлали, чтобы предупредить это! — сказала миссъ Офелія. — Развѣ у васъ нѣтъ какихъ-нибудь выборныхъ старшинъ, или кого-нибудь, кто можетъ вмѣшаться и не допустить такого безобразія.
— Предполагается обыкновенно, что интересъ собственника служитъ достаточной охраной для невольниковъ. Но если кому нибудь охота уничтожать свое собственное имущество, такъ какъ же этому помѣшать? Кажется, эта несчастная была пьяницей и воровкой, тѣмъ болѣе трудно вызвать сочувствіе къ ней.
— Но вѣдь это прямо гнусно, это ужасно, Августинъ! Такія дѣла не останутся безъ отмщенія!
— Моя милая кузина, я ничего подобнаго не дѣлалъ и не могу ничѣмъ помочь, хотя бы и хотѣлъ. Если низкіе, грубые люди поступаютъ грубо и низко, что же мнѣ дѣлать? Они имѣютъ неограниченную власть надъ своими невольниками, они безотвѣтственные деспоты. Мѣшаться въ такого рода дѣла не стоитъ. У насъ нѣтъ закона, на который мы могли бы опереться. Самое лучшее, что мы можемъ сдѣлать, это закрыть глаза и уши, и не обращать ни на что вниманія.
— Какъ вы можете закрывать глаза и уши? Какъ вы можете ни на что не обращать вниманія?
— Чего же вы хотите мое, милое дитя? Цѣлое сословіе униженное, невѣжественное, лѣнивое, порочное отдано безъ всякихъ условій въ руки людей такихъ, какъ большинство людей на свѣтѣ; людей, не умѣющихъ ни уважать другихъ, ни владѣть собой, не понимающихъ даже собственной выгоды — такова большая часть рода человѣческаго. При такомъ строѣ общества, что можетъ сдѣлать человѣкъ порядочный и гуманный? Ничего болѣе, какъ закрыть глаза и ожесточить свое сердце. Я не могу покупать всякаго несчастнаго, который мнѣ встрѣтится. Я не могу взять на себя роль странствующаго рыцаря и бороться противъ каждаго отдѣльнаго случая несправедливости въ такомъ городѣ, какъ нашъ. Самое большее, что я могу сдѣлать, это стараться не участвовать въ такого рода дѣлахъ.
Красивое лицо Сентъ-Клера на минуту омрачилось; онъ казался раздосадованнымъ; но тотчасъ же постарался весело улыбнуться и сказалъ:
— Ну, ну, кузина, не стойте и не смотрите на меня, какъ одна изъ паркъ. Вы только слегка заглянули за кулисы и увидѣли небольшой образецъ того, что дѣлается во всемъ свѣтѣ, въ той или иной формѣ. Если мы будемъ рыться и копаться во всемъ, что есть сквернаго въ жизни, намъ опротивѣетъ весь свѣтъ. Это все равно, что слишкомъ тщательно разсматривать Динину кухню! — Сентъ-Клеръ откинулся на кушетку и снова погрузился въ свою газету.
Миссъ Офелія сѣла и достала свое вязанье, но лицо ея было мрачно. Она вязала и вязала; а между тѣмъ негодованіе все сильнѣе и сильнѣе накипало въ ней. Наконецъ, она не выдержала.
— Говорю вамъ, Августинъ, я не могу смотрѣть на вещи такъ легко, какъ вы. Это прямо гнусно съ вашей стороны защищать такой строй, вотъ мое мнѣніе!
— Ну что еще? — спросилъ Сентъ-Клеръ, поднимая глаза отъ газеты, — опять все то же?
— Я говорю, что съ вашей стороны гнусно защищать такой строй! — повторила миссъ Офелія съ возрастающимъ жаромъ.
— Я защищаю этотъ строй? — Кто вамъ сказалъ, что я его защищаю? — спросилъ Сентъ-Клеръ.
— Конечно, защищаете, вы всѣ южане защищаете его. Иначе, зачѣмъ же вы держите рабовъ.
— Святая невинность! Неужели вы воображаете, что никто въ этомъ мірѣ не дѣлаетъ ничего, что считаетъ дурнымъ? Неужели вы никогда не дѣлали и не дѣлаете того, что сами признаете не совсѣмъ хорошимъ?
— Если мнѣ случается сдѣлать, что нибудь такое, я конечно раскаиваюсь въ этомъ, — сказала миссъ Офелія энергично шевеля спицами.
— И я тоже, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — очищая апельсинъ, — я все время раскаиваюсь.
— Такъ зачѣмъ же вы продолжаете дѣлать все то же?
— А вамъ никогда не случается, кузина, и послѣ раскаянія опять поступать такъ же дурно?
— Конечно, но только если мнѣ встрѣтится слишкомъ сильное искушеніе.
— Ну, вотъ и мнѣ встрѣчаются слишкомъ сильныя искушенія, — сказалъ Сентъ-Клеръ, — въ этомъ все и дѣло.
— Но я всегда рѣшаюсь не поддаваться искушеніямъ и не повторять прежнихъ поступковъ.
— Я тоже рѣшался всѣ эти десять лѣтъ, но мнѣ все какъ то ничего не удается. А вы, кузина, вы избавились отъ всѣхъ вашихъ грѣховъ?
— Кузенъ Августинъ, — сказала миссъ Офелія серьезно, опуская на колѣни свое вязанье, — Я знаю, что заслуживаю упреки за мои недостатки. Вы говорите совершенную правду, я отлично сознаю это, но все-таки, мнѣ кажется, что между вами и мной есть разница. Я скорѣе готова бы дать себѣ отрубить правую руку, чѣмъ продолжать изо дня въ день дѣлать то, что я считаю дурнымъ. Впрочемъ, мои поступки слишкомъ часто не согласуются съ моими правилами, неудивительно, что вы меня упрекаете.
— О, полноте, кузина! — вскричалъ Августинъ, садясь на полъ и положивъ голову къ ней на колѣни. — Не принимайте моихъ словъ такъ страшно серьезно! Вы знаете, какой я всегда былъ негодный, дерзкій мальчишка. Я люблю дразнить васъ — вотъ и все — просто, чтобы посмотрѣть, какъ вы вдругъ станете такой серьезной. Я васъ считаю до невозможности, до возмутительности хорошимъ человѣкомъ.
— Но вѣдь это же очень серьезный вопросъ, мой дорогой Августинъ, — сказала миссъ Офелія, положивъ руку ему на лобъ.
— Отчаянно серьезный! — отвѣчалъ онъ, — а я, ну да, я никакъ не могу говорить серьезно въ жаркую погоду. Со всѣми этими москитами и прочею гадостью человѣкъ никакъ не настроитъ себя на возвышенный тонъ. Я думаю, — э! — вотъ новая теорія! — вскричалъ онъ, вдругъ вскакивая. — Я теперь понимаю, почему сѣверные народы обыкновенно добродѣтельнѣе южанъ, — все это вполнѣ ясно.
— Ахъ, Августинъ, вы неисправимый вѣтренникъ!
— Неужели? впрочемъ, можетъ быть, это и правда, но въ настоящую минуту я намѣренъ быть серьезнымъ. Передайте мнѣ корзиночку съ апельсинами, если вы хотите, чтобы я совершилъ такой подвигъ, вы должны подносить мнѣ напитки и угощать меня яблоками. — Ну вотъ, — онъ придвинулъ къ себѣ корзиночку, — я начинаю: Если ходъ событій вынуждаетъ человѣка держать въ рабствѣ двѣ-три дюжины своихъ ближнихъ, онъ обязанъ изъ уваженія къ общественному мнѣнію…
— Я не нахожу, чтобы вы становились серьезнѣе, — замѣтила миссъ Офелія.
— Постойте, я дойду и до серьезнаго, вы увидите. Въ сущности, кузина, — его красивое лицо сразу приняло серьезное выраженіе, — все это можно сказать въ двухъ словахъ. О рабствѣ, какъ объ отвлеченномъ вопросѣ, не можетъ быть двухъ мнѣній. Плантаторы, которые наживаютъ на немъ деньги, священники, которые хотятъ угодить плантаторамъ, политики, которые надѣются такимъ путемъ добиться власти, могутъ, сколько угодно, изощряться въ краснорѣчіи и искажать нравственные принципы, изумляя свѣтъ своею изобрѣтательностью. Они могутъ ссылаться и на природу, и на библію, и Богъ знаетъ на что еще, все равно, ни они сами, и никто въ свѣтѣ не вѣритъ ни одному ихъ слову. Вѣрно одно, что рабство отъ дьявола, и по моему это весьма хорошій образчикъ его работы.
Миссъ Офелія перестала вязать и съ удивленіемъ посмотрѣла на него. Ея удивленіе видимо забавляло Сентъ-Клера и онъ продолжалъ:
— Вы, кажется, удивлены. Но если вы хотите, чтобы я говорилъ серьезно, я вамъ выскажу все до конца. Это проклятое учрежденіе, проклятое Богомъ и людьми, что это такое по существу? Отнимите отъ него всѣ украшенія, доберитесь до самаго корня, до самой сердцевины, что вы увидите? Мой братъ Кваши невѣжественъ и слабъ, я уменъ и силенъ, — я знаю, какъ надо взяться за дѣло и умѣю его сдѣлать, — потому я отнимаю у него все его имущество и выдаю ему только то и столько, сколько мнѣ вздумается. Я заставлю Кваши исполнять за меня всю тяжелую, грязную, непріятную работу. Я не люблю трудиться, пусть трудится Кваши. Солнце жжетъ меня, пусть Кваши жарится на солнцѣ. Кваши долженъ пріобрѣтать деньги, а я буду ихъ тратить. Кваши долженъ ложиться въ грязь, чтобы я могъ пройти по ней, не запачкавъ ноги. Кваши долженъ всю жизнь дѣлать не то, что самъ хочетъ, а то, что я хочу, и на небо онъ попадетъ только въ томъ случаѣ, если я найду это для себя удобнымъ. Вотъ, что такое, по моему мнѣнію, рабство. Пусть кто угодно прочтетъ наши законы о рабахъ, голову прозакладаю, что онъ не вычитаетъ въ нихъ ничего иного. Говорятъ о злоупотребленіяхъ рабовладѣльцевъ. Ерунда! Самое учрежденіе есть квинтъ-эссенція всякихъ злоупотребленіи. Единственная причина, почему страна наша не проваливается, какъ Содомъ и Гоморра, въ томъ, что рабство на практикѣ несравненно лучше, чѣмъ въ теоріи. Изъ жалости, изъ стыда, потому что мы люди, рожденные, отъ женщины, а не дикіе звѣри, многіе изъ насъ не пользуются, не смѣютъ, считаютъ унизительнымъ для себя пользоваться въ полной мѣрѣ тою властью, какую наши дикіе законы предоставляютъ намъ. Какъ бы далеко ни зашелъ рабовладѣлецъ, какъ бы онъ ни былъ жестокъ, онъ не можетъ выйти за предѣлы власти, предоставленной ему закономъ.
Сентъ-Клеръ вскочилъ и, какъ всегда, когда былъ возбужденъ, принялся быстрыми шагами ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Его красивое лицо съ правильными чертами греческой статуи горѣло огнемъ чувства. Большіе синіе глаза его пылали, и онъ безсознательно сопровождалъ рѣчь энергичными жестами. Миссъ Офелія никогда не видала его такимъ и не рѣшалась вымолвить ни слова,
— Скажу вамъ прямо, — сказалъ онъ останавливаясь передъ нею, — это такой вопросъ, о которомъ не стоитъ ни говорить, ни думать, — а было время, когда я много о немъ думалъ, когда я желалъ, чтобы вся наша страна провалилась и унесла съ собой всѣ эти злодѣйства и страданія, и я самъ охотно провалился бы вмѣстѣ съ нею. Я много ѣздилъ и на пароходахъ и сухимъ путемъ и когда я думалъ о томъ, что каждый встрѣчный грубый, жестокій, низкій, развратный человѣкъ имѣетъ по закону неограниченную власть надъ такимъ количествомъ мужчинъ, женщинъ или дѣтей, какое онъ въ состояніи купить на деньги добытыя имъ, можетъ быть, шулерствомъ, грабежомъ или воровствомъ, когда я видѣлъ, что такого рода люди, дѣйствительно, пользовались своею властью надъ беззащитными дѣтьми, надъ молодыми дѣвушками и женщинами — я готовъ былъ проклясть свою родину, проклясть весь родъ людской!
— Августинъ! Августинъ! — вскричала миссъ Офелія. — Какъ вы хорошо говорите! Я никогда не слыхала ничего подобнаго, даже на Сѣверѣ.
— На Сѣверѣ! — повторилъ Сентъ-Клеръ, — выраженіе лица его сразу измѣнилось и тонъ сталъ отчасти обычный, небрежный. — У васъ сѣверянъ кровь холодная, вы все принимаете равнодушно. Вы не можете проклинать все и всѣхъ, какъ мы, когда насъ задѣнетъ за живое.
— Хорошо, но вопросъ въ томъ… начала миссъ Офелія.
— Ну да, конечно, вопросъ, — чертовски непріятный вопросъ, — въ томъ какъ вы попали въ такое грѣховное и несчастное положеніе? Извольте, я отвѣчу вамъ тѣми хорошими, древними словами, какимъ вы, бывало, учили меня по воскресеньямъ. Это первородный грѣхъ, наслѣдіе прародителей. Мои слуги принадлежали моему отцу, и что еще важнѣе, моей матери, теперь они принадлежатъ мнѣ, они и ихъ потомство, которое достигаетъ довольно значительной цифры. Мой отецъ, какъ вы знаете, родомъ изъ Новой Англіи; онъ очень походилъ на вашего отца, настоящій древній римлянинъ: прямой, энергичный, благородный съ желѣзной волей. Вашъ отецъ поселился въ Новой Англіи, чтобы властвовать надъ скалами и камнями и добывать средства существованія отъ природы; мой поселился въ Луизіанѣ, чтобы властвовать надъ мужчинами и женщинами и добывать средства къ существованію ихъ трудомъ. Моя мать, — Сентъ-Клеръ, вставъ, подошелъ къ портрету висѣвшему на другомъ концѣ комнаты и посмотрѣлъ на него съ благоговѣніемъ, — она была божество! Не смотрите на меня такъ, вы понимаете, что я хочу сказать! Она, конечно, была смертная по происхожденію, но насколько я могъ замѣтить въ ней не было ни слѣда человѣческихъ слабостей, или недостатковъ; всякій, кто ее помнитъ, невольникъ или свободный, слуга, знакомый или родственникъ скажетъ то же. Эта мать была единственное, что стояло между мною и полнымъ безвѣріемъ въ теченіи многихъ лѣтъ. Она была прямымъ воплощеніемъ и олицетвореніемъ Новаго Завѣта, живымъ его подтвержденіемъ. О мать! мать! — вскричалъ Сентъ-Клеръ всплеснувъ руками какъ бы подъ вліяніемъ неудержимаго порыва. Затѣмъ онъ сразу овладѣлъ собой, вернулся, сѣлъ на диванъ и продолжалъ:
— Мой братъ и я мы были близнецы; говорятъ, вы сами знаете, что близнецы обыкновенно походятъ другъ на друга, мы были во всѣхъ отношеніяхъ полною противоположностью. У него были черные, огненные глаза, черные, какъ смоль, волосы, строгій римскій профиль и смуглый цвѣтъ кожи. У меня были голубые глаза, золотистые волосы, греческія черты лица, и свѣтлая кожа. Онъ былъ дѣятеленъ и наблюдателенъ, я мечтателенъ и лѣнивъ. Онъ былъ великодушенъ къ 'друзьямъ и равнымъ себѣ, но гордъ властолюбивъ и требователенъ къ низшимъ, безжалостенъ ко всему, что шло противъ его воли. Мы оба были правдивы: онъ изъ гордости и мужества, я изъ какого-то отвлеченнаго идеализма. Мы любили другъ друга, какъ обыкновенно любятъ мальчики, не сходясь слишкомъ близко. Онъ былъ любимецъ отца, а я матери.
Я отличался болѣзненною впечатлительностью и чувствительностью, которую ни онъ, ни отецъ совсѣмъ не понимали, и которой они не могли сочувствовать. Мать понимала меня и потому, когда у меня выходила ссора съ Альфредомъ, и отецъ строго глядѣлъ на меня, я обыкновенно уходилъ въ комнату матери и сидѣлъ съ нею. Я живо помню ея лицо, ея блѣдныя щеки, ея глубокіе, нѣжные, серьезные глаза, ея бѣлое платье, — она всегда была одѣта въ бѣломъ, — я вспоминалъ ее, когда читалъ въ Св. Писаніи о святыхъ, одѣтыхъ въ льняныя, свѣтлыя, бѣлыя одежды. У нея было много разнообразныхъ талантовъ, она была музыкантьша. Она часто садилась за свой органъ и играла старые величественные католическіе гимны и пѣла ихъ голосомъ, напоминавшимъ скорѣе голосъ ангела, чѣмъ смертной женщины. Я клалъ голову къ ней на колѣни и плакалъ, и мечталъ, и чувствовалъ такъ сильно, что этого не выразить никакими словами.
Въ тѣ времена вопросъ о рабствѣ вовсе не поднимался такъ, какъ теперь. Никто и не подозрѣвалъ въ немъ чего нибудь дурного.
Отецъ былъ прирожденный аристократъ. Вѣроятно, когда нибудь до своего рожденія на землѣ, онъ жилъ въ кругу какихъ нибудь высшихъ духовъ и сохранилъ всю свою гордость. Онъ былъ весь пропитанъ гордостью, хотя родился въ семьѣ бѣдной и вовсе не знатной. Братъ былъ вылитый портретъ его. А всѣ аристократы, какъ вы знаете, могутъ сочувствовать людямъ только въ предѣлахъ извѣстнаго круга общества. Въ Англіи этотъ предѣлъ одинъ, въ Бирманѣ другой, въ Америкѣ опять таки другой; но ни въ одной изъ этихъ странъ аристократъ никогда не переступитъ его. То, что онъ считаетъ жестокостью, бѣдствіемъ и несправедливостью относительно людей его класса, представляется ему вполнѣ естественнымъ для людей другихъ сословіи. Для моего отца этою разграничительною чертою являлся цвѣтъ. Въ отношеніяхъ къ равнымъ себѣ это былъ человѣкъ въ высшей степени справедливый и великодушный, но онъ считалъ негровъ всѣхъ оттѣнковъ чѣмъ-то среднимъ, промежуточнымъ звеномъ между человѣкомъ и животными и на этой гипотезѣ строилъ всѣ свои идеи о справедливости и великодушіи въ отношеніи къ нимъ. Я думаю, если бы кто нибудь прямо, въ упоръ спросилъ у него, думаетъ ли онъ, что они одарены безсмертной душой, онъ послѣ нѣкотораго колебанія, пожалуй, и отвѣтилъ бы: „да“. Но отецъ мало занимался вопросами духовнаго порядка; религіознаго чувства у него не было никакого, было только благоговѣніе передъ Богомъ, который въ его глазахъ былъ признаннымъ главою высшихъ классовъ.
У моего отца работало около пяти сотъ негровъ, онъ былъ непреклонный, требовательный, аккуратный хозяинъ; все должно было дѣлаться по системѣ, вестись неуклонно и точно по заведенному порядку. Теперь примите въ разсчетъ, что приводить все это въ исполненіе должны были лѣнивые, безпечные, легкомысленные негры, которые во всю свою жизнь научились только одному, „отлынивать“, какъ у васъ говорятъ въ Вермонтѣ, и вы поймете, что на его плантаціи происходило многое, что представлялось ужаснымъ и безобразнымъ такому чувствительному ребенку, какимъ былъ я.
Кромѣ всего прочаго, у него былъ надсмотрщикъ, высокій, худой, долговязый малый съ сильными кулаками, какой-то выродокъ Вермонта (извините, кузина), который прошелъ правильную школу грубости и жестокости и получилъ право примѣнять выученное на практикѣ. Мать терпѣть его не могла, и я также. Но онъ имѣлъ громадное вліяніе на отца, и вотъ такой-то человѣкъ деспотически управлялъ нашею усадьбою.
Я былъ въ то время еще маленькимъ мальчикомъ, но у меня уже тогда была любовь ко всему человѣческому, какая-то страсть къ изученію людей. Я ходилъ въ хижины негровъ и къ работникамъ въ поле, и меня всѣ любили. Мнѣ жаловались на разныя обиды и притѣсненія, я все это передавалъ матери, и мы съ ней вдвоемъ придумывали, какъ возстановить справедливость. Намъ часто удавалось смягчать или устранять жестокую расправу, и мы радовались, что дѣлаемъ много добра, но, какъ часто случается, я переусердствовалъ, и все пропало. Стеббсъ пожаловался отцу, что не можетъ справляться съ рабочими и принужденъ отказаться отъ мѣста. Отецъ былъ любящій, снисходительный мужъ, но онъ никогда не отступалъ отъ того, что считалъ необходимымъ; онъ сталъ, какъ скала, между нами и работниками. Онъ заявилъ матери совершенно почтительно и любезно, но вполнѣ рѣшительно, что она полная хозяйка надъ домашней прислугой, но что онъ не можетъ допустить ея вмѣшательства въ управленіе рабочими на плантаціи. Онъ чтилъ и уважалъ ее выше всего на свѣтѣ. Но онъ сказалъ бы то же самое и Пресвятой Дѣвѣ, если бы она мѣшала ему примѣнять его систему.
Я иногда слушалъ, какъ мать разговаривала съ нимъ, какъ она старалась возбудить въ немъ сочувствіе къ рабочимъ. Онъ выслушивалъ самыя трогательныя рѣчи ея съ невозмутимымъ спокойствіемъ и вѣжливостью, — Все сводится къ одному, — обыкновенно отвѣчалъ онъ, — отпустить мнѣ Стеббса или держать его? Стеббсъ олицетворенная аккуратность, честность и трудолюбіе, онъ отлично ведетъ хозяйство и не менѣе гуманенъ, чѣмъ другіе надсмотрщики. Совершенства мы все равно не найдемъ; а если оставить Стеббса, необходимо поддерживать его систему управленія въ общемъ, хотя бы при ней и случались иногда не желательныя вещи. При всякомъ управленіи нужна извѣстная строгость. Общія правила всегда могутъ оказаться жестокими въ отдѣльныхъ случаяхъ. Это послѣднее положеніе отецъ считалъ достаточнымъ оправданіемъ самой очевидной жестокости. Произнеся его, онъ обыкновенно ложился на софу, какъ человѣкъ покончившій непріятное дѣло, и принимался или дремать, или читать газету.
Дѣло въ томъ, что отецъ былъ прирожденный государственный человѣкъ. Онъ раздѣлилъ бы Польшу такъ же легко, какъ апельсинъ, и раздавилъ бы Ирландію самымъ спокойнымъ и систематичнымъ образомъ. Въ концѣ концовъ мать, потерявъ всякую надежду, уступила и отстранилась. Никто не знаетъ, что переживаютъ благородныя, нѣжныя натуры, подобныя ей, безпомощно брошенныя въ пучину несправедливостей и жестокостей и не встрѣчающія сочувствія ни въ комъ изъ окружающихъ. Вся ихъ жизнь цѣлый рядъ мученій въ этомъ аду, который называется нашимъ свѣтомъ. Ей оставалось одно только: воспитать дѣтей въ своихъ понятіяхъ и чувствахъ. Но, что вы ни говорите о воспитаніи, и несомнѣнно дѣти выростаютъ въ главныхъ чертахъ характера такими, какими ихъ сотворила природа. Альфредъ съ самой колыбели былъ аристократъ; по мѣрѣ того какъ онъ вырасталъ, всѣ его симпатіи и убѣжденія складывались въ этомъ направленіи, и увѣщанія матери пропадали даромъ. На меня, наоборотъ, они производили глубокое впечатлѣніе. Она никогда на словахъ не противорѣчила отцу, никогда не порицала его взгляды; но она со всею силою своей глубокой натуры старалась укоренить въ моемъ сердцѣ уваженіе ко всякой человѣческой душѣ, безъ исключенія. Я съ благоговѣйнымъ трепетомъ смотрѣлъ ей въ лицо, когда она вечеромъ указывала мнѣ на звѣзды и говорила: „Смотри Августинъ! всѣ эти звѣзды когда-нибудь исчезнутъ, а душа самаго бѣднаго, самаго ничтожнаго изъ нашихъ невольниковъ будетъ жить, жить вѣчно, какъ живетъ Господь Богъ“.
У нея было нѣсколько хорошихъ картинъ старыхъ мастеровъ; одна мнѣ особенно нравилась: она изображала Іисуса, исцѣляющаго слѣпого. — Посмотри, Августинъ, — говорила она, — этотъ слѣпой былъ бѣдный, жалкій нищій; поэтому Христосъ не захотѣлъ исцѣлить его издали. Онъ позвалъ его къ себѣ и возложилъ на него руки Свои. Не забывай этого, мой мальчикъ! — Если бы я выросъ подъ ея вліяніемъ, она, можетъ быть, сдѣлала бы изъ меня энтузіаста, святого, реформатора, мученика, увы! увы! Когда мнѣ исполнилось тринадцать лѣтъ, меня увезли отъ нея, и мы съ ней никогда больше не видались!
Сентъ-Клеръ опустилъ голову на руки и нѣсколько минутъ не говорилъ ни слова. Затѣмъ онъ поднялъ голову и продолжалъ:
— Какая жалкая, ничтожная вещь такъ называемая человѣческая добродѣтель! По большей части это вопросъ широты, долготы и географическаго положенія, воздѣйствующихъ на естественный темпераментъ, нерѣдко вопросъ простой случайности. Вашъ отецъ, напримѣръ, поселился въ Вермонтѣ, гдѣ въ сущности, всѣ люди свободны и всѣ равны между собой; онъ сдѣлался усерднымъ членомъ церкви и діакономъ, а затѣмъ вступилъ въ общество аболиціонистовъ и смотритъ на насъ, южанъ, почти какъ на язычниковъ. А между тѣмъ онъ по складу ума и характеру второе изданіе моего отца. Это проглядываетъ на каждомъ шагу, — у него такой же гордый, высокомѣрный, властолюбивый духъ. Вы знаете, какъ невозможно убѣдить многихъ изъ вашихъ деревенскихъ сосѣдей, что сквайръ Синклеръ не считаетъ себя выше ихъ. Дѣло въ томъ, что хотя онъ поселился въ демократической странѣ и усвоилъ себѣ демократическіе взгляды, но въ глубинѣ души онъ такой же аристократъ, какимъ былъ мой отецъ, владѣвшій пятью или шестью стами невольниковъ.
Миссъ Офеліи сильно хотѣлось возразить и она уже отложила свое вязанье, но Сентъ-Клеръ остановилъ ее.
— Я знаю слово въ слово все, что вы можете сказать, я и не говорю, что они были одинаковы. Одинъ попалъ въ такія условія, которыя противодѣйствовали его природнымъ склонностямъ, другой въ такія, которыя способствовали ихъ развитію. И поэтому одинъ превратился въ довольно самовластнаго, упрямаго, надменнаго стараго демократа, другой въ самовластнаго, упрямаго стараго деспота. Если бы они оба владѣли плантаціями въ Луизіанѣ, они были бы похожи другъ на друга, какъ двѣ старыя пули, вылитыя въ одну форму.
— Какой вы непочтительный! — замѣтила миссъ Офелія.
— Я не хотѣлъ сказать имъ ничего обиднаго, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — но вѣдь вы знаете, что чувство почтительности не особенно развито у меня. Но вернемся къ моему разсказу.
Отецъ умеръ и оставилъ все состояніе намъ, двумъ братьямъ, съ тѣмъ чтобы мы раздѣлились, какъ хотимъ. Нѣтъ человѣка на свѣтѣ болѣе благороднаго и великодушнаго, чѣмъ Альфредъ во всемъ, что касается равныхъ ему; мы съ нимъ отлично устроили дѣлежъ, безъ единаго неласковаго слова или чувства. Мы рѣшили управлять плантаціей вмѣстѣ. Альфредъ, который былъ вдвое дѣятельнѣе и энергичнѣе меня, увлекся хозяйствомъ и велъ его удивительно успѣшно.
Года черезъ два я убѣдился, что не могу быть его товарищемъ въ этомъ дѣлѣ. Имѣть въ своемъ распоряженіи семьсотъ человѣкъ, которыхъ я не могъ узнать лично, изъ которыхъ я не могъ заинтересоваться каждымъ въ отдѣльности, покупать, продавать, кормить ихъ и гонять ихъ на работу, какъ рогатый скотъ, подчинять ихъ военной дисциплинѣ; постоянно думать о томъ, какой минимумъ жизненныхъ удобствъ можно имъ предоставить, чтобы не лишить ихъ работоспособности, необходимость держать приказчиковъ и надсмотрщиковъ, необходимость плети, какъ перваго, послѣдняго и единственнаго аргумента, — все это было мнѣ въ высшей степени тяжело и непріятно; а когда я вспоминалъ, какъ высоко цѣнила мать человѣческую душу — мнѣ становилось прямо страшно.
Совершенно нелѣпо толковать о томъ, что негры живутъ счастливо въ неволѣ. Я до сихъ поръ не могу хладнокровно слушать, какъ нѣкоторые изъ вашихъ сѣверянъ стараются оправдать наши грѣхи, толкуя о благополучіи невольниковъ. Намъ это лучше извѣстно. Развѣ можно повѣрить, что какой-нибудь живой человѣкъ находитъ пріятнымъ работать цѣлый день съ утренней зари до поздняго вечера, подъ постояннымъ наблюденіемъ хозяина, не смѣя сдѣлать ни одного свободнаго движенія, отдавая все время утомительному, однообразному, тяжелому труду, и за все это получать въ годъ пару башмаковъ, двѣ пары панталонъ, жалкое жилище, да такое количество пищи, какое необходимо для поддержанія его работоспособности. Желалъ бы я, чтобы тѣ, кто воображаетъ, что человѣкъ въ такомъ положеніи можетъ чувствовать себя хорошо, сами попробовали его. Я бы охотно купилъ такую собаку и заставилъ его работать безъ зазрѣнія совѣсти.
— Я всегда думала, — сказала миссъ Офелія, — что вы, всѣ вы оправдываете рабство и считаете его справедливымъ, согласнымъ со Св. Писаніемъ.
— Вздоръ! мы еще не дошли до этого. Альфредъ, не смотря на весь свой деспотизмъ, никогда не доказываетъ своей правоты такими аргументами; нѣтъ, онъ просто, открыто и гордо опирается на доброе, старое, почтенное „право сильнаго“. Онъ говоритъ, и, по моему, совершенно справедливо, что американскій плантаторъ дѣлаетъ въ измѣненной формѣ то же, что дѣлаютъ съ низшими классами англійскіе аристократы и капиталисты, они всѣ присваиваютъ себѣ тѣло и кости людей, ихъ душу и умъ и извлекаютъ изъ нихъ прибыль для себя. Онъ равно защищаетъ тѣхъ и другихъ и по моему послѣдовательно. Онъ говоритъ, что высшая цивилизація невозможна безъ рабства массъ, рабства номинальнаго или дѣйствительнаго. По его мнѣнію необходимо долженъ существовать низшій классъ, обреченный на физическій трудъ и на исключительно животную жизнь. Благодаря этому, высшій классъ пріобрѣтаетъ досугъ и богатства, можетъ совершенствоваться, развивать умъ и становиться руководителемъ, душою низшаго. Онъ разсуждаетъ такимъ образомъ, потому что, — какъ я уже говорилъ, — онъ прирожденный аристократъ; а я этому не вѣрю, потому что я прирожденный демократъ.
— Можно ли сравнивать такія вещи? замѣтила миссъ Офелія. — Англійскаго рабочаго никто не продаетъ, не покупаетъ, не бьетъ, не разлучаетъ съ семьей!
— Но онъ зависитъ отъ своего хозяина такъ же, какъ если бы былъ купленъ имъ. Рабовладѣлецъ можетъ забить до смерти своего непокорнаго раба, — капиталистъ можетъ заморить его голодомъ. Что же касается прочности семьи, то не знаю, что хуже, видѣть, какъ продаютъ дѣтей, или, какъ они умираютъ съ голода.
— Ну, это плохое оправданіе для рабства, доказывать, что оно не хуже, чѣмъ многія другія дурныя учрежденія.
— Я и не говорю, что это оправданіе, напротивъ, я признаю, что рабство является самымъ наглымъ и очевиднымъ нарушеніемъ человѣческихъ правъ. Покупать человѣка, какъ лошадь, смотрѣть ему въ зубы, щупать его мускулы, испытывать силу, торговаться за него, имѣть спеціалистовъ по этой части, барышниковъ, маклеровъ, заводчиковъ, крупныхъ и мелкихъ торговцевъ человѣческимъ тѣломъ и душою,—все это болѣе наглядно, болѣе неприкрашенно выставляетъ дѣло передъ глазами всего цивилизованнаго міра, хотя въ сущности основа того и другого одинакова: эксплоатація одной части человѣческаго рода ради пользы и усовершенствованія другой, безъ всякаго вниманія къ интересамъ первой.
— Мнѣ это никогда не представлялось въ такомъ свѣтѣ,— замѣтила миссъ Офелія.
— Я довольно много путешествовалъ по Англіи, я читалъ немало о положеніи тамошнихъ низшихъ классовъ, и, я думаю,
Альфредъ правъ, когда говоритъ, что его невольники живутъ лучше, чѣмъ значительная часть англійскаго народа. Вы не должны заключать изъ того, что я вамъ сказалъ, будто Альфредъ жестокій рабовладѣлецъ. Нѣтъ, онъ деспотъ, онъ безжалостенъ къ непокорнымъ; можетъ застрѣлить невольника, какъ собаку, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти, если тотъ пойдетъ противъ него. Но вообще, онъ гордится тѣмъ, что невольники получаютъ хорошую пищу и пользуются порядочнымъ помѣщеніемъ.
Когда я жилъ съ нимъ, я настоялъ, чтобы онъ сдѣлалъ что нибудь для просвѣщенія ихъ. Въ угоду мнѣ онъ пригласилъ священника учить ихъ по воскресеньямъ Закону Божію, но я увѣренъ, что въ душѣ онъ считалъ это настолько же полезнымъ, какъ приглашать священника къ лошадямъ пли къ собакамъ. И дѣйствительно, много ли можно сдѣлать въ нѣсколько воскресныхъ часовъ для людей, умъ которыхъ съ самаго рожденія притупляется и грубѣетъ, и которые всѣ дни недѣли проводятъ въ чисто техническомъ, безсмысленномъ трудѣ? Учителя воскресныхъ школъ въ фабричныхъ округахъ Англіи и учителя рабочихъ нашихъ плантацій, вѣроятно, выскажутъ одинаковое мнѣніе по поводу результатовъ обученія и тамъ, и здѣсь. Впрочемъ, среди нашихъ невольниковъ попадаются блестящія исключенія, это потому, что негръ одаренъ отъ природы большей воспріимчивостью къ религіозному чувству, чѣмъ бѣлые.
— Почему же вы отказались отъ жизни на плантаціи? — спросила миссъ Офелія.
— Мы прожили кое-какъ вмѣстѣ нѣсколько времени, но, наконецъ, Альфредъ увидѣлъ, что я вовсе не плантаторъ. Онъ многое измѣнилъ, исправилъ, уступая моимъ взглядамъ, но я все-таки былъ недоволенъ, и это казалось ему нелѣпымъ. Но дѣло въ томъ, что мнѣ было ненавистно рабство само по себѣ, мнѣ было противно заставлять работать этихъ мужчинъ и женщинъ, противно держать ихъ въ невѣжествѣ, грубости и порокахъ, только для того, чтобы они наживали мнѣ деньги! Кромѣ того я не могъ удержаться, чтобы не вмѣшиваться въ разныя хозяйственныя мелочи. Такъ какъ я самъ лѣнивѣйшій изъ смертныхъ, то я невольно сочувствовалъ лѣнивымъ работникамъ, и когда кто-нибудь изъ этихъ жалкихъ клалъ камни на дно своей корзины, чтобы она вѣсила потяжелѣе, или наполнялъ свой мѣшокъ грязью и только сверху прикрывалъ хлопкомъ, я чувствовалъ, что на его мѣстѣ я поступилъ бы точно также, и потому не позволялъ сѣчь его. Въ сущности при мнѣ невозможно было поддерживать дисциплину на плантаціи. И вотъ, въ концѣ концовъ мы съ Альфредомъ пришли къ тому же, къ чему я пришелъ съ отцомъ много лѣтъ тому назадъ. Онъ сказалъ мнѣ, что я сантименталенъ, какъ женщина, и совершенно неспособенъ вести дѣло, и затѣмъ посовѣтовалъ мнѣ взять денежный капиталъ и домъ въ Новомъ Орлеанѣ, и приняться писать стихи, а ему предоставить управлять плантаціей. Мы разстались, и я переселился сюда.
— А отчего вы тогда же не отпустили на свободу своихъ невольниковъ?
— Какъ-то въ голову не приходило. Держать ихъ, какъ орудія для добыванія денегъ, я не могъ; держать ихъ, чтобы они помогали мнѣ тратить деньги было не такъ безобразно. Нѣкоторые изъ нихъ были наши старые слуги, которыхъ я очень любилъ, а молодые были ихъ дѣти. Всѣ они, казалось, были довольны своимъ положеніемъ. — Онъ замолчалъ и задумчиво прошелся по комнатѣ.
— Было время въ моей жизни, — снова заговорилъ онъ, — когда у меня были планы, надежды сдѣлать что-нибудь въ этомъ мірѣ, а не просто плыть но теченію. У меня было стремленіе стать, такъ сказать, освободителемъ, избавить мою родину отъ этого пятна и позора. Я думаю, у всѣхъ молодыхъ людей бываютъ такіе припадки въ извѣстное время жизни, а потомъ…
— Отчего же вы ничего не сдѣлали! — вскричала миссъ Офелія; — вы не должны были, „возложивъ руку на плугъ, оглядываться назадъ“.
— Жизнь моя устроилась не такъ, какъ я ожидалъ, и я, какъ Соломонъ, разочаровался въ жизни. Вѣроятно, у насъ съ нимъ была одинаковая наклонность къ мудрости; такъ или иначе, вмѣсто того, чтобы играть роль общественнаго преобразователя, я изображаю собой сухую щепку, которую носитъ и бросаетъ во всѣ стороны. Альфредъ бранитъ меня при всякой встрѣчѣ, и я согласенъ, что онъ правъ. Онъ дѣйствительно, хоть что нибудь да дѣлаетъ. Его жизнь есть логическое слѣдствіе его убѣжденій, моя — какая-то жалкая непослѣдовательность.
— Дорогой мой, неужели вы можете довольствоваться такою жизнью?
— Довольствоваться! Когда я вамъ говорю, что я ее презираю. Но вернемся къ нашему разговору — мы говорили объ освобожденіи негровъ. Я не думаю, чтобы мои воззрѣнія на невольничество, представляли что-нибудь исключительное. Я нахожу, что очень многіе люди въ глубинѣ души думаютъ то же, что я. Вся страна страдаетъ отъ этого учрежденія; оно зло для рабовъ, но еще большее зло для господъ. Не нужно большой проницательности, чтобы видѣть, что обширный классъ порочныхъ, безпечныхъ, безнравственныхъ людей въ нашей средѣ такое же несчастіе для насъ, какъ и для нихъ самихъ. Капиталисты и аристократы Англіи не чувствуютъ этого такъ, какъ мы, потому что они не имѣютъ близкихъ сношеній съ тѣми, кого развращаютъ. У насъ эти люди живутъ въ нашихъ домахъ; они играютъ съ нашими дѣтьми, они няньчаютъ ихъ и вліяютъ на нихъ сильнѣе, чѣмъ мы сами; дѣти почему-то всегда дружатъ съ неграми и стараются подражать имъ. Если бы Ева была не ангелъ, а обыкновенный ребенокъ, она бы давно испортилась. Оставлять ихъ невѣжественными, порочными и воображать, что это не повредитъ нашимъ дѣтямъ, все равно, что предоставлять имъ болѣть натуральной оспой и думать будто дѣти не заразятся ею. А между тѣмъ наши законы самымъ положительнымъ образомъ запрещаютъ давать неграмъ образованіе, и это вполнѣ разумно: воспитайте только одно просвѣщенное поколѣніе, и все учрежденіе разлетится въ прахъ. Если мы имъ не дадимъ свободы, они сами возьмутъ ее.
— Какъ же вы думаете, чѣмъ все это окончится? — спросила миссъ Офелія.
— Не знаю. Одно можно сказать навѣрно: въ массахъ происходитъ броженіе всюду, во всемъ мірѣ, и рано или поздно настанетъ день Божьяго суда. Одни и тѣ же причины дѣйствуютъ въ Европѣ, въ Англіи и у насъ. Мать часто говорила маѣ, что настанетъ блаженное тысячелѣтіе, когда Христосъ будетъ царить на землѣ, и всѣ люди будутъ свободны и счастливы. Когда я былъ мальчикомъ, она учила меня молиться: „Да пріидетъ царствіе Твое“! Иногда мнѣ думается, что всѣ эти вздохи, стоны, все это потряхиванье старыхъ костей предсказываютъ близкое наступленіе этого царствія. Но кто можетъ знать день и часъ его пришествія?
— Августинъ, мнѣ кажется иногда, что вы недалеки отъ этого Царствія, — сказала миссъ Офелія, отложивъ вязанье и съ тревогой глядя на своего двоюроднаго брата.
— Благодарю васъ за ваше лестное мнѣніе обо мнѣ, но во мнѣ есть и очень высокое и очень низкое: въ теоріи я взлетаю къ вратамъ неба; на практикѣ пресмыкаюсь въ земномъ прахѣ. Однако звонятъ къ чаю, — пойдемъ, — и не говорите больше, что я ни разу въ жизни не могу поговорить серьезно.
За столомъ Марія заговорила о происшествіи съ Прю. — Вы, вѣроятно, думаете, кузина, — сказала она, — что мы всѣ страшные варвары.
— Я нахожу этотъ поступокъ варварствомъ, — отвѣчала миссъ Офелія, — но я не думаю, что вы всѣ варвары.
— Видите ли, — сказала Марія, — съ нѣкоторыми изъ этихъ тварей совсѣмъ невозможно справиться. Они до того испорчены, что не стоютъ того чтобы жить на свѣтѣ. Я не чувствую къ нимъ ни малѣйшаго состраданія. Ничего подобнаго не случалось бы, если бы они вели себя сколько нибудь сносно.
— Но, мама, — замѣтила Ева, — бѣдная Прю была очень несчастна, оттого она и пила.
— Ай, какіе пустяки! развѣ это можетъ служить оправданіемъ! Я тоже часто бываю несчастна. Мнѣ кажется, — задумчиво проговорила она, — что я пережила гораздо болѣе тяжелыя испытанія, чѣмъ она! Тутъ все дѣло въ томъ, что они страшно испорчены; нѣкоторыхъ изъ нихъ нельзя исправить никакими мѣрами строгости. Я помню, у отца былъ невольникъ до такой степени лѣнивый, что онъ убѣгалъ, чтобы только не работать; онъ скитался по болотамъ, воровалъ и продѣлывалъ всякія гадости. Его ловили, сѣкли, но ничто не помогало; черезъ нѣсколько времени онъ опять убѣгалъ; въ послѣдній разъ онь ушелъ ползкомъ, потому что ходить уже не могъ, и умеръ на болотѣ. А между тѣмъ у него не было никакого основанія убѣгать, потому что отецъ всегда хорошо обращался со своими невольниками.
— Мнѣ удалось разъ смирить одного молодца, — сказалъ Сентъ-Клеръ — надъ которымъ напрасно трудились и надсмотрщики и хозяева.
— Тебѣ! — вскричала Марія, — интересно знать, когда ты это могъ сдѣлать!
— Это былъ высокій, сильный малый, уроженецъ Африки, настоящій африканскій левъ. Грубый инстинктъ свободы былъ развитъ въ немъ до высшей степени. Звали его Сципіонъ. Никто не могъ ничего съ нимъ подѣлать. Его перепродавали изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, Адольфъ купилъ его, надѣясь справиться съ нимъ. Въ одинъ прекрасный день онъ побилъ надсмотрщика и бѣжалъ въ болота. Я въ то время гостилъ у Альфа, — это было послѣ того, какъ мы раздѣлились. Альфредъ былъ страшно разсерженъ, но я доказывалъ ему, что онъ самъ виноватъ и бился объ закладъ, что я бы смирилъ этого негра; въ концѣ концовъ мы порѣшили, что если я его поймаю, онъ мнѣ отдастъ его для производства моего опыта. Снарядили для поимки его партію въ шесть, семь человѣкъ, съ ружьями и собаками. Знаете, можно охотиться на человѣка съ такимъ же увлеченіемъ, какъ на оленя, все дѣло въ привычкѣ. Въ сущности, я и самъ былъ нѣсколько возбужденъ, хотя отправился только въ роли посредника на тотъ случай, если онъ будетъ пойманъ.
Собаки лаяли и выли, мы рыскали во всѣ стороны и настигли его. Онъ бѣгалъ, прыгалъ, какъ олень, и задалъ таки намъ порядочную гонку; наконецъ его загнали въ непроходимую чащу тростника; тогда онъ сталъ защищаться, и отъ него здорово досталось нашимъ собакамъ. Онъ разбрасывалъ ихъ направо, налѣво и трехъ убилъ голыми руками, но въ эту минуту его сразилъ ружейный выстрѣлъ, и онъ упалъ почти къ моимъ ногамъ раненый, истекая кровью. Несчастный поднялъ на меня взглядъ, въ которомъ было и мужество, и въ то же время отчаяніе. Я удержалъ собакъ и охотниковъ, которые всѣ готовы были наброситься на него, и объявилъ его своимъ плѣнникомъ, иначе его непремѣнно пристрѣлили бы. Потомъ я настоялъ, чтобы Альфредъ исполнилъ свое обѣщаніе, и онъ продалъ мнѣ Сципіона. Я взялъ его къ себѣ, и черезъ двѣ недѣли онъ превратился въ самаго покорнаго и смирнаго человѣка.
— Какъ же ты этого добился? — спросила Марія.
— Очень простымъ способомъ. Я взялъ его въ свою комнату, уложилъ его на хорошую постель, перевязалъ его раны, и самъ ухаживалъ за нимъ, пока не поставилъ его на ноги. А затѣмъ я приготовилъ ему вольную и сказалъ, что онъ можетъ уходить на всѣ четыре стороны.
— И онъ ушелъ? — спросила миссъ Офелія.
— Нѣтъ. Глупецъ разорвалъ вольную и рѣшительно отказался уходить отъ меня. У меня никогда не было лучшаго слуги, болѣе вѣрнаго, преданнаго. Впослѣдствіи, онъ принялъ христіанство и сталъ кротокъ, какъ дитя. Онъ управлялъ моимъ имѣніемъ на озерѣ и отлично исполнялъ свое дѣло. Я потерялъ его въ первую холеру. Онъ въ сущности пожертвовалъ жизнью за меня. Я заболѣлъ, былъ при смерти, всѣ окружающіе меня, боясь заразы, разбѣжались. Сципіонъ одинъ остался около меня и положительно вырвалъ меня у смерти. Но бѣдняга вскорѣ послѣ того самъ заболѣлъ, и спасти его не было возможности. Ни о комъ я такъ не горевалъ, какъ о немъ.
Во время этого разсказа Ева все ближе подходила къ отцу, губки ея были полураскрыты, большіе серьезные глаза полны сосредоточеннаго вниманія.
Когда онъ кончилъ, она вдругъ обвила ручками его шею и разразилась судорожными рыданіями.
— Ева, дорогая дѣточка! что съ тобой! — вскричалъ Сентъ-Клеръ, видя какъ ея тѣльце дрожитъ и подергивается отъ наплыва сильнаго чувства. — Дѣвочкѣ совсѣмъ не слѣдуетъ слушать такого рода исторій, — прибавилъ онъ, — она слишкомъ нервна.
— Нѣтъ, папа, я не нервна, — сказала Ева, сразу овладѣвъ собой съ необыкновенной для такого ребенка силой воли. — Я не нервная, но всѣ такія вещи падаютъ мнѣ на сердце.
— То есть какъ? что это значитъ, Ева?
— Я не могу вамъ сказать, папа. Я все думаю, у меня такъ много мыслей… Можетъ быть, я вамъ когда нибудь разскажу.
— Ну, хорошо, думай себѣ, моя дорогая, только не плачь, не огорчай папу, — сказалъ Сентъ-Клеръ. — Посмотри, какой чудный персикъ я для тебя выбралъ.
Ева взяла персикъ и улыбнулась, но въ уголкахъ ея рта все еще замѣтно было нервное подергиванье.
— Пойдемъ, посмотримъ золотыхъ рыбокъ! — Сентъ-Клеръ взялъ ее за руку и вышелъ съ ней на веранду. Черезъ нѣсколько минутъ изъ-за шелковыхъ занавѣсей донесся веселый смѣхъ: Ева и Сентъ-Клеръ бросали другъ въ друга розы и бѣгали одинъ за другимъ по дорожкамъ двора.
Увлекшись описаніемъ жизни болѣе знатныхъ особъ, читатели, можетъ быть, и забыли нашего скромнаго друга Тома. Но
если они согласятся войти вмѣстѣ съ нами въ маленькую каморку надъ конюшнями, они узнаютъ нѣчто о его дѣлахъ. Это была маленькая, но вполнѣ приличная комнатка съ кроватью, стуломъ и некрашеннымъ столикомъ, на которомъ лежала Библія Гома и его молитвенникъ. Въ этой комнатѣ онъ въ настоящую минуту сидитъ, положивъ передъ собой грифельную доску и съ великимъ трудомъ старается что-то выводить на ней.
Дѣло въ томъ, что онъ страшно стосковался по родному дому и, наконецъ выпросилъ листокъ почтовой бумаги у миссъ Евы. Собравъ весь скудный запасъ свѣдѣній по этой части, пріобрѣтенныхъ отъ массы Джоржа, онъ возымѣлъ смѣлую идею нависать письмо; и теперь старался изобразить на своей доскѣ черновикъ его. Томъ былъ въ большомъ затрудненіи, такъ какъ совершенно забылъ, какъ писать нѣкоторыя буквы, а изъ тѣхъ которыя помнилъ, не зналъ какую куда поставить. Онъ трудился и пыхтѣлъ надъ своей работой, а въ. это время Ева вбѣжала въ комнату, какъ птичка вспорхнула на стулъ сзади него и посмотрѣла черезъ его плечо.
— О дядя Томъ! какія смѣшныя штучки ты рисуешь?
— Я хочу написать письмо своей бѣдной старухѣ и своимъ дѣткамъ, миссъ Ева, — отвѣчалъ Томъ, проводя рукою по глазамъ, — но боюсь, не выйдетъ у меня дѣло!
— Какъ бы мнѣ хотѣлось помочь тебѣ, Томъ! Я немножко училась писать. Въ прошломъ годѣ я знала всѣ буквы, боюсь только, что забыла.
Ева прислонилась къ нему своей золотистой головкой, и они принялись вдвоемъ серьезно обсуждать дѣло, при чемъ оба одинаково ничего не знали. Послѣ долгихъ совѣщаній по поводу каждаго слова, они, наконецъ, приступили къ писанію, и оба отъ души радовались, что у нихъ выходитъ похоже на настоящее письмо.
— Да, дядя Томъ, право, начинаетъ выходить отлично, — съ восторгомъ вскричала Ева, поглядывая на доску. — Какъ обрадуется твоя жена и бѣдныя маленькія дѣтки! О, это просто безсовѣстно, что тебя разлучили съ ними! Я попрошу папу чтобы онъ отпустилъ тебя къ нимъ.
— Миссисъ обѣщала выкупить меня, какъ только она накопитъ денегъ, — отвѣчалъ Томъ, — я надѣюсь, что она-это свѣтаетъ. Молодой масса Джоржъ хотѣлъ пріѣхать за мной, и онъ мнѣ далъ этотъ долларъ въ знакъ памяти, — и Томъ вытащилъ изъ подъ платья драгоцѣнный долларъ.
— О, значитъ, онъ навѣрно пріѣдетъ! — вскричала Ева. — Какъ я рада!
— Вотъ мнѣ и хотѣлось, видите ли, послать имъ письмо, чтобы они знали, гдѣ я, и сказать бѣдной Хлоѣ, что мнѣ хорошо жить, а то она ужъ очень убивалась, бѣдняга!
— Томъ! — послышался въ эту минуту голосъ Сентъ-Клера, входившаго въ комнату.
Томъ и Ева вздрогнули.
— Что вы тутъ дѣлаете? — спросилъ Сентъ-Клеръ, — подходя и заглядывая на доску.
— Ахъ, это Томъ пишетъ письмо, а я ему помогаю, — отвѣчала Ева, — правда, вѣдь, хорошо?
— Мнѣ не хочется васъ огорчать, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ, — но я думаю, Томъ, лучше будетъ, если ты дашь мнѣ написать за тебя это письмо. Я напишу, какъ только вернусь съ прогулки.
— Ему непремѣнно надо послать письмо! — сказала Ева. — Знаете, папа, его прежняя госпожа пришлетъ денегъ, чтобы выкупить его. Она ему обѣщала.
Септъ-Клеръ былъ въ глубинѣ души увѣренъ, что это одно изъ тѣхъ обѣщаній, которыя добродушные владѣльцы часто даютъ своимъ невольникамъ, чтобы смягчить для нихъ горькія минуты продажи, и которыя они вовсе не имѣютъ намѣренія исполнять. Но онъ не высказалъ своихъ мыслей и только велѣлъ Тому запречь лошадей для катанья.
Письмо Тома было въ тотъ же вечеръ написано но всей формѣ и опущено благополучно въ почтовый ящикъ.
Миссъ Офелія продолжала усердно заниматься хозяйствомъ. Вся прислуга, начиная съ Дины и кончая послѣднимъ „мальчишкой“, единогласно признала, что миссъ Офелія положительно „чудитъ“, выраженіе, означающее на языкѣ южныхъ слугъ, что господинъ или госпожа поступаютъ не такъ, какъ имъ слѣдуетъ.
Высшій кругъ — Адольфъ, Джени и Роза рѣшили, что она вовсе не лэди: лэди никогда не работаютъ, какъ она. У нея и видъ совсѣмъ не барскій, даже удивительно, что она приходится сродни Сентъ-Клерамъ. Марія съ своей стороны заявила, что ей утомительно видѣть кузину Офелію вѣчно за работой. Дѣйствительно, она имѣла нѣкоторое основаніе жаловаться. Миссъ Офелія шила и вышивала съ ранняго утра до вечера такъ усердно, точно это было ей крайне необходимо; потомъ, когда начинало темнѣть, она складывала работу, принималась за свое безконечное вязанье и столь же усердно шевелила спицами. По правдѣ сказать, можно было устать, глядя на нее.