Жизнь всѣхъ насъ уходитъ незамѣтно, день за днемъ; такъ проходила она и для нашего друга Тома въ первые два года его пребыванія на югѣ. Хотя онъ былъ разлученъ со всѣмъ, что было дорого его сердцу, хотя его часто тянуло назадъ, къ семьѣ, по онъ не чувствовалъ себя положительно несчастнымъ. Человѣческая душа, что арфа: вполнѣ уничтожить гармонію можно только порвавъ однимъ ударомъ всѣ струны. Оглядываясь назадъ, на тѣ дни, которые казались намъ днями испытаній и горя, мы можемъ вспомнить, что каждый часъ пряно иль съ собой нѣкоторое разнообразіе и облегченіе, такъ что хотя мы не были вполнѣ счастливы, но не были и вполнѣ несчастны.
Сидя въ своей каморкѣ Томъ читалъ творенія того, кто училъ во. всякомъ положеніи быть довольнымъ своею участью. Онъ находилъ, что это доброе и разумное ученье, вполнѣ соотвѣтствующее тому спокойному, вдумчивому настроенію, какое онъ пріобрѣлъ, благодаря чтенію все той же книги.
На свое письмо домой онъ своевременно получилъ, какъ мы разсказывали въ послѣдней главѣ, отвѣтъ отъ мастера Джоржа, написанный хорошимъ, круглымъ школьническимъ почеркомъ, который, по словамъ Тома, можно было читать „съ другаго конца комнаты“. Въ этомъ посланіи сообщалось много домашнихъ новостей, уже извѣстныхъ нашимъ читателямъ, — такъ напр. что тетушка Хлоя нанялась къ одному кондитеру въ Луизвилѣ, гдѣ благодаря своему искусству въ печеньи, зарабатываетъ массу денегъ, которыя всѣ откладываются на выкупъ Тома. Мося и Петя здоровы и веселы; дѣвочка бѣгаетъ по всему дому подъ присмотромъ Салли и всѣхъ домашнихъ вообще. Хижина Тома пока заперта, но Джоржъ краснорѣчиво росписывалъ тѣ украшенія и пристройки, которыя будутъ въ ней сдѣланы къ возвращенію Тома.
Въ концѣ письма приводился списокъ наукъ, которыя Джоржъ изучалъ въ школѣ, при чемъ названіе каждой изъ нихъ начиналось съ прописной разрисованной буквы; затѣмъ назывались имена четырехъ жеребятъ, родившихся послѣ отъѣзда Тома, и тутъ же упоминалось, что папа и мама здоровы. Слогъ письма былъ несомнѣнно очень сжатый, краткій, но Тому оно казалось самымъ удивительнымъ произведеніемъ современной литературы. Онъ не уставалъ любоваться имъ и даже совѣтовался съ Евой, какъ бы вставить его въ рамку и повѣсить у себя въ комнатѣ. Затрудненіе состояло только въ томъ, что нельзя было вставить такъ, чтобы обѣ стороны листка были видны заразъ.
Дружба между Евой и Томомъ росла по мѣрѣ того, какъ дѣвочка становилась старше. Трудно сказать, какое мѣсто занимала Ева въ нѣжномъ, впечатлительномъ сердцѣ своего преданнаго поклонника. Онъ любилъ ее, какъ хрупкое, земное созданіе, онъ почти боготворилъ ее, какъ нѣчто небесное, божественное. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ итальянскій рыбакъ смотритъ на свой образокъ Младенца Іисуса: со смѣшаннымъ чувствомъ нѣжности и благоговѣнія; исполнять ея милыя прихоти, угадывать и предупреждать тысячи мелкихъ желаній, которыя пестрой радугой скрашиваютъ дѣтство, было величайшимъ наслажденіемъ для Тома. Утромъ закупая провизію на рынкѣ, онъ постоянно высматривалъ для нея самые красивые букеты, и пряталъ въ карманъ самые лучшіе персики или апельсины, чтобы поднести ей по возвращеніи домой. Сердце его радостно билось, когда онъ видѣлъ золотистую головку Евы, поджидавшей его въ воротахъ, и слышалъ ея милый, дѣтскій вопросъ:
— Ну, дядя Томъ, что ты мнѣ сегодня принесъ?
Ева со своей стороны старалась оказывать ему всякія услуги. Хотя она была еще мала, но она превосходно читала. Ея тонкое, музыкальное ухо, живое, поэтическое воображеніе и безсознательное влеченіе ко всему высокому и благородному придавали особую прелесть ея чтенію Библіи: такого чтенія Томъ не слыхалъ никогда въ жизни. Сначала она читала, чтобы доставить удовольствіе своему скромному другу; но вскорѣ великая книга нашла откликъ въ ея собственной душѣ. Ева полюбила ее за тѣ странные порывы, за тѣ смутныя, но сильныя волненія, какія любятъ испытывать впечатлительныя и чуткія дѣти.
Ей всего больше нравились Апокалипсисъ и Пророки, неясные, причудливые образы и вдохновенный языкъ ихъ производили на нее сильное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что она напрасно старалась понять ихъ смыслъ.
Она и ея простодушный другъ, старый ребенокъ совершенно одинаково относились къ этимъ произведеніямъ. Они понимали только, что здѣсь говорится о чемъ-то великомъ, что должно открыться людямъ, о чемъ-то чудесномъ, что должно наступить, и радовались, сами не зная, чему. Въ нравственномъ мірѣ не такъ, какъ въ физическомъ: непонятное не всегда бываетъ безполезно. Душа пробуждается, какъ трепещущій странникъ между двумя туманными безднами: вѣчнымъ прошедшимъ и вѣчнымъ будущимъ. Свѣтъ падаетъ лишь на небольшое пространство, окружающее ее, она поневолѣ должна стремиться къ неизвѣстному; голоса и призраки, долетающіе до нее изъ туманныхъ высотъ вдохновенія, находятъ откликъ и отвѣтъ въ ея собственной чуткой природѣ. Мистическіе образы являются для нея талисманами и драгоцѣнными камнями, исписанными невѣдомыми іероглифами; она благоговѣйно хранитъ ихъ и надѣется разгадать, когда передъ ней поднимется завѣса будущей жизни.
Въ то лѣто, о которомъ идетъ рѣчь въ нашей исторіи, вся семья Сентъ-Клера жила въ его виллѣ, на берегу озера Пантчартрэна. Лѣтніе жары заставили всѣхъ, кто могъ покинуть душный, нездоровый городъ, искать прохлады на берегахъ озера, съ его свѣжимъ, живительнымъ вѣтеркомъ.
Вилла Сентъ-Клера была построена на манеръ остъ-индскаго коттеджа, обнесена со всѣхъ сторонъ легкими бамбуковыми верандами, окружена садами и парками. Гостиная выходила прямо въ садъ, благоухавшій всевозможными красивыми растеніями и цвѣтами; извилистыя дорожки сбѣгали къ самому берегу озера серебристая гладь воды сверкала въ солнечныхъ лучахъ и представляла картину, которая безпрестанно мѣнялась и съ каждой перемѣной казалась все красивѣе и красивѣе.
Былъ чудный золотистый закатъ, когда все небо какъ бы пылаетъ огнемъ, а вода представляется вторымъ небомъ. Озеро покрылось розовыми золотистыми полосами, тамъ и сямъ по немъ скользили словно призраки бѣлые поруса лодочекъ, маленькія золотистыя звѣздочки сверкали на небѣ и любовались на свое отраженіе, трепетавшее въ водѣ.
Томъ и Ева сидѣли на дерновой скамейкѣ, въ бесѣдкѣ, у самаго конца сада. Это былъ воскресный вечеръ и на колѣняхъ Евы лежала открытая Библія.
Она прочла: „И я увидѣлъ какъ-бы море изъ стекла смѣшаннаго съ огнемъ“. — Томъ, — вскричала дѣвочка, прерывая чтеніе и указывая на озеро, — вотъ оно!
— Что такое, миссъ Ева?
— Развѣ ты не видишь, вонъ тамъ! — и она указала на зеркальную поверхность озера, которое отражало золотистое небо. — Потъ тебѣ море изъ стекла, смѣшаннаго съ опіемъ.
— Это, пожалуй, правда, миссъ Ева, — сказалъ Томъ и запѣлъ:
|
О если бы были у меня крылья зари |
— А какъ ты думаешь, дядя Томъ, гдѣ этотъ „Новый Іерусалимъ'? — спросила Ева.
— О, очень высоко, миссъ Ева, выше облаковъ!
— Знаешь, мнѣ кажется, я его вижу! Посмотри на эти облака! Они точно большія жемчужныя ворота; а тамъ за ними, далеко, далеко все золото. Томъ, спой про „свѣтлыхъ духовъ“.
Томъ запѣлъ извѣстный методистскій гимнъ:
|
Я вижу сонмы свѣтлыхъ духовъ, |
— Дядя Томъ, я ихъ видѣла, — сказала Ева.
Томъ нисколько не сомнѣвался, что она говоритъ правду, и не удивился ея словамъ. Если бы Ева сказала ему, что была на небесахъ, онъ нашелъ бы это весьма возможнымъ.
— Они иногда прилетаютъ ко мнѣ во снѣ, эти духи! — Глаза Евы приняли мечтательное выраженіе, и она тихонько запѣла:
|
Они всѣ въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ |
— Дядя Томъ, — проговорила Ева, — я пойду туда.
— Куда, миссъ Ева?
Дѣвочка встала и указала ручкой на небо; отблескъ заката ложился неземнымъ сіяніемъ на ея золотистые волосы и пылающія щечки; глаза ея задумчиво глядѣли въ небо.
— Я пойду туда, — повторила она, — къ этимъ свѣтлымъ духамъ, Томъ! Я скоро уйду!
Преданное сердце Тома болѣзненно сжалось, Онъ вспомнилъ, какъ часто замѣчалъ за послѣдніе шесть мѣсяцевъ, что ручки Евы становятся все тоньше, ея кожа прозрачнѣе, дыханіе прерывистѣе; прежде она по цѣлымъ часамъ бѣгала и играла въ саду, а теперь очень скоро уставала и ослабѣвала.
Онъ слыхалъ, какъ миссъ Офелія часто говорила, что у дѣвочки кашель, который не могутъ вылѣчить никакія ея лѣкарства; и даже теперь ея щечки и маленькія ручки пылали лихорадочнымъ жаромъ, но все-таки мысль, высказанная въ эту минуту Евой, никогда не приходила ему въ голову.
Бываютъ ли когда нибудь на свѣтѣ такія дѣти, какъ Ева? Да, бываютъ. Но ихъ имена мы обыкновенно читаемъ на могилахъ, а ихъ кроткія улыбки, ихъ небесные глаза, ихъ незаурядныя слова и поступки хранятся, какъ сокровища, въ глубинѣ сердецъ оплакивающихъ ихъ. Какъ много встрѣчается семействъ, въ которыхъ вамъ скажутъ, что всѣ хорошія качества, всѣ милыя черты живыхъ дѣтей ничто въ сравненіи съ прелестью того или той, которыхъ уже нѣтъ. Точно будто на небѣ существуетъ особый разрядъ ангеловъ, которые спускаются ненадолго на землю, овладѣваютъ строптивымъ человѣческимъ сердцемъ и возносятъ его съ собою въ небесную обитель. Когда вы видите глубокій, одухотворенный свѣтъ въ глазахъ ребенка, когда дѣтская душа его высказывается передъ вами въ нѣжныхъ, разумныхъ недѣтскихъ рѣчахъ, — не надѣйтесь сохранить его на землѣ; на немъ лежитъ печать неба и лучъ безсмертія свѣтится въ его глазахъ,
Такъ и ты, дорогая Ева, ясная звѣздочка своего дома! Ты угасаешь; но тѣ, кто всего нѣжнѣе любятъ тебя, не подозрѣваютъ этого.
Разговоръ между Томомъ и Евой былъ прерванъ миссъ Офеліей, которая тревожнымъ голосомъ звала;
— Ева! Ева! гдѣ ты дѣточка? Роса падаетъ, тебѣ надо идти домой!
Ева и Томъ поспѣшили въ комнаты.
Миссъ Офелія видала на своемъ вѣку много больныхъ и умѣла ухаживать за ними. Какъ уроженка Новой Англіи, она умѣла распознавать первые признаки коварной болѣзни, которая уноситъ такъ часто лучшія и любимѣйшія существа, которыя неумолимо обрекаютъ ихъ на смерть, когда, повидимому, еще ни одна изъ жизненныхъ нитей не порвана.
Она замѣтила этотъ небольшой, сухой кашель; этотъ ежедневный жаръ въ щекахъ, блескъ глазъ и лихорадочная живость движеній не могли обмануть ее.
Она попыталась сообщить свои опасенія Сентъ-Клеру, но онъ возразилъ ей съ раздраженіемъ, не похожимъ на его обычную добродушную беззаботность.
— Пожалуйста, не каркайте, кузина, — терпѣть этого не могу! Развѣ вы не видите, что дѣвочка просто сильно растетъ? Дѣти обыкновенно слабѣютъ при быстромъ ростѣ!
— Но она кашляетъ!
— О, пустяки, какой это кашель! Она, можетъ быть, немножко простудилась.
— Точно также начиналась болѣзнь у Элизы Джекъ, у Елены и Маріи Сандерсъ.
— Ахъ, пожалуйста, бросьте вы эти бабьи сказки! Всѣ женщины, которыя много ухаживали за дѣтьми, удивительно мнительны: стоитъ ребенку кашлянуть или чихнуть, и они пророчатъ всякія бѣды. Присматривайте за ребенкомъ, не давайте ей выходить вечеромъ на воздухъ, да слишкомъ много бѣгать, и она поправится.
Такъ говорилъ Сентъ-Клеръ, но въ душу его закралась тревога. Онъ сталъ съ лихорадочнымъ безпокойствомъ слѣдить за Евой, безпрестанно повторяя при этомъ, что: „дѣвочка совсѣмъ здорова, этотъ кашель ничего не значитъ, онъ просто желудочный, у дѣтей это часто бываетъ“. Но онъ чаще прежняго оставался съ ней, бралъ ее кататься съ собой, безпрестанно привозилъ какіе-нибудь рецепты или укрѣпляющія микстуры, — „въ сущности дѣвочкѣ этого не нужно, — говорилъ онъ, — но пусть принимаетъ, это ей не повредитъ“.
Надобно сказать, что его особенно болѣзненно поражала возраставшая съ каждымъ днемъ зрѣлость ума и чувствъ дѣвочки. Сохранивъ всю наивную прелесть дѣтства, она въ то же время часто совершенно безсознательно роняла слова, указывавшія на смѣлый полетъ мысли, на какую-то удивительную мудрость, слова, показавшіяся какимъ-то вдохновеніемъ свыше. Въ такія минуты жуткая дрожь пробѣгала по тѣлу Сентъ-Клера, онъ крѣпко прижималъ ее къ себѣ, какъ будто его объятія могли спасти ее; въ сердцѣ его просыпалась страстная рѣшимость удержать ее, не дать ей уйти.
Вся душа и все сердце дѣвочки были, повидимому, поглощены дѣлами любви и милосердія. Она всегда была отзывчива и щедра, но теперь у нея проявилась чисто женственная заботливость о другихъ. Она попрежнему любила играть съ Топси и съ прочими черными дѣтьми, но теперь она была чаще зрительницей, чѣмъ участницей ихъ игръ; иногда она сидѣла по получасу и смѣялась разнымъ штукамъ Топси, — потомъ вдругъ точно тѣнь ложилась на лицо ея, глаза ея наполнялись слезами, и мысли уносились куда-то далеко. — Мама, — спросила она какъ-то разъ у матери, — отчего мы не учимъ нашихъ негровъ читать?
— Что за вопросъ, Ева! Никто, никогда ихъ не учитъ!
— Но отчего же такъ?
— Да оттого, что имъ совсѣмъ не нужно читать. Чтеніе не поможетъ имъ работать, а они созданы только для работы.
— Но они должны читать Библію, мама, чтобы узнать волю Божью.
— О, они всегда найдутъ кого-нибудь, кто имъ прочтетъ то, что имъ нужно.
— Мнѣ кажется, мама, Библію всякій человѣкъ долженъ читать самъ для себя. Часто имъ хочется послушать, а читать некому.
— Какой ты, право, странный ребенокъ, Ева! — вскричала мать.
— Миссъ Офелія выучила Топей читать! — продолжала дѣвочка.
— Да, и ты видишь, что это не принесло ей никакой пользы. Я никогда не видала созданія противнѣе этой Топси!
— А вотъ бѣдная Мамми! — сказала Ева. — Она такъ любитъ Библію, такъ хотѣла бы умѣть читать ее! Что она станетъ дѣлать, когда я уже не буду больше читать ей!
Марія занималась перебираніемъ вещей въ комодѣ и отвѣчала разсѣянно.
— Да, конечно, Ева, скоро тебѣ будетъ не до чтенія Библіи слугамъ, тебѣ придется думать о другомъ. Я не говорю, чтобы это было неприлично. Я сама читала имъ, пока была здорова. Но когда ты станешь выѣзжать въ свѣтъ и наряжаться, у тебя на это не будетъ времени. Посмотрика! — прибавила она, — этотъ уборъ я тебѣ подарю, когда ты начнешь выѣзжать. Я надѣвала его на свой первый балъ и, могу сказать тебѣ, имѣла громадный успѣхъ!
Ева взяла футляръ и вынула оттуда брильянтовое ожерелье. Ея большіе, вдумчивые глаза смотрѣли на блестящіе камни, а мысли уносились куда-то далеко.
— Что ты глядишь такъ серьезно, моя дѣвочка? — замѣтила Марія.
— Это очень дорого стоитъ, мама?
— Да, конечно! мой отецъ выписалъ его изъ Франціи. Тутъ цѣлое состояніе!
— Какъ бы я хотѣла, чтобы оно было мое, и я могла бы сдѣлать съ нимъ, что хочу!
— И что же бы ты сдѣлала?
— Я продала бы его, купила бы землю въ свободныхъ штатахъ, поселила бы тамъ всѣхъ нашихъ невольниковъ и наняла бы учителей учить ихъ читать и писать…
Громкій смѣхъ матери прервалъ Еву.
— Устроила бы школу для негровъ! И ты бы учила ихъ играть на фортепіяно и рисовать по бархату?
— Я учила бы ихъ самихъ читать Библію, самихъ писать свои письма и читать тѣ письма, которыя они получаютъ, — сказала Ева твердо. — Я знаю, мама, какъ имъ тяжело, что они этого не могутъ, Томъ это чувствуетъ, и Мамми, и многіе другіе. Мнѣ кажется, это несправедливо.
— Перестань, перестань, Ева, ты судишь, какъ ребенокъ, ты ничего не понимаешь въ этихъ вещахъ, — сказала Марія, — къ тому же отъ твоихъ разговоровъ у меня болитъ голова.
У Маріи была всегда наготовѣ головная боль, когда предметъ разговора не нравился ей. Ева тихонько вышла изъ комнаты, но съ этихъ поръ она стала прилежно учить читать Мамми.