Яркій огонь камина освѣщалъ коверъ уютной гостиной, скользилъ по чашкамъ и отражался въ блестѣвшемъ чайникѣ, когда сенаторъ Бэрдъ снималъ съ себя сапоги, приготовляясь всунуть ноги въ хорошенькія туфли, вышитыя ему женой, пока онъ ѣздилъ на сессію сената. Миссисъ Бэрдъ, съ выраженіемъ полнаго счастья и довольства на лицѣ, наблюдала за приготовленій чайнаго стола, по временамъ отрываясь отъ своего дѣла, чтобы покрикивать на кучу шумливыхъ дѣтишекъ, которыя продѣлывали всевозможныя шалости, раздражающія матерей начиная съ потопа.
— Томъ, оставь ручку двери, ты уже не маленькій! — Мэри, Марш не таскай: кошку за хвостъ, бѣдная киса! Джимъ, на этотъ столъ нельзя лазить, никакъ нельзя, — прочь, прочь! — Ты не зшешь, мой другъ, какой пріятный сюрпризъ ты намъ сдѣлала никакъ не ожидали, что ты пріѣдешь къ намъ сегодня вечеромъ, — сказала она, когда улучила минутку обратиться къ мужу.
— Да, да, я рѣшилъ сбѣжать на одну ночь и отдохнуть дома. Я смертельно усталъ, и голова у меня болитъ.
Миссисъ Бэрдъ бросила взглядъ на склянку съ камфорой, стоявшую въ полуотворенномъ шкафикѣ, и намѣревалась подойти къ ней, но ея мужъ рѣшительно воспротивился.
— Нѣтъ, нѣтъ, Мэри, пожалуйста, не надобно лѣкарствъ! Мнѣ ничего не нужно, кромѣ чашки твоего славнаго чая и нѣсколькихъ часовъ жизни въ семейномъ кругу. Страшно утомительны эти законодательства.
И сенаторъ улыбнулся, какъ будто ему было пріятно думать, что онъ жертвуетъ собой для блага родины.
— Ну, — спросила миссисъ Бэрдъ, когда ея хлопоты около чайнаго стола пришли къ концу, — что же вы подѣлывали въ сенатѣ?
Обыкновенно кроткая маленькая миссисъ Бэрдъ не ломала себѣ голову надъ вопросами о томъ, что дѣлается въ палатѣ; она справедливо находила, что ей едва справиться со своими домашними дѣлами. Поэтому мистеръ Бэрдъ посмотрѣлъ на нее удивленными глазами и проговорилъ:
— Ничего особеннаго.
— Да? но правда ли, что тамъ обсуждался законъ, по которому запрещается давать ѣсть и пить несчастнымъ бѣглымъ невольникамъ? До меня дошли слухи объ этомъ, но я не думаю, чтобы какое бы то ни было христіанское законодательное собраніе могло принять такой законъ!
— Ну, Мэри, ты, кажется, намѣрена пуститься въ политику!
— Глупости! По моему, вся ваша политика гроша не стоитъ, но это было бы прямо жестоко, противно христіанству! Надѣюсь, другъ мой, такой законъ не прошелъ?
— Нѣтъ, моя дорогая, законъ, запрещающій оказывать помощь невольникамъ, которые бѣгутъ изъ Кентукки, прошелъ; эти безпокойные аболиціонисты зашли такъ далеко, что наши братья въ Кентукки сильно взволновались и для насъ было необходимо и вполнѣ по-христіански сдѣлать что нибудь для ихъ успокоенія.
— А въ чемъ состоитъ этотъ законъ? Неужели онъ запрещаетъ намъ пріютить на ночь одного изъ этихъ несчастныхъ, накормить его, подарить ему какое нибудь старое платье и отпустить его на всѣ четыре стороны?
— Да конечно, запрещаетъ, моя милая; вѣдь это же и называется оказаніе помощи и укрывательство.
Миссисъ Бэрдъ была робкая, часто краснѣющая, маленькая женщина, около четырехъ футовъ роста съ кроткими, голубыми глазами, нѣжнымъ цвѣтомъ лица ы тихимъ, ласковымъ голосомъ; что касается храбрости, всякій индюкъ средняго роста могъ обратить ее въ бѣгство, а небольшой дворняжкѣ стоило оскалить зубы, чтобы вполнѣ подчинить ее себѣ. Мужъ и дѣти составляли весь ея міръ, но здѣсь она правила больше посредствомъ просьбъ и убѣжденій, чѣмъ посредствомъ приказаній и споровъ. Единственное, что могло раздражить ее, возмутить ея кроткую, отзывчивую душу была жестокость. Всякое проявленіе жестокости доводило ее до припадковъ гнѣва, особенно страшныхъ и необъяснимыхъ при ея обычной мягкости. Вообще она была очень снисходительная мать, всегда готовая уступить просьбамъ дѣтей, по ея мальчики сохраняли почтительное воспоминаніе объ одномъ строгомъ наказаніи, которому она подвергла ихъ, увидавъ, что они вмѣстѣ съ другими безжалостными мальчиками забрасываютъ камнями беззащитнаго котенка.
— Вотъ-то я тогда перепугался, — разсказывалъ мистеръ Билль. — Мама подбѣжала ко мнѣ такая, что я думалъ, она сошла съ ума. Я не успѣлъ опомниться, какъ меня высѣкли и уложили въ постель безъ ужина; а потомъ я слышалъ, какъ мама плакала за дверью. Это было для меня всего больнѣе. Послѣ этого мы, мальчики, никогда больше не бросали камнями въ кошекъ, — добавлялъ онъ обыкновенно.
Въ этотъ разъ миссисъ Бэрдъ быстро встала, щеки ея горѣли, — что очень шло къ ней, — подошла къ мужу съ рѣшительнымъ видомъ и спросила:
— Скажи, пожалуйста, Джонъ, а ты находишь этотъ законъ правильнымъ и христіанскимъ?
— Ты не убьешь меня, Мэри, если я скажу: да, нахожу.
— Я никогда не ожидала этого отъ тебя, Джонъ! И неужели ты подалъ за него голосъ?
— Подалъ, мой прелестный политикъ.
— Какъ тебѣ не стыдно, Джонъ! Бѣдныя, безпріютныя бездомныя созданія! Это позорный, гадкій, отвратительный законъ, и я первая нарушу его, какъ только представится случай. Надѣюсь, случай скоро представится! Хорошій порядокъ дѣлъ, нечего сказать, если женщина не можетъ накормить горячимъ ужиномъ и дать постель несчастнымъ, голоднымъ созданіямъ, только потому что они невольники, потому что ихъ обижали и притѣсняли всю жизнь!
— Но, Мэри, послушай же меня хоть немножко. Твои чувства совершенно правильны, и хороши, и симпатичны, и я люблю-тебя за нихъ; но, моя дорогая, мы не должны допускать, чтобы наши чувства брали верхъ надъ разумомъ. Подумай, вѣдь это не дѣло личныхъ чувствъ; тутъ замѣшаны важные общественные интересы; у насъ поднимается такое общественное броженіе, что приходится отложить въ сторону личныя чувства.
— Видишь ли, Джонъ, я ничего не понимаю въ политикѣ, но я умѣю читать Библію, и тамъ говорится, что мы должны накормить голоднаго, одѣть нагого, утѣшить плачущаго; этимъ священнымъ законамъ я всегда буду слѣдовать.
— А если твой образъ дѣйствія вызоветъ общественное бѣдствіе…
— Никогда повиновеніе заповѣдямъ Божіимъ не можетъ вызвать общественнаго бѣдствія. Я увѣрена, что не можетъ! Всегда всего безопаснѣе поступать такъ, какъ Онъ намъ повелѣваетъ.
— Ну, выслушай меня, Мэри, я приведу тебѣ совершенно ясный доводъ, доказывающій…
— Ахъ, пустяки, Джонъ! Ты можешь говорить всю ночь, но ты не переубѣдишь меня! Я у тебя спрошу только одно, Джонъ; если къ твоимъ дверямъ подойдетъ несчастное, дрожащее, голодное созданіе, прогонишь ты его, потому что это бѣглый? Прогонишь, Джонъ?
По правдѣ сказать, нашъ сенаторъ имѣлъ несчастье быть человѣкомъ необыкновенно добрымъ и отзывчивымъ, прогнать отъ себя нуждающагося было совсѣмъ не въ его характерѣ. Хуже всего для него было то, что жена отлично знала это и направила свое нападеніе на самый слабый пунктъ. Онъ прибѣгъ къ обычнымъ въ подобныхъ случаяхъ средствамъ выиграть время. Онъ сказалъ; „Гмъ!“, кашлянулъ нѣсколько разъ, вытащилъ носовой платокъ и принялся протирать себѣ очки. Миссисъ Бэрдъ, видя беззащитное положеніе непріятельской территоріи, безсовѣстно воспользовалась своимъ преимуществомъ.
— Мнѣ бы хотѣлось видѣть, какъ ты это сдѣлаешь, Джонъ, ужасно бы хотѣлось! Какъ это ты выгонишь изъ дома женщину, напримѣръ, въ снѣжную мятель, или, можетъ быть, ты задержишь ее и отправишь въ тюрьму? Какъ ты будешь гордиться такимъ подвигомъ!
— Конечно, то будетъ очень тяжелая обязанность, началъ мистеръ Бэрдъ сдержаннымъ тономъ.
— Обязанность, Джонъ! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не можетъ! Если люди хотятъ, чтобы невольники не убѣгали отъ нихъ, пусть они порядочно обращаются съ ними, вотъ мое убѣжденіе. Если бы у меня были невольники, — надѣюсь, ихъ никогда не будетъ, — я увѣрена, они не стали бы бѣгать, и твои тоже, Джонъ. Человѣкъ не убѣжитъ, когда ему живется хорошо. А если кто и убѣжитъ, такъ развѣ мало натерпится онъ холода, голода и страха? И еще всѣ должны набрасываться на него! Нѣтъ, ужъ тамъ законъ или не законъ, а я ничего подобнаго дѣлать не стану, избави Богъ!
— Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай разсуждать спокойно.
— Я терпѣть не могу разсуждать, Джонъ, особенно о такихъ вещахъ. У васъ, политиковъ, такая привычка ходить кругомъ да около самого простого, яснаго дѣла; а какъ дойдетъ до примѣненія вашего закона, такъ и окажется, что вы сами не вѣрите въ то, что говорили. Я вѣдь отлично знаю тебя, Джонъ. Ты также, какъ я, не считаешь этого закона справедливымъ и также не станешь исполнять его.
Въ этотъ критическій моментъ дверь отворилась, старый Куджо, негръ работникъ, просунулъ въ нее голову и попросилъ миссисъ пройти въ кухню. Нашъ сенаторъ почувствовалъ облегченіе, проводилъ свою маленькую жену взглядомъ, выражавшимъ странную смѣсь удовольствія и досады, и, спокойно усѣвшись въ своемъ креслѣ, принялся читать газеты.
Черезъ минуту за дверью послышался голосъ миссисъ Бэрдъ, звавшей его торопливо и встревоженно.
— Джонъ, Джонъ! Иди сюда скорѣй!
Онъ отложилъ газету, вошелъ въ кухню и остановился въ изумленіи передъ ожидавшимъ его тамъ зрѣлищемъ. Молодая, стройная женщина, въ разорванной и обледенѣлой одеждѣ лежала на двухъ стульяхъ въ глубокомъ обморокѣ. Одна нога ея была обута, на другой не было башмака, чулокъ свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. Палицѣ ея виднѣлся отпечатокъ презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При видѣ его окаменѣлой неподвижности, его холодной, мертвенной блѣдности жуткая дрожь пробѣжала по тѣлу сенатора. Онъ стоялъ молча, затаивъ дыханіе. Жена его и ихъ единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее въ чувство. Старый Куджо посадилъ къ себѣ на колѣни мальчика, снималъ съ него сапожки и чулочки и старался согрѣть его маленькія ножки.
— Какая красавица! — сказала старая Дина съ состраданіемъ. — Это она должно быть отъ жары свалилась. Она вошла ничего себѣ и попросила позволенія немножко погрѣться; я только что хотѣла спросить, откуда она, а она и упала. Ишь, какія руки, видно что она никогда не дѣлала черной работы!
— Бѣдняжка! — проговорила миссисъ Бэрдъ, когда женщина открыла свои большіе, черные глаза и посмотрѣла на нее помутившимся взглядомъ.
Вдругъ выраженіе страданія пробѣжало по лицу ея, и она вскочила съ крикомъ: — О, мой Гарри! Они увели его!
Мальчикъ соскочилъ съ колѣнъ Куджи, подбѣжалъ къ ней и обнялъ ее. — О, онъ здѣсь! Онъ здѣсь! — вскричала она, и бросилась къ миссисъ Бэрдъ.
— Барыня, спасите насъ! Не дайте имъ взять его!
— Никто не сдѣлаетъ тебѣ здѣсь никакого зла, бѣдная женщина, — проговорила миссисъ Бэрдъ успокоительно — У насъ ты въ безопасности. Не бойся ничего.
— Благослови васъ Господь Богъ! — сказала женщина закрывая лицо руками и рыдая. Мальчикъ, видя, что она плачетъ, старался взобраться къ ней на колѣни.
Мало по малу несчастная женщина успокоилась, благодаря ласковому уходу и заботамъ, на которыя миссисъ Бэрдъ была такая мастерица. Ей устроили постель на скамьѣ поближе къ печкѣ, и она вскорѣ заснула тяжелымъ сномъ, прижимая къ себѣ усталаго ребенка, который тоже спалъ. Мать съ нервнымъ ужасомъ противилась всѣмъ попыткамъ уложить его отдѣльно отъ нея; и даже во снѣ ея рука крѣпко обнимала его, какъ будто она все еще боялась оставить его безъ своей охраны.
Мистеръ и миссисъ Бэрдъ вернулись въ гостиную и, какъ это ни странно, ни одинъ изъ нихъ не подумалъ возобновить прежняго разговора. Миссисъ Бэрдъ прилежно вязала, мистеръ Бэрдъ дѣлалъ видъ, что читаетъ газету.
— Желалъ бы я знать, кто она и откуда, — сказалъ, наконецъ, мистеръ Бэрдъ, откладывая газету.
— А вотъ, когда она проснется и немного отдохнетъ, мы у нея спросимъ, — отвѣчала миссисъ Бэрдъ.
Мистеръ Бэрдъ снова наклонился надъ газетой.
— Знаешь что, жена!
— Что такое, мой милый?
— Я думаю, нельзя ли ей отдать одно изъ твоихъ платьевъ. Какъ нибудь выпустить, надставить что ли! Она, кажется, гораздо выше тебя.
Едва замѣтная улыбка скользнула по лицу миссисъ Бэрдъ, когда она отвѣтила: — Тамъ посмотримъ!
Новое молчаніе, снова прерванное мистеромъ Бэрдомъ.
— Знаешь, жена!
— Ну, что такое?
— Да вотъ этотъ старый шерстяной плащъ, которымъ ты меня покрываешь, когда я ложусь подремать послѣ обѣда… если хочешь, отдай его ей, у нея вѣдь совсѣмъ нѣтъ одежды.
Въ эту минуту въ дверь заглянула Дина и объявила, что женщина проснулась и хотѣла бы повидать миссисъ.
Мистеръ и миссисъ Бэрдъ пошли въ кухню въ сопровожденіи двухъ старшихъ мальчиковъ, младшіе ребятишки были уже благополучно водворены въ постели.
Женщина сидѣла теперь на скамейкѣ около печки. Она пристально смотрѣла на огонь съ тихимъ, скорбнымъ выраженіемъ, въ которомъ не было и слѣда прежней мучительной тревоги.
— Ты хотѣла видѣть меня? — спросила миссисъ Бэрдъ ласково. — Надѣюсь, тебѣ теперь лучше, моя бѣдная?
Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ: но она подняла свои черные глаза и устремила ихъ на миссисъ Бэрдъ съ такимъ отчаяніемъ, съ такою мольбой, что слезы навернулись на глаза маленькой женщины.
— Не бойся ничего, бѣдняжка, ты здѣсь среди друзей! Разскажи мнѣ, откуда ты пришла, и что тебѣ нужно, — сказала она.
— Я пришла изъ Кентукки, — отвѣчала женщина.
— Когда? — спросилъ мистеръ Бэрдъ.
— Сегодня вечеромъ.
— Какъ же ты пришла?
— Я перешла рѣку по льду.
— Перешла по льду! — вскричали въ одинъ голосъ всѣ присутствовавшіе.
— Да, — проговорила женщина упавшимъ голосомъ, — Богъ помогъ мнѣ и я перешла по льду. Они гнались за мной, а другого средства не было.
— Ахъ, миссисъ, — вмѣшался Куджо, — а ледъ-то весь взломанъ, льдины такъ и носятся, такъ и скачутъ по водѣ.
— Я это знала, я это видѣла, — порывисто проговорила она, но я все-таки пошла. Я не думала, что смогу перебраться, но мнѣ было все равно! Мнѣ оставалось одно изъ двухъ, или перейти, или умереть. Богъ помогъ мнѣ. Никто не знаетъ, какъ сильна Божія помощь, пока самъ не испытаетъ, — прибавила она, и глаза ея сверкнули.
— Ты была невольницей? — спросилъ мистеръ Бэрдъ.
— Да, сэръ, я принадлежала одному господину въ Кентукки.
— Онъ съ тобой дурно обращался?
— Нѣтъ, сэръ,-онъ былъ добрымъ господиномъ.
— Значитъ, госпожа была не добра?
— Нѣтъ, сэръ, госпожа была всегда добра ко мнѣ.
— Что же заставило тебя покинуть домъ, гдѣ тебѣ хороша жилось, убѣжать и подвергаться такимъ опасностямъ?
Женщина окинула миссисъ Бэрдъ острымъ, проницательнымъ взглядомъ и замѣтила, что та въ глубокомъ траурѣ.
— Барыня, — вдругъ спросила она, — теряли ли вы когда нибудь дѣтей?
Вопросъ былъ неожиданъ и разбередилъ еще не зажившую рану; всего мѣсяцъ тому назадъ въ семьѣ похоронили любимаго ребенка.
Мистеръ Бэрдъ отвернулся и подошелъ къ окну; миссисъ Бэрдъ залилась слезами, но затѣмъ, быстро овладѣвъ собою, сказала:
— Зачѣмъ ты это спрашиваешь? Да, я потеряла маленькаго мальчика.
— Тогда вы поймете мои чувства. Я потеряла двухъ, одного за Другимъ, — они лежатъ тамъ, откуда я пришла, — у меня остался только этотъ одинъ. Я ни одну ночь не спала безъ него, онъ мое единственное сокровище, моя радость, моя гордость. И вдругъ они задумали отнять его у меня, продать его, продать на югъ, одного, малаго ребенка, который во всю жизнь не разставался со своей матерью! Я не могла вынести этого, барыня, я знала, что если его продадутъ, я все равно пропаду, ни на что не буду годна; и когда я узнала, что бумаги подписаны, что онъ уже проданъ, я взяла его и убѣжала въ ту же ночь; за мной погнались, тотъ человѣкъ, который купилъ меня и еще кто-то изъ негровъ моего господина, они меня почти догоняли, я слышала голоса ихъ за собой. Тогда я вскочила на ледъ, и какъ я перебралась по нему, я и сама не знаю. Я очнулась, когда какой-то человѣкъ помогалъ мнѣ взойти на берегъ.
Женщина не рыдала и не плакала. Она дошла до такого состоянія, когда слезы высыхаютъ. Но всѣ присутствовавшіе, каждый на свой ладъ, выражали ей свое искреннее сочувствіе.
Оба мальчика, напрасно поискавъ въ карманахъ носоваго платка, который, какъ извѣстно всѣмъ матерямъ, никогда тамъ не лежитъ, громко ревѣли уткнувшись въ юбку матери, о которую они безцеремонно вытирали и носы, и глаза. Миссисъ Бэрдъ плакала, спрятавъ лицо въ носовой платокъ; у старой Дины слезы текли по чернымъ щекамъ и она безпрестанно повторяла: „Господи, смилуйся надъ нами“! Старый Куджо теръ себѣ глаза рукавомъ, дѣлалъ невѣроятныя гримасы и по временамъ причиталъ въ тонъ своей пріятельницы. Нашъ сенаторъ былъ государственный человѣкъ и, понятно, не могъ плакать, какъ простые смертные. Онъ отвернулся ото всѣхъ и, глядя въ окно, усердно прочищалъ себѣ горло, протиралъ очки, сморкалъ носъ, такъ что могъ возбудить нѣкоторыя подозрѣнія, если бы кто нибудь критически отнесся къ нему.
— Какъ же ты говорила, что у тебя былъ добрый господинъ! вскричалъ онъ вдругъ, рѣшительно проглотивъ что-то, давившее ему горло и быстро поворачиваясь къ женщинѣ.
— Да онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ добрый господинъ, я это всегда скажу объ немъ. И госпожа была очень добрая, но они ничего не могли подѣлать. У нихъ были долги и ужъ не знаю, какъ это вышло, только одинъ человѣкъ держалъ ихъ въ рукахъ, и они должны были дѣлать, что онъ захочетъ. Я слышала, какъ господинъ говорилъ это госпожѣ, она просила за меня, а онъ сказалъ, что иначе не можетъ выпутаться, и что всѣ бумаги уже подписаны. Тогда я взяла своего мальчика, и бросила домъ, и ушла. Я знала, что мнѣ не стоитъ пытаться жить, если его продадутъ. Кромѣ него у меня ничего нѣтъ на свѣтѣ.
— А мужа у тебя нѣтъ?
— Есть, но онъ принадлежитъ другому господину. Вотъ тотъ, такъ дѣйствительно, жестокій человѣкъ; онъ не позволяетъ ему приходить ко мнѣ и хочетъ совсѣмъ разлучить насъ. Онъ все больше и больше притѣсняетъ мужа и грозитъ продать его на югъ. Должно быть, мнѣ ужъ никогда больше не видать его.
Спокойный тонъ, которымъ были сказаны эти слова, могъ бы обмануть поверхностнаго наблюдателя и ему представилось бы, что Элиза совершенно ровнодушна; но глубокая, безнадежная тоска, глядѣвшая изъ ея большихъ черныхъ глазъ показывала, совсѣмъ обратное.
— А куда же ты хочешь идти, моя бѣдная? спросила миссисъ Бэрдъ.
— Въ Канаду, только я не знаю, гдѣ это. Далеко отсюда до Канады? — спросила она, простодушно и довѣрчиво смотря на миссисъ Бэрдъ.
— Бѣдняжка! — невольно вырвалось у миссисъ Бэрдъ.
— Это, должно быть, очень далеко? спросила женщина тревожно.
— Гораздо дальше, чѣмъ ты думаешь, бѣдное дитя! сказала, миссисъ Бэрдъ. — Но мы постараемся какъ нибудь устроить тебя. Дина, постели ей постель въ твоей комнатѣ подлѣ кухни, а я утромъ придумаю, что для нея сдѣлать. А пока, не бойся ничего, голубушка. Надѣйся на Бога, онъ тебя защититъ.
Миссисъ Бэрдъ и ея мужъ вернулись въ гостиную. Она сѣла въ свою маленькую качалку передъ каминомъ и тихонько покачивалась. Мистеръ Бэрдъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и ворчалъ подъ носъ. „Пмъ! Пфа! Скверная исторія!“ Наконецъ, онъ подошелъ къ женѣ и сказалъ:
— Знаешь что, жена, ей надобно уѣхать отсюда сегодня же ночью. Ея хозяинъ навѣрно будетъ здѣсь завтра раннимъ утромъ. Если бы она была одна, она могла бы спрятаться и не подавать голоса, пока онъ не уѣдетъ. Но мальчишку не удержишь никакими силами, онъ высунетъ голову въ окно или дверь и испортитъ все дѣло. Хорошая будетъ штука, если меня накроютъ съ двумя бѣглыми въ домѣ и именно теперь. Нѣтъ, имъ необходимо уѣхать сегодня же ночью.
— Сегодня ночью! Да какъ же это можно? Куда же имъ ѣхать?
— Я знаю, куда, — отвѣчалъ сенаторъ и началъ натягивать сапогъ; но, натянувъ его до половины, онъ обхватилъ колѣно обѣими руками и задумался.
— Страшно скверная, непріятная исторія! проговорилъ онъ, снова берясь за ушки сапогъ. — Что вѣрно, то вѣрно! — Благополучно натянувъ одинъ сапогъ, сенаторъ взялъ другой въ руки и сталъ глубокомысленно разсматривать узоръ ковра. — И все-таки надо ѣхать, другого ничего не придумаешь, провались они всѣ! — Онъ быстро натянулъ второй сапогъ и посмотрѣлъ въ окно.
Маленькая миссисъ Бэрдъ была женщина скромная, никогда въ жизни не позволявшая себѣ сказать: „А что, я тебѣ говорила!“ Такъ и въ данномъ случаѣ она отлично понимала, къ чему приведутъ размышленія мужа, но не мѣшала ему, а сидѣла тихонько на своей качалкѣ, выжидая, пока ея мужу и повелителю угодно будетъ подѣлиться съ нею своими намѣреніями.
— Видишь ли, — сказалъ онъ, — одинъ изъ моихъ бывшихъ кліентовъ, Ванъ Тромпе, переѣхалъ сюда изъ Кентукки. Онъ отпустилъ на волю всѣхъ своихъ рабовъ, и купилъ себѣ землю, миль за 7 отсюда, за рѣчкой въ глухомъ лѣсу, куда никто безъ дѣла не заходитъ. Добраться туда не легко. Тамъ она будетъ въ безопасности, но самое непріятное то, что никто не можетъ везти ее туда, кромѣ меня самого.
— Отчего такъ? Вѣдь Куджо отлично правитъ.
— Да, но дѣло въ томъ, что приходится дважды переѣзжать вбродъ рѣчку, второй переѣздъ опасенъ, если не знать хорошо мѣста. Я сто разъ переѣзжалъ тамъ и знаю всякій поворотъ. Сама видишь, нечего дѣлать, приходится ѣхать. Пусть Куджо, какъ можно тише, запряжетъ лошадей къ двѣнадцати часамъ, и я повезу ее. А потомъ, чтобы скрыть слѣды, онъ довезетъ меня до гостиницы, и тамъ я сяду въ дилижансъ, который въ 3 или 1 часа ночи идетъ въ Колумбію. Это будетъ имѣть такой видъ, какъ будто я только туда и ѣздилъ. Рано утромъ я уже явлюсь на занятія. Не очень то пріятно буду я себя тамъ чувствовать послѣ всего, что было сказано и сдѣлано; ну, да провались они совсѣмъ, я иначе не могу!
— Твое сердце оказалось въ этомъ случаѣ лучше твоей головы. Джонъ, — сказала его жена, положивъ свою маленькую бѣленькую ручку на его руку. — Развѣ я могла бы любить тебя, если-бы не знала тебя лучше, чѣмъ ты самъ себя знаешь? Маленькая женщина была удивительно мила со слезами, сверкавшими на глазахъ ея, и сенаторъ подумалъ, что онъ должно быть удивительно умный человѣкъ, если сумѣлъ внушить такое страстное восхищеніе этому прелестному существу. Послѣ этого, что Оставалось ему дѣлать, какъ не пойти похлопотать объ экипажѣ? Впрочемъ, въ дверяхъ онъ на минуту остановился, вернулся назадъ и проговорилъ неувѣреннымъ голосомъ:
— Мэри, не знаю, какъ это тебѣ покажется… но вѣдь у тебя полный сундукъ вещей… нашего… нашего бѣднаго, маленькаго Генри, — Съ этими словами онъ быстро вышелъ и захлопнулъ за собою дверь.
Миссисъ Бэрдъ отворила дверь въ маленькую комнатку рядомъ со своей спальней и, взявъ зажженную свѣчку, поставила ее на стоявшее тамъ бюро; затѣмъ взяла изъ маленькаго ящичка ключъ, вложила его въ замокъ комода и вдругъ остановилась… Мальчики, которые, какъ всякіе мальчики, ходили за ней по пятамъ, молча смотрѣли на мать обмѣниваясь выразительными взглядами. О, мать, читающая эти строки, если въ твоемъ домѣ никогда не было ни ящика, ни шкафика, открывая который ты бы испытывала такое чувство, точно открываешь могилку — ты счастливая мать!
Миссисъ Бэрдъ открыла ящикъ. Тамъ лежали платьица разной величины и фасона, переднички, маленькіе чулочки; изъ свертка бумаги выглядывали старые башмачки со стоптанными задками; потомъ игрушечная лошадка и телѣжка, волчекъ, мячикъ — каждая вещица была положена со слезами, съ болью въ сердцѣ! Она сѣла подлѣ, комода и закрыла лицо руками, слезы ея полились сквозь пальцы и капали въ ящикъ. Потомъ она подняла голову и начала торопливо связывать въ узелокъ самыя простыя и необходимыя вещи.
— Мама, — спросилъ одинъ изъ мальчиковъ, дотрогиваясь тихонько до ея руки, неужели ты хочешь отдать эти вещи?
— Мои дорогіе мальчики, сказала она нѣжнымъ и серьезнымъ голосомъ, если нашъ дорогой маленькій Генри смотритъ на насъ съ неба, онъ радъ, что мы отдаемъ ихъ. У меня не хватало духу отдать ихъ кому нибудь счастливому; я отдаю ихъ матери, въ сердцѣ которой больше горя и скорби, чѣмъ въ моемъ, и я надѣюсь, что вмѣстѣ съ ними Богъ пошлетъ ей и свое благословеніе!
Въ этомъ мірѣ встрѣчаются святыя души, горе которыхъ является источникомъ радости для другихъ; земныя надежды которыхъ, зарытыя въ могилу и политыя горькими слезами, являются сѣменами, изъ которыхъ вырастаютъ цвѣты утѣшенія и исцѣленія для несчастныхъ и огорченныхъ. Къ такимъ святымъ душамъ принадлежала эта маленькая женщина, которая при свѣтѣ лампы роняла тихія слезы, приготовляя вещи своего умершаго ребенка для маленькаго безпріютнаго изгнанника.
Покончивъ съ этимъ дѣломъ, миссисъ Бэрдъ открыла шкафъ вынула оттуда одно, два простыхъ, крѣпкихъ платья и сѣла за свой рабочій столикъ съ иголкой, ножницами и наперсткомъ, чтобы по совѣту мужа „выпустить ихъ“. Она прилежно работала, пока старые часы въ углу не пробили двѣнадцать, и она не услышала тихій стукъ колесъ у подъѣзда.
— Мэри, — сказалъ ея мужъ, входя въ комнату съ плащемъ въ рукахъ, — разбуди ее, намъ пора ѣхать.
Миссисъ Бэрдъ поспѣшно уложила всѣ приготовленныя ею вещи въ небольшой чемоданчикъ, заперла его, попросила мужа снести его въ экипажъ, а сама пошла будить Элизу. Вскорѣ бѣдная женщина показалась въ дверяхъ, съ ребенкомъ на рукахъ, одѣтая въ плащъ, шляпу и шаль, принадлежавшія ея благодѣтельницѣ. Мистеръ Бэрдъ помогъ ей сѣсть въ экипажъ, миссисъ Бэрдъ провожала ее. Элиза высунулась изъ окна кареты и протянула руку, руку такую же красивую и нѣжную какъ та, которая отвѣтила на ея пожатіе. Она устремила на миссисъ Бэрдъ свои большіе, черные глаза и какъ будто хотѣла что-то сказать. Губы ея шевелились, она раза два пыталась говорить, но не могла произнести ни звука и, поднявъ глаза къ небу съ выраженіемъ, котораго нельзя забыть, откинулась назадъ и закрыла лицо. Дверь закрылась, и карета отъѣхала.
Каково положеніе для сенатора-патріота, который всю предыдущую недѣлю ратовалъ въ Законодательномъ Собраніи своего штата за самыя суровыя мѣры противъ бѣглыхъ невольниковъ, ихъ укрывателей и пособниковъ! Нашъ почтенный сенаторъ въ своемъ родномъ штатѣ превзошелъ всѣхъ своихъ вашингтонскихъ собратій въ томъ родѣ краснорѣчія, который доставилъ имъ безсмертную славу. Какъ величественно возсѣдалъ онъ въ собраніи, заложивъ руки, въ карманы и осмѣивая сантиментальную слабость тѣхъ, кто благосостояніе нѣсколькихъ несчастныхъ бѣглецовъ ставилъ выше великихъ государственныхъ интересовъ.
Онъ съ мужествомъ льва нападалъ на нихъ и силою своего слова убѣждалъ не только самого себя, но и всѣхъ, кто его слушалъ. Въ то время его представленіе о бѣгломъ было просто представленіе о тѣхъ буквахъ, изъ которыхъ состоитъ это слово; или самое большее встрѣчающееся въ маленькихъ газеткахъ изображеніе человѣка съ палкой и узелкомъ и подпись подъ нимъ „Бѣжалъ отъ такого-то“. Потрясающаго дѣйствія дѣйствительнаго горя, умоляющаго взгляда человѣческихъ глазъ, исхудалой дрожащей человѣческой руки, отчаяннаго вопля безпомощнаго страданія,—всего этого онъ никогда не испыталъ. Ему никогда не представлялось, что бѣглецомъ можетъ оказаться безпомощная мать, беззащитный ребенокъ въ родѣ того, на которомъ была въ настоящее время надѣта хорошо знакомая ему шапочка его сына. А такъ какъ нашъ бѣдный сенаторъ былъ не камень и не сталь, а человѣкъ, и притомъ человѣкъ съ благо-роднымъ сердцемъ, то, понятно, что его патріотизмъ подвергался тяжелому испытанію. И вы не должны слишкомъ сильно негодовать на него, добрые братья изъ Южныхъ Штатовъ. Мы имѣемъ нѣкоторыя подозрѣнія, что многіе изъ васъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступили бы не лучше его. Мы знаемъ, что въ Кентукки, какъ и въ Миссисипи, есть добрыя благородныя сердца, неспособныя отнестись безучастно къ страданію человѣка. Ахъ, милые братья! Справедливо ли съ вашей стороны требовать отъ ыасъ услугъ, которыя ранги собственныя мужественныя честныя
сердца не допустили бы васъ оказать намъ, будь мы на вашемъ мѣстѣ?
Какъ бы тамъ не было, если нашъ сенаторъ и прегрѣшилъ противъ политики, это ночное путешествіе являлось достаточнымъ наказаніемъ для него. Послѣднее время довольно долго шли дожди, а рыхлая черноземная почва Огайо, какъ всѣмъ извѣстно, удивительно приспособлена къ производству грязи, и дорога по которой они ѣхали была Огайская желѣзная дорога добраго стараго времени.
— Позвольте, что-же это такое за дорога? спроситъ какой нибудь путешественникъ изъ восточныхъ штатовъ, привыкшій со словомъ желѣзная дорога соединять понятіе о спокойной и быстрой ѣздѣ.
Такъ знай же, наивный восточный другъ, что въ благословенныхъ областяхъ запада, гдѣ грязь достигаетъ неизмѣримой глубины, дороги дѣлаются изъ круглыхъ, неотесанныхъ бревенъ, которыя кладутся рядышкомъ и прикрываются въ своей первобытной свѣжести слоемъ земли, торфа, вообще всего, что попадетъ подъ руку. Съ теченіемъ времени дожди смываютъ этотъ слой торфа или земли, или чего бы то ни было и раскидываютъ бревна въ разныя стороны, такъ что они принимаютъ самыя живописныя положенія, одно выше, другое ниже, третье поперекъ, а въ промежуткахъ образуются колеи и ямы черной грязи.
По такой-то дорогѣ пришлось трястись нашему сенатору, который въ то же время предавался разнымъ нравственнымъ размышленіямъ, посколько это было возможно при данныхъ обстоятельствахъ. Карета подвигалась впередъ приблизительно такимъ образомъ. Бумъ, бумъ, бумъ! шлепъ! завязла въ грязи! Сенаторъ, женщина и ребенокъ такъ быстро перемѣнили свое положеніе, что неожиданно стукнулись головой о переднія стекла экипажа. Карета завязла основательно, слышно было какъ Куджо энергично понукаетъ лошадей. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ подергиваній и подталкиваній, въ ту минуту, когда сенаторъ окончательно теряетъ терпѣніе, карета вдругъ выпрямляется, но увы, переднія колеса попадаютъ въ новую яму, сенаторъ, женщина и ребенокъ всѣ вмѣстѣ валятся на переднее сидѣнье, шляпа сенатора безцеремонно надвигается ему на глаза и на носъ, онъ задыхается; ребенокъ кричитъ, а Куджо подбодряетъ и словами, и кнутомъ лошадей, которыя бьются, барахтаются въ грязи, тянутъ изо всѣхъ силъ.
Карета снова съ трескомъ поднимается, но тутъ проваливаются заднія колеса, сенаторъ, женщина и ребенокъ перелетаютъ
на заднее сидѣнье, онъ локтемъ сбиваетъ съ нея шляпу, ея ноги попадаютъ въ его шляпу, слетѣвшую отъ толчка. Наконецъ выбрались изъ „трясины“. Лошади остановились тяжело дыша; сенаторъ отыскалъ свою шляпу, женщина поправила свою, успокоила ребенка, и они мужественно приготовились къ новымъ испытаніямъ.
Нѣсколько времени слышенъ только стукъ колесъ который сопровождается шлепаньемъ воды и изрядною тряскою; путешественники начинаютъ утѣшаться мыслью, что дорога въ сущности не особенно плоха. Вдругъ карета ныряетъ, такъ что всѣ сидящіе въ ней вскакиваютъ, а затѣмъ съ невѣроятной быстротой снова опускаются на свои сидѣнья, и останавливается. Куджо долго возится около экипажа и, наконецъ, отворяетъ дверцу.
— Извините, сэръ, но здѣсь совсѣмъ нѣтъ проѣзда, не знаю, какъ мы и выберемся. Придется подкладывать бревна.
Сенаторъ въ отчаяніи вылѣзаетъ изъ кареты, тщетно стараясь нащупать ногой твердое мѣсто. Одна нога его погружается въ бездонную трясину, онъ старается вытащить ее, теряетъ равновѣсіе и падаетъ въ грязь, откуда Куджо вытаскиваетъ его въ самомъ плачевномъ состояніи.
Изъ состраданія къ читателю, мы воздержимся отъ дальнѣйшаго описанія. Тѣ изъ западныхъ путешественниковъ, которые испытали, что значитъ въ полуночные часы подкладывать бревна, чтобы вытаскивать свой экипажъ изъ грязи, отнесутся съ почтительнымъ и грустнымъ сочувствіемъ къ бѣдствіямъ нашего героя. Мы просимъ ихъ пролить тихую слезу и читать дальше.
Была уже поздняя ночь, когда мокрая, забрызганная грязью карета, переправилась въ бродъ черезъ рѣчку и остановилась у дверей большой фермы, не мало труда стоило разбудить ея обитателей, но, наконецъ, появился самъ почтенный хозяинъ фермы и отворилъ дверь. Это былъ высокій, плотный мужчина болѣе шести футовъ роста, въ однихъ чулкахъ и въ красной фланелевой охотничьей рубашкѣ. Цѣлая копна всклокоченныхъ волосъ и борода, нѣсколько дней не видавшая бритвы, придавали этому человѣку видъ по меньшей мѣрѣ не привлекательный. Онъ, стоялъ нѣсколько минутъ со свѣчей въ рукѣ и смотрѣлъ на нашихъ путешественниковъ съ забавнымъ выраженіемъ недоумѣнія. Сенатору не безъ труда удалось объяснить ему въ чемъ дѣло; пока онъ старается понять это, мы познакомимъ съ нимъ поближе читатель.
Честный, старый Джонъ ванъ Тромпе былъ раньше крупнымъ землевладѣльцемъ и негровладѣльцемъ въ штатѣ Кентукки.
У него не было „ничего медвѣжьяго кромѣ шкуры“, а сердцемъ онъ обладалъ честнымъ, справедливымъ, столь же широкимъ, какъ его гигантская фигура. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ слѣдилъ онъ съ подавленнымъ негодованіемъ за проявленіями системы, одинаково развращающей и притѣснителя, и притѣсняемыхъ. Наконецъ, Джонъ почувствовалъ, что не можетъ долѣе переносить такой жизни; онъ взялъ изъ конторки свой бумажникъ, поѣхалъ въ штатъ Огайо, купилъ большой участокъ плодородной земли, далъ вольную всѣмъ своимъ рабамъ, мужчинамъ, женщинамъ и дѣтямъ, посадилъ ихъ въ повозки и отправилъ на этотъ участокъ; а затѣмъ честный Джонъ переселился за рѣку, въ уединенную, тихую ферму, гдѣ жилъ въ мирѣ со своею совѣстью и своими убѣжденіями.
— Согласны вы дать пріютъ бѣдной женщинѣ и ребенку, которые спасаются отъ негроторговца? — спросилъ у него сенаторъ напрямикъ.
— Понятно согласенъ! — горячо отвѣтилъ честный Джонъ.
— Я такъ и думалъ, — сказалъ сенаторъ.
— Если кто нибудь изъ нихъ явится сюда, — проговорилъ Джонъ, выпрямляя свое высокое, мускулистое туловище, — я готовъ принять его, какъ слѣдуетъ. У меня семь сыновей каждый шести футовъ роста, мы ихъ отлично попотчуемъ. Засвидѣтельствуйте имъ наше почтеніе, скажите имъ, пусть идутъ, когда хотятъ, намъ совершенно все равно!
Джонъ запустилъ пальцы въ свою кудластую голову и разразился громкимъ смѣхомъ.
Усталая, измученная и упавшая духомъ Элиза еле дотащилась до дверей, неся на рукахъ ребенка, уснувшаго тяжелымъ сномъ. Хозяинъ поднесъ свѣчу къ лицу ея, испустилъ что то въ родѣ сострадательнаго ворчанія, открылъ дверь въ маленькую спальню рядомъ съ большой кухней, гдѣ они стояли, и сдѣлалъ ей знакъ, что бы она вошла туда. Онъ взялъ свѣчу, зажегъ ее, поставилъ на столъ и затѣмъ заговорилъ съ Элизой:
— Послушай, голубушка, ты можешь быть совершенно спокойна, даже если кто и придетъ сюда. Видишь это угощеніе? — онъ указалъ на два, три новенькихъ ружья надъ каминомъ. — Кто со мной знакомъ, тотъ знаетъ, что изъ моего дома нельзя никого взять противъ моей воли Ложись теперь спать и спи такъ спокойно, какъ въ люлькѣ у родной матери. — Съ этими словами онъ вышелъ и заперъ дверь.
— Какая красивая бабенка, — сказалъ онъ сенатору. — Ну да красивымъ-то и приходится особенно часто убѣгать, если онѣ хотятъ остаться порядочными женщинами. Дѣло извѣстное.
Сенаторъ разсказалъ въ нѣсколькихъ словахъ исторію Элизы.
— О, у, ай, ай, скажите пожалуйста! говорилъ добрякъ жалостливо. — Ишь какія дѣла. Бѣдное созданіе! И за ней гонятся, какъ за звѣремъ, за то только что у нея человѣческія чувства, что она дѣлаетъ то, что сдѣлала бы каждая мать на ея мѣстѣ! Просто такъ и хочется выругать ихъ послѣдними словами! — и честный Джонъ вытеръ глаза огромною, желтою, веснушчатою рукою. — Знаете, что я вамъ скажу, я долго не рѣшался присоединиться къ церкви, потому что наши попы увѣряли, будто Библія оправдываетъ всѣ эти мерзости. Я, понятно, не могъ спорить съ ними, я вѣдь не знаю, какъ они, и по-гречески, и по-еврейски. Я и махнулъ рукой и на нихъ, и на Библію. А потомъ я встрѣтилъ попа, который былъ тоже ученый, зналъ по-гречески и все такое, такъ онъ сказалъ мнѣ совсѣмъ обратное. Ну, тогда я сталъ ходить въ церковь, право! — Говоря эти слова Джонъ старался откупорить бутылку сидра и, наконецъ, налилъ гостю стаканъ шипучаго напитка.
— Вамъ лучше остаться здѣсь до разсвѣта, радушно сказалъ онъ; — я сейчасъ позову старуху, и она въ минуту соорудитъ вамъ постель.
— Благодарю васъ, мой другъ, отвѣчалъ сенаторъ, но мнѣ надо ѣхать, чтобы захватить ночной дилижансъ въ Колумбію
— Ну, что дѣлать, если надо, такъ надо. Я васъ немного провожу, покажу вамъ другую дорогу, не такую плохую.
Джонъ одѣлся и съ фонаремъ въ рукѣ вывелъ карету сенатора на дорогу, которая проходила по ложбинѣ сзади фермы. Когда они прощались, сенаторъ сунулъ ему въ руку бумажку въ десять долларовъ.
— Для нея, — коротко сказалъ онъ.
— Хорошо, — также коротко отвѣтилъ Джонъ.
Они пожали другъ другу руку и разстались.