Царский сокольник (Павлов)/ДО

Царский сокольник
авторъ Николай Михайлович Павлов

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

ЦАРСКІЙ СОКОЛЬНИКЪ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.
У Тихвинской.

Съ серебряными куполами и съ золотыми крестами, вся въ лѣпныхъ узорахъ, какъ въ бахромѣ или въ кружевѣ, церковь Тихвинской Божіей Матери въ царствованіе Алексѣя Михайловича была одна изъ богатѣйшихъ на Москвѣ, изъ самыхъ многолюдныхъ по праздникамъ.

За нею бѣлѣли палаты окольничаго и думнаго дворянина Обрескова. (Каменныя большія палаты тогда еще были рѣдкостью въ Москвѣ.) А почти противъ нихъ, съ другой стороны улицы, глядѣли такія же точно богатыя и бѣлыя боярскія палаты.

Ужь отходили обѣдни.

Въ синемъ воздухѣ весело звенѣла праздничная перекличка всѣхъ сорока сороковъ московскихъ церквей. Издали можно было отличать удары къ Достойно кремлевскаго колокола.

Здѣсь уже звономъ звонили къ выходу. Сплошная толпа головъ напирала къ дверямъ. Свѣчи горѣли цѣлыми пучками. На высотѣ иконостаса и у царскихъ вратъ блестѣло золотое узорочье. Серебряныя паникадила играли переливчатыми огнями.

По-одаль, у витой колонны, стоялъ молодой бояринъ. На немъ была щеголеватая польская шуба — тогда еще новость на Москвѣ. Уже по одному этому нельзя бы въ немъ не угадать кого-нибудь изъ придворной молодежи. Но глядя на его почти отроческое лицо, на весь его недвижно-задумчивый обликъ, — хотѣлось еще невольно спросить: не царскій ли это рында? (иностранцы, случавшіеся при московскомъ дворѣ, звали рындъ по-своему пажами).

Это было замѣчательное лицо. Бѣлое, матовое, и на немъ изумительно-черные, внимательные почти до строгости и, будто до безстрастности, неподвижные глаза. Малые кудри сходили у него къ тонкимъ ушамъ на одинъ завитокъ.

Мимо его, къ кресту и отъ креста, извивалась волна народа.

А за толпой, въ сторонѣ, какъ нарядная лента, у самаго образа Тихвинской Божіей Матери, собиралось сонмище совсѣмъ иное. Бѣлы будто набѣлены, алы будто нарумянены, въ какихъ-то азіятскихъ парчахъ, тамъ сходились двѣ пожилыя боярыни, только чтобъ не сказать старухи. И еще цѣлая семья подходила къ нимъ слѣва; и еще новая семья подходила къ нимъ справа. Молодыя сейчасъ отдѣлились прочь.

Но въ собраніи свѣтлыхъ личиковъ это кто? Волосы черные какъ у Грузинки; стройная, статная и вся въ мѣхахъ? У витой колонны отъ нея видны только бархатъ на шапочкѣ да спинка статной шубейки. Но и того довольно чтобы сразу узнать: эта молодцоватая боярышня Софья Даниловна Обрескова, окольничаго любимая дочь. Хоть не на нее прямо смотритъ, одну ее видитъ молодой бояринъ; а не мамку ея Василису Пахомовну, которая для праздника разрядилась чуть не въ алтабасъ, не тѣхъ двухъ старушекъ: свою матушку и маменѣку Софьи Даниловны, и не другую, такую же какъ и она соболиную шубейку, что съ нею рядомъ: это родная Лёвина сестра, Настасья Григорьевна. Софья Обрескова идетъ себѣ разговариваетъ съ Лёвиной сестрою…. Но они оба, онъ недвижно задумчивый съ черными пристальными глазами и эта царь-дѣвица, смотрятся другъ на друга, точь-въ-точь тѣ два бѣлые дома которые черезъ улицу.

На паперти дюжіе рослые гайдуки, откуда ни взялись, подхватили старыхъ боярскихъ женъ подъ-руки и усаживаютъ для отъѣзда. Кони увѣшаны соболями и мохнатыми хвостами чернобурыхъ лисицъ. Вотъ взвились на подустцахъ рванувшихся вороныхъ передніе конюхи, и бѣгутъ во всѣ лопатки. Лёва смотритъ вдоль улицы: сейчасъ за церковью поворотъ; только и видѣли Софью Обрескову.

И такъ всякое воскресенье, всякій большой праздникъ въ году.

Веселый праздничный трезвонъ не умолкалъ въ цѣломъ городѣ.

— Здравствуй, Левъ Григорьевичъ! кликнуло разомъ нѣсколько голосовъ. — Съ Батюшкомъ Христовымъ Рождествомъ, пролепетала старушка.

И морозъ скрипѣлъ у нихъ подъ ногами.

— Спасибо, Василиса мамушка; и вамъ также спасибо.

— Мы съ нонѣшнихъ святокъ своей боярышнѣ гадать зачинаемъ, докликнула Палашка. — Такъ и тебѣ, князёкъ, не погадать-ли. Ась?

И онѣ пропали въ воротахъ Обрескова двора.

Левъ тихо проходилъ вдоль длиннаго Обрескова дома. Онъ шелъ локтемъ объ стѣну. Но чего глядѣть на боярскій дворъ съ улицы? Одиноко въ углу за чугунною рѣшеткой блестѣло малое слюдяное окно. Оно всегда пусто; лишь изрѣдка увидишь въ немъ строгое лицо самого окольничаго. Только и видны неприступный заборъ, да глухая стѣна, да отъ подваловъ тяжелые желѣзные затворы; на черепичныхъ свѣсахъ чешуйчатые крылатые драконы, и птица грифъ. И два единорога поднялись на дыбы на воротахъ.

Перешелъ улицу, ужь и поровнялся съ сосѣднимъ бѣлымъ домомъ молодой бояринъ. Изъ ближняго криваго переулка, изъ «тупичка», учались разряженыя повозки.

Лёвъ оглянулся на пройденную улицу, на бѣлый домъ.

Ярко горѣли на морозѣ прорѣзные кресты Тихвинской, большой въ золотыхъ звѣздахъ куполъ по серединѣ и малые съ синими звѣздочками по четыремъ угламъ. И еще другая, сбоку, выглянула зеленая церковь…. Четвертая! И много городилось крутыхъ крышъ, теремовъ, монастырей и колоколень. Многое множество и позлащенныхъ, и серебряныхъ, и пестрыхъ въ шахматъ, и гонтовыхъ, и чешуйчатыхъ….

И вдали Кремль.

Памятно все это Левѣ — еще съ той дѣтской весны какъ онъ съ няней любовался, тутъ у воротъ, молодою травкой, выбивавшеюся по ихъ переулку, и лѣпилъ гречневики изъ песку. Давно-ли оно и было!

На высокихъ каменныхъ столпахъ здѣсь все также красовались златогривые львы; въ лапахъ они держали все тѣже раскрашенные щиты. Въ одномъ изъ нихъ Лёвъ и сейчасъ могъ прочитать знакомую надпись крупнымъ уставомъ: «Добрые люди милости просимъ». Въ другомъ… Но въ другомъ и записной дьякъ посольскаго приказа, будь онъ первый искусникъ выводить хитрые разводы, которые требуются въ грамотахъ къ Кизыль-Башскому или къ Турецкому султану, самъ даже Григорій Котошихинъ, не вдругъ бы разобралъ узорочье мудреною вязью: «палаты боярина Григорія Романовича Засѣкина-Рындина».

Постоялъ и пропалъ въ воротахъ молодой бояринъ.

Прозвище Рындиныхъ усвоилось Засѣкинымъ именно съ тѣхъ поръ какъ нынѣшній Левъ былъ уже по счету третьимъ рындой у нихъ въ роду.

Въ кремлевскомъ дворцѣ, при торжественномъ пріемѣ иностранныхъ пословъ, рынды, по два въ рядъ, стояли близь самыхъ государевыхъ плечъ у подножія трона. Ихъ отличительная красота — красивый славянскій типъ съ явнымъ отблескомъ удали варяжской и строго внушительнымъ отпечаткомъ величавости византійской — особенно поражала иностранцевъ.

«Величіе неизъяснимое!» описывалъ въ началѣ шестисотыхъ годовъ одинъ Французъ очевидецъ. «Одѣты въ бархатные бѣлые кафтаны съ горностаевою выпушкой; въ бѣлыхъ горлатныхъ шапкахъ; съ двумя массивными золотыми цѣпями, скрещавшимися отъ плечей у нихъ на груди, они держали ослѣпительно-блиставшія сѣкиры изъ Дамасской стали, взмахнутыя на плечо какъ бы для удара.»

Въ одномъ русскомъ сочиненіи XVIII вѣка пояснено: «Рынды держали на правомъ плечѣ маленькіе топорики съ долгими серебряными рукоятками. Въ сію должность выбирали обыкновенно изъ лучшихъ фамилій молодыхъ и благообразныхъ особъ которыя себѣ тотъ выборъ въ честь ставить должны были, хотя по оному исполнять и не безтрудно было. Трудность же была та что рынды стояли какъ статуи безподвижно, да и глазами ни въ которую сторону не оборачивались.»

Впрочемъ, нашего Лёву Алексѣй Михайловичъ пожаловалъ еще новою царскою милостью: онъ велѣлъ его «въ сокольничій чинъ переписать». Съ тѣхъ поръ молодой Засѣкинъ навыкалъ и въ сокольничей избѣ, и на ловчемъ дворѣ; всѣ сокольники зовутъ его своимъ товарищемъ.

А онъ именно былъ въ томъ возрастѣ, когда отъ рындъ отсталъ, а къ сокольникамъ еще не присталъ. Даже на государевыхъ охотахъ онъ ѣздитъ все больше въ рындахъ же, то-есть просто за государева оруженосца.

Алексѣй Михайловичъ, лишь изрѣдка бываетъ, даетъ ему подержать на рукавицѣ, и то у себя на глазахъ, любимаго своего сокола Гамаюна.

ГЛАВА II.
Розгозины.

Въ столовой у Засѣкиныхъ красовался длинный накрытый столъ.

Сама боярыня Татьяна Борисовна Засѣкина-Рындина (старушка которую мы видѣли въ церкви) сидѣла въ высокихъ, широкихъ креслахъ, пока нѣсколько отодвинутыхъ отъ стола. Она какъ разъ приходилась на томъ самомъ мѣстѣ, сверху котораго на потолкѣ былъ живо написанъ павлинъ во всемъ величіи вѣеромъ распущеннаго хвоста.

Съ нею были и гости.

Девять боярышень, и въ ихъ сіяющемъ сонмѣ, въ бѣло-голубомъ атласѣ, сама Настасья Григорьевна, вдругъ внесли веселый шумъ въ комнату.

Вышелъ сюда и Лёва. Щеголеватый терликъ сидѣлъ на немъ молодецки. Съ нимъ было нѣсколько молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ бѣлокурый, неуклюжій, увалень, но предобрякъ съ виду, прямо подплылъ къ одной изъ боярышень, съ тѣмъ что у него, видите-ли, позади оторвалась какая-то запона. (Это была сестра его.) А Лёва улучилъ минуту и былъ уже возлѣ Настасьи Григорьевны.

Они уклонились къ угольному окошку. Боярышня вздергивала свой носикъ и губки. Онъ устремилъ на нее пристальный вопрошающій взглядъ. Сестра внушительно молчала.

— Ну? спросилъ Левъ.

— Будутъ, съ важностію молвила боярышня.

— Она что жъ? спросилъ Левъ.

— Говоритъ: сама я такой радости не дождуся, протяжно вывела боярышня.

Левъ молчалъ.

— Сама я такой радости не дождуся! внушительно повторила сестра. — Потомъ мы съ княжной Зиной и ея мамонькѣ Натальѣ Ивановнѣ поминали. Говоритъ и та: непремѣнно для такой радости будемъ; самъ спроси Зину. Пойдемъ, спроси Зину.

— Ѣдутъ! во все лакейское горло вдругъ крикнулъ съ порога слуга.

По всей комнатѣ поднялась суматоха. Мелкая дробь лакейскихъ шаговъ заслышалась внизъ по лѣстницѣ.

Это вернулись изъ Кремля самъ хозяинъ Григорій Романовичъ Засѣкинъ-Рындинъ и его зять, его главный нынѣшній гость, нижегородскій воевода. По обязанностямъ службы, они выстояли обѣдню съ государемъ.

Въ передней заслышались голоса.

Напередъ вошелъ со своею дочкой, княжной Зиной, нижегородскій воевода. За нимъ слѣдомъ, съ одного плеча цѣлуя своего сына, а съ другаго дочь, ввалился въ столовую палату и самъ хозяинъ Григорій Романовичъ.

— Ну, подошелъ онъ прямо къ Татьянѣ Борисовнѣ, — съ Батюшкой съ Христовымъ Рождествомъ! Поздороваемся, хозяйка!

Отъ нея перешелъ къ сестрѣ своей, княгинѣ Лизаветѣ Романовнѣ, и потомъ всѣхъ поздравлялъ съ наступившимъ праздникомъ и обнимался на всѣ четыре стороны.

Изо всѣхъ угловъ, между тѣмъ, поднялась бѣготня съ тарелками и судками; на столъ было натаскано множество всякихъ блюдъ; тутъ загромоздились и порося кашей чиненое, и гусь шафранный, и хребетокъ свиной, и говяжья полость.

Въ воздухѣ кольнуло еще и медовымъ, легкимъ ягоднымъ духомъ. Всѣ крестились на образъ и усаживались по мѣстамъ.

— Да ну же, разказывай! Что вы въ Кремлѣ видѣли? голосила хозяйка.

— Государь что? допросила княгиня Лизавета Романовна.

— Слышишь, Татьяна Борисовна, весело заговорилъ хозяинъ, успѣвъ уже тѣмъ временемъ проглотить цѣлую вотрушку. — Нонче меня государь изо всѣхъ золотчиковъ отличилъ!

Къ нему обернулся весь столъ.

Оказалось что послѣ молебна, когда все боярство здравствовало государю, Алексѣй Михайловичъ вдругъ пришелъ въ восторгъ отъ Григорья Романовичева кафтана. «Одинъ ты мнѣ угодить хотѣлъ!» по словамъ Григорія Романовича, сказалъ ему царь, и поставилъ его турскій кафтанъ въ образецъ даже самому Аѳанасію Ивановичу Матюшкину.

Веселая радость шумѣла за столомъ.

— Да Милославскій, небось, и весь, съ ногъ до головы, въ золотѣ былъ! знатокомъ вмѣшалась княгиня Лизавета Романовна.

— Ну, а Матюшкинъ, Аѳанасій Ивановичъ? не утерпѣла хозяйка.

— Поди жь ты! возразилъ хозяинъ. — А еще любимецъ! опять по матери братъ!… Нонче на Аѳанасія Ивановича страсть осерчалъ. Сынъ Лёва! слышишь ли что про начальника твоего, московскаго-то ловчаго, говорятъ?

— Ужь и я дивлюсь! молвилъ сокольникъ.

Дѣло, оказалось, опять вышло изъ кафтана. Даромъ что Аѳанасій Ивановичъ, по словамъ разкащика, былъ за мѣсто Жаръ-птицы; а царю не полюбился его кафтанъ. «Лучше бы ты для моихъ или для царевичевыхъ именинъ, сказалъ ему Алексѣй Михайловичъ, — надѣваннымъ старьемъ-то щеголялъ. А великій Господскій праздникъ наступилъ, само Рождество Христово… тутъ ужь новаго наряда какъ жалѣть?»

И новымъ распросамъ не было конца.

Подъ бренчанье ножей и вилокъ, подъ стукотню деревянныхъ ложекъ по тарелкамъ, такъ и сыпались разказы: въ чемъ самъ государь обѣдню слушалъ? гдѣ потомъ принимала царица? въ какомъ соборѣ царевенъ не видно ли было? И каковы были за сегодняшнею службой на патріархѣ саккосъ и митра съ короной, рипиды и панагіи?

А по всему столу въ кубкахъ, въ стопкахъ, въ серебряныхъ и жестяныхъ стаканахъ уже искрился шипучій медъ, и желтый какъ янтарь, и розовый какъ малиновая вода. Въ краю боярышень замелькали хрустальные малые стаканы съ легкимъ дѣвичьимъ медомъ, совсѣмъ безцвѣтнымъ и прозрачнымъ, бившимъ какъ ключевая вода.

«И Милославскаго-то видѣлъ; и бояринъ Артамонъ Сергѣевичъ былъ; князь Мамстрюкъ-Черкасскій сулился на праздникахъ побывать; и кумъ князь Терентій будетъ!» не переставалъ отдавать отчеты видимо истомившійся въ своемъ турскомъ кафтанѣ бояринъ.

— Что жь ничего объ Обресковѣ не скажешь? спросила хозяйка. — Его-то звалъ-ли?

— Да, спохватился Григорій Романовичъ, — стоимъ это мы съ зятемъ (Засѣкинъ указалъ на нижегородскаго воеводу) послѣ выхода, во дворѣ, у площадки, съ чѣмъ… какъ бишь его, ну — съ Безженатымъ.

Многіе разсмѣялись за столомъ. Прозвище Безженатый дано было на Москвѣ одному недальняго ума богачу, сорокалѣтнему вдовцу отъ двухъ женъ.

— Съ Ильей Самсонычемъ, подсказала хозяйка.

— Онъ самый; князь Мартеньяновъ-Руцкій привязался къ вамъ. Про то да про сё весело разговаривать; къ намъ быть въ четвергъ напросился. Тутъ и Данило Ивановичъ, глядимъ, подходитъ. Такъ ни мнѣ, ни зятю говорить не далъ…. А за насъ обоихъ онъ-же, Безженатый, и Данилу Ивановича къ намъ на домъ зоветъ.

Татьяна Борисовна покачала головой.

— Ужъ беззаботная голова, богачъ, богачъ! сказала она.

Громко весь столъ разсмѣялся опять; а край гдѣ сидѣли боярышни еще громче.

— Что жъ онъ, Данило Ивановичъ? Будетъ что ль? допросила хозяйка.

— Да помилуй сестрица! всплеснувъ руками, не утерпѣла, громко кликнула княгиня Лизавета Романовна. — Да какъ же бы онъ еще для нашего пріѣзда не былъ къ вамъ! Посмотрѣла бы я.

— Съ Соней? вдругъ, будто разбуженная ото сна (Левъ бросилъ на нее взглядъ чрезъ весь столъ), кликнула молодая хозяйка, сама Настасья Григорьевна.

— Съ Соней? спросила и княжна Зина.

— Съ Соней? съ разныхъ сторонъ раздались молодые свѣжіе голоса.

— Съ красавицей! Съ самою Софьей Даниловной! весело громко на всю комнату отвѣтилъ хозяинъ, вставая изъ-за стола и снимая съ своей широкой груди салфетку.

И загремѣли стулья да лавки.

По всей комнатѣ, какъ въ церковной тѣснотѣ, руки всѣхъ закрестились на образъ въ углу.

— Разговѣлись, привелъ Богъ, для праздника всѣ вмѣстѣ, сказалъ хозяинъ. — И — спать пора.

ГЛАВА III.
Тезка.

Лёвѣ не спалось.

Напрасно онъ лежалъ на своей мягкой постели подъ гагачьимъ одѣяломъ и все глядѣлъ на изразцовую печку. Въ окнѣ, къ тому же, такъ весело горѣло зимнее яркое солнце. Такими «зайчиками» наигрывало оно на этихъ самыхъ печныхъ изразцахъ, гдѣ пестрѣли и красно-зеленые попугаи, и рудо-желтые грифы, и не разберешь еще какіе не то звѣри, не то птицы.

— Сама я такой радости не дождуся! взвѣшивалъ онъ каждое слово.

Страненъ казался Лёвѣ отецъ Обресковой. Данило Ивановичъ всякій годовой праздникъ бывалъ у нихъ въ домѣ; опять и маменька Софьи Даниловны раза три-четыре въ годъ непремѣнно навѣщала его матушку. Даже гдѣ бы ни встрѣтились, всѣ ихъ со стороны за родню принимаютъ. А все нѣтъ, нѣтъ.

Гагачье одѣяло цѣлымъ краемъ уже свѣсилось на дубовый полъ.

Вдругъ на всю комнату раздался топотъ.

— Тезка! А ты и не слыхалъ какъ я подъѣхалъ…. Ха, ха, ха! раздавалось у Лёвы надъ самыми ушами.

Это влетѣлъ въ комнату точно такой же какъ и онъ царскій сокольникъ; только постарше и бѣлокурый. Онъ былъ въ однорядкѣ, блиставшей золотымъ кружевомъ; въ какомъ-то искромечущемъ драгоцѣнномъ ожерельи и съ превеликою собольею шапкой въ рукѣ….

— Посмотри, тезка, мою новую тройку. Вороные, и у каждаго во лбу звѣзда бѣлая. А бѣгутъ!

На всю комнату раздались его поцѣлуи.

— Куда ни ѣхалъ, а мимо не проѣхалъ. Нарочно завернулъ коней казать. Поѣдемъ гулять вмѣстѣ! Не хочешь, какъ хочешь; да чему же ты хохочешь?

Лёвъ не улыбался даже.

И все это хоть и такъ, да не совсѣмъ такъ, говорилъ бѣлокурый. Не мимо ѣхалъ, а прямо къ нимъ во дворъ спѣшилъ съ Покровки. Не ему хотѣлъ показать для праздника свою новую тройку, а чтобъ увидала Настасья Григорьевна, Лёвина сестра. Ея съ собой въ сани не посадишь, такъ зоветъ брата. Ея не поцѣлуешь, платись за нее Лёвка. Да ничуть и не тезка къ тому же: бѣлокураго зовутъ Александромъ; а потому только развѣ тезка что того зовутъ Лёвкой, а онъ — молодой князь Львовъ.

— А я завернулъ все-таки за дѣломъ, опять замололъ онъ мельницей. — Чуденъ ты право! Тогда въ сокольничьей всего мелькомъ два слова: пріѣхалъ дядя! Пріѣхали, ужь и не помню кто! Будь въ четвергъ, матушка звать приказала. Да разкажи путемъ. Или у васъ опять по-прошлогоднему? Подвинувъ первую попавшуюся скамейку, князь Львовъ подсѣлъ къ кровати молодаго товарища и заигралъ въ рукахъ шапкою.

— Больше лѣтошняго къ намъ съѣхалось! отвѣтилъ Лёвъ. — И здѣшніе всѣ будутъ.

— Ну! и сосѣдъ будетъ? Ахъ, слушай, тезка. Ѣду это сейчасъ мимо ихъ воротъ. Вдругъ въ стариковомъ окнѣ. — знаешь, съ краю, — думалъ самъ онъ это разряженъ стоитъ. Кто бы ты думалъ? Гляжу, архіерей-то нашъ: князь Мартенъяновъ-Руцкій! А? вотъ сдружились. Рычагами не разведешь.

Скрипнула дверь. Князь Львовъ, какъ угорѣлый, кинулся со скамейки.

— Домна Борисовна! заключилъ онъ въ объятія и цѣловалъ Анастасьину мамушку.

— И чтой-то князь! Совсѣмъ съ ногъ сшибъ! смѣялась старуха. — Кушайте, вотъ я вамъ овощей принесла!

Такъ назвала она свой дессертъ изъ пастилы, грушъ и яблокъ.

— Вижу сверху: на дворѣ князевы саночки-самокаточки.

— А, вотъ Домнѣ Борисовнѣ и я отдарокъ привезъ, опять подлетѣлъ къ ней молодой сокольникъ, и подалъ ей не то игрушкой назвать, не то конфетой.

— Ужь и княжескій подарокъ, погляжу! старуха подносила его на свѣтъ. — Или хрусталёвый, или самое Жаръ-птицы то перо…

А молодому только того и хотѣлось.

Теперь его занимаетъ мысль: не старая мамка, а конечно сама Настасья Григорьевна сверху увидала его санки; это она, Настасья Григорьевна, прислала къ нимъ мамушку съ подносомъ; конечно, и его княжескій подарокъ, въ какія ружи надобно, въ тѣ и попадетъ.

— Такъ какъ же? И Обресковы будутъ? переспросилъ князь Львовъ, послѣ мамкина ухода.

— Также, отвѣтилъ Лёвъ. — Обѣщались и Обресковы быть.

— Затворницу увидимъ!? вскрикнулъ князь Львовъ. — Ну, — тезка, вѣришь ли? Всѣхъ нашихъ московскихъ наперечетъ знаю. А Обрескову рѣдко даже по имени слыхалъ. Ужь на что теперь у Саламатовыхъ! За замками своихъ дочекъ берегутъ; а я какъ-то намедни забрался черезъ заборъ въ ихъ садъ, такъ и Саламатовыхъ выглядѣлъ. Не стоитъ беречь: обѣ кривобокія; затѣмъ, знать, и берегутъ: до вѣнца никому не покажутъ. Ну, а Обрескову! Чудо-красавица говорятъ, а?

— Софья Даниловна очень хороша, сказалъ Лёвъ.

— Я, знаешь, думаю: она въ отца! перебилъ князь Львовъ. — Строгъ, лихъ, правда ужь и не-молодъ; а вотъ хоть ты что: мнѣ его лицо очень нравится. А ты слышалъ, силища-то какая?

— Какая силища?

Лёвъ вытаращилъ глаза.

— А у насъ намедни на ловчемъ дворѣ! Велѣно было стараго медвѣдя спустить, ну еще неизвѣстно чѣмъ боленъ….

— Каргосъ, сказалъ Лёвъ.

— Да. Замокъ что ли тамъ приржавѣлъ у нихъ. Аѳанасій Ивановичъ, извѣстно, оретъ, кричитъ…. «Мнѣ хоть подпилкомъ пили, да чтобы духомъ.» А Данило Ивановичъ тутъ какъ-то подвернулся. "На что пила, дай-ко взглянуть, " говоритъ…. Какъ хватитъ!… Вѣдь отлетѣлъ замокъ.

Блеснулъ своимъ ожерельемъ и опять повернулся на каблукахъ бѣлокурый вѣтряный товарищъ.

— Спи, тезка! сказалъ онъ на прощаньи.

А Лёва даже досадовалъ на себя что ему не спалось.

ГЛАВА IV.
Вечеръ у Засѣкиныхъ.

Рано въ тотъ день начались игры на верху у боярышень. Уголокъ Настасьи Григорьевны (площадка, дубовый полъ съ бѣло-липовою балюстрадой, доставлявшею какъ бы продолженіе лѣстницы; дверь налѣво, съ двумя комнатками, и дверь направо, съ такими же за ней двумя комнатками), весь этотъ уголокъ теперь точно въ одинъ общій покой сошелся. Тамъ и здѣсь раздавались тѣ же веселые смѣхи, мелькали атласъ и бѣлый, лебяжій пухъ, жемчужныя нитки, брилліантовыя серьги…

И то и дѣло мамки хлопали дверями; все откуда-то приходили и куда-то уходили; приносили съ собой то бахрому или нарукавнички, то цѣлые тяжелые парчевые уборы. Онѣ прикалывали ленты, расправляли складки. Тучную посмѣшную Кузьминичну, когда барская барыня случилась тутъ между мамокъ, боярышни приняли со всѣхъ сторонъ смѣхомъ.

— Смѣйтесь, смѣйтесь!… Вотъ ужо на васъ поглядимъ! отдразнивалась старуха.

А Домна Борисовна, Анастасьина мамушка, была всѣхъ искуснѣй. Снаряжая свою «малую китайскую куколку», какъ она звала Настасью Григорьевну, краше садоваго цвѣтка-тюльпана, управляя всѣми пріѣзжими мамками, она, бодрая и живая старуха, успѣвала еще отдѣлываться отъ безконечныхъ приставаній боярышень: кому изъ нихъ присталъ бѣлый цвѣтъ, кому розовый, кому голубой? Она успѣвала еще веселитъ ихъ разказами про молодыхъ царевичей и царевенъ, какъ они, куколки, во дворцѣ живутъ у государя Алексѣя Михайловича. По ея увѣренію, «царевенки возьмутся пальчики за пальчики да и кружатся цѣлый день по ковру; гуль-гуль-гуль, будто голубочки воркуютъ».

Вечеромъ все въ домѣ заблистало ярче дня.

Большая комната, гдѣ исправлялись розговины, смотрѣла теперь чуть не дворцовою палатой. Будничные чахлы вездѣ были сняты. Малиновыя бархатныя занавѣски золотились тяжелою бахромой и висячими кистями. Лавки, во всю длину стѣнъ, были укрыты дорогими нарядными полавочниками тѣхъ самыхъ веселыхъ цвѣтовъ какими только развѣ о Христосьской заутрени блещутъ церковные покровы. Вездѣ свѣшивались до-полу шелковые наоконники. И все это было залито яркимъ свѣтомъ восковыхъ свѣчей: высокіе стоячіе шандалы съ цѣлыми пучками свѣчныхъ рожковъ по угламъ; висячіе прилѣпные трисвѣчники и семисвѣчники въ простѣнкахъ, а съ потолка, какъ церковное паникадило, свѣшивалась хрустальная люстра. Круглая бѣлая печь, въ полвыступа отъ стѣны, стройно высилась отъ полу до потолка, нынѣшній день не топлена. Гостиная палата, также разряженная для праздника, составляла теперь какъ бы цѣлое особое отдѣленіе для боярскихъ женъ. Угольная комната, гдѣ обыкновенно помѣщалась Татьяна Борисовна, преобразилась въ какой-то волшебный, полузатаевный уголокъ. Тамъ должны были совершаться святочныя игры самихъ боярышень. Тамъ вѣяло легкимъ духомъ розоваго ароматическаго масла, употребленіе котораго, вытѣсненное лондонскими и парижскими духами, въ наши дни уцѣлѣло лишь по церквамъ да монастырямъ. Тамъ все было увѣшано цвѣтными коврами, а золотые семисвѣчники въ простѣнкахъ горѣли разноцвѣтными, синими, алыми, розовыми и зелеными восковыми свѣчами. Сокровенный уголокъ, который, по обычаю, будетъ виденъ лишь краюшкомъ, лишь издали, сквозь полу-растроренную дверь гостиной.

Возлѣ передней была отведена цѣлая комната подъ шубы и зимніе уборы гостей. Покои самого Григорія Романовича растворились настежь; весело былъ освѣщенъ самый корридорчикъ который велъ отсюда въ уголокъ Лёвы.

Словомъ сказать, какъ радушный хозяинъ, такъ, казалось, и цѣлый его домъ распахнулъ широкія объятія для пріема гостей.

Изъ первыхъ, разумѣется, собрались налицо самые близкіе родные Засѣкиныхъ-Рындиныхъ; а первый пріѣхалъ сватъ въ своемъ неизмѣнномъ, простенькомъ кафтанѣ, сверхъ котораго, однакожь, онъ накинулъ теперь и темно-вишневую ферязь. «Сватъ» — не было ему другаго имени.

Въ гостиной палатѣ то-и-дѣло слышалось здравствованіе старухъ и пожилыхъ боярскихъ женъ. Стеклянныя сѣни поминутно хлопали въ передней; внизу по лѣстницѣ не умолкала мелкая дробь лакейскихъ шаговъ; поднималась возня отъ пріема гостей на порогѣ. А молодыя боярышни ужь и Богъ вѣсть какими ходами попадали въ домъ: онѣ вдругъ появлялись прямо въ кругу гостей изъ женской половины.

Вошелъ въ угольную и Лёва. Онъ тихо прошелъ по всей комнатѣ, молча отдалъ поклонъ сестрѣ и двоюроднымъ, и прямо пошелъ въ дверь гостиной къ старикамъ и боярскимъ женамъ. Только пррошелъ, но и сестра, и княжны, и всѣ боярышни переглянулись.

На немъ была статная однорядка изъ бѣлаго бархата, вся прошитая тонкою золотою строкой. Лазоревая шелковая рубашка, охватывая матовую шею, подходила къ чернымъ какъ смоль кудрямъ и блестѣла въ вороту брилліантовою пуговкой. При первомъ же на него взглядѣ невольно бы вспомянулось то слово которое строгій обличитель московскихъ свѣтскихъ нравовъ, митрополитъ Даніилъ, говорилъ еще въ XV вѣкѣ. Впрочемъ, и то сказать, царскіе сокольники были вышколены въ доброй школѣ самого царя Алексѣя Михайловича, а государь любилъ и понималъ красоту, и все что только ни устраивалъ, устраивалъ какъ истинный художникъ.

Но пусть хорошъ сокольникъ, а развѣ дурна его сестрица? Китайская малая куколка, какъ ее звала няня, въ своемъ жемчужномъ кокошникѣ и въ серебряномъ парчевомъ сарафанѣ, между боярышнями была изъ первыхъ.

О ней-то можно было сказать: плавно ходитъ.

Вотъ влетѣлъ и пышный князь Мартеньяновъ-Руцый; въ рукахъ великою собольею шапкой размахиваетъ, громко хохочетъ на весь домъ, со всѣми черезчуръ весело разговариваетъ.

«Фазанъ-птица!» прозвала его княжна Зина, выглядѣвъ тайкомъ изъ угольной комнаты.

Боярышни сговариваются: если придется играть въ птицы, то чтобы князя Мартеньянова-Руцкаго непремѣнно «фазанъ-птицей» прозвать.

Вотъ ужь говоръ гостей часъ-отъ-часу громче становится. За орѣхами, пастилой, вареньями и за всякимъ заморскимъ угощеніемъ, тетушки цѣлою ярмаркой оглядываютъ своего молодаго племянника.

— Лёвушка! шаловливо обняла его веселая Ѳаладѣевна. — Что у насъ давно нб былъ?

Это были тетушка отъ Спаса на Болвановкѣ.

— Всѣхъ забылъ! поддакиваетъ другая, отъ Николы на Берсеневкѣ.

— И у васъ съ самаго Покрова не былъ! вмѣшалась въ разговоръ добрая старуха, княгиня Львова, мать его тёзки-товарища, и непремѣнно побывать къ нимъ зоветъ на Покровку.

И кругомъ, куда ни взгляни, все головы головы толпятся, мужскія бархатныя и парчевыя ферязи; женскіе головные уборы, жемчужные и лаловые; веселый говоръ и смѣхъ; за столиками сидятъ, судятъ-рядятъ, руками разводятъ, будто въ карты играютъ. Толпа по всѣмъ комнатамъ. Шумнѣй да и хмѣльнѣй становится въ мужскомъ углу.

Но какъ и когда это случилось, а теперь въ угольной видна ужь и молодежь въ перемежку съ боярышнями. Дѣло въ-томъ что туда, въ угольную комнату, боярышни заманили пятидесятилѣтняго свата; ну, а куда сватъ повернулся, туда толпа валитъ. Къ тому же тамъ и бѣлобрысый Петя, всѣмъ здѣшнимъ молодымъ людямъ ровня и товарищъ, а онъ, сколько ни есть боярышень въ комнатѣ, всѣмъ имъ двоюродный братъ.

Но кто лучше всѣхъ зналъ свое дѣло и мастерски его выдѣлывалъ, такъ это вдовы честныя. Все утро онѣ возились и сновали по всему дому заодно съ челядью; отворяли шкапы, серебро считали и выдавали, а къ вечеру дворянки-дворянками разрядились, — и гдѣ теперь противъ нихъ какому хотите свату! Онѣ въ мигъ всѣхъ въ общемъ весельи помѣшаютъ, молодыхъ прочь отъ стѣнъ отведутъ.

Князь Мартеньяновъ-Руцкій все какъ-то къ себѣ отвлекалъ князя Львова; онъ все ближе прижимался къ дверямъ угольной комнаты. Громко, такъ чтобъ его могли слышать, онъ все разказывалъ о своихъ выписныхъ музыкантахъ. «Сами, молъ, пріѣзжайте ко мнѣ, послушайте: точно ли они какъ дворовые у самого ближняго боярина Артамона Сергѣевича играютъ? Точно ли не уступятъ они у него даже государевымъ музыкантамъ которые играютъ при комедіяхъ въ Измайловѣ?»

И развеселый князь прищуривалъ глазами, пошевеливалъ рыжею бородой и свой сплющенный носъ подымалъ къ верху.

Левъ, какъ именинникъ, выслушивалъ поздравленія пріѣзжавшихъ гостей и, съ вѣжливостью молодаго хозяина, во всѣ углы поспѣвалъ. Въ широкомъ, мягко-убранномъ покоѣ самого Григорія Романовича засѣдала цѣлая дума густыхъ бородъ. Тутъ можно было увидать самую знать тогдашней Москвы. Самъ нижегородскій воевода, слышитъ Лева, въ такихъ своихъ стариковскихъ разговорахъ вдругъ спрашиваетъ: «А что Обресковъ не пріѣзжалъ еще? Долгонько.» Но мало ли кого и безъ Обресковыхъ тутъ нѣтъ? Князь съ княгиней, старики Львовы, съ Покровки, ужь тутъ; а другіе князья Львовы, которые отъ Николы Красныхъ-Колоколовъ, еще не бывали. Опять и Турыгины! Ну, и она, правда, Засѣкинымъ самая дальняя родня; опять и дворъ ихъ у Воскресенья въ Барашахъ, не ближнее мѣсто.

Послѣ одного изъ такихъ уходовъ въ сторону, Лёвъ вернулся въ шумную толпу гостей. Своимъ глазамъ не вѣритъ: Обресковы тутъ. Она стоитъ въ полуоборотъ: это ея темная дѣвичья коса, это ея высокій станъ отличаются! Съ золотымъ обручикомъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ, въ сонмѣ боярышень она стояла объ руку съ Настасьей Григорьевной. И для Лёвы ясно теперь: не столько она рада своей ровесницѣ квяжнѣ Зинѣ, которая льстится къ ней со всѣмъ жаромъ, юной подруги, сколько рада она цѣловать и обнимать именно Настеньку, его родную сестру. Глаза ея блеснули; это ихъ взоры встрѣтились и между собою въ воздухѣ скрестились. Левъ подошелъ къ сестрѣ, будто перемолвиться съ ней о домашнемъ. А Софья Обрескова весело озираетъ ихъ покой и, — Лёва слышитъ, — въ радости говоритъ: «Вотъ привелъ Господь мнѣ у васъ въ дому быть!»

Лёва отошедъ въ сторону какъ опьянѣлый и, скорѣй въ сосѣднюю комнату здороваться со стариками.

— А, Левъ Григорьевичъ! Здравствуй! крикнулъ Данило Ивановичъ. На шуму гостей окольничій обнималъ и цѣловалъ Лёву какъ никогда еще прежде.

— Лёвушка милый! здравствуй, дружокъ! обнимала его за роднаго сына «маменька» Наталья Ивановна. И она голосила за четверыхъ, и весело смѣялась на шуму гостей, привыкшихъ ее почитать молчальницей. Лёвина мать Татьяна Борисовна была уже рядомъ съ ними, и обѣ старухи цѣловались другъ съ дружкой. А окольничаго въ ту жь минуту отклонили къ себѣ опять здѣшніе старухи и старики, просили скорѣй досказать начатый веселый и забавный разказъ о вчерашнемъ случаѣ во дворцѣ; а изъ своего покоя за нимъ сюда прибѣжалъ хозяинъ, Григорій Романовичъ, и его къ тамошнимъ старикамъ скорѣй зоветъ.

И прелюбезный окольничій уже самъ растерялся, не знаетъ туда ли къ своимъ не мѣшкая идти? разказъ ли свой, который всѣмъ понравился, докончить? — разказъ, прерванный имъ для прихода Лёвы. А у царскаго сокольника — и отъ этихъ привѣтовъ, и отъ неустаннаго шума гостей, и отъ яркаго освѣщенія всѣхъ комнатъ, наконецъ отъ мысли что она, сама она тутъ, у нихъ въ домѣ, — у молодаго царскаго сокольника душа вверхъ дномъ и голова кругомъ пошла.

ГЛАВА V.
Первое слово.

Левъ въ начавшихся играхъ игралъ въ одно: чтобъ ему какъ можно чаще бывать возлѣ Софьи Обресковой. Въ старину игры, пѣсни и хороводы шли въ перемежку. Нынѣшній посѣтитель баловъ не вдругъ бы догадался что творится предъ его глазами? Этикетъ игры въ комнатѣ, какъ судьба въ мірѣ, то сводитъ лицомъ къ лицу молодыхъ счастливцевъ; то въ этой же комнатѣ, опять какъ судьба въ мірѣ, разводитъ ихъ вдаль по разнымъ угламъ.

Но нынѣшній посѣтитель баловъ невольно ли знакомъ ее стариной?

Тутъ-то будетъ вполнѣ умѣстно договорить какъ митрополитъ Даніилъ укорялъ молодежь, и не одну молодежь, вреденъ даже не Алексѣя Михайловича, даже не Іоанна Грознаго, а временъ еще третьяго Іоанна. Изъ-за дали четырехсотъ лѣтъ звучатъ его такія слова: «Какъ глазами мигнуть, какъ головой кивнуть, какъ сложить пальцы или ноги выставить — только о томъ и думаютъ. О красотѣ сапожной весь умъ имѣютъ. Красоту свою разными кознями ухищряютъ: уставляютъ себѣ походку, сапоги малы зѣло закажуть, пусть даже ногамъ отъ тѣсноты гнетеніе, лишь бы скакать щеголевато. Женамъ позавидѣвъ, продолжаетъ онъ, юноши мужское свое лицо на женское претворяютъ, много умываются, натираются; благоуханіемъ помазавъ, ланиты свѣтлы творятъ, и ихъ лица будто лучами, какъ драгоцѣнный камень, сіяютъ.» Строгаго обличителя свѣтскихъ нравовъ поражаетъ въ молодежи Ивановскаго вѣка особенно то что не только сапоги ушиваютъ себѣ шелкомъ, или руки украшаютъ перстнями, но то что каждый даже подъ безукоризненною своею сорочкой, «иже никому же зрящу», говоритъ онъ, «хочетъ непремѣнно имѣть опоясаніе драгое, пуговки золотыя и серебряныя».

Лёвинъ тезка, молодой князь Львовъ, былъ счастливѣй; онъ возлѣ Лёвиной сестры случался то и дѣло. Однакожь, маменьки сидѣвшія по стѣнамъ видѣли молодаго князя Львова все больше рядомъ съ посмѣшною Кузминичной. Какъ будто она одна его занимала. Странно, думаетъ Левъ, почему про Софью Даниловну думали, что ее держатъ затворницей, такъ ей и не веселъ будетъ веселый шумъ? Она лучше всѣхъ еще, выходитъ, каждую игру знаетъ. Ровесницы то и дѣло ее выбираютъ старостой.

Князь Мартеньяновъ-Руцкій таки добился своего, ему удалось проникнуть въ угольную комнату. Вдругъ онъ сталъ двигать стулья; опять стали разсаживаться въ кружокъ: начали играть въ птицы. Всѣ въ этой игрѣ то и дѣло перелетали и пересаживались другъ къ другу.

— Какая ты птица? спросили князя Львова.

— Филинъ! отвѣчалъ князь Львовъ, и всѣ разсмѣялись.

— Куда летишь?

Онъ такъ и бухъ: «къ канарейкѣ»! Канарейкой назвалась Настасья Григорьевна; туда и полетѣлъ филинъ; а Кузминична на ухо шепнула:

— Вотъ и пригодилась старая! знала какую тебѣ давеча птичку назвать.

Кукушка, княжна Зина, очутилась въ кругу. Она круто подошла къ Лёвѣ.

— Какая твоя птица? вели ей летѣть! сказала она сурово.

— Кречетъ! наугадъ молвилъ царскій сокольникъ.

И кречетъ къ нему прилетѣлъ, сама Софья Даниловна. Лёвъ даже былъ испуганъ: почему она кречетомъ назвалась? Почему онъ сказалъ: «кречетъ»?

— Фазанъ-птица! кликнулъ торжествующій князь Мартеньяновъ-Руцкій и озирался кругомъ.

Но на его долю сама тучная Кузминична теперь очутилась въ кругу. Князь Львовъ опять разсмѣшилъ всѣхъ.

— Какая ты птица? спросила его посмѣшная.

— Щука! громко кликнулъ князь Львовъ.

— Ахъ! всплеснула руками сидѣвшая противъ него Настасья Григорьевна: — такой и птицы нѣтъ!

Только что было князь Львовъ вышелъ изъ игры на минуту: ему жарко стало, захотѣлось холоднаго медку хлебнуть, вдругъ за нимъ въ корридоръ летитъ фазанъ-птица.

— Князь-братъ, не уходи; опять зовутъ; имъ, молъ, безъ тебя неймется.

И князь Львовъ вбѣжалъ, даже закашлялся: второпяхъ у него медъ попадъ не въ то горлышко.

— Къ кому летишь? спросили у него, когда онъ опять сѣлъ въ кругу.

И онъ въ третій разъ разсмѣшилъ всѣхъ.

— Къ нетопырь-птицѣ! и прямо за стулья, вонъ изъ круга, полетѣлъ къ посмѣшной Кузминичнѣ, и всю игру спуталъ. Даже мамки, толпившіяся въ дверяхъ, весело зашумѣли.

Молодой князь Львовъ, случившись у Лёвы въ комнатѣ, самъ съ нимъ заговорилъ про Обрескову.

— Преобидная! вѣдь глазомъ ни на кого не поведетъ, хоть ты что. А ты замѣтилъ? вѣдь взглядъ-то у нея отцовъ?

— Удивительная она! задумчиво отвѣчалъ Лёвъ.

— Пойдемъ, однако, тезка, мы туда удивляться; пора! отвѣтилъ невзначай князь Львовъ, и побѣжали.

Чаще и чаще Левъ сходился съ Обресковой; во даже незначащихъ, самыхъ короткихъ словъ не смѣнили они. И «въ веревочку» сыграли, и «въ уголки» (такъ, кажется, эта игра звалась), и «въ народы». Если Анастасьина мамушка звала Настеньку «малою китайскою куколкой», и это названіе къ ней шло; то Софью Обрескову именно можно было назвать Черкешенкой. Она лучше всѣхъ сложена, она рѣшительно казачка.

— Щирый царедворецъ, сказалъ про отца Софьи Даниловны пріѣзжій Украинецъ.

По случаю присоединенія Малороссіи къ державѣ Алексѣя Михайловича, въ то время было много Украинцевъ въ Москвѣ. Съ казацкими усами, съ косою за ухомъ на обритой головѣ, въ полу-польскомъ одѣяніи, одинъ изъ ихъ круга сейчасъ былъ на святочной вечеринкѣ у Засѣкиныхъ. Лёва не слыхалъ за что именно Украинецъ такъ обозвалъ окольничаго; во это «щирый царедворецъ!» плутовски, при прищуренныхъ глазахъ и лукавомъ тѣлодвиженіи, сказанное хохломъ во слѣдъ отходившему Обрескову, такъ и звенѣло у него въ ушахъ.

Левъ со своею двоюродною сестрой, княжной Зиной, съ самаго пріѣзда былъ холоденъ и неразговорчивъ; а теперь не отходитъ отъ нея: она даже дивилась. Не надо было тому дивиться: молодой хозяйкѣ, Настасьѣ Григорьевнѣ, то и дѣло приходилось поневолѣ отходить прочь; тогда она съ рукъ на руки сдавала «кречета» княжнѣ Зинѣ. Для Лёвы все равно рядомъ съ родною ли, съ двоюродною-ли сестрой, только онъ отъ нихъ не отходилъ. Но кто возлѣ нихъ ни случится, со всѣми, и со «сватомъ», и съ Мартеньяновымъ-Руцкимъ, и съ молодымъ княземъ Львовымъ, какое чудесное обхожденіе ея! Софьинъ образъ все сильнѣе, все неотразимѣе обворожалъ Лёвину душу. Прежде его поражала въ ней эта, съ ногъ до головы, молодцоватая статность; теперь его плѣняла эта чудная осмотрительность ея во всемъ обхожденіи.

Молодая хозяйка, Настасья Григорьевна, то и дѣло уводила подругъ въ свои комнаты, а Левъ Григорьевичъ, самъ тутъ въ домѣ молодой хозяинъ, еще и за порогъ провожаетъ ихъ. Онѣ пойдутъ лѣстницей вверхъ, а онъ боковымъ корридоромъ въ свою половину. Софья Даниловна всѣ комнаты по ихъ дому исходила. Сестрица Настасья Григорьевна тайкомъ призналась Лёвѣ (и Бога ради не выдавать ее просила) что онѣ даже и у него на минутку побывали. Сестра думала обрадовать брата; а онъ вдругъ смутился. Чего, годъ и два, ему даже во снѣ не снилось, того теперь ему мало.

Онъ хочетъ говорить съ Софьей Даниловной долго и много, и чтобъ имъ не мѣшали. Онъ хочетъ имѣть право и на людяхъ звать ее своею безъ всякой утайки. Но только мечтамъ волю дай, почтешь за быль небылицу.

Но въ головѣ небылицы бродятъ, а очнется, и Софья Даниловна, въ окруженіи свѣтлой толпы, стоитъ для него не приступная. А уже въ окно совсѣмъ ночь глядитъ; сейчасъ домой отвезутъ Софью. Лёвино сердце сжималось смертельною тоской: «Кому, кому ты, Софья Даниловна Обрескова, достанешься подъ вѣнецъ? Хилому боярину, можетъ-быть, недостойному твое счастье устроить.» Лёвѣ казалось что отецъ Софьи Даниловны зоветъ его «молокососомъ».

Бѣдная Настасья Григорьевна, къ концу вечера, безумнаго никакъ не пойметъ: чего жь онъ, въ самомѣ дѣлѣ, отъ нея хочетъ? Она ужь и такъ поминутно отрывается для него отъ бѣлокураго сокольника; все время съ «кречетомъ» подъ-ручку ходитъ. Она ужь и безъ того на каждомъ шагу не то съ Софьей; не то съ своимъ братцемъ, разговоръ заодно ведетъ, и то и дѣло заставляетъ ихъ перепутывать свои рѣчи.

А Левъ, чѣмъ больше давай ему воли, тѣмъ хуже; ни на шагъ не отступаетъ отъ нихъ. Вотъ ужь не только вышелъ съ ними за порогъ, а даже у лѣстницы не повернулъ въ свою половину.

Настасья Григорьевна, что ей дѣлать, рѣшительно не знала; нарочно у самой лѣстницы, внизу, замедлила эту встрѣчу. На ту бѣду княжна Зина чѣмъ-то въ играхъ обидѣлась; вдругъ порхнула легкою птичкой вверхъ, и тамъ въ Настенькину комнату, даже внизу было слышно, хлопнула дверью. Настенька, уже довольно времени помедливъ, волей-неволей наконецъ пошла наверхъ; а Лёва, самъ третей, за ними туда же по ступенямъ. И вотъ они втроемъ за бѣло-липовою балюстрадой, на самой площадкѣ. Настасья Григорьевна слышитъ за дверью, въ ея комнатѣ, много подругъ собралось; даже тамошній ихъ смѣхъ слышенъ здѣсь, хоть и глухо. А Лёва стоитъ, не отходитъ прочь. Бронзовый рожокъ малой лампы, со льнянымъ масломъ, освѣщалъ полусумракомъ эту маленькую площадку; длилось молчаніе.

Настасья Григорьевна, умная Лёвина сестра, тогда къ себѣ въ комнату «булавку приколоть» пошла.

И вотъ они остались вдвоемъ, съ глазу-на-глазъ, на локоть другъ отъ друга. Между ними сила прошла. Они стояли одинъ на одинъ, между собою близко, и ея грудь и его грудь заодно колыхались; и сила между нихъ росла и давала имъ себя чувствовать съ ногъ до головы обоимъ; и вотъ уже ихъ взоры сливаются и въ воздухѣ замерли въ одинъ поцѣлуй…. У Лёвы задрожали губы, взялъ ее за руку, и вдругъ говоритъ:

— Софья! любишь ли меня?

Можно было слышать стукъ его сердца.

— Давно, Левъ Григорьевичъ! внятно дала она отвѣтъ.

И оба какъ пробудились. Только теперь разбираютъ что это они на верху, на площадкѣ, и свѣтитъ имъ бронзовый рожокъ малой лампы. Теперь только опять разбираетъ она предъ собою его бѣлое лицо, его черный локонъ, и его, какъ у царскаго кречета, неподвижные яркіе глаза. Тоже теперь и онъ отличаетъ ее предъ собою, всю въ атласѣ, съ золотымъ легкимъ обручемъ въ волосахъ, съ алмазными серьгами въ тонкихъ ушахъ; и вся она предъ нимъ какъ Божій день жива и свѣтла.

Настасья Григорьевна «приколоть булавку» ушла отъ нихъ только на минуту и сейчасъ опять была тутъ. Она повела «кречета» за собою. Въ ярко-освѣщенной комнатѣ Софья Обрескова попала въ шумный кружокъ боярышень, и какъ ничего не бывало. Софьина мамка, Василиса Пахомовна, и Анастасьина, Домна Борисовна, обѣ, увидавъ своихъ боярышень рядышкомъ, встрѣтили ихъ восклицаніями.

— Васъ намъ и не доставало; просимъ милости садиться!

Одна кинулась фату приколоть; другая — сахарной малиновой воды подать.

Левъ, съ сестриной лѣстницы, сбѣжалъ въ свою комнату какъ полоумный.

Ни разу еще ни одного слова другъ другу не сказали они. И вотъ, тамъ на верху, было ихъ первое слово!…

Съ нимъ произошла мгновенная перемѣна. Онъ вдругъ сталъ важенъ, тихъ… Какъ будто всѣ эти годы, и дѣтство, и отрочество, все онъ къ чему-то шелъ. И вдругъ сбылось! И онъ чувствуетъ: ужь на всю его остальную жизнь сбылось теперь.

«Слава на небѣ солнцу красному,

Слава!»

раздавалось между тѣмъ въ гостиной палатѣ. Пиръ заканчивался, по обыкновенію, застольною боярскою пѣснею.

Но когда и онъ уже сидѣлъ за общимъ длиннымъ столомъ, и кубки пѣнились хмѣльными медами, когда объ-руку сидѣвшій князь Львовъ подливалъ себѣ стаканъ за стаканомъ, самъ Лёва ничего изъ окружающаго не понималъ.

Скоро всѣ изъ-за стола встали. По двору замелькали слюдяные фонари; въ передней подавались шубы; слуги хлопали дверями. По временамъ даже въ домъ со двора залетали крики: «возокъ князя Львова!… Лошадей Голицына подавай!..»

Въ эти краткіе остававшіеся промежутки, въ суматохѣ, отъ провожанія гостей, сама Софья Даниловна успѣла ему передать двѣ-три краткія отвѣстки.

— Отцу не надо говорить до времени! сказала она. — Ты не знаешь его, а я знаю.

Онъ было возразилъ.

— Надо чтобъ ему самому такъ задумалось, сказала она, когда онъ умолялъ объяснить, по крайней мѣрѣ, почему такъ….

Но ея ли, однакожь, это отвѣтъ былъ? Не ему ли только изнутри души прозвучало? Но онъ помнитъ даже ея тѣлодвиженіе при этомъ:

— Ни! повела она вдругъ рукой: — все тогда наше счастье порушится.

И долго, и во всю ночь, безумный еще на половину не во снѣ, а на яву забывался. Роились, волновались образы, какъ волны медоваго запаха за ужиномъ по палатамъ.

ГЛАВА VI.
Загадка.

Пора сказать что «маменька» Наталья Ивановна Обрескова была вовсе не маменька, Софьѣ Даниловнѣ. Ея родную звали Варварою Глѣбовной. Варвара Глѣбовна умерла на другой годъ своей свадьбы.

Софья Даниловна, конечно, не могла ее помнить; а самъ окольничій никогда не говорилъ о покойницѣ. Но преданіе о матери сроднилось съ Соней отъ пеленокъ. Да и весь домъ почиталъ память Варвары Глѣбовны за святыню. Въ покоѣ Данилы Ивановича, въ темномъ углу, виситъ большая картина, затянутая зеленою тафтой. Въ домѣ всякій зналъ про эту картину; это (какъ говорилось на тогдашнемъ языкѣ) персона. Въ дѣтствѣ Сонички, когда разъ окольничій уѣзжалъ куда-то изъ Москвы по царскому порученію, маменька Наталья Ивановна (Софья Даниловна это живо, какъ сейчасъ, помнитъ) снимала со стѣны портретъ, откидывала съ золотой рамки тафту, стирала пыль съ масляныхъ красокъ, и со слезами на глазахъ обѣ долго смотрѣли на него.

Что же Соничка увидѣла?

Этотъ сонъ предъ ней живымъ явомъ стоитъ. Кроткое ангельское лицо, порывающееся какъ бы улыбнуться, но запечатлѣнное тайной чудесной угрюмости; ни на что не устремленный взоръ задумчивыхъ голубыхъ глазъ, и весь полу-склоненный нѣжный обликъ: Такою изобразилъ Варвару Глѣбовну масляными красками на холстѣ польскій живописецъ.

Всю свою молодость Данило Ивановичъ провелъ въ Польшѣ, вдали отъ родины, и можно сказать, безъ извѣстій изъ роднаго дома. (Завѣщанные еще смутнымъ временемъ, тогда тянулись нескончаемые переговоры съ сосѣднею державой.) Воспоминаніе о Польшѣ Обресковъ сохранилъ на всю жизнь какъ преданіе о собственной юности. Ему нравилась аристократическая жизнь магнатовъ-пановъ; онъ сошелся съ ихъ обычаемъ; не только говорилъ по-польски, но навыкъ разбирать и латынь; и всегда ихъ образованность, противъ московскихъ, хвалилъ.

Женитьба его была въ Вильнѣ.

Маменька, Наталья Ивановна, разказываетъ что все сватовство и свадьба окончилась, не по обычаю, въ двѣ недѣли. Для переговоровъ съ Поляками пріѣхалъ въ Вильну отъ царя воевода. Странно показалось въ городѣ: пріѣхалъ на малую побывку, а съ собой дочку привезъ. По городу прошли неясные слухи: полюбила-де на Москвѣ молодаго; бѣжать хотѣла, а отецъ разлучилъ. Обресковъ увидалъ воеводину дочку и въ тотъ же день говорилъ своей сестрѣ, Натальѣ Ивановнѣ: «или она моя, или ничья будетъ». По словамъ Натальи Ивановны, говоря это, онъ стискивалъ рукоятку своего пояснаго ножа. Она увѣщевала его такими словами: «какъ Богъ дастъ, а чтобы свѣтъ-братецъ предъ Богомъ не грѣшилъ; не надо такихъ рѣчей говорить.» Данило Ивановичъ всю ночь тогда не отпустилъ отъ себя сестры въ разговорахъ, и стоялъ на своемъ. На другой день онъ пошелъ къ воеводѣ, а черезъ двѣ недѣли была сватьба; молодые уѣхали въ Варшаву, въ Краковъ…. Но съ Москвы (какою-то роковою поспѣшностью отличалось для нихъ все это время!), съ Москвы вдругъ было получено извѣстіе о внезапной кончинѣ отца Данилы Ивановича. Обресковы переѣхали въ «бѣлый» домъ.

— Помнишь ли такое слово мое, съ похвальбой припоминалъ окольничій своей сестрѣ уже въ Москвѣ на новосельѣ. — Помнишь ли такое слово мое: или она моя, или ничья будетъ?

Не прошло году послѣ такой похвальбы, Богъ и сдѣлалъ что Варвара Глѣбовна «ничья» стала. Она родила дочь и умерла.

Съ той роковой годины окольничій неизмѣнно одинъ; и обычай у нихъ въ домѣ одинъ. На государевой службѣ, коли на то пойдетъ, онъ животъ положитъ; а у себя дома — хозяинъ; ни самъ въ люди, ни къ себѣ не зоветъ. Сиротѣ своей дочери не только, дескать, отецъ, а онъ, видите ли, ей «и за мать родную нуженъ теперь». Съ сестрой онъ и прежде былъ неразлученъ: они вмѣстѣ, вдали отъ родителей, жили другъ съ другомъ даже въ Польшѣ. А тогда онъ ей прямо сказалъ: «Ты глупа; на своей волѣ безъ меня пропадешь, а замужъ идти твои года прошли. Оставайся со мной. Тебѣ у меня хорошо будетъ.» И Наталью Ивановну всѣ въ домѣ стали съ тѣхъ поръ кликать «маменькой». Она волей-неволей обрекла себя быть вѣковою дѣвкой; только охала и охала, а ужь мало и разговаривать стала, въ какую-то молчальницу превратилась. Только этого братскаго слова: твои года прошли, она не могла простить окольничему, въ сердцѣ глубоко затаила.

Даже въ гости рѣдко просилась Наталья Ивановна. Онъ всегда находилъ предлоги къ отказу. Одинъ былъ ея всегдашній выѣздъ, и тутъ она никого не спрашивалась: это въ церковь къ Тихвинской. Покойная Варвара Глѣбовна послѣднее время своей жизни, казалось, всю отраду находила въ томъ чтобъ ей предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери молиться. И вотъ гдѣ она, Варвара Глѣбовна, стаивала обыкновенно въ церкви у малой часовеньки предъ образомъ Тихвинской, на томъ самомъ мѣстѣ «маменька» Наталья Ивановна обыкновенно устанавливала малютку Соню.

Но сама Софья, бывъ еще ребенкомъ, Наталью Ивановну не звала «маменькой»; совершенно ребяческое названіе придумала она для нея: «тётя-мама». Выросла большая и все попрежнему Наталью Ивановну зоветъ «тётей-мамой».

Такъ они жили цѣлые годы. Дѣвочка подростала. Мамка ея, Василиса Пахомовна, была прежде дѣвушкой Натальи Ивановны; она жила съ господами еще въ Вильнѣ и въ Польшѣ. Если не отъ своей «тёти-мамы», такъ именно отъ мамушки Василисы Пахомовны боярышня могла много кое-чего слышать. Дочь страстно любила отца; но повременамъ ея чувство смущалось. И чѣмъ болѣе, годъ отъ году, боярышня подростала, тѣмъ все яснѣе чувствовала что несетъ какое-то иго на себѣ, иго, хотя бъ его и любовью назвать.

Очень смущалъ Соню злой языкъ отца. Его рѣчи всегда были мрачны. Какъ часто, выслушавъ какое-нибудь рѣзкое его слово, она истиннымъ ребенкомъ пугалась за него!

— Батюшка! Или ты… въ Бога не вѣруешь? говорила она, устанавливая, двѣнадцати-лѣтняя, прямо въ него свои дѣтскіе, чистые глаза.

— Въ Бога, молъ, какъ не вѣрить, дитя?

— Нѣтъ, ты въ людяхъ Божьей правдѣ не вѣруешь, вотъ что, настаивала она.

— Люди — всегда люди! читалъ мораль старикъ Обресковъ, — Только хорошо когда подумай о комъ, — глядь, въ просакъ и попадешься. А ты въ людяхъ не ошибаться хочешь ли? Думай о нихъ всегда чего гаже нѣтъ, ошибки не будетъ.

И ни о комъ добраго слова никогда.

На что хоть бы московскіе ихъ сосѣди!

На Москвѣ есть даже поговорка: Засѣкиныхъ-Рындиныхъ — благословенный домъ. А и про нихъ Софья ничего же слыхала добраго въ рѣчахъ отца. А одно слово и очень засѣло въ памяти у ней. Это было слово про Лёву.

— И чего они опять Лёвкой своимъ чванятся! ни съ того ни съ сего вдругъ молвилъ окольничій. — Смазливъ, да пригожъ малый, нечего говорить. Да это не парень, а дѣвка.

Это не то чтобы Данило Ивановичъ золъ былъ. Софья; напротивъ, видитъ поминутно какъ всѣмъ истинно-бѣднымъ людямъ ея отецъ не нищенскими мѣдными грошами, какъ у бояръ на Москвѣ это въ обычаѣ, а воистину помогаетъ. Софья слышитъ то и дѣло… чуть въ какой-нибудь семьѣ случится злое… какъ горячо старикъ Обресковъ къ сердцу принималъ! и какъ здраво о другихъ всегда судилъ!

Софья, слушая умныя и добрыя признанія своего отца, втайнѣ гордилась своимъ отцомъ.

Но если дочь гордилась своимъ отцомъ, такъ отецъ ужь и вовсе былъ безъ ума отъ своей дочери. «Что?! Для Сонечки моей ровня?!» вскрикнулъ онъ какъ-то разъ и накинулся на маменьку Наталью Ивановну; глаза его сверкали. Они сидѣли только вдвоемъ, и тогда Софьѣ шелъ всего 12й годъ. «Что? Софья выростетъ, такъ надо будетъ ей ровню подобрать! а? Да гдѣ жь ей ровня-то сыщется, гдѣ? Мало что въ цѣлой Москвѣ, въ цѣломъ мірѣ — знай — для моей дочери ровни нѣтъ!» Глаза его скосились, длинные сѣрые усы шевелились. «Знать, и не будетъ», коротко сорвалъ окольничій, и весь тотъ вечеръ больше не сказалъ ни слова.

Натальѣ Ивановнѣ одно только странно: такъ или почти такъ всегда въ былую пору Данило Ивановичъ съ ней заговаривалъ про Соню; въ былую пору иногда хоть въ шутку поминалъ объ ея свадьбѣ. А теперь, какъ она невѣста — никогда. Онъ только чаще повторяетъ сестрѣ что онъ съ дочерью душа въ душу.

И правда! Довольно было взглянуть хотя бы на теремокъ Софьи Даниловны, какъ онъ убранъ, изукрашенъ, росписанъ, и всякій бы сказалъ со стороны что отецъ ни въ чемъ не отказывалъ своей дочери, что въ доставленіе ей удовольствій старикъ положилъ всю свою душу. И въ выборѣ шелковыхъ занавѣсокъ и цвѣтныхъ ковровъ, и въ веселой щеголеватости роскошнаго полога который отдѣлялъ Софьину спаленку, и въ миловидности того уголка гдѣ, вмѣстѣ съ зеркальцемъ въ серебряной оправѣ, красовались на перламутровомъ столикѣ драгоцѣнныя бездѣлушки боярышни; наконецъ жъ живописномъ убранствѣ косящатаго окна, изъ котораго весь дальній Кремль былъ виденъ какъ на ладони, и въ Вербное Воскресенье боярышня могла видѣть изъ него даже всю панораму крестнаго патріаршаго хода, — во всемъ тутъ проглядывала страстная заботливость старика чтобъ уголокъ-теремокъ его дочери изъ самыхъ лучшихъ всѣхъ лучше былъ. Во всемъ тутъ сквозила его собственная душа: все было приноровлено по его личному усмотрѣнію, по его личному вкусу. Большое стариковское кресло, на которомъ синій атласъ былъ весь прошитъ яркими разноцвѣтными шелками, поставилъ онъ для себя тутъ въ углу.

Только, бывало, Софья, сидя одна, позабудется у себя въ терему, вдругъ занавѣсъ вхожей двери зашевелится, дверь тихо растворится: это батюшка родной къ ней пришелъ. Какъ часто, когда она еще только на зарѣ пробуждалась отъ утренняго сна, едва глаза раскроетъ, ужь видитъ: длинная густая борода съ просѣдью не шевелится въ углу, сидитъ онъ на своемъ креслѣ въ ея терему; глазъ съ нея, даже со спящей, не сводитъ. Какъ часто, когда она садилась за зеркало разчесывать свою косу, вдругъ самъ старикъ бралъ ея гребень въ руки и мамку отгонялъ прочь. «Нѣтъ, молъ, у тебя матери родимой; кто жь, кромѣ отца, и приласкаетъ?» И съ длинныхъ своихъ усовъ нѣтъ-нѣтъ слезу утиралъ.

ГЛАВА VII.
Зачѣмъ пріѣзжалъ старый князь Львовъ?

Праздники прошли.

Домъ Засѣкиныхъ-Рывдиныхъ опустѣлъ. Московскія подруги Настасьи Григорьевны разъѣхались по своимъ домамъ а съѣхавшаяся родня — по дальнимъ городамъ.

Задумался по минувшимъ Святкамъ Левъ. Прошло нѣсколько воскресеній; каждый разъ онъ успѣвалъ за обѣдней оглянуть статный и стройный обликъ Софьи.

Но вотъ однажды былъ большой праздникъ, и въ церкви было многолюднѣе обыкновеннаго, а онъ «никого» не видалъ за обѣдней. Новое воскресенье — опять «никого». Четвертое, пятое воскресенье…. Кроткій ликъ Тихвинской Божіей Матери съ неизъяснимымъ милосердіемъ взиралъ на молящихся. А Лёва даже подойти къ Ней поставить свою свѣчу забывалъ.

Приближалась масленица, опять праздничная суматоха! Лёвинъ товарищъ, молодой князь Львовъ, заранѣе восхищался какъ онъ тезку покатитъ по всѣмъ улицамъ! «А какая у меня, тезка, новая тройка!» и молодой Львовъ взмахивалъ льняными кудрями. Теперь ужь у него собрана тройка бѣлыхъ коней съ черною отмѣтиной во лбу.

Вотъ и блины пришли.

Даромъ что въ тотъ годъ масленица была изъ раннихъ, а снѣгъ наводенѣлъ вездѣ по улицамъ; грачи прилетѣли; троечныя сани захлестывало навозною жижей. Нигдѣ Лёва не повстрѣчалъ чуднаго облика въ статной соболиной шубейкѣ, какъ они ни катались съ угорѣлымъ княземъ Львовымъ и по Покровкѣ, и по Мясницкой, и по Лубянкѣ.

А князь Львовъ все чаще показывался у нихъ въ домѣ; теперь ужь случалось на дню по нѣскольку разъ его щегольскія сани круто заворачивали во дворъ со львами на воротахъ, гдѣ одинъ щитъ радушно зазывалъ надписью: «Добрые люди, милости просимъ!»

Разъ, когда, послѣ обѣда, бояринъ Григорій Романовичъ проснулся у себя въ покоѣ еще веселѣе чѣмъ былъ по утру, Левъ вошелъ къ нему съ обычною за это время угрюмостью на лицѣ.

— А, Лёвушка, сказалъ отецъ, — садись-ка. Потолкуемъ кой о чемъ. Да притвори двери.

Лёвъ по всему догадался что отецъ хочетъ передать ему что-то важное. Онъ скорѣй притворилъ дверь и живо сѣлъ на угольной лавочкѣ.

— А? что-жь, Лёва? спросилъ отецъ, глядя прямо въ глаза сыну. — Радъ что-ли будешь сестрину счастью? Да ну, говори же?

Левъ остановилъ изумленный взглядъ.

— Ужъ полно! добродушно улыбнулся отецъ: — думаешь не знаю зачѣмъ товарищъ твой повадился къ тебѣ часто ѣздить? Признавайся, нравится ему что ли твоя сестра? Шли о томъ ваши рѣчи?

И когда еще Лёва видимо недоумѣвалъ: шутитъ ли, правду ли говоритъ отецъ, этотъ, вставая, уже трепалъ его по плечу и говорилъ съ важною разстановкой:

— Знаешь ли съ чѣмъ вечоръ тутъ у меня сидѣлъ старый князь Сергѣй Петровичъ? а?

— Батюшка! кликнулъ Левъ, вскочивъ съ лавки. — Или точно говорятъ правду: значитъ Саша за сестрицу посватался?

Онъ перекрестился.

— Да, отвѣтилъ взволнованный старикъ. — Открылся твой тезка своему родителю! Что жь? (Старикъ ужь утиралъ слезу.) Дѣтей своихъ счастью… который же отецъ не радъ былъ бы?

Лёва теперь крестился уже на большой оплечный Спасовъ образъ въ углу.

— Дай Богъ счастья сестрицѣ! сказалъ онъ, видимо взволнованный. — Такая она, голубка, добрая и тихая, да и умная! А Сашу я знаю. На лицѣ улыбочки, на языкѣ шутливыя рѣчи; а надо будетъ, и вотъ какъ, батюшка, онъ за сестрицу до смертнаго конца постоитъ. Не тебѣ, своему родному, а всякому отцу готовъ я такого сына пожелать….

Голосъ его прервался.

Старикъ обнялъ его съ небывалою еще нѣжностью, и также смолчалъ.

ГЛАВА VIII.
Семейные разговоры.

А въ тотъ самый часъ какъ здѣсь такимъ образомъ бесѣдовали отецъ и сынъ Засѣкины-Рындины, въ сосѣднемъ «бѣломъ» домѣ также шла бесѣда.

Окольничій Обресковъ всталъ изъ-за обѣденнаго стола вмѣстѣ съ Софьей Даниловной и Натальей Ивановной. Обыкновенно онъ ложился отдыхать въ эту пору, прежде чѣмъ ѣхать вновь въ послѣ-обѣденное засѣданіе на Государевъ дворъ, въ Думу. Софья простилась съ отцомъ и пошла къ себѣ на верхъ; также и Наталья Ивановна. Она поблагодарила по своему обычаю братца за хлѣбъ-за-соль, и направиласъ въ свою половину. Вдругъ окольничій остановилъ ее словами;

— Матушка сестрица, наспишься ужотко, а теперь зайди мало ко мнѣ.

Такъ и осѣла на полдорогѣ Наталья Ивановна.

Все это время, надо сказать, у нихъ въ домѣ зачиналось что-то не доброе. Ничего, кажется, особеннаго не случилось; но Данило Ивановичъ съ утра вставалъ не веселъ. Съ Софьей онъ почти не разговаривалъ. Маменька Наталья Ивановна упрашивала Сонечку открыть ей тайну: что такое между нихъ вышло? Софья — правду ли, нѣтъ ли говоритъ — и разумомъ понять не можетъ о какой тайнѣ ее спрашиваютъ.

Софья Даниловна, какъ всѣмъ на свѣтѣ, такъ и своей тётѣ-мамѣ, говоритъ всегда правду, и только одну правду. А если она ничего не могла разказать на «маменькины» распросы, такъ именно потому что до сихъ поръ сама въ большомъ недоумѣніи. Не то чтобы прямо спросить отца какъ онъ взглянетъ на ея бракъ — и избави еще Богъ произнести Лёвино имя; не то чтобы даже полунамекомъ высказать ему про какую-нибудь съ своей стороны рѣшимость; но чтобы только поразвѣдать его мысли, Софья Даниловна какъ-то недавно, въ своихъ обычныхъ съ нимъ разговорахъ, спросила его:

— А какихъ лѣтъ была маменька какъ повѣнчалась?

И съ того мига у нихъ въ домѣ все къ верху дномъ. Отецъ подолгу засиживался въ своей комнатѣ, запершись на ключъ. Наталья Ивановна расхворалась.

Сестрѣ до нонѣшняго дня окольничій не говорилъ ни слова; но когда не въ урочный часъ онъ кликнулъ ее къ себѣ послѣ обѣда, такъ старухѣ, правду сказать, это братцево приглашеніе хуже стариннаго зова въ орду показалось.

У себя въ покоѣ окольничій уже сидѣлъ на широкой лавкѣ, обитой малиновою кожей въ мелкихъ золотыхъ кружечкахъ. Его бѣлая рука покоилась на маленькомъ кругломъ столикѣ. Наталья Ивановна крестилась троекратно на образъ; потомъ молча поклонилась въ поясъ государю-братцу по приходѣ въ его покой, и въ отдаленіи сѣла въ углу на лавочку. Молчаніе длилось, старушка сгорбилась и лицомъ въ полъ глядѣла.

— Вотъ что, матушка-сестрица…. началъ окольничій, и положилъ ногу на ногу, сталъ наигрывать по столику сухощавыми пальцами.

— Что такое, государь-братецъ?

Ей становилось часъ отъ часу не легче.

— Ужь дѣвка-то наша въ года входитъ, — а?

Глаза его сверкнули.

Наталья Ивановна заглянула ему въ лицо и промолчала.

Окольничій оторвался отъ столика, даже отставилъ его прочь, и сталъ тихо поглаживать свою бороду.

— Какъ бы, говорю, ей и дурь въ голову не вошла? Ась?

Онъ глазъ не сводилъ съ Натальи Ивановны.

— Извѣстно, государь-братецъ…. не вдругъ, а долго подумавъ, отвѣтила старушка. — Такія лѣта Софьины становятся…-- И не договорила опять; словно выпытывала: точно ли спрашиваютъ ея мнѣнія? вызнать ли ее только хотятъ?

— Ну? спросилъ окольничій, и Натальѣ Ивановнѣ показалось что она въ государевыхъ очахъ даже ободреніе своимъ глупымъ рѣчамъ прочитала.

— Неравно кто и приглянется! уже совершенно простодушно досказала старуха.

Какъ искра въ порохъ попало такое слово.

— Какъ?! крикнулъ окольничій, вскочивъ съ лавки. — Софьѣ Даниловнѣ приглянется?! Дочери моей приглянется!.. Значитъ, по-твоему, я лгалъ тебѣ когда говорилъ что мы съ ней душа въ душу. А? Пустымъ хвасталъ?…

Зрачки его глазъ косились; бѣшеный гнѣвъ вдругъ смѣнился усмѣшкой.

— Да ты никакъ ее лучше меня знаешь? а? Что же молчишь? Ужь не у тебя ли, — что же я не спрошу? — кто на примѣтѣ, а? Я бы посмотрѣлъ на молодчика кто ей въ ровню запишется! Разодолжилъ бы голубчикъ меня; ужь я же бы надъ нимъ потѣшился.

Страшно вздымалась грудь старика. Онъ весь былъ кровь, страсть.

Поздно спохватившись что попала совсѣмъ не туда куда мѣтила, Наталья Ивановна долго перебирала въ умѣ въ какую бы сторону повернуть ей свои рѣчи. А старикъ уже сидѣлъ въ темномъ углу подъ завѣшенымъ портретомъ и, вправду ли оно было, лицедѣялъ ли только, все будто слезу за слезой съ длинныхъ усовъ отиралъ.

— Знаю, государь-братецъ, и кто же въ цѣлой Москвѣ про то не знаетъ, вновь начала свои тихія рѣчи Наталья Ивановна. — Съ тѣхъ самыхъ поръ какъ покойница моя сестрица, а ея маменька скончалась, ты ей, Софьѣ, мало что отецъ родной, ты ей и на мѣсто матери сталъ. Она отъ тебя ни въ чемъ не потаится. Даже въ маломъ дѣлѣ къ тебѣ бѣжитъ, твоего совѣта спрашиваетъ; а большое такое на всю жизнь дѣло какъ ей безъ твоего совѣта рѣшить? И вотъ еще что скажу, и не разстанется она съ тобой во-вѣкъ, вотъ что! Лучше захочетъ она въ дѣвкахъ сидѣть, сѣдину твою покоить. Да-а!

— Что?! грознѣй прежняго повелъ на нее государь-братецъ глазами. — Да я людоѣдъ развѣ чтобъ ея вѣчное несчастіе изъ-за себя видѣть? Какъ ты мнѣ смѣла эти дурныя рѣчи говорить! а? Чтобъ я-то не захотѣлъ ея счастья! Да ну, говори же: не отецъ я ей что ли? Звѣрь я у васъ въ домѣ числюсь?

Наталья Ивановна дыханіе притаила.

— Опять кто бы другой говорилъ, да не ты бы! круто повернулъ онъ свои рѣчи. — Мало еще я на своемъ вѣку, сама знаешь, перемололъ, переборолъ всего чего не всякъ другой, сказать, и вынесъ бы! А? Такъ вотъ какъ: и въ этомъ дѣлѣ таковъ же буду, да. Пусть они бы и сама, по твоимъ рѣчамъ, согласна была на то. Слышишь? Станетъ, на все станетъ ея, да! (Онъ крѣпко схватилъ сестру за руку; Наталья Ивановна со страхомъ глядѣла ему въ глаза.) Да я-то, я-то самъ…. Развѣ не пожертвую собой для нея?… А?… Думаешь, нѣтъ? Такъ вотъ какъ: хочетъ ли она того, или не хочетъ, а это теперь мое должно быть дѣло, найти ей жениха!

Попавъ мимо и въ ту, и въ другую сторону, Наталья Ивановна никакъ болѣе не могла собрать въ головѣ своихъ мыслей. «И чтобы приглянулся-то кто-нибудь Сонюшкѣ, старикъ не хочетъ; и чтобъ изъ-за него въ дѣвкахъ вѣкъ оставалась, также не хочетъ. Ужъ и не разберешь чего хочетъ!»

— Поняла что ли? спросилъ окольничій.

— Какъ не понять, государь-братецъ, все теперь поняла, лукаво молвила старуха, вставая и кланяясь ему въ поясъ. — Какъ, значитъ, самъ въ своей волѣ положишь, государь, такъ чтобы все по твоей волѣ и было, государь. На томъ, знать, и идти велишь мнѣ, старухѣ?

Она опять крестилась на образъ въ углу.

— Гм! крякнулъ окольничій, почесывая затылокъ, и долго не сводилъ глазъ съ двери въ которую пропала Наталья Ивановна.

ГЛАВА IX.
Переписка.

Левъ теперь испытывалъ всею душой что такое называется «разлукой страдать».

По темнымъ зимнимъ вечерамъ онъ цѣлые долгіе часы застаивался на улицѣ подъ освѣщеннымъ окномъ окольничаго. Онъ разыскалъ за ихъ «тупичкомъ» одинъ пустой заборъ, откуда, казалось ему, было видно окно Софьи. Онъ тамъ простаивалъ по нѣскольку часовъ какъ прикованный.

— Тезка! Что легче всего на свѣтѣ? спросилъ его разъ молодой князь Львовъ, думая развеселить такимъ вопросомъ.

— На свѣтѣ нѣтъ легче съ тоски умереть, отшутился Левъ.

Блѣдность и еще что-то кромѣ блѣдности стали примѣчать на его лицѣ за послѣднее время. Минутами ужь отчаяніе нападало.

И вотъ въ одну изъ такихъ минутъ (сестрина ли мамка Домна Борисовна принесла, сама ли Василиса Пахомовна, Софьина мамушка, передала черезъ его няню), только онъ вбѣжалъ въ свою комнату отъ боярышни съ письмомъ въ рукѣ. Онъ заложилъ дверь на крючокъ и раскрылъ.

Это былъ Софьинъ отвѣтъ на мучительныя сомнѣнія послѣднихъ шести недѣль, на зачинавшіяся по Москвѣ даже какія-то глухія сплетни, на непонятное поведеніе всего дома Обресковыхъ. Это былъ маленькій столбецъ, клочокъ бумаги въ нынѣшнюю осьмушку, сверху до низу весь въ старинныхъ каракуляхъ.

«Левъ мой Григорьевичъ какъ ужь я тебѣ сказала что люблю тебя и теперь я пишу что никогда никого не полюблю кромѣ тебя и я знаю что самъ ты меня любишь

"Софья Обрескова."

Дольше чѣмъ можно было это сейчасъ написать, Левъ разбиралъ, волшебныя каракули.

ГЛАВА X.
Соловей запѣлъ.

Не слухи неясные, шумъ по всей Москвѣ пробѣжалъ: Софья Даниловна замужъ! И, кто бы ждалъ? за кого! Это злая насмѣшка. Есть одно имя на Москвѣ, которое теперь Левъ ни самъ выговорить, ни отъ другихъ слышать не можетъ, Да нѣтъ, вздоръ!!

И по всему городу онъ ловитъ слухи; перебывалъ въ гостяхъ у всѣхъ своихъ тетушекъ; слеталъ и ко Спасу на Болвановкѣ, и къ Николѣ на Берсеневкѣ. На свѣтломъ праздникѣ громче прежняго заговорила Москва кто на комъ женится.

Входитъ Лёва къ своей веселой тетушкѣ, Ѳалалеевнѣ, а весельчакъ: рыжая борода, сплющенный носъ, сидитъ въ гостяхъ, ухмыляется, подумаешь, сама Лёвина тетушка, Ѳалалеевна, въ него по уши влюблена.

— Зачѣмъ, молъ, такъ про васъ думать что молоденькой мы не приглянемся? Старуху за себя и сами не возьмемъ-съ. Такъ ли молъ? любезно обращается гость къ Лёвѣ. — Сорокъ два года не Богъ знаетъ старость какая! Да?

— А когда же свадьба? спрашиваетъ веселая тетушка.

— Свадьба-то, молъ, когда? Да ужь я заодно весь домъ ломаю. Заново для свадьбы, знаешь, передѣлываю.

— А на комъ, бишь, князь Илья Самсонычъ, женишься, забыла я? Не тайна, а? лукаво прищурила глазокъ и Лёвина тетушка сама.

— Молъ тайна, Ѳалалеевна, до времени!… Хи-хи-хи!… На ушко не велѣно говорить. Такая невѣста, изводишь видѣть, причудница!

И больше ничего не было сказано, а Левъ совсѣмъ разстроенный поѣхалъ домой. Такъ это правда?! Развѣ на дняхъ не помянули ему, даже въ сокольничей, ея имени рядомъ съ именемъ…. Но Лёвѣ даже повторить гадко. Ахъ, да!.. Вдругъ вспомянулось ему, когда молодой князь Львовъ пріѣзжалъ къ нему на святкахъ, въ самый первый день Рождества, еще тогда онъ ему разказывалъ что въ окнѣ у окольничаго „архіерея“ видѣлъ. Ужь вотъ откуда начиналось.

Прежде для него было цѣлымъ несчастьемъ не повстрѣчать Софьи за обѣдней. Надъ такимъ дѣтствомъ онъ самъ смѣется теперь. Но выслушивать городскіе толки о ея замужествѣ, но видѣть какъ у него изъ рукъ живую Софью Даниловну вырываютъ и другому передаютъ, это уже тотъ смѣхъ который людей доводитъ до крови.

И часъ-отъ-часу не легче. И опять не одно, такъ другое. У окольничаго Обрескова, при дворѣ — хоть не съ царемъ — съ кѣмъ-то, видите ли, стычка была; не хочетъ больше старый даже на Москвѣ оставаться. Лева — и всѣмъ что видитъ и всѣмъ что слышитъ — окончательно сбитъ съ толку.

А ужь май стоялъ на дворѣ, на улицѣ зеленѣла липа. У нихъ въ саду соловей запѣлъ. Дни пошли долгіе; ночи свѣтлыя, теплыя. Въ комнатѣ свѣтло какъ днемъ: заря во вою ночь, и полный мѣсяцъ глядитъ въ раскрытое окно. Соловей по такимъ ночамъ громче поетъ.

Левъ всю ночь продумалъ. „Голубушка Настя! Послушай, сестра. Мнѣ надо, понимаешь ли, мнѣ надо Софью Даниловну видѣть. Пошли за какимъ-нибудь дѣломъ мамушку Домну Борисовну къ сосѣдямъ въ домъ.“ Только онъ съ такими мыслями вошелъ въ сестрину половину, а у мамки Домны Борисовны въ гостяхъ, видитъ, и другая старуха, сама Василиса Пахомовна, за мятными пряниками и мокрымъ черносливомъ, въ углу подъ образами сидитъ. Братъ даже не пошелъ къ сестрѣ, скорѣй повернулъ опять къ выходу. Но только-что вышелъ за дверь, а за нимъ, смотритъ, сама Василиса Пахомовна очутилась на площадкѣ. Левъ остановился у бѣло-липовой балюстрады, и глазамъ не вѣритъ: старуха молкомъ его къ себѣ рукой зоветъ.

— Соколикъ! Софья Даниловна здравствовать велѣла, и потянулась къ нему руками.

Онъ думалъ старуха хочетъ (какъ няня его Домна Борисовна) поцѣловать его въ самое темячко, и самъ обнялъ ее. А она вдругъ на ухо шепчетъ:

— Свѣтъ мой ясный! Боярышня велѣла чтобы завтра, какъ станутъ къ вечернѣ звонить, ты бы къ ней приходилъ.

Левъ не вѣритъ ушамъ.

— Ишь, ей самого тебя надо видѣть, говоритъ; затѣмъ меня и прислала. Надо, говоритъ. Какъ ударятъ къ вечернѣ завтра, къ калиткѣ приходи.

И только всего. Старуха въ одну дверь, а онъ въ другую.

ГЛАВА XI.
Теремокъ.

И започивала въ самый полдень Москва.

Изъ Кремля по домамъ отъ царя разошлись бояре, пообѣдали, почиваютъ. У воротъ дворная собака нигдѣ не пролаетъ; уже давно прокричали по всей Москвѣ пѣтухи. На торговой площади тихо; на улицахъ лѣнивая тишина. Спитъ весь городъ, пока знойный полдень пройдетъ!

И ударили къ вечернѣ. Пора боярамъ просыпаться, опять собираться на Государевъ дворъ.

А Лёва уже предъ зеркаломъ, и умытъ, и одѣтъ, и причесанъ какъ никогда. Въ своемъ сокольничьемъ кафтанцѣ, съ щеголеватою мурмолкой на малыхъ кудряхъ, онъ майскій весенній воздухъ въ себя какъ безпамятный впивалъ. И никогда еще свѣтлое солнце для него такъ свѣтло не свѣтило. Даже знакомый видъ улицы, даже причудливые выступы давно знакомой постройки, навстрѣчу будто въ новомъ очарованномъ видѣ встаютъ… Волшебною кажется улица, волшебнымъ представляется синее небо надъ головой…. По заборнику, откуда свѣсилась паутинистая зелень бузины, муха ли, пчела ли жужжатъ. По капустнику, по молодой разсадѣ, мелькаетъ бѣлая бабочка, и вотъ калитка.

— Свѣтикъ мой ясный!.. встрепенулась обрадованная старуха, добрая няня Софьи Даниловны, когда царскій сокольникъ, тихо отворивъ калитку, какъ духъ неслышимый передъ нею сталъ. Руки его рванулись обнять старуху, онъ поцѣловалъ ее въ плечо. Василиса Пахомовна не забыла заложить калитку и переулочками березовыхъ и осиновыхъ дровъ привела его на край двора, къ угольному крылечку. Узкою, темною лѣстницей стали они взбираться подъ своды; молодой сокольникъ, затаивъ дыханіе, ловко всходилъ по ошмыганнымъ каменнымъ ступенямъ. Въ сѣнцахъ вдругъ ихъ обдало свѣтомъ: красная и по красному полю бѣлые выступы, церковь Тихвинской заставила вздрогнуть Лёву, вдругъ выглянувъ въ рѣшетчатое окно, сверху до низу вся ярко освѣщенная солнцемъ. Няня отворила крошечную тяжелую дверь. Пахнуло жилыми покоями, и мелькнули — длинный барскій корридоръ и дубовый вощеный полъ сосѣдней комнаты. Какъ тѣни прошли они мимо. Перильчатая нарядная лѣсенка привела сокольника на площадку, точь-въ-точь какъ у нихъ дома предъ угольникомъ Настасьи Григорьевны. Все тутъ было увѣшено цвѣтными коврами, а малое оконце завѣшено шелковою пунцовою занавѣской. Ноги слабѣли у Лёвы, голова сладко кружилась. Сейчасъ за коврами няня толкнула еще дверь, и пропустила одного Лёву.

Цвѣтныя занавѣски веселыя, синій шелкъ и бѣлый атласъ по лавкамъ, голубой въ бѣлыхъ звѣздахъ коверъ на полу и на немъ знойное майское солнце, малиновый платокъ боярышни въ углу, на креслахъ, смятый лежитъ, отблескъ откуда-то малаго зеркала…. Лёва стоитъ самъ не свой на порогѣ очаровательной свѣтелки.

Софья стояла лицомъ къ двери. Глаза ея и щеки наигрывались одушевленіемъ ожиданія. Она рванулась на встрѣчу Лёвѣ, мелькнулъ малиновый башмачекъ.

— Левъ Григорьевичъ! возлѣ самыхъ его ушей раздается ея голосъ.

— Софья! кликнулъ царскій сокольникъ.

— Лёва мой!… и не договорила; въ волненіи, безъ словъ, приникла къ его плечу. И вотъ онъ видитъ на своемъ плечѣ ея ровный, дѣвичій проборъ, и косу мелко-на-мелко плетеную, и всю красоту бѣлой шеи; только одно: „Софья, милая“, повторяетъ. Но это былъ мигъ одинъ; Софья сейчасъ же оправилась молодцомъ.

— Левъ Григорьевичъ, вотъ ты здѣсь у меня! Чудо ли волшебное какое? Лёву моего я въ своемъ терему вижу!

Вся жизнь и радость, вся восторженная хвала Богу за великое счастіе свое, Софья Даниловна словно ему показать хотѣла: „все ли у нея молодому по нраву? Такимъ ли себѣ ея теремокъ въ своихъ мечтахъ представлялъ онъ?“

У молодаго Засѣкина-Рындина голубой коверъ подъ ногами о которомъ именно поется въ пѣснѣ: въ одномъ углѣ Москва съ боярами, въ другомъ углѣ царь съ царицей, еще въ углѣ король съ королицей, а на середочкѣ солнце съ мѣсяцемъ да съ частыми звѣздочками. У него надъ головой потолокъ, какъ рай земной, расписанъ невиданными травами и цвѣтами; у него на глазахъ узорчатая занавѣсь не изъ шемаханскихъ шелковъ, а изъ китайскихъ шелковъ, загораживаетъ чуть не до потолка полкомнаты, и на ея пунцовомъ полѣ крылатые змѣи, и драконы, и грифы.

Но для него все волшебство комнаты сливается въ одинъ опьяняющій сонъ: сама Софья Даниловна предъ нимъ, не вся въ мѣхахъ, какъ онъ ее обыкновенно видѣлъ, а въ синей атласной душегрѣйкѣ, въ своемъ любимомъ простенькомъ домашнемъ уборѣ.

— Но намъ… останавливаетъ его Софья, — вѣдь намъ, ты самъ знаешь, всего одну минуточку побыть тутъ. Левъ Григорьевичъ, мнѣ тебѣ многое сказать надо.

Онъ только окликнулъ ее по имени, и на ней замеръ его пристальный неподвижный взглядъ. Оба молчали. Но не такова ли была и первая ихъ встрѣча? Другъ на друга устремленный взоръ, и ничего больше. Теперь они объ этомъ вспоминаютъ.

— Кто мнѣ это сказалъ? въ чудномъ забвеніи вдругъ кликнулъ Левъ. — Кто мнѣ тогда это сказалъ?

— Лёва, я вѣдь знала это, перебила Софья. — Я знала что ты любишь меня.

— Кто намъ это сказалъ? задумчиво повторилъ Лёвъ.

Они сѣли на ковровыхъ подушкахъ въ углу.

Левъ видитъ множество церквей предъ собой и вдали Кремль. Все хорошо въ свѣтелкѣ у боярышни, а дальній видъ на Москву еще краше.

— Намъ всего одну минуточку побыть тутъ, снова напомнила Софья. — Но не думай, Левъ Григорьевичъ, что я занапрасно звала тебя.

— Что такое? Говори, Софья.

— Какъ я тебѣ тогда у васъ на дому сказала что давно тебя люблю, и какъ я тебѣ о томъ писала что никогда никого не полюблю, кромѣ тебя…. Мало того…. (она встала, и онъ за нею) я теперь тебѣ вѣрно обѣщаюсь: или я твоя, или навѣкъ я ничья буду.

— Софья Даниловна! кликнулъ Левъ. — Богъ, вотъ, свидѣтель мой! Никого за себя, кромѣ тебя, не возьму. Никогда не полюблю никого кромѣ тебя.

— Такъ ты мнѣ, Лёва, въ томъ вѣрно обѣщаешься? какъ безумная обратилась она вся къ нему. — Боже, Спасъ Милосердый! всплеснула она руками. — Ну, быть чему ни быть, а на душѣ стало легче!

Левъ вдругъ остановилъ на ней тревожный, вопрошающій взглядъ.

— Только теперь могу спокойна быть, обратилась она къ нему. — Лёва! затѣмъ я тебя и звала теперь чтобы прежде всего такихъ твоихъ словъ услышать. А теперь скажу…. Левъ мой Григорьевичъ! ты про то знаешь ли? Ужь не долго намъ подъ однимъ небомъ, въ большомъ городѣ, въ Москвѣ, вмѣстѣ жить. Вѣдь уѣзжаемъ мы въ даль отсюда, съ маменькой, съ батюшкой. Нашъ домъ, Лёва, здѣсь, на Москвѣ, будетъ забитъ-заколоченъ стоять. Слышалъ ли? Моему батюшкѣ сказано отъ государя дальнее, страшное воеводство!… Ѣдемъ мы въ степь, къ Татарамъ.

Неподвиженъ стоялъ онъ предъ ней какъ пораженный.

— Прощай, мой Лёва! молвила Софья. — Приведетъ ли когда намъ Богъ въ жизни свидѣться? со скрытымъ въ груди рыданіемъ, она блѣднымъ лбомъ приникла къ его плечу.

— Голубчикъ Софья! вдругъ кликнулъ Левъ.

Въ тотъ же мигъ оправившись, Софья живымъ соколомъ мелькнула за свою узорчатую занавѣсь. Она вынесла оттуда маленькій, въ золотомъ обводѣ, финифтяный образочекъ. Это былъ точный снимокъ въ миніатюрѣ съ ихъ храмовой иконы, Тихвинской Божіей Матери. Она перекрестилась на образокъ, поцѣловала его, и тутъ же, перекрестивъ имъ сокольника, дала и ему приложиться.

— Онъ всегда со мной будетъ, сказала Софья, надѣвъ образокъ на себя, — вотъ тутъ на груди у меня. Лёва, я теперь Ей о томъ буду больше молиться, вотъ я прямо говорю, чтобы ты не позабылъ меня здѣсь на Москвѣ.

— Софья! съ глухимъ рыданіемъ проговорилъ Левъ. — Я безъ тебя подавно жить не могу. Уѣдешь ты…. Нѣтъ, не уѣзжай Софья!

Вдругъ зрачки его глазъ померкли.

— Отецъ твой! кликнулъ онъ. — Это онъ! говори Софья…. Сватали, неволили тебя за это время?

Онъ на ногахъ шатался. Онъ какъ въ помѣшательствѣ хватался за свой кинжалъ.

— Свѣтъ мой Лёва! съ чарующею нѣжностію успокоивала разстроеннаго молодаго боярина Софья Даниловна. — Оставь свои мысли напрасныя. Пожалуста, я тебя прошу, успокойся…. Лёва, голубчикъ ты мой!

И ея голосъ звучалъ все нѣжнѣе.

— Или ты не радъ что я тебя къ себѣ сама призвала? Лёва, вѣдь ты, другъ, въ терему у меня. Погляди на меня, обвеселись! Я сама, твоя Софья Даниловна, возлѣ тебя.

Она припадала къ золотому мелкому кружеву его кафтана; на ея груди, на темносинемъ атласѣ, дрожалъ-сверкалъ финифтяный образокъ. А онъ глядѣлъ на нее въ безуміи, и все его лицо выражало: „мнѣ легче на мѣстѣ убиту быть чѣмъ дать себя развести съ ней“. Онъ тихо шевелилъ губами. „Ножъ….“ послышалось что-то Софьѣ. Она ближе припала къ нему головой.

— На меня точатъ ножъ, а я будь покоенъ? внятно прошепталъ Левъ.

— Намъ Богъ поможетъ! съ увѣренностью вдругъ молвила Софья. — Развѣ ты маловѣрный? Въ Писаніи читаемъ: Богъ соединилъ, человѣкъ да не разлучаетъ. А насъ съ тобой кто жъ кромѣ Бога соединилъ? Да?

Отъ этихъ словъ сердце Лёвы вольно встрепенулось.

— Да! самъ Богъ вамъ другъ о другѣ сказалъ! молвилъ онъ словами Софьи Даниловны. — Умная ты и чудная дѣвушка. Пусть разлучаютъ кого Богъ соединилъ навсегда; а впередъ я твой, а ты моя; а коли я не твой, то и ничей; и если ты не моя, то ничья. Вотъ на всю жизнь рѣшенье. Такъ что ли? Да?

И такимъ его неожиданнымъ словомъ Софья, видимо, была обрадована.

— Другъ мой! Развѣ ты съ самаго начала не догадался? Съ тебя такого слова не взявъ и тебѣ сама про то не сказавъ, какъ же бы я теперь уѣхать могла? И ты меня прости въ томъ, и не вини что я, дѣвица, въ теремокъ позвала тебя!… Какая я умная?! Нѣтъ, не умная, а совсѣмъ безумная я у тебя.

Она полузакрыла лицо руками.

— Ну что жь…. вдругъ молвила Софья и совсѣмъ закрыла лицо руками. — Не могу я ничьею, кромѣ какъ твоею, быть.

Онъ силою разнялъ ея руки, и прямо ей въ очи любовался.

— Мало ли какъ ты можешь перемѣниться? молвила вдругъ Софья. — На царской службѣ, кто знаетъ, можетъ-быть въ походъ уйдешь. Одно знай: твоя Софья Даниловна неизмѣнная. Пока Богъ не дастъ, готова ждать-терпѣть хоть жизнь цѣлую; только бы вѣра моя была цѣла что самъ ты ко мнѣ не измѣнился. Я тебѣ, Левъ Григорьевичъ, это говорю честью. Я тебѣ это потому говорю что не шутку малую, а всю, свою жизнь теперешнимъ словомъ рѣшаю. Увидишь самъ впередъ: такая ли я точно?

— Софья Даниловна! клятвенно клялся Левъ. — Только одною этою вѣрой и живъ буду безъ тебя; пожалуста во мнѣ несомнѣвайся.

— Такъ, стало-бытъ, мы другъ другу да говоримъ?

— Да, онъ сказалъ.

— Да, заключила Софья. — И прощай!

А ужь звонъ отходившихъ вечеренъ замиралъ въ воздухѣ, народъ по улицамъ расходился изъ церквей. Вечерѣвшій май нагонялъ легкія весеннія сумерки на синее небо…. Изъ окна виднѣлась безконечная московская даль.

— Голубчикъ мой, прощай, Софья Даниловна!

— Прощай, милый Лёвка мой! — и смутилась: пожалуй, онъ разслышалъ какъ она его теперь назвала?

— Неужели навсегда прощай?

Она опять мелькнула за занавѣсь. Въ послѣдній разъ оглянулъ сокольникъ голубой коверъ у себя подъ ногами, гдѣ въ одномъ углу Литва съ Татарами, въ другомъ Москва съ боярами…. За узорчатымъ пологомъ, на перламутровомъ столикѣ, боярышня по фарфору сережками и колечками прозвенѣла. Она вынесла къ нему малое бирюзовое колечко.

— Возьми мое любимое колечко!

И залюбовался рында, какъ она, въ своихъ тонкихъ стройныхъ пальцахъ, золотое кольцо прямо къ нему бирюзовою незабудкой повернула.

— И…. прощай! договорила Софья.

Черезъ минуту или больше послышались по лѣстницѣ старушечьи шаги мамки Василисы Пахомовны. Она благополучно проводила Лёву. Молодой Засѣкинъ-Рындинъ шелъ улицей какъ ни въ чемъ не бывало.

Легче стало на душѣ у боярышни: не пустой вышелъ отъ нея молодой бояринъ, а съ ея колечкомъ.

ГЛАВА XII.
Ѳоминъ понедѣльникъ.

Май! весна!… Правду говорятъ: въ цѣломъ году нѣтъ краше времени какъ отъ Святой недѣли до Троицы.

Но отъ ихъ мая-весны, это всей ихъ сказавшейся любви, знаютъ оба, осталась имъ одна недоговорка. Софья все время слышала: онъ ненавидитъ ея отца. Левъ все время слышалъ: про отца своего не договариваетъ она.

Послѣднее время окольничій все злѣе страдалъ своимъ чернымъ недугомъ: ни утромъ, ни вечеромъ онъ своихъ нахмуренныхъ бровей не раздвигалъ. Уже нѣтъ его прежнихъ вольныхъ бесѣдъ съ дочерью! Самой Софьѣ Даниловнѣ оставаться наединѣ съ отцомъ было день ото дня тяжелѣй. Вотъ какъ-то разъ, въ самый разгаръ своего чернаго раздумья, онъ говоритъ ей вдругъ: „Посмотрю я на знакомую молодежь! Князь Мартеньяновъ-Руцкій, пожалуй, еще лучше всѣхъ выходитъ, — право такъ.“ Софья ни единымъ словомъ не отвѣтила ему. Съ тѣхъ поръ отецъ сталъ еще суровѣй. Князя въ разговорахъ онъ больше не называлъ по имени, а просто говорилъ: онъ, или даже самое онъ обходилъ. „Молъ и добръ, и не мотъ, и любимъ на Москвѣ всѣми. Ужь уродомъ-то также его никто не назоветъ. Богатства его, положимъ, не нужны; а не мѣшаютъ и они. Правда, не слишкомъ молодъ; ну, да сорокъ два года какіе это еще года! Оно даже и лучше чѣмъ парень. Женихъ, словомъ, всѣмъ хоть куда.“ А, Софья? Ни единымъ словомъ опять не отвѣтила она. Окольничій, послѣ того, все мрачнѣе проводилъ свое одиночество у себя въ покоѣ; все время и Софья, послѣ того, оставалась въ своемъ терему одна. Такъ для нихъ прошла вся Святая.

И вотъ наступилъ Ѳоминъ понедѣльникъ.

Въ тотъ день, когда маменька Наталья Ивановна вышла изъ своего угла къ обѣду, а Софья Даниловна еще не сходила, окольничій случился здѣсь раньше другихъ, и весело ходилъ изъ угла въ уголъ по столовой. Наталья Ивановна, поцѣловавшись-поздоровавшись съ братцемъ, даже выразила свою радость что видитъ его веселѣе обыкновеннаго. Тогда Данило Ивановичъ самъ заговорилъ съ сестрою: „молъ, слышала ли, по всей Москвѣ слухъ прошелъ что на его дочери князь Мартеньяновъ-Руцкій женится? И тотъ слухъ правдивъ.“

Вошла Софья. Сѣли за столъ, и втроемъ, отъ перваго до послѣдняго блюда, рѣшительно весь обѣдъ промолчали. Софья, послѣ стола, ушла къ себѣ на верхъ; а отецъ, какъ думали, подъ пологъ почивать. Но только что было Софья замечталась въ своемъ любимомъ уголкѣ у занавѣси, вдругъ на ея лѣсенкѣ раздались тяжелые отцовы шаги.

Въ этотъ разъ сердце захолонуло у боярышни. Она поскорѣй вскочила съ ковровыхъ подушекъ. Надъ вхожею дверью поднялась малиновая занавѣсь: вошелъ отецъ. Онъ былъ въ своемъ домашнемъ, на бѣличьемъ мѣху, тафтяномъ кафтанѣ, въ тѣхъ самыхъ желтыхъ сапогахъ-бѣлыя-кисточки, которые обыкновенно надѣвалъ со сна прямо на босую ногу; подпоясанъ простымъ кожанымъ поясомъ, за которымъ, по боярскому обычаю, у него болтался обиходный боярскій ножъ. Онъ сѣлъ на свое обычное мѣсто, въ свое широкое стариковское кресло. Пасмуренъ какъ все это время, онъ долго молчалъ; свою густую бороду съ просѣдью тихо поглаживалъ, длинные свои сѣрые усы расправлялъ въ обѣ стороны.

Софья подошла къ родителю и, по обыкновенію, поцѣловала его прямо въ темячко. На дочернюю ласку старикъ не отвѣчалъ. Софья захотѣла поцѣловать его руку; онъ отсторонился. Тогда она совсѣмъ припала своимъ сарафаномъ къ его ногамъ; покорно, просительно глядѣла ему въ глаза. Онъ своею отцовскою рукой ласково провелъ по ея темячку; но руку отъ поцѣлуевъ опять отвелъ.

Морщины не сходили съ пасмурнаго лица; длинные сѣрые усы шевелились. Софья стала угадывать что отецъ начинаетъ входить въ сердце: зачѣмъ она его сама не выводитъ изъ молчанія? зачѣмъ у нихъ разговоръ долго медлится? Но никакихъ выходокъ съ собой, даже отцу, Софья никогда не дозволяла. Уперлась хоть ты что! и ничуть не начинала теперь.

— Тяжело играть въ кто кого переспоритъ, сказалъ наконецъ отецъ, и вздохнулъ глубоко. — А кажется мы съ тобой никогда не спорили. А, Софья Даниловна?

— Какой у насъ споръ съ тобою? разсмѣялась Софья.

— А?

И окольничій вдругъ устремилъ на дочь умные и живые глаза опять съ обычною своею, доброю, даже нѣжною улыбкой. Она придвинула столецъ изъ трехъ узорчатыхъ подушекъ, и сѣла на него съ отцомъ рядомъ. Онъ даже Софью за подбородокъ слегка взялъ.

— Ну, а какъ у насъ споръ пойдетъ? что тогда? и веселая улыбка не сходила съ его красиваго, хоть и стараго лица.

— Можетъ ли быть? чрезвычайно просто отвѣтила Софья. — Развѣ что-нибудь невозможное прикажешь?

Стиснулись брови старика. Онъ вдругъ смолкъ. Глаза его скосились.

— Богъ съ тобой! молвила Софья вставая. — Не хорошъ, совсѣмъ ты не хорошъ, когда такими глазами какъ теперь смотришь. Всегда это я тебѣ говорила.

— Вотъ то-то и оно, вдругъ началъ окольничій, совершенно измѣняясь въ лицѣ. — Я тебѣ съ пеленокъ надъ собой волю далъ; такъ ты меня и совсѣмъ уже въ руки забрала, старика….

— Прости меня, батюшка, оказала Софья, и встала предъ нимъ, поклонилась въ поясъ: — если я въ чемъ-нибудь предъ тобой виновна.

— Да нѣтъ… нѣтъ, нѣтъ!… старикъ судорожно замахалъ руками. — И не должно… нѣтъ. Видно, сколь долго отцу съ дочерью ни жить, а рано ли, поздно ли, не миновать дѣвкѣ замужъ итить. А? Давно мнѣ себя къ тому принудить надо.

Софья остолбенѣла.

— И принужу… да. Думаешь, не принужу? Силъ моихъ что ли, не хватитъ?.. Собою… вотъ что, собою пожертвую…. будто ей, а будто самому себѣ шепталъ старикъ. — А? Что жь молчишь, Софья?

Онъ уставился прямо ей въ лицо, и опять забѣгали зрачки его глазъ.

— Тебя возьмутъ отъ меня. Отнимутъ. Мужъ-отъ твой, онъ тебѣ другъ будетъ. А? Думаешь, не поревнуетъ?…

Старикъ глухо застоналъ. Весь онъ теперь былъ опять кровь, страсть.

— Батюшка! сказала наконецъ Софья, видимо выведенная изъ терпѣнія. — Слышалъ ли ты, первое дѣло, отъ меня, когда слово что я замужъ идти хочу? Говорила ли я тебѣ когда-нибудь что я у тебя въ домѣ соскучилась? Самъ ты когда-нибудь замѣчалъ ли во мнѣ чтобъ я вонъ изъ дому глядѣла? А второе дѣло, вѣрно тебѣ говорю, такъ я и замужъ пойти пойду, чтобы мнѣ съ тобой по гробъ не разлучаться. Это моя мысль старинная.

— Ахъ, Софья!..

Отецъ, видимо, хотѣлъ что-то сказать, да не то начиналъ.

— Довольно я тебя знаю, съ твердостію перебила дочь. — Не я безъ тебя, а ты безъ меня пропадешь. Знать бы тебѣ это разъ навсегда.

— Софья! за кого жь ты меня принимаешь? какъ-то робко проговорилъ отецъ. — Развѣ, себя любя, могу я тебя не пожалѣть чтобъ изъ-за меня ты навѣкъ въ дѣвкахъ оставалася?

— Батюшка! я того никакъ не сказала тебѣ! возразила Софья.

— Да нѣтъ, нѣтъ…-- Старикъ прямо ей въ лицо замахалъ руками и слышать себѣ возраженій болѣе не хотѣлъ. — Пусть, говорю, ты бы на то и согласна была, дочь. Пусть бы и рѣшилась сама, а? спрашивалъ онъ ее, косясь. — Примѣры виданы! Иная дочь, изъ дружбы къ отцу, на жертву обрекалась… А? Ну, говори жъ…. Такіе образцы бывали!… Да самъ-то я по совѣсти…. Или я не люблю тебя; одна ты меня любитъ что ли? Нѣтъ, позабудь! не люби меня, Софья!.. не спрашивай про меня!.. Выходи замужъ, Софья.

Она хотѣла остановить его рѣчи. Онъ оттолкнулъ ее прочь.

— Батюшка, что съ тобой?

Она хотѣла у кресла припасть къ его ногамъ. Онъ оттолкнулъ уже силой.

— Я нашелъ тебѣ жениха, Софья! Ступай отъ меня. Все кончено: ты просватана.

— Я?! крикнула Софья.

Даже старикъ былъ испуганъ. Въ мигъ куда дѣлось все его лицедѣйство….

Софья замерла мгновенно; вся поблѣднѣла; руки ея опустились безъ воли внизъ; ротъ раскрытъ и недвижимъ былъ. Отецъ думалъ: это она ему въ ноги падаетъ, а она, съ разметавшеюся косой, на полъ безъ чувствъ, на голубой коверъ, въ обморокъ къ его ногамъ упала.

Старикъ вскочилъ съ кресла; забѣгалъ взадъ и впередъ; хваталъ себя за грудь; стискивалъ рукоятку своего пояснаго ножа; дернулъ пологъ китайскихъ шелковъ; дверь на лѣсенку отворилъ и опять затворилъ…. Потихоньку, искоса взглядывалъ на полъ. Стала Софья оправляться, мало-по-малу поднялась съ голубаго ковра; косу оправила за плечи; бѣлымъ носовымъ платкомъ блѣдное лицо обвела.

— Вотъ онъ и споръ. Споръ и есть, бѣшено кричалъ отецъ, становясь предъ нею. — Чѣмъ тебѣ князь Мартеньяновъ-Руцкій не женихъ? а? Да ну, говори жь…-- И онъ ее за рукавъ дернулъ. — Долго молчать будетъ?

— Батюшка! собравъ послѣднія силы, проговорила Софья. — Неволишь меня за немилаго идти. Что же мнѣ дѣлать, какъ мнѣ быть, когда на то моей воли нѣтъ?

— А! Я тебя неволю? дрожа губами, но удивительно тихо, какимъ-то сладкимъ шепотомъ молвилъ отецъ. — Вотъ она любовь твоя! Такъ это-то твоя дружба ко мнѣ прекрасная? Когда кто кого любитъ, крикнулъ онъ ей прямо въ лицо, — слышь, у того своей воли нѣтъ. Слышишь ли?

И Софья никакъ не противорѣчила ему.

— Въ томъ тогда и его воля вся, грозно подтвердилъ отецъ, — чтобъ ему, слышь, изъ чужой воли не выходить. Слышишь ли?

И Софья, опять, никакъ не противорѣчитъ ему.

Онъ остановился въ недоумѣніи; вдругъ какой-то злобный огонекъ сверкнулъ въ его глазахъ.

— Неволю я тебя! вскрикнулъ онъ ужь въ какомъ-то неистовствѣ. — Неволю я тебя?…

Дочь, отступивъ на шагъ, ждала взрыва.

— Такъ даю же тебѣ волю!… вдругъ произнесъ онъ прежнимъ шепотомъ. — Такъ даю же тебѣ волю меня слушаться: сиди въ дѣвкахъ на вѣкъ!

И хитрецъ съ ногъ до головы красавицу оглядывалъ.

— Нѣтъ, сказала Софья, — я пойду за того кто меня любитъ и кого я люблю. А безъ твоей воли я и за него не пойду.

— Нѣтъ, ужь не неволь-ка и ты меня! съ ѣдкою усмѣшкой перебилъ старикъ: — сиди въ дѣвкахъ во вѣкъ!

— Батюшка! зарыдала Софья, и пала ему въ ноги: — безъ твоей воли я, батюшка, не пойду.

— Не будетъ тебѣ моей другой воли во вѣкъ!… Слышишь ли? онъ отошелъ прочь и ухватился за малиновую занавѣску.

— Батюшка! глухимъ рыданіемъ молила дочь, въ самыхъ дверяхъ удерживая его за поду.

— Не будетъ другой моей воли во вѣкъ! грозно подтвердилъ отецъ и взмахнулъ занавѣсью надъ головой.

— Стану сидѣть въ дѣвкахъ во вѣкъ! молвила Софья, склонивъ голову, и руками оторвалась отъ кафтана.

Онъ хлопнулъ за собой дверью; бархатная занавѣска опять въ свое мѣсто пришлась.

— Боже мой! всплеснула Софья руками и закрыла лицо. Не добѣжавъ до лавки, упавъ на колѣни, положила на нее одну голову и навзрыдъ зарыдала одна у себя. Отецъ затѣмъ и хочетъ ее отдать Мартеньянову-Руцкому, что ея нелюбовь къ нему видитъ. Это для Софьи ясно теперь! И богатъ онъ, и знатенъ онъ, и не старъ, хоть отъ двухъ женъ вдовецъ, и люди ихъ свадьбу не осудятъ; а Софья и замужемъ, хоть почитать станетъ, а любить не будетъ, — вотъ отецъ и согласился.

Но съ собой какъ быть? А у Софьи Даниловны есть няня, вѣрная Василиса Пахомовна. Старуха для своей боярышни на все рада. И вотъ, свиданіе съ Лёвой состоялось.

На этомъ самомъ голубомъ коврѣ сейчасъ предъ нею стоялъ молодой Занѣкивъ-Рындинъ.

Она опять прислонилась къ стеклу, поглядѣла въ свое любимое окошко. Одна лишь полоска бѣлаго дома попрежнему виднѣлась изъ него. А церковь Тихвинской Божіей Матери была во всей своей ненаглядной красотѣ предъ ея глазами. И вся Москва уходила вдаль, вдаль.

Теремокъ, теремокъ! Прощай, мой дѣвичій теремокъ!… Пришлось на долго тебя покидать. Красная моя церковь, вся въ оконцахъ, въ городкахъ, въ узорахъ!… Тихвинская Божія Матерь…. Прощай надолго… неужели навсегда прощай?… Красная Москва, прощай, прощай!…

Спустя недѣли три послѣ Красной Горки два дѣла случились на Москвѣ, о двухъ дѣлахъ могла досыта наговориться Москва.

Первое дѣло: князь Мартеньяновъ-Руцкій, ни съ того ни съ сего, вдругъ (можно сказать въ одинъ день повернулъ) женился на молодой вдовѣ Акулинѣ Савишнѣ Опенкиной, а по первому мужу, на княгинѣ Саламатовой. Женился на такой невѣстѣ о которой ужь и вовсе нельзя бы сказать: сухота сердцу молодецкому. Второе дѣло: Обресковъ Данило Ивановичъ всѣмъ домомъ съ Москвы выѣхалъ, на дальнее воеводство въ Тарханскъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА XIII.
Дорога.

Дорога старинная, широкая укатилась вдаль; кустиками, лѣсомъ, ровнымъ полемъ — все впередъ бѣжитъ. И вездѣ у Бога люди живутъ. Днемъ ѣдутъ, ночью станомъ стоятъ; гдѣ лошадей покормятъ, а гдѣ готовая подстава, и опять бубенчики на вольной волѣ, среди широкихъ полей, погромыхиваютъ. Вотъ и самъ Владиміръ, Золотыя Ворота! А столбовая дорога и за нимъ съ горы на гору, съ глади на гладь, знай себѣ, переваливаетъ; все впередъ, впередъ…. на востокъ ползетъ.

Ровно въ двадцатый день Обресковы добрались до Нижняго. Мимо Всемилостиваго Спаса, тою самою площадью на которой, тому назадъ лѣтъ тридцать или сорокъ, Козьма Мининъ скликалъ народное ополченіе, прямо на красный воеводскій дворъ, крестясь на здѣшніе соборы, въѣхали наши дорожные.

Тутъ они нашли свой обозъ, который былъ отпущенъ съ Москвы задолго до ихъ отъѣзда. Тутъ надо было распорядить всю поклажу, при себѣ перегрузить ее на барки и отправить внизъ водою.

Родня давно поджидала съ Москвы Обресковыхъ. Княжна Зина теперь ни минуточки не дастъ поскучать своей Софьѣ, всѣхъ нижегородскихъ подругъ ей покажетъ. Но не веселы для боярышни гостины въ Нижнемъ. Всю дорогу, сидя съ своею няней и съ „тетей-мамой“, втроемъ, въ крытой повозкѣ, будто въ татарской кибиткѣ (окольничій ѣхалъ впереди на особой тройкѣ), Софья всю дорогу молчала. Наталья Ивановна только охала и охала, по своему обыкновенію, и крестилась. Одна няня могла видѣть тайныя слезы боярышни, она одна про себя молчкомъ знала что ѣдутъ онѣ съ нею не къ счастію, а отъ счастія. И вотъ княжна Зина устраиваетъ каждый день новые праздники, а у дорожной все одна путаница въ головѣ: ровныя мѣста не веселыя; бубенчики не умолкаютъ въ ушахъ; лавки-палатки рогожныя, калачи и баранки по посадамъ; черный людъ на грязной улицѣ, запахъ дегтю на кормежкахъ, да попавшійся на глаза, при въѣздѣ въ Балахну, у перваго лабаза, шумный свадебный поѣздъ. Въ желтомъ развѣвавшемся не платкѣ, а цѣломъ одѣялѣ, веселая баба, гремя бубномъ надъ головой, стоймя приплясывала на телѣгѣ, и весь поѣздъ за ней горланилъ.

Въ Нижнемъ они оставили лошадей, пересѣли на струга и поплыли внизъ по Волгѣ.

А на Москвѣ тѣмъ временемъ, какъ на улицахъ такъ и въ домахъ, попрежнему шумная столичная жизнь текла. Тамъ все на своихъ мѣстахъ стояло: въ Кремлѣ дворцы и соборы, на торгу купеческія лавки; и Спасъ на Болвановкѣ, и церковь Тихвинской Божіей Матери въ ихъ Кривомъ переулкѣ. Только никто бы ужь теперь не сказалъ что тѣ два бѣлые дома, черезъ улицу, смотрятся другъ на друга. Одинъ бѣлый попрежнему весело глядѣлъ на улицу, другой по всѣмъ окнамъ заколоченъ черными досками. Ворота забиты наглухо. Легче было бы Лёвѣ когдабъ на мѣстѣ ихъ оставленныхъ палатъ совсѣмъ голый пустырь стоялъ. Отлетѣла душа, выбыла изъ тѣла: трупу зачѣмъ на глазахъ оставаться? „Пустой домъ“ стали скоро называть домъ Обресковыхъ въ околоткѣ.

Чужая сторона, далекая, ужь и правду сказать, глухая! Софья въ ту пору не даромъ про нее молвила: „въ степь! къ Татарамъ!“ Когда они сплыли внизъ, по нынѣшнюю Самару, и стали забирать въ сторону за Волгу, мѣста совсѣмъ дикія пошли. Не только красныя мордовскія шапки, которыя было въ Нижнемъ показались Софьѣ за диковинку, предъ ними стали мелькать сплошь да рядомъ, — а вотъ ужь и сама дикая Башкира имъ попадается на глаза. Чудь, глушь…. на тысячу верстъ кругомъ. „Теперь скоро и Тарханскъ, всего триста верстъ отсюда“, услыхала она, подъѣзжая къ одному городишку который будто чудомъ какимъ выросъ изъ земли, среди голой степи. Но эти послѣднія подавляющія пространства были тѣмъ хороши что совсѣмъ разбили усталую боярышню. Они совсѣмъ разогнали бредъ больной души. „Куда бы ни пріѣхать, лишь бы наконецъ на мѣсто!“ молвила тетя-мама сквозь сонъ и мракъ царствовавшіе въ ихъ татарской кибиткѣ.

За то какъ имъ на всю жизнь памятенъ остался поѣздъ къ Тарханску! На утренней зарѣ, только что іюльское солнце выкатилось на матовомъ небѣ, они подошли къ послѣднему стану, всего въ двухъ верстахъ отъ города. На крутомъ берегу Тарханки, или, какъ ее для краткости называли, Тарки, подъ навѣсомъ дубовъ и липъ, въ виду какой-то привѣтливой лачужки, здѣсь воеводу съ его семейнымъ поѣздомъ ожидала цѣлая встрѣча изъ города. Вдали звонили въ колокола.

Тутъ на ихъ глазахъ веселая рѣка Тарка извивъ дала. Мѣстоположеніе открылось свѣтлое и манкое: городокъ о семи церквахъ и о четырехъ стахъ дворахъ, послѣ пустынныхъ степей, казался чуть не столицей. Подъ деревянными крѣпостными стѣнами весело блестѣла рѣка. Бѣлая высокая остроконечная башня, отличаясь на крутомъ утесѣ, висла въ воздухѣ надъ водою. За рѣкой, на другомъ берегу, на луговой сторонѣ, противъ самаго Тарханска, виднѣлось большое русское село; по множеству тесовыхъ кровель и бревенчатыхъ домиковъ, оно само издали глядѣло городочкомъ. Софья услыхала что его зовутъ „Великое“.

Воевода съ этого послѣдняго стана поѣхалъ уже верхомъ на бѣломъ конѣ, перерядившись въ пышное, чуть не царское платье. Цѣлая толпа тарханской чиновной знати окружала его; ближе всѣхъ къ нему ѣхалъ одинъ молодой дворянинъ, и Данило Ивановичъ всю дорогу обращался къ нему съ распросами. Закрытая семейная колымага, увѣшанная теперь голубою камкой, слѣдовала шагомъ. Въ городѣ все громче звонили въ колокола….

Но при подъѣздѣ къ Тарханску, который становился теперь для нихъ своимъ городомъ, что Софью Даниловну больше всего поражаетъ? Не странно ли? Тотъ молодой дворянинъ, какъ она его увидала издали еще на стоянкѣ, будто самого его, Засѣкина-Рындина, напоминаетъ ей. Не вдвойнѣ ли странно еще? На ея распросы о немъ — первое что она слышитъ — милое имя Левъ раздается для ея ушей. За выѣздомъ прежняго здѣшняго воеводы, Левъ Гурьевичъ Каравеловъ, старшій дьякъ приказной избы, былъ первымъ лицомъ въ городѣ.

Звонъ колоколовъ гудѣлъ въ лѣтнемъ воздухѣ все веселѣе. Протопопъ въ облаченіи, со крестомъ и святою водой, привѣтствовалъ царева намѣстника у заставы. Однакожь издали Тарханскъ оказывался не въ примѣръ лучше чѣмъ теперь, когда Софья, въ щель полога изъ татарской кибитки, прямо уже предъ своими глазами разбирала его кривыя лачуги и темныя землянки. Грязь на улицѣ; толчется черный народъ; бабы и мальчишки на ихъ кибитку ротъ разѣваютъ; мужики, казаки и стрѣльцы толпятся. Черно, грязно куда ни погляди. И все ужь очень невесело.

Воеводскій дворъ съ трехъ сторонъ былъ окруженъ сѣрымъ вылинявшимъ частоколомъ, а со стороны рѣки замыкался такою путаницей надолбъ что трудно было и разобрать всѣ ходы. Для дворни помѣщеніе было огромное. Кромѣ того что тутъ были широко настроены и конюшни, и сѣновалы, и сушилы, и поварни, и голубятни, но даже и такія государевы постройки, какъ напримѣръ пыточная изба, по желанію самихъ воеводъ, можно было повернуть на что угодно.

Домъ былъ не великъ, а все-таки воеводскій. Послѣ ихъ московскихъ палатъ, особенно какъ биткомъ набился всякою съ Москвы привезенною утварью, онъ казался скорлупой грецкаго орѣха. Самъ окольничій помѣстился внизу, рядомъ съ пристройкой, съ приказною избой, такъ что у нихъ было одно общее крылечко. Для „тёти-мамы“ отвели крошечный уголокъ, который, въ видѣ втораго яруса, приходился какъ-то подъ лѣстницей. Софья Даниловна заняла верхнюю горенку. Въ окно своей горенка, за мѣсто красной церкви Тихвинской, она видѣла теперь ту самую остроконечную башню которая замыкала ихъ дворъ на-рѣку; а съ боку направо высовывалась низенькая деревянная церковь Михаила Архангела, строенная въ прошлое царствованіе и по тезоименитству покойнаго государя Михаила Ѳедоровича освященная во имя его ангела.

По праздникамъ и по воскресеньямъ сюда съѣзжалась вся знать Тарханска. Не одна знать, а даже всѣ до послѣдняго изъ „худшихъ людей“ любопытствовали оглянуть воеводино семейство. У праваго клироса заново отдѣлали уголокъ, устлали его алымъ сукномъ и огородили перилами. Тутъ, не на самыхъ первыхъ порахъ, въ одно торжественное служеніе, народъ первый разъ увидалъ воеводину дочку. Но стройная, статная, вся укутанная въ бархатъ и въ атласъ, она только мелькнула для тарханскаго люда. Какъ сюда вошла и какъ отсюда вышла, только ее и видѣли.

Да и какая тутъ знать въ Тарханскѣ? Какіе тутъ царскіе столичные выходы? Съ кѣмъ тутъ о праздникахъ и поздороваться?

Злая боярышня Киндякина, племянница прежняго воеводы, здѣшняя помѣщица, на всемъ Тарханскѣ слыла первою красавицей. Подруги ея, помѣщичьи дочери Звягины, Чебоксаровы и Толстухины такая же все деревенщина! Купецъ Темрюкинъ славится на весь городъ своими „купеческими дочерьми“ и коваными тяжелыми сундуками. Окольныхъ здѣшнихъ дворянишекъ проживаютъ тутъ незамужнія бобылки, выдѣленныя родныя сестры и двоюродныя незамужнія тетки; приказные сѣдовласые старики, которые тутъ и родились въ Тарханскѣ. Три жениха наперечетъ въ цѣломъ городѣ, включая сюда и пятидесяти-лѣтняго Бискаларова, изъ новокрещеновъ.

И все это тутъ въ родствѣ и въ кумовствѣ, а Софья Даниловна всѣмъ чужая. А нынѣшній, къ тому, воевода захотѣлъ еще и держать-то себя совсѣмъ на особую стать.

„Гордецъ!“ рѣшили всѣ кумовья и кумушки. А по праздникамъ, когда къ городскимъ наѣзжала родня изъ деревни, ихъ тутъ собиралось довольно.

„Спесивая!“ изволила выразить злая боярышня Киндякина про воеводину дочку. И всѣ подруги рѣшили хоромъ, чтобы между собой такой завѣтъ положить: никому бы изъ нихъ, изъ настоящихъ тарханскихъ, ни подъ какимъ видомъ къ нимъ въ домъ ни ногою. „Слышите ли? Пусть себѣ московская въ своей свѣтелкѣ одна сама на себя цѣлый день въ зеркало любуется. Насъ бархатами-то, — даромъ что мы тарханскія, въ Москву неѣзжалыя, — не удивишь!“

Но хоть таковъ завѣтъ положили, а только и было рѣчей по всему городу что про воеводину дочку. Бѣдному Льву Гурьичу, который по своей обязанности случался поминутно у нихъ въ домѣ, отъ тарханскихъ красавицъ доставалось порядкомъ. „Чего онъ все какъ пень молчитъ? Что онъ ничего новенькаго о пріѣзжихъ не разкажетъ?“

Онъ могъ имъ разказать каковъ суровъ воевода; онъ могъ разказать какая „маменька“ Наталья Ивановна богобоязненная и тихая, съ нимъ обходительная; даже его по вечерамъ къ себѣ Четіи-Минеи читать приглашаетъ. Онъ могъ къ тому прибавить что и самое боярышню Софью Даниловну онъ уже не одинъ разъ видѣлъ въ домѣ; что онъ часто застаетъ ее вмѣстѣ съ отцомъ воеводой въ его покоѣ, и она уже не всякій разъ подымается при его приходѣ, не выходитъ вонъ изъ комнаты… Но — и только.

„Пустой домъ“ въ Москвѣ отъ времени все мрачнѣе глядѣлъ на улицу. Даже птица, черное галочье, летѣла отъ него прочь. Годъ прошелъ, другой пошелъ. Мало ли всякихъ перемѣнъ случилось на Москвѣ? А главная перемѣна: въ красной церкви, въ невѣстиномъ приходѣ, здѣсь у Тихвинской, въ самый Покровъ, была свадьба Настасьи Григорьевны. Для молодаго князя Львова, для душевнаго Лёвина друга и товарища, она расцвѣла пышною невѣстой. Въ цѣлой Москвѣ и чужіе, и родные говорили: лучшей пары нѣтъ.

Но свѣтла какъ майское утро, „малая китайская куколка“, когда шла подъ вѣнецъ (а братецъ Лёва у ней былъ дружко!), Настасья Григорьевна вдругъ заплакала: „Свѣтикъ мой братецъ!“ поцѣловала она Лёву: „На радости моей пожалуста не печалься. Ну, вотъ увидишь же: въ этой самой церкви, дастъ Богъ, и твоей радости дождемся.“

Такія невнятныя сестрины слова Левъ разгадалъ всѣмъ сердцемъ; но въ церкви, за вѣнчальнымъ обрядомъ, ему вдругъ сдѣлалось дурно.

И женитьба молодаго князя Львова на боярышнѣ Засѣкиной-Рындиной въ тотъ годъ была изъ самыхъ видныхъ. сдѣлалось извѣстно что самъ государь милостиво взглянулъ на этотъ бракъ. Когда на другой день молодые явились во дворецъ къ царю съ царицей съ поклономъ и, по обычаю, поднесли имъ калачи и полотенца, самъ Алексѣй Михайловичъ весело вышелъ къ молодымъ и изволилъ сказать: „Только смотри, княгиня Настасья Григорьевна, ты мнѣ малаго не избалуй; на охотѣ онъ всегда изъ моихъ любимыхъ сокольниковъ былъ!“

И опустѣлъ въ домѣ милый сестринъ уголокъ.

Сама няня Домна Борисовна совсѣмъ перебралась на Покровку, въ домъ князей Львовыхъ. За то Лёва любилъ теперь, чаще прежняго, пріѣзжать въ эти большія деревянныя боярскія хоромы на Покровкѣ. Его лошади то и дѣло заворачивали въ огромныя какой-то вавилонской архитектуры ворота, съ лежащими львами на столбахъ. Онъ подолгу засиживался въ сестриной комнатѣ и находилъ о чемъ-то безъ конца разговаривать съ молодою княгиней.

Пріѣзжалъ откуда-нибудь изъ гостей или съ прогулки его тезка, молодой князь Львовъ (ему и женатому дома не сидится!), тогда брату ужь было не до разговоровъ. Молодой мужъ весело смѣялся надъ Лёвой; сказать бы, Настеньку обижалъ. На ея глазахъ онъ все похвалялся какою-то прежнею своею красавицей и дразнилъ ею Лёву. „Право, дескать, она тебя, тезка, вылѣчитъ, а мое съ ней время прошло.“

И вотъ съ новыми забавами, а пожалуй, и съ новыми хлопотами, когда можетъ-быть и о колыбельномъ бѣльѣ начинать думать пора…. почему, однако, Настасьѣ Григорьевнѣ не вспомнить о своей дальней подругѣ? Софью Обрескову ужели позабыла она?

Съ дальней глухой стороны, изъ невѣдомаго Тарханска, отъ самой Софьи Даниловны вдругъ пришло къ нимъ такое письмо не письмо, словечко. Разъ рано утромъ, когда старики Львовы, наблюдая Петровскій постъ, распивали сбитень изъ большаго мѣднаго чайника, а молодые князь съ княгиней въ домѣ еще не просыпались, — уворотъ, въ калитку, постучался дальній странникъ. Божьяго человѣка старики посадили за одинъ столъ съ собою. Онъ разказывалъ про церкви и монастыри которые исходилъ по всему царству. Всѣмъ въ домѣ отъ него былъ привѣтъ и ласка; а молодой княгинѣ Настасьѣ Григорьевнѣ передалъ онъ что-то особо.

Дѣло въ томъ что объ ихъ московскихъ новостяхъ дошли какими-то путями слухи и до Тарханска. Маменька Наталья Ивановна и племянница Софья рады были и отъ себя пожелать счастья молодымъ. Софья велѣла передать только эти простыя слова: „за радостями новыми семейными и за хлопотами, не забывать бы имъ всѣмъ дальнихъ старинныхъ друзей! Всѣмъ!“ Только что молодая княгиня выслушала страннаго, сейчасъ велѣла подавать къ крыльцу своихъ сѣрыхъ въ яблокахъ. И мимо красной церкви „съ бѣлыми выступы“, въ Кривомъ переулкѣ, прямо повернула въ родной дворъ батюшки своего Засѣкина-Рындина.

Левъ потомъ цѣлый день обнималъ и цѣловалъ Настасью Григорьевну какъ никогда еще прежде. Досыта наговорились они. И она сіяла своими розовыми губками и голубыми глазами, и онъ, чего на его лицѣ давно не было видно, совсѣмъ повеселѣлъ этотъ день.

Нѣтъ, еще не наговорились они!

Въ тотъ день онъ съ ней вмѣстѣ и обѣдать уѣхалъ къ нимъ на Покровку; цѣлый день пробылъ въ ихъ большомъ деревянномъ домѣ, и только уже поздно вечеромъ, на ихъ лошадяхъ, вернулся домой къ Тихвинской.

ГЛАВА XIV.
Мысли дѣвичьи.

Два мѣста полюбились Софьѣ Даниловнѣ на новосельѣ; а въ выборѣ себѣ развлеченій и мѣстъ для прогулки боярышня была большая причудница.

Впрочемъ, по жизни самого Данилы Ивановича на холостую ногу, дочь съ раннихъ лѣтъ привыкла жить самостоятельною хозяйкой въ домѣ. Когда въ Тарханскъ пришли ихъ подводы съ неисчислимымъ московскимъ добромъ, и она меньше чѣмъ въ двѣ недѣли распорядила всю рухлядь, убрала здѣшній домъ совершенно по-московски, и все во дворѣ, даже по людскимъ избамъ, привела въ порядокъ: самъ отецъ обнялъ любимую дочь.

— Сонечка!… обратился онъ къ ней, утирая слезу съ длинныхъ усовъ. (Этого не было съ самой Москвы.)

Отецъ радъ былъ видѣть ее веселою; онъ опять съ ней дружески совѣтуется обо всемъ. Не она, молодое дитя, а старая Наталья Ивановна теперь всѣмъ имъ въ тягость на чужой, дальней сторонѣ. Въ своемъ углу, подъ лѣстницей, старуха убивается день и ночь; только что выговоровъ не выговариваетъ своему государю-братцу.

— Батюшка, пожалуста о томъ много не безпокойся, утѣшала Софья отца. — На первыхъ порахъ пусть тётя-мама погруститъ и поплачетъ; старый она человѣкъ; къ Москвѣ она привыкла! Но я тебѣ вѣрно обѣщаюсь: тётя-мама совсѣмъ оправится; опять у насъ въ домѣ всѣмъ довольна и спокойна будетъ.

— Софья! молвилъ взволнованный отецъ. — Ты у меня такое сокровище! Не въ меня-то, знать, а въ мать свою покойницу уродилась.

— Батюшка, пожалуста успокойся! заклинала дочь.

Не привыкла она чтобъ ея родитель при ней поминалъ покойницу.

И такое стариково слово точно его покаяніемъ было предъ дочерью. Все что у нихъ накопилось съ Москвы другъ противъ друга, это одно слово начисто теперь смыло съ души.

Здѣсь, на чужой сторонѣ, казалось, они еще дороже будутъ другъ другу; они еще дружнѣй заживутъ душа въ душу. Отецъ проводилъ все время на государевой службѣ; всѣмъ домашнимъ дѣломъ заправляла дочь. Левъ Гурьичъ Каравеловъ, даромъ что былъ дьякомъ на государевой службѣ, а совсѣмъ превратился въ какого-то воеводина домочадца. По своимъ личнымъ домашнимъ дѣламъ, окольничій и его, замѣсто крѣпостнаго холопа, отсылалъ съ докладами прямо къ дочери. Однимъ изъ первыхъ его такихъ докладовъ боярышнѣ было: „какъ угодно будетъ ея милости, Софьѣ Даниловнѣ, приказать насчетъ мельника Захара? Какой она велитъ порядокъ установить на Колотовкѣ?“

Когда въ прошломъ еще столѣтіи строили, по государеву указу, городъ Тарханскъ, присланный воевода доносилъ на Москву что на горномъ берегу рѣки Тарки выглядѣлъ онъ мѣсто съ ключами живой воды „зѣло удобно“ подъ мельницу, да въ томъ мѣстѣ и рыбный ловъ: такъ не велитъ ли государь то мѣсто на себя отписать, и за его черту никакихъ людей селиться не допускать?

Такъ оно, вѣроятно, и было въ началѣ; но въ описываемую пору все урочище просто было приписано къ воеводскому двору. Прежніе государевы мельники, которые тутъ составляли чуть не цѣлое особое сословіе, разбѣжались и перевелись; ихъ нынѣшній послѣдній представитель, Захаръ, у предмѣстника Обрескова числился за крѣпостнаго челядинца. Правда что и отъ прежнихъ баснословныхъ доходовъ этого „зѣло удобна“ мѣста оставалось лишь одно то что вся мука на воеводскій дворъ шла съ этой мельницы, и что Захаръ нѣтъ-нѣтъ доставлялъ рыбы къ воеводскому столу.

Мельникъ Захаръ съ первой же встрѣчи полюбился боярышнѣ.

Крошечный, совершенно курносый старикъ, съ бойкими подвижными глазами, живой и бодрый не по лѣтамъ, съ косматыми бровями, которыя у него торчали какъ зонтики и сходились на переносицѣ какъ у сыча, косицей вверхъ, Захаръ былъ, что-называется, хлопотунъ-торопунъ старичокъ. Каждое утро онъ являлся съ кошелкой на воеводскій дворъ, входилъ въ домъ съ задняго крылечка и весело дожидался выхода самой боярышни.

— Молъ, погляди, сударыня-княгиня, какихъ рыбокъ я твоимъ государынинымъ счастіемъ наловилъ.

— Мало ты носишь. Вѣрно моего счастія нѣтъ! шутила боярышня, и сама бѣлыми руками выкладывала трепетавшихъ налимовъ и стерлядокъ на желѣзный подносъ. — Я въ жизни очень несчастлива. Лучше на мое счастіе ты, Захаръ, не лови.

Боярышня, замѣсто его треуха, новую шапку подарила мельнику; обѣщалась, коли у него будутъ внуки, сама къ нему крестить пойдетъ. Но услыхавъ что Захаръ еще при царѣ Шуйскомъ пришелъ сюда бобылемъ, да такъ съ тѣхъ поръ по свѣту и болтается, воеводина дочка обѣщала ему что сама навѣститъ его Колотовку, придетъ изъ тамошнихъ живыхъ ключей воды напиться.

И первый разъ когда съ двумя, тремя сѣнными дѣвушками и съ неразлучною няней Василисой Пахомовной боярышня въ самомъ дѣлѣ пришла на Колотовку, какъ же она пріятно изумлена была! Это было то самое свѣтлое и манкое мѣстечко которое всѣмъ имъ такъ полюбилось при подходѣ къ Тарханску. Вонъ опять отсюда она видитъ, какъ на ладони, весь ихъ воеводскій дворъ! И вонъ та бѣлая башня!

Живописный оврагъ, самъ развѣтвлявшійся еще на малые поперечные овражки, вотъ и все мѣстечко, призванное Колотовкой. Оно раскинулось на какую-нибудь полуверсту, образуя на здѣшнемъ нагорномъ берегу крайній уступъ, прямо къ тихимъ и синимъ струямъ полноводной Тарки. Здѣсь-то, на наплывномъ черноземѣ, весело зеленѣлъ липнякъ и красовались широко-развѣсистые дубы; а въ глубинѣ ущелій шумѣли славные Болотовскіе ключи, на которыхъ гнѣздилась мельница „Колотовка“. Рядомъ былъ дворъ Захара. Мельникъ показалъ Софьѣ Даниловнѣ свои сажалки съ рыбой; просилъ ее „липовымъ медкомъ“ своего пчельнаго завода; сорвалъ для нея свѣженькій огурчикъ прямо съ грядки; кореньковымъ ковшичкомъ (который самъ досталъ у Троицы Сергія когда, тому назадъ 50 лѣтъ, еще при царѣ Борисѣ, ходилъ туда по обѣщанію) далъ онъ самой Софьѣ Даниловнѣ зачерпнуть ключевой воды изъ „гремячаго колодца“. Боярышня велѣла мельнику чтобъ этотъ желтенькій ковшичикъ всегда оставался тутъ „для нея и для всѣхъ добрыхъ людей“. Захаръ сейчасъ же привязалъ его лычкомъ къ срубу колодца, и желтый на Софьиныхъ глазахъ заплакалъ по чистой водицѣ.

— Сударыня-боярышня! ахали между тѣмъ сѣнныя дѣвки. — А ягодъ-то что! Алымъ ковромъ укрыто!

И боярышня обѣщала Захару что теперь, какъ узнала мѣсто, будетъ сюда приходить и за земляникой.

— И грибочки, ей-же-ей, моя княгиня, тутъ привольно растутъ! заманивалъ мельникъ. — А вотъ, дай, весна разливная придетъ, то-то сморчковъ здѣсь будетъ, по коренью.

И простымъ ли рѣчамъ торопуна-старика боярышня была рада, рабское ли его усердіе видѣла, а только со старымъ мельникомъ была удивительно ласкова. Даромъ что въ атласной душегрѣйкѣ, въ щегольскихъ дѣвичьихъ сапожкахъ съ каблучками, съ золотыми серьгами въ тонкихъ ушахъ и въ молодецкой боярской шапочкѣ, а захотѣла еще заглянуть и въ мельниковъ шалашъ, въ его курную избу. Въ сѣнцахъ, заваленныхъ цѣлымъ ворохомъ только что надраннаго лыка, боярышня сѣла на дубовый столбокъ, который мельнику служилъ заразъ и стуломъ, и наковальней, и весело-шутливо велѣла старому „все себѣ показывать“.

Курносый показалъ и припасенныя колодки для пчелъ, и верши новаго послѣдняго плетенья, и бредишки, и снасти для птичьей и звѣриной ловли.

— А тамъ дальше что? весело-шутливо указывала боярышня уже на самый верхъ, подъ крышу.

— А это весла, красавица! Тамъ у меня весла спрятаны.

И онъ снялъ ихъ съ верху, и обѣщалъ, когда милости ея угодно, ее по Таркѣ рѣкѣ на своей бударкѣ покатать.

— Не теперь, въ волну, молвила няня, — а въ тихую погоду почему и на лодкѣ не покататься дитѣ?

— А вотъ это что? молвила вдругъ боярышня, и въ углу, въ конопляной паклѣ, не то грабли, не то какіе-то серпы расправляла.

— А пилы-подпилки, сударыня! хихикалъ курносый, плутовски подмигивая сѣрыми глазами. — Пилы-скоропильчаты, имъ на бѣломъ свѣтѣ супротивника нѣтъ; чугунъ-желѣзо берутъ.

И старикъ скорѣй запрятывалъ свое добро.

Подкову ли старую дорогой найдетъ, гвоздь ли ржавый, онъ все несъ въ свое гнѣздо. А были у него еще и такія диковинки (боярышня добралась до всего!) о которыхъ и въ голову не пришло бы откуда ихъ могъ достать Захаръ.

— Въ смуту, сударыня! Въ смуту, добрый человѣкъ! обыкновенно въ этихъ случаяхъ бормоталъ курносый. — Смута была при царѣ Шуйскомъ, такъ мало ли чего на своемъ вѣку видано; а все кому какъ Богъ дастъ, да.

И его косматыя брови совсѣмъ сдергивались косицей вверхъ. Любилъ Захаръ похвалиться тѣмъ что смуту пережилъ. И разказы о томъ какъ воры Ярославль взяли, или какъ они патріарха Филарета Никитича, покойнаго государя, дай Богъ ему царство небесное, роднаго батюшку, а нынѣшняго государя, дай Богъ ему много лѣтъ здравствовать, дѣдушку, какъ они его тогда приковали на-цѣпь къ пушкѣ; или еще о томъ какъ всѣмъ народомъ Бориса Годунова въ тѣ поры на Дѣвичьемъ полѣ въ цари выкликали, сестра его, царица-инокиня Ирина, полотна бѣлѣй, не живехонька возлѣ братца своего стояла, все въ полъ слезку ронила. Такіе разказы добраго Захара, поставщика рыбы къ ихъ столу, подъ шумокъ журчавшихъ ключей, въ липовой прохладѣ на пасѣкѣ, не мало украшали для Софьи Даниловны ея уединенныя прогулки.

Бѣлые камни, которые тутъ во множествѣ высовывались по уступамъ берега и замѣсто ступеней вели къ синимъ, тихимъ струямъ Тарки; березовая роща уходившая по берегу къ Тарханску, журчанье ключей и стукъ мельницы, — все это на дальней чужбинѣ, казалось, напоминало боярышнѣ (отдаленное воспоминаніе дѣтства) ихъ Крутицкое большое подмосковное село. Тамъ на рѣкѣ Сытнѣ такіе же бѣлые камни, а по уступамъ такія же липовыя и березовыя рощи.

— Кто это идетъ? спросила вдругъ Софья въ одну изъ такихъ прогулокъ. Она выбрала мѣстечко сѣсть на самомъ берегу Тарки, гдѣ въ нее шумнымъ потокомъ сливались Колотовскіе ручейки. У ея ногъ, на синихъ струяхъ, качалась Захарова лодка. — Будто сюда шелъ, да насъ посторонился. Развѣ мы ему помѣшали?

— А это дьякъ вашъ, Гурьичъ, отвѣчалъ зоркій мельникъ. — По воскресеньямъ объ эту пору все онъ сюда къ камешкамъ приходитъ пискарей таскать. На самомъ этомъ мѣстѣ гдѣ сидишь, боярышня, съ моей бударки и удитъ. Увидалъ твою милость, знамо спрятался.

— Ахъ, пожалуста, его сюда позови! Я ни чуть не мѣшаю ему, ласково молвила Софья, встала и пошла отъ камешковъ берегомъ домой къ Тарханску.

Когда боярышня въ окруженіи своихъ сѣнныхъ дѣвушекъ поровнялась со Львомъ Гурьичемъ, который неловко прятался отъ нихъ въ ивовые кусты, она молча поклонилась ему. Дьякъ вдругъ сбросилъ на-земь длинныя удочки, выбѣжалъ напередъ, и обнаживъ голову, закланялся низкими поклонами предъ воеводиною дочкой.

— Говорятъ, ни охотнику на охоту, ни рыбаку на ловъ желать удачи нѣтъ обычая, молвила Софья. — И въ томъ насъ прости, Левъ Гурьичъ, что мы молча мимо прошли, никакого счастья тебѣ не пожелали.

И постояла боярышня предъ дьякомъ, будто на свое слово и отъ него дожидалась находчиваго отвѣта.

Дьякъ оторопѣлъ вдвое….

— Государыня!… Софья Даниловна!… промычалъ онъ нескладно, и неуклюже развелъ руками.

Тихо всѣ тогда прошли мимо. А Левъ Гурьевичъ еще долго слѣдилъ взорами за удалявшеюся толпой, и въ синемъ дальнемъ воздухѣ долго еще статнымъ очеркомъ рисовался образъ воеводиной дочки.

Другимъ любимымъ мѣстомъ Софьи Даниловны былъ уголокъ на ихъ воеводскомъ дворѣ, нарочно для нея усыпанный и укатанный пескомъ, у той самой бѣлой башни которая стояла на обрывѣ утеса. Въ старину, говорятъ, въ нее метали преступниковъ; теперь она стояла пуста; единственное ея верхнее окошко глядѣло на рѣку; самая рѣшетка давно проржавѣла. Софья одинъ разъ заглянула какъ-то внутрь башни: оттуда повѣяло смрадною сыростью; любопытнаго ничего она не нашла. Сидя у ея подошвы, Софья часто тутъ кушала вишни которыя ей приносили прямо съ вѣтокъ изъ ихъ маленькаго сада. Только она зеленый стебелекъ откинетъ рукой или выкинетъ ртомъ косточку, и они съ утеса, прямо на ея глазахъ, падали въ синія волны Тарки.

— Утесъ-отъ, что ни годъ, все его больше въ полую воду подмываетъ, объяснилъ мельникъ Захаръ. — Старые люди сказываютъ: затѣмъ ее и не достроили, Гусыню, что побоялись неравно весной въ воду уйдетъ заодно съ утесомъ. Такою ли ей надо быть? въ два выше. А вотъ, сударыня-княгиня, она и второй вѣкъ стоитъ. И мы-то знать, боярышня, помремъ, а она все на своемъ мѣстѣ будетъ.

За бѣлый ли ея цвѣтъ, ярко отличавшійся въ общей сѣринѣ здѣшнихъ деревянныхъ построекъ, за то ли что она какъ будто пала на воду, въ народѣ ее прозвали „Гусыней“.

По цѣлымъ часамъ Софья Даниловна сиживала тутъ со своею няней. Ей нравилось любоваться отсюда на полноводную Тарку. Если съ ними случался въ это время Левъ Гурьичъ, Софья обыкновенно заставляла его разказывать городскія новости. Но въ Тарханскѣ какія новости? Какъ протопопа Герасима жена рыжики и грузди солить умѣетъ; какъ пятидесятилѣтній Бискаларовъ наконецъ надумался ина комъ-то женится; какъ злая боярышня Киндякина съѣздила къ себѣ въ деревню и оттуда новыхъ гостей цѣлыми подводами навезла. Софья больше любила вывѣдывать отъ дьяка секреты Приказной избы. Левъ Гурьичъ разказывалъ много ли за послѣднее время они въ округѣ воровъ изловили; какъ они усмирили Мордву отказавшуюся было платить дань медомъ и воскомъ; какъ въ Новой Деревнѣ былъ пожаръ, все село до тла сгорѣло; сказывали, молъ, въ крайній дворъ ударила молнія, а по ихъ розыску оказалось что баба кисель варила.

Разъ, наскучивъ такими его новостями, Софья Даниловна вдругъ велѣла чтобъ онъ лучше ей „всю свою прошлую и нынѣшнюю жизнь разказывалъ“. Дьякъ смутился и промычалъ только, ни къ селу, ни къ городу, что „лучше бы ему было, онъ часто объ этомъ думаетъ, вовсе въ монастырь идти“.

Вечерѣло; тётя-мама присылала за дьякомъ Макарьевскія Четіи-Минеи дочитывать; они втроемъ садились за чтеніе. Входилъ сюда въ уголокъ „тёти-мамы“, случалось, и самъ воевода; временемъ съ дьякомъ тутъ же заговоритъ о какомъ-нибудь дѣлѣ, и его на всю ночь отошлетъ сидѣть въ Приказную избу, а иногда скажетъ ласково: „Ноньче, слава Богу, дѣлъ мало у насъ“, и Льва Гурьича оставитъ ужинать у нихъ въ домѣ. А тамъ, поужинаютъ, и спать пора.

Скучно….

Напрасно было бы Софьѣ еще долѣе себя обманывать: даже до смерти скучно становится ей. Забыться ли она захочетъ у себя въ углу, хоть мыслями повидать свою красную церковь; а тутъ съ боку выглядываетъ въ окно церковь убогая, брусяная, потемнѣлая, Михаила Архангела. Ея жестяная, потускнѣлая крыша сейчасъ Тарханскъ напомнитъ. Цѣлый день она видитъ у себя на глазахъ грязную тарханскую площадь. Приставы погоняютъ метельщиковъ въ спину; метельщики, для выѣзда ея батюшки, грознаго воеводы, общипанными метлами метутъ-метутъ. Пьяный стрѣлецъ стегаетъ ногайкой Мордвина въ красную косматую шапку. Не то стрѣльцы и посадскіе толкутся, не то даже бабы и мужики, а какая-то чудь тарханская: Башкира и Татарва. Въ другое ли окно взглянетъ: и городъ весь невеличекъ предъ ней: почти сейчасъ за площадью дикое поле идетъ. Тарка разстилается въ зеленыхъ берегахъ. Тутъ, подъ самымъ окномъ, рѣка волны катитъ, и потомъ вдали, вдали, въ необозримыхъ поляхъ, ея синева мелькаетъ. И куда ни глянь, за Тарханскомъ одна безконечная степь на тысячу верстъ кругомъ.

Софья не можетъ болѣе однѣми мечтами жить. Душа были живой требуетъ.

Глядя на грязную тарханскую площадь, гдѣ толкутся черные мужики и бабы, и казакъ вѣчно стегаетъ ногайкой Мордвина въ его мохнатую шапку; глядя за-городъ въ поле, въ безконечную степь…. слеза у Софьи Даниловны сбѣжала по щекѣ. „Левъ ли Гурьичъ ей тутъ живою былью на глаза встаетъ?…“

Она смотритъ на свою свѣтелку, на здѣшній уголокъ, гдѣ все убрано такъ чтобы напоминать ей ея московскій теремокъ. Вотъ, здѣсь въ ровенъ съ углами, во всю длину лежитъ голубой въ бѣлыхъ звѣздахъ коверъ: на немъ вышиты царь съ царицей и король съ королицей. На этомъ самомъ коврѣ тогда Лева передъ нею стоялъ. Другая слеза и третья…. скатилась по блѣдной щекѣ боярышни.

— Неужели все это были однѣ мысли дѣвичьи? Молвила она рыдая.

ГЛАВА XV.
Омутъ житейскій.

Женить своихъ молодыхъ сокольниковъ, съ самой свадьбы князя Львова, сдѣлалось какою-то потребностью царя Алексѣя Михайловича. Ему нравилось это: выборъ невѣсты, потомъ сватовство и говоръ родни, потомъ разныя приготовленія, наконецъ сама свадьба и на другой день поклонъ молодыхъ во дворцѣ.

Онъ то и дѣло повторялъ Матюшкину:

— Кого жь мы еще съ тобой повѣнчаемъ?

— Мало ли у тебя ихъ робятокъ! отвѣчалъ бояринъ, и пухлыя розовыя его щеки дрожали. — Прикажи только: вотъ и оба брата Крупениковы, и Степка Хомутовъ, и Потапка, и Ларька.

И тѣмъ Аѳанасій Ивановичъ дорогъ былъ царю Алексѣю Михайловичу: только ему царь веселое слово скажи, а онъ ему ихъ съ три короба. Только Аѳанасію Ивановичу по охоту молви, а онъ ужь и соколовъ спускать! Вотъ теперь царь о свадьбѣ молодца заговорилъ, а онъ ужь ихъ десять сокольниковъ притащилъ подъ вѣнецъ.

— Мало ли у насъ робятокъ! опять повторилъ веселый бояринъ, и брилліантовые боярскіе перстни на пухлыхъ рукахъ въ обѣ стороны блеснули.

— Молъ и Лёвка еще у насъ, правда, про запасъ береженъ! Я ему, Аѳанасій Ивановичъ, невѣсту хорошую найду.

— Надо и Лёвку повѣнчать, извѣстно! Что жь ему, долго ли будетъ дуракомъ болтаться? на словѣ опять подхватилъ бояринъ.

Но Лёвку, очевидно, государь берегъ про запасъ: то-то онъ потѣшится на его свадьбѣ!…

Давно ли въ тихій вечерній часъ, въ часъ между вечера и свѣта, во дворцѣ шелъ такой келейный разговоръ между царемъ и Матюшкинымъ? А вотъ ужь и Ларька, и Потапка обвѣнчаны; даже обоихъ братьевъ Крупениковыхъ свадьба была; а вотъ теперь и Степка Хомутовъ на княжнѣ Слуцкой помолвленъ. И теперь заразъ о пяти свадьбахъ…. есть о чемъ досыта наговориться Москвѣ. Широкая родня еще шире по городу разрослась. Въ короткое время сколько новыхъ домовъ породнилось между собой! Въ насиженой Москвѣ, въ боярскомъ старомъ гнѣздѣ, сколько еще новыхъ семейныхъ узловъ для добра и зла, для вражды и для любви напуталось-перепуталось! Теперь, въ послѣднее время, что-то Лопухины въ ходъ пошли.

Людскія тары-да-бары, заодно съ уличною столичною стукотней, у Лёвы мимо ушей идутъ. Изъ чужихъ земель много новыхъ пословъ наѣхало, имъ при дворѣ были пріемы; замиренье, которое было послѣ краткой войны съ Поляками, теперь совсѣмъ повершено вѣчнымъ миромъ, и еще веселѣй при дворѣ и между бояръ и даже въ простомъ народѣ потекла шумная столичная жизнь. У Лёвы все одно на душѣ лежитъ, однимъ душа болитъ.

Разъ, возвращаясь изъ Кремля, гдѣ по обыкновенію онъ провелъ все утро въ сокольничьей избѣ, Лёва свернулъ въ свой кривой переулокъ и…. глазамъ не вѣритъ. Это ли „пустой домъ“? Вчера еще тутъ ничего не было, даже сегодня утромъ стояло пусто; а теперь и каменьщики забрались подъ самую крышу, и плотники вездѣ лѣсовъ нагородили…. Постукиваютъ, подправляютъ.

„Нѣтъ!“ думалъ Лёва, „не можетъ быть чтобъ это ихъ возвратъ означало.“ Но проходя мимо дома Обресковыхъ, онъ не спросилъ: по какому случаю его бѣлятъ-подновляютъ? Вотъ сняли подмостки; плотники и каменьщики убрались. „Пустой домъ“ опять мертвецомъ заглядѣлъ на улицу.

Значитъ до боярина дошли слухи что его палаты отъ долгаго несмотрѣнія могутъ совсѣмъ въ ветхость придти. И онъ, даромъ что живетъ на дальней сторонѣ, велѣлъ своимъ людямъ все починить, „чтобъ его московскимъ палатамъ ни въ чемъ порухи не было“. Сказать ли? Теперешняя подновленная ихъ бѣлизна Лёвѣ еще досаднѣй.

И опять вѣсти о Лопухиныхъ, о выходѣ замужъ дочери князя Трубецкаго, и всѣ людскія тары-да-бары, заодно съ остальнымъ городскимъ шумомъ, мимо Лёвиныхъ ушей идутъ. А имя Обрескова вычеркнуто изъ столичныхъ разговоровъ. У кого ни спроси, всѣ забыли!

Омутъ житейскій! Какихъ онъ теперь на бѣднаго Лёву мрачныхъ мыслей не нагонялъ?

ГЛАВА XVI.
Два года.

Неужели это были однѣ мысли дѣвичьи? Задумалась она, и въ раскрытое окно вдаль смотритъ. Тишь да гладь предъ ней, съ небомъ сливаясь, разстилается. Степь, одна степь, на тысячу верстъ вдаль бѣжитъ.

И уже няня ея, старая Василиса Пахомовна, сгорбленная, жалостная, цѣлый часъ стоитъ подлѣ боярышни. На силу-то Софья ея шушунъ разглядѣла.

— Няня, мамушка, куда эта сторона идетъ?

— На востокъ, все на востокъ, моя сударыня.

— А тамъ дальше что?

— А та сторона, мое дитятко, гдѣ солнце, сказываютъ, и на зиму не зайдетъ. Тамъ по гусиному яйцу хрусталь родится.

— Няня, позови Льва Гурьича. Пойдемте на мельницу гулять.

Но на Таркѣ страшно гудятъ помутнѣлыя волны, и отъ встрѣчнаго вѣтра по всей рѣкѣ бѣляки ходятъ. Листъ на половину облетѣлъ съ дуба; липа давно гола стоитъ. Не весело становится на дворѣ; а у себя дома всякій на зиму потеплѣй забирается. Коротокъ день, долги вечера, ночи безконечныя, — а поутру глядь въ окно: вотъ ужь и снѣгъ хлопьями валитъ. И кругомъ саваномъ забѣлѣла, и уже совсѣмъ суровая зима въ окно глядитъ. Теперь тарханская снѣжная пустыня, сливаясь съ небомъ, невѣсть въ какую даль идетъ.

— Мжица мжитъ, молвила няня и на печку пошла.

Вблизи и вдали хлопья носятся. Сталъ надвигаться туманный край, и все ближе къ самому окошку приступаетъ. Снѣжинки вдругъ, какъ человѣческія мысли, завихрились, засуетились.

И завыла загудѣла метель!

А здѣсь и метели не такія какъ на Москвѣ: здѣсь ихъ буранами зовутъ. Вой и гулъ по небу и по землѣ носится; снѣговой туманъ коситъ-крутится; бездны снѣга не внизъ, прямо летятъ; бѣлые столбы стоятъ до неба. Буря стонетъ-надрывается…. будто ихъ домъ, будто весь ихъ городъ съ мѣста сбить хочетъ…. Словно всѣ окраины потрясаются, словно сама бездонная снѣжная глубина отверзается, и весь ихъ Тарханскъ въ вихряхъ съ земли совсѣмъ прочь улетѣлъ, и гдѣ-то вдали-вдали во вселенной одинешенекъ за стихіями стоитъ. Страшные бураны заволжскіе!

Въ эти тяжелые дни, зимнія безконечныя ночи и вечера, одна няня была Софьѣ незамѣнимымъ другомъ, ея ангеломъ-хранителемъ. Но чѣмъ она ей, кромѣ своихъ молитвъ, старая пособить могла? Пусть грозный батюшка мучитъ, пытаетъ ея няню, допрашиваетъ про любимую дочь, и старая безропотно умретъ подъ его желѣзомъ, а про „свои съ боярышней тайныя дѣла“ ему ни слова.

— Мамушка моя! старая ты моя голубка! часто повторяла ей Софья Даниловна, — Ужь очень намъ съ тобой скучно здѣсь на чужой сторонѣ жить. Ужели мы съ тобой свою красную церковь такъ и не увидимъ?»

— Тебѣ какъ боярышнѣ не повидать! отвѣчаетъ старуха. — Въ той самой церкви тебѣ и вѣнчаться будетъ… Да…. У самой Тихвинской Божіей Матери, помяни мое слово, тебѣ и подъ вѣнцомъ стоять, ла. А вотъ я-то, ужь и Богъ вѣсть, повидаю ли? Ужь ты не плачь, мое дитятко, боярышня моя. Къ тому идетъ, восьмой вѣкъ доживаю. Пора къ родителямъ, пора.

Перемучилась, переболѣла душа боярышни за это время; даже до смертной тоски затосковала. Прошло два года. Такого мертваго существованія, этой несбывающейся, но уже обреченной жизни, цѣлыхъ два года прошло!

Послѣ того какъ здѣшняя зима смѣнилась весною, вотъ ужь и опять другая зима стоитъ….

Миновало то время когда случайное совпаденіе имени Левъ могло на первыхъ порахъ забавлять и тѣшить. Тогда, перебирая въ пальцахъ свой финифтяный образочекъ, Софья часто думала: зачѣмъ у нея нѣтъ съ собой такого волшебнаго медальйона, гдѣ бы, на слоновой кости, Лёвины черты были изображены какъ живыя? Теперь она ясно чувствуетъ что будь даже его портретъ предъ ея глазами, онъ ей казался бы за лоскутокъ бумаги. Да и одно ли имя Левъ? На первыхъ порахъ, пока чуткое сердце было живо, Софья во всемъ и вездѣ умѣла находить дорогія примѣты.

Это время безвозвратно прошло теперь.

Теперь Софья Даниловна глядитъ на бѣднаго дьяка приказной избы, и ее занимаютъ мысли совсѣмъ другія. Левъ Гурьичъ уже представляется ей вовсе не такъ грубъ и не такъ аляповатъ какъ прежде. Сказать ли? Она даже находитъ что онъ «ничуть не противенъ ей».

Неужели, однако, и въ самомъ дѣлѣ молодому въ голову дурь западетъ? Софьиной вины тутъ нѣтъ. Правда, она обращается съ нимъ запросто, по-дружески; но таковъ ея обычай со всѣми. А противъ другихъ она къ нему не измѣнится даже на волосъ. Строга, неумолима. Бѣдному Гурьичу даже досадно. Онъ своими взорами будто умоляетъ воеводину дочку: «Понасилуй себя, измѣнися!… или меня, презрѣннаго червяка, лучше совсѣмъ прочь ногой оттолкни отъ себя!» Не измѣнится воеводина дочка къ бѣдному дьяку тарханской приказной избы и ногой также не оттолкнетъ его прочь отъ себя. И втайнѣ Софья Даниловна даже сама себя упрекаетъ въ малодушествѣ: «не молодому въ голову дурь западетъ, а только я по своей гордости это вообразила себѣ! Знать-то ее изъ меня ничто не вышибло! Знать-то еще я до сихъ поръ своему превосходству никакъ сама въ себѣ не нарадуюсь.»

Но тутъ не Москва. Самое то что боярышня могла здѣсь гулять одна съ няней и поминутно бывала въ разговорахъ со Львомъ Гурьичемъ, самое это постоянно напоминало ей что Тарханскъ противъ столицы совсѣмъ деревенщина. Они, Обресковы, и весь ихъ домъ отличались отъ всего здѣшняго люда какъ день отъ ночи. Здѣшній міръ — не ихъ міръ. И воспоминанія о томъ иномъ, оставленномъ мірѣ, отблескомъ котораго и являлся для нея всегда Лёвинъ образъ, уже совсѣмъ гасли и замирали въ ея душѣ. Ужь ничему не вѣрится, ничего не ждется.

Затаенныя силы будничной тишины тайно подползали и закрадывались въ душу къ ней.

— Ахъ, няня! няня! терзалась и мучилась Софья за это глухое время. — Сама себя устрашаюсь. Ужь не знаю: до чего и куда я дошла?… Ахъ, для чего я такая еще молодая!…

Она плакала, утиралась платкомъ.

— Христосъ съ тобой! молвила старуха. — Что говоришь такое, Даниловна, не хорошо? Молись, мое дитятко.

«Господи!» вся въ чудномъ восторгѣ пала она одинъ разъ предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери, и въ глубокую ночь до зари у себя молилась. «Такихъ ли моихъ, другихъ ли своихъ, не дай теперь на Москвѣ бѣдному Лёвѣ страданій знать.»

Къ совершенному оправданію боярышни надобно и то сказать: эта вторая Тарханская зима была для нихъ еще тяжеле. Что-то неладное зачиналось кругомъ. По городу пошли ходить какіе-то зловѣщіе толки. Въ народѣ говорили что такой буранной зимы какъ эта еще не видано въ Тарханскѣ, и это не даромъ; что вездѣ высыпало звѣря, противъ прежнихъ лѣтъ, неслыхано много, и это не къ добру. Старожилы на весну ждали небывалаго разлива, и предсказывали большую воду. Мельникъ Захаръ что-то чаще вздергивалъ свои густыя брови косицей вверхъ, когда заговаривалъ съ боярышней о смутѣ что была при Шуйскомъ. Старая няня Василиса Пахомовна все какой-то «бѣды чаяла». Въ одинъ тотъ послѣдній годъ старушка постарѣла за десять.

— Пора мнѣ, боярышня: ой пора! повторяла она все чаще. — Словно я слышу что тутъ на дальней сторонѣ кости свои сложу. И я рада бы тому, лишь бы вы всѣ мои дорогіе живы были. Богъ бы далъ отсюда скорѣй выбрались. А твое, дитятко, счастье и безъ меня, старухи, устроитъ тебѣ Богъ.

Старушка крестила ее дряхлою рукой.

Отъ Льва Гурьича Софья Даниловна услыхала наконецъ такія вѣсти: Казаки вездѣ заворовали, и мужики кругомъ поднялись.

Народная молва накликала на ихъ мѣста бунтовавшаго гдѣ-то на Волгѣ Стеньку Разина. «Всего мы въ Тарханскѣ пережили, думаетъ Софья: — одного этого не доставало!» На святкахъ, въ приказную избу, къ воеводѣ приводили какихъ-то «измѣнныхъ людей», а на Масленицѣ и Великимъ постомъ у нихъ по всему городу проявились «подметныя письма». Казаки въ нихъ хвалились что придутъ по просухѣ, «какъ листъ на деревѣ разметываться станетъ». Изъ уѣзда многіе помѣщики забирались въ городъ; Тарханскъ на ихъ глазахъ какъ-то тѣснѣть и людьми переполняться начиналъ. Прошло мало времени, казаки ужь и вовсе писали: «И не начаетесь какъ скоро придемъ.»

И вотъ, что прежде пронеслось глухимъ гуломъ въ народѣ; о чемъ люди, желавшіе казаться умнѣе другихъ, говорили не иначе какъ о розказняхъ старыхъ бабъ; что наконецъ содержалось въ секретѣ отъ всѣхъ даже когда тому вездѣ объявились явные признаки: то въ самомъ недавнемъ времени приняло однакожь такой крутой оборотъ что воевода вынужденъ нашелся отписать на Москву къ государю: къ

Тарханску-де воровскіе всякіе люди, казаки, Мордва и мужики подходятъ, и за здѣшними малыми ратными людьми и за всеобщею народною шатостью, не чаетъ онъ какъ имъ отъ воровъ и усидѣть.

На самой Страстной стали казаки къ Тарханску подходить….

ГЛАВА XVII.
Ворожба.

На Москвѣ тѣмъ временемъ Лёва на самые на святки заболѣлъ «огневою» и шесть недѣль не вставалъ. Напрасно, любя домъ Засѣкиныхъ-Рындиныхъ, государь Алексѣй Михайловичъ присылалъ къ нимъ своего доктора. Старики ясно видѣли что «царскій дохтуръ ничѣмъ не поможетъ больному дитяти: дитя ихъ порченое лежитъ». Лёвина няня, старушка Домна Борисовна, перебралась на это скорбное время отъ своей сударыни-княгини Львовой опять въ домъ своихъ старыхъ господъ. Дни и ночи сидѣла она надъ больнымъ; она Божьими молитвами и простыми цѣлебными травами лѣчила Лёву.

Произошло чудо. Лёвъ, когда ужь гробовщики толпились у воротъ, выздоровѣлъ. Обрадовались, ожили старики и отслужили благодарственный молебенъ предъ образомъ Тихвинской Божіей Матери. Это было за двѣ недѣли до Масленой.

Плакала, обнимала его молодая княгиня Львова, Настасья Григорьевна, сестра его, и прошептала своему исхудалому Лёвѣ; «Свѣтикъ мой братецъ! Живи-здравствуй! Богъ дастъ, скоро твоей радости дождемся.» Радость великая была въ домѣ. Радовалась на Москвѣ вся широкая родня Засѣкиныхъ. Но бѣлый домъ черезъ улицу попрежнему глухъ-забитъ стоялъ….

— Право, тезка, говорилъ опять молодой князь Львовъ, — слѣдъ бы тебя къ моей Молдаванкѣ свозить. Она вѣдь и гадальщица!

— А гдѣ, братецъ, она живетъ?

— На Сивцевомъ-Вражкѣ. Болотце знаешь?…

Молодой князь Львовъ похвалялся что онъ совсѣмъ тезку вылѣчитъ; даже пить вино научитъ его. Всю Масленицу они вдвоемъ катались на тройкахъ; вдвоемъ у сорока дядюшекъ и у сорока тетушекъ на блинахъ перебывали. Но разгулъ пуще Лёвѣ на-сердце тяжелымъ свинцомъ легъ.

И Лёва, самъ себѣ не умѣя дать отчета что такое неладное у него творится въ душѣ, все пуще задумывался надъ тѣмъ: «неужели человѣку нельзя будущее знать?»

И вотъ, въ одинъ яркій, весенній день онъ на Сивцевомъ Вражкѣ, самъ того не замѣчая, ужь совсѣмъ подошелъ къ Болотцу. Ничего не помня, онъ ужь стоитъ въ комнатѣ…. Греческими духами сильно пахнетъ, и будто въ дурманѣ какомъ, видитъ онъ предъ собой Молдаванку.

— Молодой бояринъ! — и Маріорица (роскошная женщина лѣтъ тридцати, съ яркими восточными чертами лица, красота которой могла бы и на улицѣ броситься въ глаза) манила-завораживала Лёву. Она смотрѣла ему въ глаза съ участіемъ. — Пригожій мой! Ахъ, твой царскій кафтанчикъ милъ для меня. Въ такомъ точно ко мнѣ всегда мой приходилъ. Только у тебя волосы какъ смоль черные; а мой — бѣлокурый былъ.

Она томно вздыхала и, своими влажными, страстными взорами, все ближе проникала къ его бѣлому лбу, къ его чернымъ кудрямъ.

— У меня и М** бываетъ! вдругъ совершенно неожиданно молвила Молдаванка.

Лёвъ вздрогнулъ. Имени царскаго боярина, котораго онъ привыкъ встрѣчать только во дворцѣ на торжественныхъ выходахъ, онъ никакъ не ожидалъ у Маріорицы услыхать. А она назвала еще нѣсколько московскихъ именъ; въ молодыхъ сейчасъ же помянула его товарища князя Львова.

— Ты, дѣвушка, я вижу, не гадальщица! грустно сказалъ Левъ, и высвободилъ свою руку отъ нея прочь.

Молдаванка вспыхнула.

— А чтожъ я такое? разстановочно и гордо спросила она его.

— Знаешь сама что, молвилъ Лёвъ, смѣло взглянувъ ей въ глаза.

— Ахъ молодой, молодой!…

Маріорица укорительно закачала головой.

— У насъ Богъ одинъ съ тобой.

Она тщательно открещивалась на кіотъ съ двумя раскрашенными, раззолоченными вербами вверху.

— Я тебѣ не какая-нибудь Изотка. Это ты не къ Изоткѣ пришелъ. Я думала ты меня Цыганкой назвать хочешь, вотъ что. Такъ я и не Цыганка.

Маріорица театрально подступалась къ нему.

— Я-то не ворожейка?! Да я такая ворожейка, противъ меня у васъ въ цѣлой Москвѣ другой нѣтъ. Я самая настоящая ворожейка.

Она заподымала голову и разводила руками. Греческими духами сильно запахло; голова кружилась у Лёвы. Онъ ей опять несмѣло въ глаза глядѣлъ.

— Ну, какая же твоя ворожба?

— И звѣзда подъ которою человѣкъ родился; и цвѣтокъ въ полѣ, и на водѣ живой который его цвѣтокъ; на все своя ворожба. А тебѣ теперь на цвѣтокъ ворожба.

Маріорица совсѣмъ прильнула къ Лёвину лицу и долго, какъ бы выпытывая, глядѣла ему въ глаза.

— Твой желтый цвѣтокъ! воскликнула она въ восторгѣ. — Ахъ, счастливъ бояринъ молодой: его весенній цвѣтокъ, на водѣ, его живой цвѣтокъ!

— Поганый поцѣлуй! почти вслухъ воскликнулъ Лёвъ. Показалось ли ему, такъ ли оно было что Маріорица его поцѣловала.

— А вотъ же я и не поцѣловала его! Жалобно вывела Маріорица, протянувъ обѣ руки. — Да и поцѣловать я тебя за что хотѣла? — Она поглядѣла долго ему въ глаза. — За то что ты бѣлый. Я такую примѣту знаю; ты до сихъ поръ бѣлый. Счастливая твоя невѣста, сказала она, вздохнувши. — Ты съ своею невѣстой, вы оба подъ вѣнцомъ будете бѣлы стоять.

— Скорѣй! Ворожи! крикнулъ Лёвъ, дрожа губами.

— Вотъ тотъ самый цвѣтокъ. На Неглинной сорви, на своей груди изсуши.

Она подала ему сухой образецъ того цвѣтка который онъ долженъ былъ сорвать съ живой воды на Неглинной.

— Можетъ ли цвѣтокъ что дѣлать?

— Ахъ! можетъ, бояринъ. Цвѣтокъ много можетъ! внушительно сказала Маріорица. — Иная звѣзда того не можетъ…. И вотъ тебѣ причина. Самъ ты съ живой воды сорви цвѣтокъ. Ты разломи цвѣтокъ: сокъ изъ него польется. И у тебя душа есть, бояринъ молодой, и у насъ какъ у цвѣтка душа въ крови.

— Что же будетъ?

— Какъ изъ цвѣтка на твоей груди, твоимъ горемъ ссохнувъ, душа изъ него изоймется, то и твоя судьба перемѣнится. Ахъ, мотнула она головой, — ничего не понимаетъ молодой.

— Можетъ ли напередъ про мое будущее сказать?

— Какъ это можно, бояринъ! взвизгнула Малдованка, и ея поднятыя руки такъ и замерли въ воздухѣ. — Какъ это можно, бояринъ!

Она укорительно качала головой, молодаго пристыжала.

— А судьба моя перемѣнится?

— Нельзя ей не перемѣниться, бояринъ, отвѣчала Маріорица. — Все равно какъ еслибы твоя звѣзда въ небѣ…. вдругъ скатилась бы….

— Колдовство! сказалъ Лёвъ и отбросилъ цвѣтокъ.

Она его на лету поймала.

— А я тебѣ скажу, бояринъ, колдовства нѣтъ никакого, молвила Маріорица, и по-пріятельски положила свои руки ему на плечи. — Вотъ ты любишь боярышню, а боярышня тебя любитъ. Не такъ ли? Но почему же вы своей судьбы не перемѣните. Судьба не отъ воли. Наша, а не отъ насъ. Такъ что же ты смѣешься на цвѣтокъ?

Мысли въ Лёвиной головѣ путались и мѣшались. Онъ стоялъ какъ полоумный.

— Только въ томъ мое колдовство, бояринъ, продолжала она, — что я твой цвѣтокъ узнала. Но это ужь отъ Бога таланъ. Гдѣ любовь, тутъ и ворожба, бояринъ. Любовь въ насъ отъ сердца…. а сердцу какъ безъ ворожбы?

Маріорица задумчиво и грустно качнула головой.

— И на все свои примѣты. Только не всякій ихъ угадаетъ.

Лёва стоялъ уже ничего не слышалъ. Маріорица его цѣловала.

— Я бы ихъ и рада примѣтъ не знать. Я бы, ихъ не зная, счастлива была! Да вотъ тутъ онѣ у меня….

Она била себя въ грудь, опять заволакивала бѣлками.

— Ужь въ полѣ родясь, о нихъ съ птицами небесными я перекликалася. По зарямъ я ихъ на цвѣтахъ разбирала. Мѣсяцъ мой учитель былъ. Звѣзды мнѣ признавались. Нѣтъ, Маріорица никогда не будетъ покою знать!…

— Мнѣ, проговорилъ Лёвъ, и губы его дрожали, — мнѣ твой желтый цвѣтокъ поможетъ?

— Бояринъ молодой! Жаль мнѣ тебя, право. Отъ души хотѣла бы пособить. А то ужь вотъ что развѣ…. Ступай къ Йонъ Кирыцу. Ты Йонъ Кирыца знаешь?

— Йонъ Кирыцъ? дико прозвучало у Лёвы въ ушахъ.

— Нѣтъ, лучше не ходи! Не ходи къ Йонъ Кирыцу, молодой. Йонъ Кирыцъ колдунъ, я тебѣ прямо, бояринъ, говорю. Ты Йонъ Кирыца знаешь? приставала къ нему Маріорица.

— Маріорка, я бы пошелъ къ нему!

— Я не колдунья, а ворожейка! Жалобно лепетала Маріорица, и ластилась къ нему, какъ бы вымаливая себѣ прощеніе. — Богъ мнѣ на роду судилъ ворожейкой быть…. И кому какая звѣзда, кому какой цвѣтокъ, это ужь отъ Бога таланъ…. Я даже по глазамъ примѣты узнаю. Это отъ Бога таланъ такой. А Йонъ Кирыцъ…. — И Маріорица вздрагивала, ея губы истерически шевелились. — Йонъ Кирыцъ колдунъ.

— Маріорица, что такое колдовство значитъ?

— А Йонъ Кирыцъ можетъ и будущее знать.

И Лёва, пока бѣжалъ на Неглинную за желтымъ цвѣткомъ, совсѣмъ былъ безъ памяти. Йонъ Кирыцъ, оказалось, дьяконъ, въ Даниловой слободѣ живетъ, въ дальнемъ упраздненномъ приходѣ. Молдаванка, ломая и коверкая многія слова по-своему, и его, Іону Кирыча, назвала не по-русски.

Лёвъ на Неглинной прямо съ живой воды сорвалъ свой желтый цвѣтокъ. На его глазахъ, за рѣчкой, весь Кремль былъ на виду. А онъ ни золотаго Кремля, ни святыхъ соборовъ, ничего уже предъ собой не замѣчалъ.

ГЛАВА XVIII.
Колдунъ.

Лёва въ потемкахъ, въ большой пустой комнатѣ. Два окна на глухо забиты ставнями, а на одномъ разставлена высокими стоячими пучками зеленая чемерика. Хозяинъ въ темномъ дьяконскомъ подрясникѣ и съ волшебною большою книгой въ рукахъ. Онъ разчесываетъ широкую бороду, расправляетъ усы и, сверкая сѣрыми глазами, Лёву будто мертвымъ духомъ съ головы до ногъ обдаетъ.

— Рцы, рцы слово! говорилъ онъ ему грубымъ голосомъ помужицки, и прямо повелъ въ темный уголъ къ своему чародѣйству. Лёва, о своемъ желаніи узнать будущую судьбу свою, едва пролепеталъ.

— Судьба кладъ, не то свое колдовство начинаетъ, не то ему просто отъ себя колдунъ говоритъ, да еще будто осердился. — Это ты къ облыжнымъ колдунамъ иди, свое говори. А я самъ знаю что; тебя не спрашиваю.

И въ большой книгѣ онъ уже началъ листы поворачивать. Онъ началъ вычитывать и говорилъ разстановочно, совсѣмъ какъ должно дьякону на его дьяконскомъ мѣстѣ стоя, а то вдругъ обернется къ Лёвѣ и опять по-мужицки:

— Какъ заговоръ на кладъ, такъ и на судьбу свой наговоръ есть. Я-те не облыжный колдунъ. Облыжный колдунъ людей морочитъ, даромъ деньги беретъ. Сюда, ко мнѣ становись.

И онъ руки простеръ надъ Лёвой, большую книгу подержалъ мало надъ его головой. Умъ мутился у Лёвы. Видимое дѣло: само колдовство теперь начинается. Колдунъ страшными заклинаніями призывалъ силу, причитывалъ скороговоркой, шепталъ что-то въ сторону и неистово метался въ темномъ углу, будто съ самимъ нечистымъ на полу говорилъ.

Темнѣетъ въ глазахъ у Лёвы.

«Чего хочеши, чего просити?» раздается у него въ ушахъ.

«Наша сторона ледящая!» зыкнулъ ему въ отвѣтъ лавочникъ на посадѣ, когда онъ спрашивалъ гдѣ тутъ живетъ Іонъ Кирычъ. И Левъ думалъ: это онъ самый опять предъ нимъ съ рыжею бородой; анъ, всматривается, никакъ это гробовщикъ?

«Чего хочеши, чего просити?» у Лёвы въ ушахъ раздается. «Хочу кладу, прошу яду», слышатся его чары, и онъ ужь что-то въ чашу кладетъ. «Кладу хочу, яду прошу», и онъ съ чародѣйскими обрядами что-то расправляетъ у себя на столѣ. «Кладу ли хощеши? Кладу!» въ помраченіи ума своего возглашаетъ колдунъ. «Яду ли просити? Яду!» И онъ къ своему темному чародѣйству припадаетъ. «Се кладъ тебѣ, се ядъ тебѣ!» причитывалъ онъ скороговоркой. «Не ядъ тебѣ, се кладъ тебѣ!…»

А у больнаго совсѣмъ уже дурно въ головѣ. Отъ чемерики съ окна сизый дымъ шелъ на всю комнату, казалось ему. Опять къ самому темени приливало, опять горячешный бредъ, опять она — огневая.

— Рцы, рцы слово! между тѣмъ говорилъ ему колдунъ, и его, царскаго сокольника, въ бока толкалъ.

— Яду просилъ! кликнулъ въ безпамятствѣ Левъ.

— Рцы; слышу! грубо, по-мужицки, перебилъ колдунъ, и велитъ начать сызнова. — Хотѣлъ кладу, просилъ яду. Слышишь ли? Рцы: слышу.

— Слышу, сказалъ Левъ.

— Яду просилъ, кладъ получилъ, сверкнулъ на него колдунъ сѣрыми глазами. — Слышишь ли? Паки рцы: слышу.

— Слышу, сказалъ Левъ.

— Не яду просилъ…. въ сторону скороговоркой зашепталъ колдунъ и уже въ совершенномъ изступленіи крикнулъ: — Кладу просилъ, кладъ и получилъ! Слышишь ли? И въ третій рцы; слышу.

— Слышу, въ третій разъ сказалъ Левъ.

И тогда сила будто совсѣмъ отступила отъ колдуна.

У Лёвы въ глазахъ чемерика прыгала на окнѣ, у него подъ ногами полъ ходилъ ходенемъ, а Іонъ Кирычъ запросто утиралъ вспотѣлый лобъ, попрежнему расправлялъ усы и бороду, и съ Лёвой опять какъ ни въ чемъ не бывало мужикъ-мужикомъ говорилъ. Онъ только изрѣдка, будто для справокъ, заглядывалъ въ свою книгу.

— Ну, теперь, прекрасный мой бояринъ, уповать надобно, измѣнится къ хорошему концу. Завтрашній день этотъ самый порошокъ, разумѣется на тощее сердце, еще до свѣту проглоти; все равно съ водой можно. А лучше, за часъ до солнца проглотивъ, на самомъ восходѣ, воды испить. Это я тебѣ на-перво даю. Будешь каждую ночь, во снахъ, возлюбленную видѣть. А въ той же ночи, уповательно, и ей гмырить будетъ. Если есть злые люди, которые препятствуютъ, уповать надобно измѣнится къ хорошему концу. На-перво довольно. Злые люди и порчены могутъ быть, и изомрутъ. Бываетъ даже издалеча пользую — влюбленные получаютъ желаемое. Пущаю по вѣтру и заглазно, свое дѣйствіе имѣетъ.

Холодный потъ выступилъ у Лёвы на вискахъ. Іонъ Кирычъ потрепалъ его по плечу своею широкою ладонью и съ мужицкою любезностью обернулъ за шею прямо къ себѣ.

— Твои-то, я вижу, гдѣ-далеко живутъ, сказалъ онъ, стараясь добродушливо улыбнуться. — На дальней сторонѣ. А-съ? У тебя на лицѣ ржа есть. Ржавая кровь. Такая ржа зовется, изъ сердца на лицо бѣжитъ. Отъ дикой крови заводится; нападаетъ отъ долгой тоски. И она, ржа, на тебѣ есть. Могу и будущее знать. Но твоего будущаго еще предо мной нѣтъ.

Левъ начиналъ на ногахъ шататься.

— Предъ очима моима твоя судьба надвое предо мной. Іонъ Кирычъ опять заглядывалъ въ свою большую книгу.

— Всякому человѣку мѣта положена есть, и дондеже не прейдетъ злой мѣты своей — надвое судьба предъ человѣкомъ. Когда же злой прешелъ мѣту — болѣе не властенъ въ судьбѣ своей, и его нудитъ лукавое о будущемъ вопросити. Но твоя судьба еще надвое предо мной. Я те не облыжно говорю. Даромъ съ тебя мзды не хочу. На-перво не возьму и за теперешнее начинанье свое. Но теперь дорогу ко мнѣ узналъ, прекрасный мой бояринъ; такъ и въ другорядь, и въ третій ко мнѣ придешь. Тогда заодно получу. Іонъ Кирычъ, во всемъ околоткѣ спроси, не чтобы людей морочить облыжный колдунъ. Приходящіе желаемое получаютъ отъ меня. Необлыжно и тебѣ говорю.

….Изъ темной комнаты, съ мертвою зеленою травою на окнѣ, вырвавшись на свѣжій воздухъ, сокольникъ самъ не свой толкался по посаду. Рогожныя лавки-прилавки, грязныя не дворянскія лачуги, царскіе кабакъ на кабакѣ онъ скорѣй мимо себя пропускалъ.

Онъ идетъ, спѣшитъ, точно кто гонится за нимъ. Но какъ ни спѣшилъ, и сколько впередъ ни подвигался, а въ испугѣ видитъ что все одинъ и тотъ же пустырь предъ нимъ, и какой-то длинный нескончаемый заборъ тянется предъ его глазами. И то и дѣло сорный ровъ попадаетъ ему на глаза; на днѣ бѣлѣли мертвыя кости. Онъ пустился бѣжать…. Но чѣмъ шибче гонитъ, тѣмъ сильнѣй и колдовскія чары поспѣваютъ за нимъ… Уже они обступаютъ, льнутъ, кружатся, не даютъ ходу. Ему дурно становится…. и вдругъ пошло, пошло. Земля разступается подъ ногами; неудержимая сила валитъ его въ подземную на самое дно, и на очи темный адъ оттуда съ дикимъ хохотомъ встаетъ.

— Силы небесныя! крикнулъ безпамятный Левъ. — Заступите, защитите меня! — И со всего бѣга упалъ на земь. Его било какъ въ порчѣ. — Силы небесныя! стоналъ онъ глухо съ земи. — Заступите, охраните меня!

И силы небесныя заступили, охранили его. Благовѣстъ, какъ бы мысленному слуху, почудился ему вдали. Онъ вперилъ неподвижный взоръ въ синюю даль, и руки у него замерли на груди крестъ-на-крестъ.

Въ тихомъ весеннемъ навечеріи это сама Москвѣ, какъ неземное видѣніе, рѣяла предъ его глазами. Несмѣтными церквами, монастырями, золотыми кремлевскими соборами сіяла ему синяя даль.

Онъ вдругъ бросилъ въ ровъ свой желтый цвѣтокъ; тотъ, упалъ на дно къ лошадинымъ костямъ. Онъ выхватилъ и бумажную закладку, отбросилъ порошокъ прочь отъ себя..

Мглистымъ столбомъ сѣрый въ воздухѣ повернулся и пропалъ.

Лёвъ земно поклонился городу, и навстрѣчу зову колоколовъ веселыми ногами пошелъ.

— Сердце чисто созижди во мнѣ и духъ правъ обнови во утробѣ моей!.. Избави мя отъ кровей, Боже, Боже! слышалось ему чтеніе на клиросѣ, когда онъ входилъ въ первую попавшуюся церковь. — Господи и Владыко живота моего, молился предъ алтаремъ священникъ, и за нимъ вся церковь: духъ же цѣломудрія, смиреномудрія терпѣнія и любве, съ земными поклонами повторяла. Всѣхъ, на отпустѣ, благословилъ священникъ, и — недолга вечерняя служба — говѣльщики, перекрестясь, пошли по домамъ.

Но ему хочется теперь скорѣй красную церковь повидать, хочется туда гдѣ онъ первый разъ ее видѣлъ, — на то самое мѣсто стать гдѣ она обыкновенно стаивала за обѣдней, и тамъ самой Тихвинской Божіей Матери молиться.

Мягко было въ воздухѣ, привольно. Весенняя прочика, молодая трава, весело зеленѣла на дорогѣ. Уличная грязь бѣжала мутными ручьями. Пѣтухи и куры расхаживали и поклевывали себѣ. Всего этого прежде Левъ не замѣчалъ.

Красная церковь была не заперта. Рѣдко раздававшіеся удары колокола призывали исповѣдниковъ. Вошелъ, — и все здѣшнее узорочье ласково засвѣтило ему.

Онъ сталъ на то самое мѣсто гдѣ она обыкновенно стаивала за обѣдней, — и самой Тихвинской Божіей Матери молился.

— Царица Небесная! говорилъ Левъ. — Сама Ты, Непорочная Дѣва, заступи и защити меня.

А Тихвинская Божія Матерь, съ неизъяснимымъ милосердіемъ взирая на молящагося, будто еще говорила ему: Зачѣмъ ты ко Мнѣ съ самаго начала не обратился?

— Лёвушка мой! въ тотъ же вечеръ говорила ему, обливаясь слезами, боярыня Татьяна Борисовна. — На всю жизнь мнѣ сегодняшнее число будетъ памятно. Вотъ когда: не на Масляной, а только нонѣшнее число, на самую Страстную, ты совсѣмъ отъ огневой оправился.

И мать подводила сына къ своей образницѣ, гдѣ опять сіяла Тихвинская Божія Матерь, точный снимокъ, въ величину подлинника, съ ихъ храмовой иконы. Левъ кланялся земно. И Она опять съ неизъяснимымъ милосердіемъ взирала на молящагося, и точно такъ же какъ въ церкви будто еще говорила ему: Зачѣмъ ты ко Мнѣ съ самаго начала не обратился?

ГЛАВА XIX.
Какъ воры подошли къ Тарханску.

Казаки, подойдя къ Тарханску, всѣ лодки по берегу сожгли. Это было именно то время когда прибрежные готовились къ водополью. Вдоль всей Тарки стояли цѣлыя озера воды. По ея берегамъ синѣли и струились рябью широкія окраинцы; ледяная кора по всей рѣкѣ наводенѣла; ледъ съ часу-на-часъ надувался. Село Великое осиротѣло за рѣкой и глядѣло отрѣзаннымъ ломтемъ противъ города.

Это было страшное время для Обресковыхъ на дальней глухой сторонѣ. Послѣднія недѣли воевода проводилъ дни и ночи въ приказной избѣ. Ихъ маленькій домикъ хлопалъ по всѣмъ дверямъ: входили полузнакомыя, чужія лица; ихъ дворовые бѣгали съ ногъ до головы вооруженные. Весь обычай какъ-то нарушился въ домѣ: безъ времени садились за столъ, «обумши» спать ложились. Левъ Гурьевичъ поминутно передавалъ Софьѣ Даниловнѣ пыточныя рѣчи, однѣ страшнѣе другихъ.

Никто не зналъ навѣрно: кто именно шелъ на ихъ городъ. Говорили розно: Стенька-Разинъ, Сивый Усъ. Еще говорили что дикая Башкира поднялась. Чего хотѣлось сѣрымъ, этого также никто не зналъ. Наконецъ, на чемъ одумано у нихъ у самихъ въ городѣ: выйдутъ ли воровъ встрѣчать въ поле, будутъ ли отсиживаться отъ нихъ за стѣнами, въ городѣ и про это всякій толковалъ по-своему. У воеводскаго двора толпилось день и ночь все тарханское населеніе. Съ площади народъ, прямо сказать, не расходился даже и по ночамъ. Пробовалъ ли кто потолкаться между площаднымъ людомъ, ни о чемъ не могъ бы онъ допытаться и здѣсь: за государя ли хотятъ стоять вмѣстѣ съ воеводой, воровскую ли сторону уже явно держатъ.

Софья хорошо знала что они въ большой опасности. Воевода все ждалъ сильной рати изъ сосѣдняго Орлова; онъ обчелся всего двумя днями: изъ Орлова ко вторнику не могли придти за полою водой. Тогда воевода распорядился чтобы на дняхъ же изъ села Великаго перевести хоть часть тамошней рати: сотни четыре тамъ было надежныхъ. Но пока еще собирался, а передняя часть бунтовавшей черни уже разсыпалась по всему округу, и поминутно доносили о ея проказахъ. Воевода — это было въ Великій Четвергъ — нарочно послалъ въ село Великое самого Льва Гурьевича. Онъ велѣлъ ему сейчасъ же приводить рать; отдалъ, кромѣ того, приказъ чтобы приготовить тамъ дворъ для своей семьи, и чтобы на обоихъ берегахъ было устроено все что нужно для переправы. Цѣлый день онъ нетерпѣливо ожидалъ возврата Льва Гурьевича.

Софья была весь день занята съ тётей-мамой; она не отходила отъ ея постели; въ комнату отца ей удалось сбѣгать только раза три-четыре, и то на одну минутку. Странно показалось Софьѣ: всякій разъ какъ она входила въ отцовъ покой, Данило Ивановичъ сидѣлъ молча у своего большаго дубоваго стола въ широкомъ креслѣ, задумчивъ и неподвиженъ какъ въ смертной истомѣ. Что такое дѣлается съ ея отцомъ, Софья никакъ не могла разгадать. А только чѣмъ глубже каждый разъ заглядывала ему въ лицо, тѣмъ вѣрнѣе прочитывала: нѣтъ, это никакъ не воровъ побоялся онъ!

Левъ Гурьевичъ вернулся уже поздно. Онъ вбѣжалъ прямо къ воеводѣ въ комнату, блѣдный и разстроенный.

— Тарка сейчасъ прошла! Четыремъ сотнямъ нельзя быть сюда изъ Великаго, кликнулъ дьякъ.

— Тѣмъ лучше, молвилъ воевода, выслушавъ его докладъ совершенно спокойно.

— Въ городѣ одни ненадежные остаются; явно передались разбойникамъ, добавилъ дьякъ.

— Извѣстное дѣло, опять совершенно спокойно возразилъ воевода.

Онъ все сидѣлъ попрежнему молча и насупившись; Левъ Гурьевичъ стоялъ предъ нимъ уже на вытяжку. Передавъ какой-то новый приказъ дьяку, Данило Ивановичъ вдругъ всталъ со своего кресла и ушелъ ко своимъ.

Софья сидѣла въ комнатѣ у «тёти-мамы». Наталья Ивановна, одѣтая совсѣмъ по-дорожному, даже въ высокихъ сапогахъ, лежала распростертая на своемъ, чуть не до потолка, пуховикѣ. Она, теперь даже не охала и не ахала по своему обыкновенію. Въ головахъ у ней блестѣлъ золотымъ окладомъ образъ «Всѣхъ Скорбящихъ», который уже нѣсколько дней тому назадъ былъ ею снятъ изъ угла, и осиротѣлый гвоздь паутинился тамъ заодно съ розовою тесемкой. Заслышавъ приходъ своего государя-братца, Наталья Ивановна, замахала рукой….

— Охъ, не говори…. не говори! Ничего не говори…. застонала она ему.

Протопопова жена, которая пришла было просидѣть съ ними вечеръ, молча отвѣсила низкій поклонъ воеводѣ, и удалилась.

Данило Ивановичъ присѣлъ въ ногахъ сестриной кровати. Софья, заложивъ руку на ея спинку, стала возлѣ отца. И боярышня была въ коротенькой мѣховой шубейкѣ; за поясомъ у ней блестѣлъ кинжальчикъ. Подобранный сарафанъ давалъ видѣть ея статныя шаровары, на мужскую стать, и также походные высокіе сапоги.

Долго длилось молчаніе. Наконецъ Данило Ивановичъ сказалъ:

— Мнѣ, воеводѣ, надо завтра на стѣнахъ быть и царскую службу до конца живота нести, а чтобы съ собою и бабъ на вольную смерть тащить того въ законѣ нѣтъ. Какъ ни трудно было, а для васъ все приготовлено. Люди съ вами надежные пойдутъ. Прощай, матушка-сестрица. Софья! сейчасъ же собирайся съ матерью и въ лодку садись. Вы сію же минуту должны ѣхать въ Великое. За-рѣку.

Наталья Ивановна ожила и встрепенулась. Отецъ всталъ съ кровати и молча перекрестилъ дочь.

— Батюшка, я не оставлю тебя одного, сказала Софья. — Сейчасъ я соберу тётю-маму, и пусть тётя-мама одна поѣдетъ. А я какже тебя здѣсь одного брошу?

Окольничій велѣлъ кликнуть Льва Гурьевича. Тотъ явился какъ листъ передъ травой.

— Лёвко! готово что ль?

— Все, какъ велѣлъ, изготовлено. Ледъ идетъ шибко; вода прибывать стала, но прибрежные взялись доставить. Молодцы попались бывалые. Гдѣ, сказываютъ, на доскахъ переведутъ, гдѣ на лодкѣ проѣдутъ, обнадеживаютъ.

— И полъ-ста къ нимъ придалъ? допросилъ воевода.

— При мнѣ еще переправились, чай ихъ боярскую милость давно съ подводкой на томъ берегу ждутъ.

— Чекмарь! крикнулъ окольничій.

Въ комнату вошелъ его ровесникъ старикъ-слуга, который весь вѣкъ, еще съ самаго дѣтства, не разставался со своимъ бояриномъ.

— Ты повезешь ихъ, сказалъ ему окольничій. — Слышишь, ли?

Онъ многозначительно помолчалъ.

— Впередъ при нихъ, съ сей минуты, безотлученъ будь. Понялъ?

— Слушаю-съ.

Чекмарь палъ ему въ ноги. Окольничій поднялъ слугу, и горячо оба старика поцѣловались между собой.

Данило Ивановичъ началъ прощаться съ сестрой. Наталья Ивановна уже весело двигалась на ногахъ. Онъ самъ ее поддерживалъ и велъ къ дверямъ.

— Батюшка, я право не пойду, остановилась Софья на полъ-дорогѣ. — Позволь еще хоть одинъ денекъ побыть тутъ.

— Это вотъ другое дѣло, молвилъ окольничій въ раздумьи. — Завтра, сказалъ онъ, цѣлуя дочь, — пожалуй и въ самомъ дѣлѣ перевозъ еще лучше будетъ.

Проводивъ сестру, воевода опять ушелъ въ свою комнату. Софья попробовала было войти къ нему: дверь оказалась запертою на ключъ. Она вошла въ опустѣлую спаленку тёти-мамы, и тамъ припала головой къ стеклу у окна. Ущербленный мѣсяцъ плылъ на синемъ апрѣльскомъ небѣ. Ей показалось что она слышитъ и весенній, ночной, сырой туманъ въ воздухѣ, и даже вой Тарки, какъ на ней ледъ ломается, и какъ вода шумитъ. Михаилъ Архангелъ не весело сіялъ жестяною крышей. «Страстная недѣля, Великій день на улицѣ! Вотъ они какъ ихъ нынѣшній годъ въ Тарханскѣ провожаютъ.»

Софья сбѣгала еще разъ къ отцу, потихоньку попробовала дверь: заперта на ключъ. На дворѣ раздался шумъ людей проводившихъ Наталью Ивановну. Софья вышла на крылечко и сейчасъ поймала Льва Гурьевича. Они очутились вдвоемъ въ большомъ пріемномъ покоѣ. И тутъ, какъ въ цѣломъ домѣ за это послѣднее время, по всѣмъ угламъ былъ безпорядокъ; освѣщенія вовремя также люди не подали. Они оставались впотьмахъ.

— Левъ Гурьичъ, отвела его Софья подальше отъ батюшкиной половины. — Сказывай мнѣ сейчасъ что у васъ такое нынче было въ приказной? Отчего давеча поутру батюшка ни живъ, ни мертвъ отъ васъ воротился?

— Ахъ, Софья Даниловна, какія времена! Живо уѣхалъ бы и самъ отсюда. Разбойники, пожалуй, завтра будутъ.

— Это я слышала. Еще что?

— Да еще пытали ночью Мордвина. Ужь какъ издохнуть собакѣ, повинился: вѣдь ихъ тамъ три тысячи въ Новой Деревнѣ въ сборѣ. Всѣ къ нимъ и пригороды наши къ ворамъ пристали.

— Еще ничего развѣ не было?

— Чего тебѣ еще, Софья Даниловна? Ахъ, право бы уѣзжала вмѣстѣ съ маменькой. Чего еще завтраго дожидаться? Сейчасъ меня воевода посылалъ на рѣку: и люди, и лодка, все готово. Теперь, пока воры не подошли, во всей надежности съ «маменькой» вдвоемъ и переплыли бы. А въ Великомъ селѣ отъ воровъ за теперешнею большою водой какъ у Христа за пазушкой охранпо. Опять и нашихъ тамъ людей всѣ четыре сотни, и больше есть.

— Нѣтъ, еще что-нибудь было у васъ, договорила Софья, разсѣянно слушая или вовсе не слушая разказовъ Льва Гурьевича. — Видѣла я его каковъ онъ изъ приказной избы отъ васъ вернулся. Это не воровъ побоялся онъ. Опять, самъ знаешь, нынче же въ ночь изъ Орлова къ намъ двѣ тысячи подойти должны. Батюшка на это вѣрно надѣется.

— Кабы не эти двѣ тысячи, что къ намъ изъ Орлова идутъ, совсѣмъ бы ложись да и умирай тогда. А вотъ нейдутъ что-то, добавилъ дьякъ помолчавъ.

— Батюшка говорилъ придутъ ночью. Ближе завтрашняго дня онъ и съ самаго начала ихъ не надѣялся. Послѣдняя отъ нихъ вѣсть была., что непремѣнно будутъ на Великую Пятницу, а вотъ ужь и четвергъ у насъ. Завтра, если не теперь въ ночь, навѣрно придутъ. Нѣтъ, еще чего не было ли у васъ тамъ?

— Да, бишь!… вдругъ молвилъ дьякъ. — Съ Москвы, правда, отъ царя бумага пришла.

— Что жь ты мнѣ этого сразу не сказалъ? крикнула Софья.

Батюшка мнѣ объ этомъ ни слова! мелькнуло у ней въ головѣ. — Кто же ее, ты принялъ? Что царь съ Москвы пишетъ?

— Царскихъ бумагъ, Софья Даниловна, мнѣ вскрывать не велѣно; съ самаго пріѣзда такъ мнѣ Данило Ивановичъ заказалъ, отвѣтилъ дьякъ. — Иные потомъ сдаетъ мнѣ на руки, а нынѣшную бумагу прочитавъ, да и не сказалъ никому.

— Левъ Гурьичъ! какъ ты самъ замѣтить могъ? Ту бумагу отъ государя прочитавъ, батюшка въ своемъ лицѣ каковъ былъ?

— Софья Даниловна! тебѣ онъ отецъ родной, ты его когда ласковъ, когда грозенъ, разбираешь. А я, презрѣнный червь совсѣмъ ему подвластная душа. Что до царской бумаги, что послѣ нея, со мной онъ весь день одинаково грозенъ былъ. А только прочитавъ, да и за кафтанъ положилъ. Это мы всѣ давеча примѣтили. Знать она и сейчасъ при немъ.

Онъ указалъ головой на покой воеводы.

— Ступай теперь, Левъ Гурьичъ! сказала Софья. — Сѣдлай коня, съѣзди на рѣку: узнай благополучно ли перевезли тётю-маму. Такъ мнѣ и государь велѣлъ передать тебѣ, чтобы раньше, какъ ее на другомъ берегу увидишь, ты бы къ намъ и не ворочался сегодня.

Воевода вышелъ наконецъ изъ своей комнаты ужинать.

— Ноньче въ ночь двѣнадцать евангелій пожалуй у Михаила Архангела и не услышимъ, сказалъ онъ Софьѣ. — Самъ я у себя на сонъ грядущій почитаю. Раньше бы и ты сегодня ложилась спать.

Онъ обласкалъ дочь, объяснилъ ей что на ея просьбу хоть одинъ лишній день остаться съ нимъ онъ согласился на томъ соображеніи что все равно: воры не посмѣютъ сунуться пока не всѣ еще собрались въ Новой Деревнѣ; не ближе какъ дня чрезъ два-три, развѣ, пойдутъ сюда къ Тарханску, а изъ Орлова двѣ тысячи съ минуты на минуту должны быть къ нимъ на помощь. Такъ онъ, одинъ ли день, два ли дня, еще подержитъ ее близь себя, по слухамъ глядя, а тамъ и отпуститъ къ матери. Тогда и сама Наталья Ивановна въ Великомъ Селѣ совсѣмъ приготовитъ для нихъ стоянку, да и отписать успѣетъ къ нимъ: каково тамъ мнѣніе въ людяхъ.

— А кажется, заключилъ воевода, тамъ, въ Великомъ Селѣ, народъ добръ; не воровъ ждетъ, а государеву сторону держитъ.

ГЛАВА XX.
Какъ воры Тарханскъ взяли.

Проснувшись на другое утро, Софья Даниловна совсѣмъ удивлена была.

Прямо подъ ея окномъ рѣка Тарка, во всемъ многоводномъ разливѣ, неслась и шумѣли цѣлымъ моремъ, вода все прибывала и выступала изъ береговъ. А весь ихъ воеводскій дворъ былъ кругомъ обставленъ стрѣльцами и копейщиками. Онъ былъ загроможденъ и запруженъ телѣгами и кибитками съ цѣлаго города со всякою домашнею рухлядью. Ворота, на ея глазахъ, вездѣ запирали и забивали; а вотъ выѣзжаетъ еще новая кибитка…. у воротъ драка. «Пустите, пустите!» кричатъ стрѣльцамъ изъ кибитки, а они забиваютъ ворота, отворачиваютъ лошадей и бьютъ въ морды. Къ нимъ, на воеводскій дворъ, мало не весь Тарханскъ съѣхался теперь. А съ площади все подъѣзжаютъ новыя повозки, и новаго народа все прибываетъ вокругъ двора. Противъ главныхъ Красныхъ воротъ вся улица до самой площади запружена нескончаемыми подводами. Въ городѣ, очевидно, была тревога, били въ набатъ. Софья поглядѣла въ другую сторону, въ поле, и видитъ: тамъ, на краю небосклона, шевелятся какія-то сѣрыя толпы, впрочемъ, не къ нимъ, а прочь отъ города бѣгутъ.

Гдѣ няня? гдѣ Палашка? никого она не найдетъ въ домѣ. Внизу у нихъ всѣ двери отворены настежь; по всѣмъ комнатамъ расхаживаютъ чужіе люди, вооруженные съ ногъ до головы тарханскіе жители. Все оглушительнѣй били въ набатъ. Отца нигдѣ въ домѣ нѣтъ. Она спросила Льва Гурьича — нѣтъ. Сама побѣжала въ приказную избу — тамъ никого. Незнакомецъ, бѣжавшій по двору съ багромъ какъ на пожаръ, не останавливаясь отвѣтилъ ей что воевода на стѣнахъ установляетъ рати.

Софья выбѣжала на улицу.

Ни изъ пушекъ не палили, ни мечами не рубились, но на всей площади и по всему городу народъ метался какъ угорѣлый; изъ оконъ на улицу швыряли всякую рухлядь; пустыя лошади, сорвавшись изъ конюшень, бѣгали и ржали по перекресткамъ; вездѣ сновала кабацкая голь и горланила. Купцы изъ лавокъ второпяхъ складывали товаръ на подводы. Лавки и двери вездѣ запирали. Оглушительнѣй пальбы и сѣчи былъ этотъ людской гамъ по всему городу.

Самъ Михайло-Архангельскій протопопъ остановилъ на улицѣ безпамятную Софью Даниловну и собственноручно привелъ назадъ домой. Няня ея, Василиса Пахомовна, и дѣвушка Палашка, увидавъ свою боярышню, плакали и крестились; по всему городу ея искали онѣ, а она ихъ искала. Въ тотъ день и не одѣлась путемъ: свою соболиную шубку, какъ оставила давеча наверху, такъ ужь и не нашла ея потомъ. Ей подали накинуть на себя что попало. И Палашка, и няня говорили одно: «воры пришли». «А гдѣ же орловскія рати» спрашивала Софья. Михайло-Архангельскій протопопъ, потомъ самъ пятидесятилѣтній Бискаларовъ и за нимъ еще другіе, уже вовсе незнакомыя для Софьи лица, каждый объяснялъ по-своему.

Тысяцкій, который велъ орловскія рати, за водоразлитіемъ, какъ ни спѣшилъ, а противъ писаннаго срока на сутки и больше опять задержался въ дорогѣ. Вездѣ на рѣчкахъ снесло мосты, и по разливнымъ грязямъ кругомъ не было проходу. Только въ Великую Субботу, къ полдню или къ вечеру, надѣются быть въ Тарханскѣ, и во всякомъ случаѣ будутъ въ Свѣтлое Воскресенье во что бы то ни стало. Съ такимъ извѣстіемъ онъ отпустилъ два сорока верховыхъ впередъ себя вѣстовыми, и они, вѣстовые, насилу добрались до ихъ города. Въ дорогѣ повстрѣчались съ ворами. А воры нечаянно двинулись въ ту же ночь изъ Новой Деревни, и всею воровскою силой подходили къ Тарханску. Ихъ передовые отряды уже были сейчасъ тутъ.

Вотъ что могла собрать Софья изъ уличныхъ безтолковыхъ разказовъ. Впрочемъ, теперешній видъ цѣлаго города, ихъ воеводскій загроможденный дворъ, и уличный набатъ лучше всякихъ разказовъ показывали въ чемъ дѣло. Ворота уже были всѣ забиты и завалены дровами, скамейками, камнями и чѣмъ попало. Оставались только одни боковыя малыя ворота: ихъ безпрестанно отворяли для новыхъ пріѣзжихъ и опять запирали.

На валу раздался пушечный выстрѣлъ, а въ отвѣтъ ему визгъ и вой по всему городу. На воеводскомъ дворѣ дрогнули стекла. Бабы кинулись къ стѣнамъ, толпа народа побѣжала на городской валъ. Софья Даниловна у себя на верху раскрыла окно, одна его ставенька полетѣла внизъ. Въ дыму, въ дальней толпѣ на валу, между сверкавшими копьями, она отличила своего батюшку верхомъ на бѣломъ конѣ. Онъ былъ въ боярскомъ кафтанѣ, въ ерихонкѣ и въ развѣвавшейся паволокѣ. Тамъ между ратными зачиналось великое движеніе. Валъ сплошь чернѣлъ народомъ.

Вдругъ прискакалъ на ихъ дворъ Левъ Гурьичъ. Изъ двухъ сотенъ стрѣльцовъ, остававшихся въ здѣшнемъ кремлѣ, Левъ Гурьичъ отобралъ половину и велѣлъ имъ идти за собою на валъ. Сдѣлавъ свое дѣло скорѣй чѣмъ можно было объ этомъ написать, онъ тутъ же сорвалъ съ одного изъ дворцовыхъ кожухъ и надѣлъ на себя: его собственный тегиляй весь былъ изодранъ. На Софьины распросы онъ успѣлъ только отвѣтить, не сходя съ лошади: «Ужь идутъ. Вся воровская сила подошла. На переднюю шайку воевода выслалъ было меня въ поле. Я ихъ прогналъ. Разбойники побѣжали. Тогда и пошелъ трезвонъ по всему городу. Но теперь вся воровская сила подошла. Видимое дѣло, хотятъ городъ взятьемъ взять.»

Софья второй разъ бросилась на улицу и, толкаясь въ народѣ, мало не дошла до самаго вала. Но чѣмъ ближе она подходила къ окраинѣ города, тѣмъ давка становилась тѣснѣе. Тутъ ужь несло смраднымъ пороховымъ дымомъ; то и дѣло пощелкивали пищали. И второй разъ, отъ безпамятства ли, отъ великой ли народной тѣсноты, боярышня не дошла до мѣста, батюшку своего такъ и не повидала. Только дальній видъ поля уходилъ предъ ея взорами скатомъ вверхъ, и на горизонтѣ она очень хорошо отличала красныя башкирскія шапки.

Странно, думаетъ Софья, очутившись въ церкви Михаила Архангела. Неужели это вечерни по всему городу идутъ? Вотъ святая плащаница. Но въ храмѣ никого народу нѣтъ. Только шмыгаютъ какія-то черныя тѣни и потихоньку крадутся по стѣнамъ. Покровы съ плащаницы покосились, апрѣльскимъ солнцемъ онѣ уже совсѣмъ на полу освящены. Ни дьякона, ни попа въ церкви нѣтъ, а ладономъ еще пахнетъ. Царскія врата, какъ комнатныя двери, открыты въ половину, престолъ ободранъ, коверъ съ амвона снятъ. Казалось, она только что встала поутру, а вотъ ужь и вес-ь день прошелъ, на дворѣ апрѣльскими сумерками завечерѣло.

«Какихъ къ чорту проломныхъ пушекъ», чудится ей, когда она опять уже сидѣла въ своей комнатѣ. Чудится ей родителевъ голосъ: «Нашего плетня руками разберутъ!» Она бросилась опрометью изъ своей горенки внизъ. У нихъ на дворѣ зачиналась великая суматоха.

— Дыбы-то гдѣ?… невнятно что-то кричалъ на дворѣ самъ ея батюшка, воевода. — Дыбы-то гдѣ?… а, ты здѣсь, Софья!…

Онъ, какъ огонь, властитель, всюду во всѣ стороны поспѣвалъ. Куда народу рукой укажетъ, тамъ по его приказу и дѣло закипитъ. Его воеводскій взоръ молніей изъ-подъ боевой ерихонки сверкалъ. Первый еще разъ въ этотъ день Софья увидала своего отца. «Я,» говорилъ онъ ей прямо съ коня, подъѣхавъ къ крылечку, «опять сейчасъ навалъ отсюда, хотѣлъ самъ оглядѣть: все ли у васъ тутъ какъ надобно? Небось, ступай къ себѣ въ комнатку, Софья. Богъ дастъ отстоимъ, а не то здѣсь въ кремлѣ отъ воровъ отсидимся.»

И только его и видѣли.

Переживая весь этотъ смутный день въ полузабытьи, какими-то безсвязными отрывочными снами, Софья все пуще дивится одному: неужели и въ самомъ дѣлѣ мгновенія и часы такъ быстро летятъ? Давно ли она, въ самомъ дѣлѣ, поутру встала А вотъ ужь солнце покосилось. И не разберетъ она болѣе: опять ли это набатъ? Къ плащаницѣ ли звонятъ по всему городу? Съ самаго утра въ ея ушахъ нестройный шумъ гудѣлъ и волновался цѣлымъ моремъ; притерпѣвшемуся слуху онъ ужь могъ казаться за тишину.

Но вдругъ раздался въ воздухѣ такой оглушительный гамъ, взрывъ цѣлаго легіона человѣческихъ криковъ, что ужь ни для кого въ городѣ больше не было тайной: это на самыхъ стѣнахъ дерутся. Это казаки пошли на Тарханскъ, его взятьемъ взять. Глупыя шальныя стрѣлы летали по улицамъ, воры не съ огненнымъ, а больше съ однимъ лучнымъ боемъ, подошли къ стѣнамъ. Тарханскіе стрѣльцы не громко постукивали своими пищалями; единственная пушка, изъ часу въ часъ, потрясала всю Тарханскую округу. Степь дрожала.

На верху у Софьи Даниловны собрались теперь боярышни со всего города. Рада ли, не рада ли хозяйка гостямъ, а видитъ что у нихъ въ домѣ, и внизу и на верху, ими биткомъ набито. Многіе сундуки ужь вынесены изъ чулановъ въ комнаты, раскрытые стоятъ, выбраны и пусты; только на полу валяется возлѣ нихъ всякая оборванная рухлядь. Злая боярышня Киндякина, въ самомъ лучшемъ своемъ шелковомъ платьѣ стоитъ возлѣ Софьи, съ ногъ до головы измѣриваетъ ее, и говоритъ искоса своимъ подругамъ:

— Воеводина дочка все спесивилась. А вотъ какъ Господь привелъ: всѣ теперь, какъ въ одной скорлупкѣ, рядышкомъ стоимъ. Ахъ! страшно будетъ, какъ къ намъ казаки сейчасъ сюда наверхъ придутъ; насъ, молодыхъ дѣвицъ, въ полонъ поберутъ. Сказываютъ: ишь, они все съ боярышнями по Божьимъ церквамъ, холопы, вѣнчаются.

Приходили послѣднія минуты этого страшнаго дня. Отъ городской окраины, съ валу, вдругъ и копѣйщики, и стрѣльцы, и казаки, и два сорока Орловскихъ, и весь народъ тарханскій, мужики и бабы, все моремъ хлынуло на воеводскій дворъ.

Царская сила мятежниками на валу была сбита. Большинство одолѣло.

И кругомъ, куда ни погляди, пошла сѣча и рубка. Звяканье сабель мѣшалось съ дикими человѣческими голосами.

— Дочь моя! Куда ты? кликнулъ отецъ. — Все пропало! Ворвались! Нашъ кремль сейчасъ брать станутъ. Раздался раздирающій крикъ и бабій визгъ кругомъ. Софья больше ничего не слышитъ: въ визгѣ, крикѣ и гамѣ, какая-то сила, противъ воли, ее все впередъ мчитъ. Ударившись въ бѣгство, толпа вынесла ее на своихъ плечахъ назадъ къ тому мѣсту откуда она было двинулась. Вдали запахло пожарнымъ дымомъ. Черный столбъ взвился по небу. Она озиралась какъ полоумная. Ее пробудила ближняя пальба у нихъ во дворѣ, надъ самыми ушами; она кинулась прямо на пальбу; хочетъ сама взобраться лѣстницей на стѣну къ своему отцу. Но гдѣ отецъ? Гдѣ что? Толпа хуже прежней хлынула ей навстрѣчу: народъ валилъ къ нимъ во дворъ, сломя голову. Въ самыхъ воротахъ гарцовалъ башкирскій князекъ въ красной шапкѣ, въ полосатомъ халатѣ, и махалъ ногайкой. Безъ чувствъ или въ чувствахъ, но она опять у крылечка. Няня Василиса Пахомовна, въ заячьей шубейкѣ, будто съ холоду, дрожитъ стоитъ; а Палашка плачетъ, стономъ стонетъ, заливается, и руки ломаетъ на крыльцѣ. Софья, какъ полоумная, глазъ не сводитъ со стѣны.

Няня говоритъ ей: «Ты совсѣмъ платьемъ растерялась!» Софья и сама не знаетъ теперь куда дѣлась ея бархатная малиновая шубка? Только шаровары на мужскую стать опущены въ высокіе сапоги; на поясочкѣ блеститъ ея малый кинжальчикъ; а верхняго платья никакого, и на головѣ ничего тоже нѣтъ. А апрѣльскій весенній воздухъ дышалъ сыростью, на дню нѣсколько разъ накрапывалъ дождикъ: Софья не сводила глазъ со стѣны; ее, какъ безпамятную вдову отъ гроба мужа, оттащили силой отъ перилъ крылечка и на рукахъ поволокли въ домъ.

Звонъ колоколовъ уже раздавался по всему Тарханску: это пьяные мужики праздновали свою побѣду. Но гдѣ жь отецъ? гдѣ воевода?…. спрашиваетъ она очнувшись. Палашка, пуще прежняго, заливается слезами; ея рыжая коса разметалась. "Ахъ! поведутъ они, " вопитъ Палашка, «потащутъ его теперь на площадь пьяные казаки!» Во дворѣ у нихъ раздавался народный гулъ и грохотъ: весь ихъ домъ будто рычагами ломали. Софья кинулась внизъ. Василиса Пахомовна за боярышней, не еле живая, а молодцомъ летитъ въ своей заячьей кацавейкѣ. Куда боярышня, туда и няня. Софья Даниловна надѣла простой бараній кожухъ, бабій тулупъ своей служанки; повязала на-скоро голову простымъ желтымъ платкомъ съ нея же, и такъ побѣжала изъ дому прямо на улицу.

— Сударыня-боярышня, Софья Даниловна! вопила съ крыльца ея дѣвушка и умоляла вернуться назадъ. Но боярышня уже прокладывала себѣ дорогу сквозь площадную толпу, мѣшаясь съ бабами и мужиками, съ пьяною чернью, бродягами, казаками, въ такихъ же тулупахъ какъ и она.

Вотъ она уже видитъ: пятеро казаковъ волокутъ ея отца на площадь; паволоку съ него пьяные срываютъ. А кругомъ направо и налѣво еще рубятся. Пьяная баба съ чернымъ чугуннымъ лицомъ и разметавшимися волосами, пляшетъ съ казацкою пикой. Кровавыя пятна мелькаютъ предъ Софьей на всѣхъ бараньихъ тулупахъ.

— А, коршунъ, попался! кричитъ одинъ.

Окольничій выхватилъ свой мечъ изъ ноженъ; сверкнуло имъ, и брызнула руда. Направо и налѣво покатились два казака. Онъ бѣшено напиралъ впередъ. Но вотъ уже крики цѣлыхъ тысячъ раздались на площади. Улицей навстрѣчу шла вся казацкая сила. Впереди скакалъ смуглый молодецъ съ черными усами, въ какой-то персидской шапкѣ. Валившая спереди толпа казаковъ, верховыхъ и пѣшихъ, во главѣ съ атаманомъ, воззрилась на красную добычу… Передніе взвизгнули и навалились гурьбой. Попадало всё; задніе головой внизъ перескочили черезъ переднихъ. И Софья, преслѣдуемая своею няней, только и видѣла какъ вся орда навалилась на ея роднаго батюшку. Задавятъ, задушатъ они его. Красныя башкирскія шапки подскакивали со всѣхъ сторонъ.

Съ крикомъ, въ безпамятствѣ, какъ помѣшанная, съ раскрытымъ ртомъ, съ разметавшеюся косой, рванулась боярышня на помощь отцу; сѣрые толкали ее въ бока, и она сама всѣхъ толкала. Упала вдругъ оступившись. Безпамятна ли была отъ ушибовъ, обморокъ ли это былъ, только, когда она встала, ужь видитъ: няня далеко опередила ее. Ея отца — онъ живъ! — казаки волокутъ въ изодранномъ кафтанѣ; у него подъ-мышкой кровь бурѣетъ широкимъ пятномъ на сукнѣ. А няня, Василиса Пахомовна, въ своей заячьей кацавейкѣ, но уже простоволосая, бросается впередъ къ казакамъ и кричитъ:

— Данило Ивановичъ! Данило Ивановичъ! Пустите его, разбойники! Пустите его!

Одинъ изъ Мордвы ударилъ ее топоромъ въ затылокъ. Замертво покатилась Василиса Пахомовна и на вѣкъ замолкла. Казаки поволокли обезоруженнаго Данилу Ивановича прямо на воеводскій дворъ.

— На судъ его! На судъ его! орала вся площадь. — Казнить, пятерить его! слышались отдѣльные пьяные голоса. — На судъ! На судъ!

Все замерло въ одномъ этомъ кликѣ.

Софью съ двухъ сторонъ держали въ народѣ.

— Пустите! Пустите! кричитъ она, и Льва ли Гурьича въ его простомъ кожухѣ видитъ предъ собой, Палашку ли? Ужь темнота къ ея очамъ приступаетъ.

Толпа сѣрыхъ заворачиваетъ на ея глазахъ въ красныя воеводскія ворота; вотъ за ея батюшкой желѣзныя наглухо запираются…. А прямо на Софью валитъ новая толпа…. Куда дѣлись тѣ двое что ее держали? Свалка тьмочисленныхъ головъ опять понесла ее на своихъ плечахъ въ сторону бѣгомъ.

Ужь не на площади, а на самомъ поверткѣ въ переулокъ онаочнулась, и слышитъ, кто-то опять ее удерживаетъ за-руки.

— Ради Бога!… говоритъ ей голосъ направо.

— Сударыня-боярышня! говоритъ ей голосъ налѣво.

Она вырвалась и побѣжала. На ея очахъ все одно теперь вживѣ стоитъ: самъ ея сѣдой батюшка отъ нея удаляется, за нимъ позатолпой наглухо желѣзныя ворота запираются.

Уже она никого не слышитъ за собой. Она — на волѣ…. Вотъ она одна, на краю города, на опустѣломъ валу стоитъ….

И пошла куда глаза глядятъ.

ГЛАВА XXI.
Ночь въ половодье.

Занималась вечерняя апрѣльская заря, когда Софья Даниловна очутилась на мельницѣ у Захара.

Мельникъ только что и самъ вернулся изъ города. Онъ обнадеживалъ боярышню что ея отца не убили. Онъ клялся ей что воевода живъ. Казаки захотѣли потѣшиться надъ нимъ: будутъ ужотко судъ творить. Назавтра, противъ воротъ ихъ воеводскаго двора, на площади готовятъ висѣлицы. А теперь воеводу на ночь кинули въ башню, и сударь Данило Ивановичъ въ «Гусынѣ». Казаки, — Захаръ это самъ видѣлъ, — на площади «подуванили» всю добычу; въ Тарханскѣ все пьяно. Бывалый человѣкъ, видалый всего еще въ ту смуту которая была при царѣ Шуйскомъ, мельникъ Захаръ важно похвалялся боярышнѣ что и онъ заодно съ площаднымъ народомъ кричалъ во всю глотку: «На судъ! На судъ его!»

— А то бы его, твоего батюшку, безъ суда тутъ на мѣстѣ и порѣшили; а теперь, Богъ милостивъ, цѣлая ночь впереди: невѣсть и орловскія рати, пожалуй, въ ночь придутъ. Въ народѣ, къ вечеру, на площади слухъ прошелъ что уже орловскіе близко.

Въ безпамятной головѣ засвѣтились проблески сознанія.

Захаръ дивился какъ онъ самъ нигдѣ въ городѣ не повстрѣчалъ Софью Даниловну, и какъ она, боярышня, среди воровъ пробралась на его мельницу? Самъ онъ прокрался березовою рощей. Онъ повелъ ее съ Колотовки въ свою избушку; а тамъ — глядь! и Левъ Гурьичъ — на палатяхъ лежитъ у Захара.

— Умучился за-день: и на стѣнахъ, сколько мочи было, съ разбойниками бился; и по приказу воеводы на нихъ въ поле выходилъ, только сюда пришелъ, и у Захара на палатяхъ заснулъ любо.

Такими рѣчами встрѣтилъ ихъ дьякъ, слѣзая съ палатей. Заспанный, усталый, онъ даже противъ своего обыкновеннаго вида былъ невзраченъ. Да время ли было и думать о красотѣ? Но увидавъ предъ собой Софью Даниловну въ простомъ бабьемъ тулупѣ, въ простомъ желтомъ платкѣ на головѣ — сказать ли? — приказный дьякъ всю тарханскую смуту забылъ и страстно залюбовался на Софью. Самъ онъ былъ уже въ суконной поддевкѣ и въ куньей шапкѣ, но какъ будто въ Софьиномъ дрянномъ уборѣ, который на Палашкѣ сидѣлъ хомутомъ, еще болѣе для него обличались ея молодцоватая стать, ея высокое рожденье. Пока Захаръ шарилъ у себя по угламъ, пока обглядывалъ все ли цѣло по его мышинымъ норкамъ, Левъ Гурьичъ подхватилъ Софью Даниловну за руку, и вотъ теперь съ ней какія рѣчи заводитъ?

— Ну, Софья Даниловна, какой мы съ тобой денекъ заодно пережили! На весь вѣкъ памятный! Правду говорятъ: общая-то бѣда крѣпче родства людей роднитъ? а? Промолви дьяку словечко, не спесивься.

— Ты меня, Левъ Гурьичъ, въ народѣ на улицѣ, можетъ-быть, не одинъ разъ отъ казаковъ остановилъ, и я тебѣ въ томъ благодарна, отвѣтила Софья.

— Софья Даниловна! кликнулъ вдругъ Левъ Гурьичъ. — Такъ ли бы я всю жизнь свою готовъ тебя спасать! Ты лучше вели мнѣ вотъ что…-- И онъ вынулъ изъ ноженъ свой поясной ножикъ и замахнулъ имъ на себя. — Вели только по рукоятку въ самого себя всадить, глазомъ не моргну. Вотъ какъ! Велишь что ли? Ну? одно слово! и онъ страстно глядѣлъ ей въ глаза.

— Пожалуста мнѣ не говори вздору, съ сердцемъ молвила Софья, и прочь отъ него встала со скамьи.

— Вотъ то-то и оно… осклабясь проворчалъ приказный дьякъ. — Не люди что ли мы?…

Но сейчасъ же опомнился, помутился, даже отвернулся и будто слезу утеръ рукавомъ.

— Прости меня, боярышня, моихъ грубыхъ рѣчей, сказалъ онъ. — Ахъ, Софья Даниловна! Самъ я себя, даромъ что дьякъ, неучемъ, невѣжею предъ тобой зову. Да только ты подумай вотъ о чемъ (онъ всталъ и сурово взялъ ее за руку), лишь бы вотъ гдѣ…. (онъ ударилъ себя въ грудь подъ сердце) вотъ гдѣ было бы. А коли тутъ у человѣка про запасъ что Богъ положилъ ему, и съ такимъ человѣкомъ на свѣтѣ еще можно жить, право. Вотъ тутъ было бы: и съ тѣмъ человѣкомъ никогда не пропадешь. А я по совѣсти тебѣ открываюсь: таковъ я, слава Богу. Хочешь, я тебя сейчасъ къ твоей маменькѣ въ село Великое доставлю? Я твою маменьку очень люблю, Софья Даниловна. Давай я тебя къ маменькѣ отвезу. Поѣдемъ къ Натальѣ Ивановнѣ, Софья Даниловна. Я твою маменьку очень люблю, Софья Даниловна.

— Время ли говорить объ этомъ? перебила Софья. — Тётя-мама, Богъ дастъ, сохранна и жива будетъ. А гдѣ отецъ? (Она уронила слезу.) Въ тюрьмѣ батюшка, Иванычъ мой!

Софья закрыла лицо руками. Тихо плакала она.

Захаръ вошелъ въ избу. Боярышня не переставала плакать. Мельникъ принесъ холодныхъ щецъ въ горшкѣ, вареныхъ налимовъ, предлагалъ отвѣдать и боярышнѣ. Но только одинъ Левъ Гурьичъ вызвался ему въ товарищи. Вдвоемъ на ея глазахъ они принялись за ужинъ. Софья безъ шума вышла изъ избушки.

Ущербленный мѣсяцъ всплывалъ надъ Таркой. Сизыя облака густѣли. И отъ воды и отъ земли несло сырымъ паромъ… Становилось все темнѣе. Вѣтеръ налеталъ и билъ въ лицо Софьѣ. На ея глазахъ вода все прибывала. Узнать нельзя стало берега, какъ его залило половодьемъ! Тарка подходила прямо къ окраинѣ села Великаго, къ его дальнимъ чуть виднымъ бревенчатымъ домикамъ. А Тарханска уже въ туманѣ едва видать. Только вода блеститъ вдали, и тамъ точно также все выше и выше приступаетъ къ утесу на которомъ стоитъ Тарханскъ. Долго ли, мало ли времени, — ей показалось всего десять минутъ, — она сидѣла тутъ на берегу, на верхнихъ бѣлыхъ своихъ камняхъ; а вотъ уже на ея глазахъ воды прибыло столько что совсѣмъ подступило къ ея ногамъ.

Эти часы, пока она, сидя тутъ въ безпамятствѣ на берегу, все объ одномъ помышляла и для своего батюшки роднаго забывала весь міръ, на Таркѣ небывалое половодье во очію совершилось предъ ней.

Щербатый мѣсяцъ совсѣмъ запалъ въ тучахъ. Темнота становилась все чернѣй, воздухъ ночной все свѣжѣе. Тарка гудѣла и завывала все громче въ ночной тишинѣ; вода у ногъ бурлила и свирѣпѣла, вѣтеръ съ налетавшею изморозью все сильнѣй хлесталъ въ лицо. Она мысленными и тѣлесными очами, заодно съ бѣгущею волной, стремилась внизъ по рѣкѣ; туманную даль и тарханскую бѣлую башню на утесѣ прозирала. Тамъ, тамъ ея батюшка родной. Онъ въ сырой башнѣ. И волны у ея ногъ стонутъ будто заодно съ ея горемъ; онѣ разрываются и плачемъ-привѣтомъ бѣгутъ отъ нея вдаль къ бѣлой башнѣ. А вода съ каждымъ мгновеніемъ все прибываетъ. Волны на утесѣ уже о самую подошву башни разбиваются, грезится ей. Только мѣсяцъ проглянетъ, Софья: не бѣлѣется ли вдали Тарханскъ? спрашиваетъ себя. Но весенній туманъ уже сплошной, стоитъ въ ночи, который туманъ всегда бываетъ въ воздухѣ когда и вода и земля отходятъ весной. Во ста шагахъ отъ себя ужь ничего не видать. Одинъ вѣтеръ въ ночной темнотѣ все оглушительнѣй завываетъ; будто вдаль съ собой по волнамъ манитъ. «Какъ много воды прибываетъ!» молвила Софья кому-то шепотомъ въ потемкахъ.

— Вонъ она!… Ты здѣсь, Софья Даниловна! слышитъ она голоса возлѣ себя. — А мы тебя не скоро хватились, по всей Колотовкѣ искали. Слышь? ужь пѣтухи поютъ. Чего сидишь тутъ? къ ней на берегъ сошли Захаръ и Левъ Гурьичъ.

— Левъ Гурьичъ! упавъ вдругъ предъ нимъ на колѣни, кликнула Софья. — Пособи отца спасти! Коли ты меня сколько-нибудь любишь, пойдемъ сейчасъ на спасенье.

— Софья Даниловна!

Онъ своимъ широкимъ лицомъ припавъ къ ея бабьему платку на головѣ, принялъ ее подъ локотки и сталъ поднимать съ земли.

— Не губи ты себя. Пока мы оба живы, давай вдвоемъ о томъ думать какъ намъ самимъ спастися? Право, я тебя сейчасъ къ маменькѣ твоей отвезу. У Захара лодка цѣла. Давай поѣдемъ въ Великое къ Натальѣ Ивановнѣ. Тамъ обоимъ намъ теплѣй будетъ.

Софья вдругъ зарыдала.

— Обманулась я въ тебѣ, Левъ Гурьичъ! крикнула она. — Напрасно я на тебя положилась. Или въ тебѣ, Левъ Гурьичъ, Бога нѣтъ: такія жестокія рѣчи дочери говорить? А все еще къ Нему, въ монастырь, идти сулишься. Знать бы вамъ теперь обоимъ: коли вы съ Захаромъ теперь со мной не пойдете, будь что будетъ…. а я, не долго думая, одна безъ васъ пойду.

Захаръ слушалъ молча; только у сыча густыя брови круто сдвигались на переносицѣ. А Левъ Гурьичъ упалъ предъ ней на колѣни.

— Софья Даниловна, матушка! умолялъ онъ ее. — Да мы-то что жь тутъ сдѣлаемъ? Какъ втроемъ противъ цѣлаго города сунемся? Коли на то пойдетъ, и ты бы знала: я, погибель ближняго видя, лучше самъ пропаду, вотъ какъ; а спасти погибающаго всегда готовъ. Мало ли я тутъ, вотъ на самой Таркѣ рѣкѣ, спроси у Захара, мало ли я народа спасалъ! И собой жертвовалъ, да! А отцу твоему, прямо сказать, спасенья нѣтъ. Онъ человѣкъ отпѣтый. Ну какъ приступиться?

— Сейчасъ я пойду къ разбойникамъ для переговоровъ, молвила Софья. — Я ихняго атамана своими рѣчами умилостивлю.

— Да! съ усмѣшкой сказалъ грубый дьякъ: — положатъ спать съ собой!

Софья Даниловна вспыхнула.

— А слышь ты, Левъ Гурьичъ!… отвѣтила она, и загремѣла своимъ пояснымъ кинжальчикомъ. — Бабушка моя родная, батюшкиной матери родная сестра, какъ при царѣ Шуйскомъ воры Ростовъ взяли, и она тогда сама себя Богу въ жертву отдала. Кинжалъ на себя наложила, а, какъ твоя честь молвить изволила, къ разбойникамъ спать не пошла. Вотъ онъ мой! указала она ему, высвободивъ изъ-подъ пояса свой родовой кинжальчикъ. — Ахъ!… всплеснула она вдругъ руками, и къ мельнику Захару обратилась со слезами: — пособите! пособите мнѣ, слабой, роднаго отца спасти.

— Что жь мы тутъ сдѣлаемъ? въ одинъ голосъ отвѣтили оба. — Сама разсуди.

— Только вы мнѣ, Захаръ, обѣщайтесь что вдвоемъ не отступитесь отъ меня! молвила Софья: — а сама я, какъ и что, обо всемъ давно разсудила. Пожалуста, пособите мнѣ!

Она стала на колѣни заразъ предъ обоими, и крестилась на небо.

Снявъ шапки, начали креститься и дьякъ, и Захаръ.

— Сказать ли вамъ мою выдумку? — Софья встала и обоихъ схватила за-руки. — И ты, дѣдъ, и ты, Левъ Гурьичъ, сами вы клялися предо мной что отецъ живъ, и вы оба навѣрно знаете что теперь на всю ночь онъ въ Гусынѣ. Глядите какъ вода прибываетъ; въ ночь она навѣрно, поверхъ нашего утеса, совсѣмъ къ башнѣ подойдетъ; мало что не къ самой рѣшеткѣ приступитъ у окна. И мы давай Захаровы пилы-подпилки возьмемъ! На его лодкѣ прямо къ Гусынѣ подплывемъ, отца въ окно съ собой увеземъ.

Оба слушали внимательно; поглядывали на Тарку; прислушивались къ завыванью ночной бури. Смѣлая мысль дѣвочки поразила обоихъ. Божье внушеніе слышалъ мельникъ Захаръ въ чистотѣ ея помышленій.

— Вода все прибываетъ, увѣщевала Софья, — я тутъ долго сидѣла, съ ней разговаривала; она вѣрно обѣщаетъ что въ ночь еще прибудетъ….

И Софья досказывала свой отважный замыселъ до мельчайшихъ подробностей; убѣждала что и самый мѣсяцъ въ тучахъ именно лишь на столько свѣтитъ чтобъ имъ было довольно свѣтло плыть, но чтобъ и ихъ въ потьмахъ нельзя было узрить; и самый вѣтеръ лишь на столько силенъ чтобы шумъ ихъ веселъ не дать услыхать разбойникамъ, и даже ужь по теперешней водѣ, какъ она сейчасъ стоитъ, можно будетъ подъѣхать совсѣмъ къ Гусынѣ, и что все это наконецъ больше только издали кажется страшнымъ, невозможнымъ, а на самомъ дѣлѣ выйдетъ очень просто, да и казакамъ никакъ теперь о нихъ не можетъ придти въ голову. Левъ Гурьичъ все еще слушалъ ея краснорѣчивыхъ словъ, развѣся уши, а толковый Захаръ, сдвинувъ сычемъ свои косматыя брови, открякнулся по-своему, снялъ шапку, перекрестился и ударилъ съ боярышней по рукамъ.

— Молись Богу, сударыня! сказалъ онъ. — Вотъ тебѣ моя рука. Ей-же-ей мы воеводу изъ бѣды выручимъ, мы твоего батюшку спасемъ.

— Куда же ты, Захаръ?

— А бѣгу за веслами.

— Тихвинская Божія Матерь! кликнула Софья Даниловна: — Сама Тихвинская Божія Матерь поможетъ намъ. Дѣдушка! Захаръ мой родной!

И стараго своего друга, мельника Захара, поцѣловала.

— Софья Даниловна! кликнулъ тогда и дьякъ Левъ Гурьичъ. — Отчаянное дѣло! Не знашь ты Тарки рѣки, а я на ней выросъ. Повидалъ я какъ она, матушка, за одинъ мигъ не то что плоскодонныя бударки, а цѣлые росшивы кверху дномъ ворочаетъ, да по-сороку человѣкъ народа за одинъ разъ топитъ. Отчаянное самое твое рѣшенье! А на такое доброе дѣло чтобы самого батюшку твоего роднаго отъ вѣрной неминучей смерти спасти, и только опять для тебя самой… Слышишь ли, Софья Даниловна? какъ ты сама давеча, если я люблю тебя, давеча сказала…. Изволь, я готовъ.

Онъ подалъ ей свою широкую ладонь, и ударился съ боярышней.

— Вотъ тебѣ моя рука, и я отъ васъ не отстану. Была не была — пропадай! Моя жизнь — копѣйка!

Онъ засучилъ рукава.

— Пойдемте, нечего разговаривать, подкрякнулъ Захаръ, и втроемъ въ темнотѣ спѣшатъ въ лощину.

ГЛАВА XXII.
На лодкѣ.

На Колотовскихъ ручьяхъ, въ томъ самомъ мѣстѣ гдѣ они слились въ рѣку, подъ густыми ивовыми кустами, Захаръ отвязалъ свою лодку, и тутъ же малымъ черпакомъ выплеснулъ воду. Левъ Гурьичъ, пока Захаръ сходитъ за веслами, вызвался одинъ вывести бударку на рѣку. Боярышня пошла съ мельникомъ.

Старикъ теперь ужь подшучивалъ. Полнымъ хозяиномъ предпринимаемаго дѣла, которое онъ по здравомъ размышленіи одобрилъ, онъ дѣлалъ все не спѣша, растановочно, толково и весело, даже съ прибаутками.

— Куда торопиться, сударыня! молвилъ дѣдъ, отворивъ калитку своего двора. — Казаки все равно пьяны проваляются всю ночь. Пока-то еще пожалуй, поди, бражничаютъ; а къ утрышку оно будетъ лучше. Попозднѣй, гляди, и мѣсяцъ яснѣй выглянетъ. Смотри тогда, какъ наше дѣло-то поспѣетъ.

— Ты, Захаръ, и подпилки свои возьми!

А онъ ужь и такъ въ охапку набралъ цѣлый ворохъ; захватилъ и топоръ за поясъ; за пазуху даже хлѣбушка припасъ въ дорогу, и по ломтямъ посыпалъ сольцей.

— Ну-ка, испей, красавица! у тебя отъ этого вдвое силы прибудетъ! подалъ онъ ей въ темнотѣ какую-то сткляницу.

— Нѣтъ, дѣдушка! спасибо тебѣ, молвила Софья. — Я сама дивлюсь, какую теперь силу чувствую. И, словно, я слышу въ себѣ, какъ она, сила, все прибываетъ во мнѣ.

— Что нужды! выпей, красавица, не отставалъ отъ нея мельникъ. — Я тебѣ это не колдовствомъ даю, а самъ Богъ людямъ такія крѣпкія травы далъ чтобы, коли надо, въ нихъ бы силы вдвое прибыло. Я ее, флягу, съ собой и въ походъ возьму. Старый-то бояринъ, твой батюшка, чай онъ теперь совсѣмъ ослабъ и отощалъ въ тюрьмѣ. А не то выпей на дорогу, соколъ-красавица!

— Дай, пожалуй, отхлебну мало, и, перекрестясь, Софья Даниловна выпила изъ горлышка два глоточка. — Чудная, Захаръ, твоя трава и вправду! Такого чистаго вкуса я никакъ не ожидала.

— Хорошая трава, сударыня, на что лучше травы! хорошая трава! скороговоркой бормоталъ дѣдъ, подхвативъ подъ мышку свой ворохъ, а въ правую руку забралъ весла. — Пойдемъ, боярышня, чай насъ Гурко совсѣмъ въ лодкѣ заждался теперь.

Софья перекрестилась, и пошли вдвоемъ въ темнотѣ, скользя по мокрымъ тропинкамъ, едва отличая другъ друга и разговаривая вполголоса.

— Тутъ крутенько, крутенько пойдетъ! оборачивался дѣдъ и поддерживалъ боярышню. — Это мои верхнія сажалки тутъ; ты ихъ знаешь, красавица. Обопрись объ весло; на тебѣ! Вотъ такъ!

И они уже спускались къ берегу по откосу.

— А это что жь у тебя, кромѣ веселъ?

— А все, боярышня, что намъ нужно. Все съ собой захватилъ, отвѣчалъ дѣдъ, давая ей по скользкому откосу упираться на весло. — Про всякъ случай и острогу захватилъ, есть чѣмъ оборониться. А пилами-то, неравно придется, мы въ башнѣ и рѣшетку выпилимъ.

— Ахъ, сказала она, — далъ бы теперь Богъ только чтобъ никто не услыхалъ насъ. Не напали бы въ темнотѣ казаки.

— Э, сударыня-княгиня. Пустое совсѣмъ говоришь. Всего на своемъ вѣку видывалъ; насмотрѣлся и казацкихъ обычаевъ. Вѣдь это съ непривычки одной страшно, право такъ. Все не было слуховъ, да вдругъ нагрянули! А въ смуту, что при царѣ Шуйскомъ была, такъ бывалоча на одной недѣлѣ раза по два, по три въ гостяхъ побываютъ. И все опять новые! Между собой-то воры все бунтовали. Такъ также, бывало, на ночь еще ничто, и караулы стоятъ, даромъ что на площади кабашничаютъ. А къ зарѣ подошло, и ни одной тебѣ души живехонькой нѣтъ; что у нихъ хочешь подъ глазами бери. Ну вотъ, сударыня, мы теперь и совсѣмъ пришли. Стой, ни съ мѣста!

И онъ сталъ прислушиваться въ ночной темнотѣ.

— Гдѣ жь твоя сажалка послѣдняя? спросила Софья Даниловна, робко озираясь кругомъ. — Я все ее жду, скоро ли мы подойдемъ къ берегу?

— Сажалка-то? проговорилъ дѣдъ, все прислушиваясь. — О которой сажалкѣ ты, моя княгиня, спрашиваешь, та сажалка ужь теперь совсѣмъ подъ водой давно она. Мы съ тобой, сударыня-боярышня, теперь на самомъ Бѣломъ ключѣ стоимъ. Вотъ гдѣ.

— Какъ?! почти вскрикнула Софья. — Ужь мы совсѣмъ у воды стоимъ! и отступила назадъ. Теперь только разглядѣла она въ потемкахъ, что хотя она и стоитъ на своихъ знакомыхъ бѣлыхъ камняхъ, а ужь въ темнотѣ, всего въ двухъ шагахъ отъ нея, бурлитъ весенняя полая вода. Еще бы она не доглядѣла, мало сошла съ мѣста, и водой унесло бы ее теперь. Вода тамъ гдѣ она сбирала бѣлые грибы и осиновики прошлымъ лѣтомъ и гдѣ алѣла земляника.

— Я все слушаю гдѣ жь наша лодка-то стоитъ? сказалъ Захаръ. — Тутъ ея теперь на мели быть не можетъ подъ нами. Тутъ быстрина, знаешь, теперь какая! Мост-отъ цѣлый, не то что бударку снесетъ. Онъ сталъ прислушиваться, приложивъ ладонь къ уху. — Само такъ! съ увѣренностью вскликнулъ онъ вдругъ. — Пойдемъ на Красную Глину. Гурко, должно, тамъ, на Красной Глинѣ стоитъ. Онъ, должно, въ острову. Тамъ теперь вода къ самымъ деревамъ подошла; тамъ онъ лодку въ затишьи, въ лѣсу, и поставилъ: небось еще, гляди, ее къ сучкамъ привязалъ.

И пошли внизъ по рѣкѣ къ Тарханску, къ знакомой березовой рощѣ, и Софьѣ Даниловнѣ странно теперь что лодка въ самомъ дѣлѣ стоитъ въ лѣсу противъ Красныхъ Глинъ, и Левъ Гурьичъ привязалъ ее къ толстой березѣ въ поддерева.

— У меня готово! сказалъ дьякъ. — Нигдѣ течи бударка не даетъ; только въ одномъ мѣстѣ.

— Ничего, ничего! скоро говорилъ дѣдъ. — Это я давеча, какъ съ рѣки ее волокъ, за камешекъ на мели зацѣпилъ въ ключахъ. Съ нами, боярышня, теперь и забойникъ есть; и пакли я захватилъ. Коли гдѣ протечетъ, мы дорогой и законопатимъ. Ничего, садись, боярышня.

— Левъ Гурьичъ! умѣешь ли ты весломъ править? спросила Софья Даниловна, передавая ему изъ своихъ рукъ правило что Захаръ ей передалъ на дорогу.

— Софья Даниловна! усаживая ее, сказалъ дьякъ. — На самой на этой рѣкѣ выросъ и родился я. Какъ мнѣ не умѣть лодкой править? Я и на одномъ веслѣ съ ней управлюсь. А коли до того дойдетъ, и я вплавь отсюда до Великаго села доплыву, и тебя на берегъ на своихъ рукахъ вынесу. Бойся казаковъ, да развѣ какой неудачи на мѣстѣ тамъ; а воды, пожалуста, Софья Даниловна, ужь какъ разъ въ лодку вошла, теперь не бойся.

Захаръ крякнулъ одобрительно на всю бударку; поплевалъ себѣ на руки, взялъ весла, кликнулъ что-то Льву Гурьичу на корму; всѣ втроемъ перекрестились, и вотъ, Софья Даниловна впереди на носу, Левъ Гурьичъ на кормѣ, а Захаръ въ веслахъ, понеслись они изъ голой березовой рощи внизъ по рѣкѣ съ быстротой отлетавшаго дубоваго листочка на сильномъ стремени. Испуганныя утки слетѣли отъ нихъ на воду. А высоко надъ ними въ небѣ — еще цѣлая станица прозвенѣла крыломъ.

Щербатый мѣсяцъ сталъ выходить изъ-за тучекъ.

Левъ Гурьичъ молодцомъ правилъ кормиломъ. Онъ сбросилъ съ себя поддевку; засучилъ рукава подъ самыя локти; надрывался и жилился въ борьбѣ съ быстриной. Стоя къ весламъ спиною, ворочалъ кормиломъ въ волнахъ и не давалъ кружиться бударкѣ; поминутно выгонялъ ее носомъ на рѣку. Съ ревомъ плескали волны, и отъ бурнаго вѣтра бударка, какъ очумѣлая, шаталась по волнамъ. Софью обрызгивало пѣной. Словно дождикъ поминутно ей брызгалъ въ лицо. Захаръ, затаивъ дыханіе, совсѣмъ захоронился на днѣ лодки и гребъ неутомимо. Верховымъ вѣтромъ и неудержимымъ ходомъ половодья, шибко бударку по вздымавшимся волнамъ все ближе и ближе несло къ Тарханску. Словно въ туманѣ, по апрѣльской ночной зарѣ, было можно ужь и провидѣть дальнихъ очерковъ тарханскаго Кремля.

Благодатная ночь! Софья потомъ всю жизнь припоминала ея мельчайшія подробности; всѣ онѣ знаменьями Божіей милости казались ей. Всю эту ночь не иначе какъ за Божіе чудо она и приняла себѣ.

Только теперь, плывя въ лодкѣ, она разглядѣла что она чуть не босикомъ, сапоги ея всѣ изорваны. «Гдѣ теперь Палашка? Няня, няня убита моя!» впервые мелькнуло у ней въ мысляхъ. Но вотъ уже и Тарханскъ въ ночной темнотѣ сталъ выступать предъ ними. Тарка, въ своемъ небываломъ разливѣ, была широка на семь верстъ въ этомъ мѣстѣ; вода подъ ихъ лодкой, какъ на морской глубинѣ, ходенемъ-ходила теперь. Софья думала что они приблизились къ самому опасному глубокому мѣсту; но это-то и было знакомъ что вода здѣсь пошла мелѣть. Захаръ нарочно, на глазахъ боярышни, захватилъ весломъ самое дно. Верхушки ивовыхъ кусточковъ едва примѣтно высовывались и торчали изъ воды. Вонъ Гусыня! Вода мало не въ человѣческій ростъ подошла къ ея рѣшеткѣ!… «Идемте скорѣй!» Софья думала что тутъ въ ивовыхъ кусточкахъ пошло мелко, такъ они и скорѣй поѣдутъ. Но ошиблась вдвойнѣ.

Тутъ-то и завязалась у нихъ борьба на стремени. Русловая вода шибко бѣжала внизъ дальше по рѣкѣ, а вода береговая напирала къ окраинѣ по частому ивняку въ самомъ томъ мѣстѣ гдѣ рѣка давала свой извивъ. Лодкѣ не было хода. Въ этомъ самомъ мѣстѣ гдѣ макушки ивовыхъ кустиковъ торчали изъ воды едва примѣтно, какъ обритые волосы шумѣлъ и спирался цѣлый водоворотъ, будто порываясь опрокинуть къ верху дномъ ихъ бударку.

— Намъ только бы одно это мѣсто взять, чуточку перейти, молвилъ Захаръ, — а тамъ держись какъ выхлеснетъ!

И Левъ Гурьичъ богатырски упиралъ кормиломъ въ землю, толкалъ изо всей силы бударку между частыхъ ивовыхъ кустовъ. Ни на полъ-шага не подвигалась, не шевелилась бударка.

— Силъ нѣтъ! кликнулъ вдругъ дьякъ, и ихъ бударку откинуло назадъ на рѣку легкимъ перышкомъ.

— Только одно это мѣсто взять! повторилъ Захаръ, нагоняя опять на старое мѣсто.

— Вонъ! вонъ Гусыня! Два ста шаговъ всего! умоляла Софья измученнаго дьяка. Онъ дышалъ какъ запаленая лошадь. Захаръ уперъ веслами въ землю, и не давалъ лодкѣ шевелиться.

Въ Тарханскѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, кричали пѣтухи; гдѣ-то за городомъ, казалось въ полѣ, лаяла одинокая собака. Пролетныя утки и здѣсь высоко въ небѣ прозвенѣли надъ ними крыломъ. Куликъ прокричалъ съ просонья и слетѣлъ внизъ водою.

— Софья Даниловна! подержи весло, да норови имъ тутъ крѣпче у переть въ землю, сказалъ Левъ Гурьичъ, вставая. — А я совсѣмъ за кусты возьмусь.

Софья уперла весломъ въ землю прямо съ кормы; а Левъ Гурьичъ ухватился съ носу за ивовые кусточки. Онъ тянулъ, казалось, съ лошадиною силой. Не шевельнется бударка.

— Нельзя воды взять! крикнулъ дьякъ оторвавшись отъ кустовъ, и ихъ опять откинуло на рѣку. — Ничего не подѣлаешь.

Софья рванулась впередъ. Дьякъ вдругъ загородилъ ей дорогу.

— Не пущу! сказалъ онъ, и сильными руками обхватилъ ея локти. — Не ходи. Ничего не сдѣлаешь. Только стременемъ у нашего дощаника дно выпретъ. Такіе образцы бывали; мы всѣ ко дну пойдемъ. Ты этого не знаешь по своему дѣвичьему разуму, а я навѣрно тебѣ говорю: у нашей бударки по такому стремени дно выпретъ. Всѣ ни за что погибнемъ! Не пущу.

Захаръ-мельникъ молчалъ; обоими веслами уперъ въ землю въ самомъ круговоротѣ.

— Пусти! и отъ дьяка оторвалася. — Левъ Гурьичъ! сказала она ему. — Я сама, слабая дѣвка, хочу идти лодку снимать Сейчасъ давай вмѣстѣ за вербу возьмемся, и потянемъ.

Она повелительно указала ему на дальній кустъ.

Поколебался влюбленный дьякъ. Софья перекрестилась, и съ чудесною рѣшительностью вдругъ молвила:

— Матерь Божія!… Слышишь ли меня теперь-то? Не своею силою, а твоей силой хочу идти роднаго батюшку спасать, и рванулась-свѣсилась грудью на воду, ухватилась за дальній кустъ. Левъ Гурьичъ кинулся за нею. И теперь вдвоемъ за одинъ и тотъ же кустъ потянули. Бударка дрогнула, шатнулась…. и, правъ былъ мельникъ Захаръ, такъ ихъ и выхлеснуло впередъ шаговъ на сто…. Едва опомнились, какъ уже стали подплывать къ самой башнѣ. Гусыня на цѣлую треть была залита водой. Съ лодки можно было взяться руками за самую рѣшетку и вскочить на окошко.

— Бери пилы-подпилки! сказала Льву Гурьичу Софья Даниловна. — Неси веревку, и ступай мнѣ отца спаси!

Она своими собственными руками все что нужно передала дьяку.

Гурьичъ поднялся на кормѣ во весь свой богатырскій ростъ, прыжкомъ схватился въ окнѣ за рѣшетку, потянулся на жилистыхъ рукахъ, и былъ уже съ ногами въ прогалѣ у ржаваго желѣза.

ГЛАВА XXIII.
Гусыня.

Все замерло мертвою тишиной.

Шагахъ въ пяти отъ башни, въ затишьи, лодка даже не колебалась. Самъ Захаръ только тихо уравнивалъ веслами, чтобъ ихъ не отнесло далеко отъ башни внизъ бѣгущею водой. А дьякъ, въ пустомъ окнѣ, въ широкомъ башенномъ прогалѣ, у ржавой желѣзной рѣшетки, надъ рѣчною глубиной, совсѣмъ теперь въ безопасности стоялъ. Софья Даниловна вперила свои взоры, сквозь ночной мракъ, во Льва Гурьича: какъ онъ стоитъ, вслушивается будто въ глубину башни, и ржавое желѣзо поколебать хочетъ. И она видитъ: только въ одномъ краюшкѣ завязло! Мало пилой только въ одномъ мѣстѣ подпилить. Но что жь онъ долго замедлился? Отчего веревку въ башню не кинетъ? Вдругъ будто стонъ роднаго прослышался у Софьи въ ушахъ…. Волна ли это плескаетъ, вѣтеръ ли завываетъ ночной, — не разслыхать о чемъ Левъ Гурьичъ въ башенную глубину говоритъ. И она, не разговоры сквозь плескъ волнъ и завыванье бури, будто стонъ человѣческій въ волнахъ слышитъ. Смертный вздохъ чей-то въ темнотѣ раздался.

— Данило Ивановичъ!… говорю тебѣ: мы. Это мы. Веревку спущать что ль?

Да, это изъ башенной глубины стонъ слышится. Левъ ли Гурьичъ имъ что на лодку сказалъ, или только имъ такъ показалось, или Льву Гурьичу показалось что они его съ лодки кличутъ, или это и имъ и ему изъ башни невнятный отвѣтъ исходилъ, — а уже на яву, не въ мечтаніи, всѣмъ послышался вдругъ человѣческій голосъ въ плескѣ волнъ и въ бурѣ. Софья Даниловна взорами теперь закаменѣла, неподвижно глядитъ въ темнотѣ, а вдвое прислушивается слухомъ…. Вотъ на ея глазахъ рѣшетка съ башни грохнулась въ воду. Левъ Гурьичъ сказалъ такое слово про веревку. И они видятъ, или только догадываются, что онъ уже веревку на дно башни къ боярину опустилъ.

— Теперь, Господи, спаси и помилуй! не спуская въ темнотѣ глазъ съ башни, крестилась Софья.

Странно было положеніе измученнаго, раненаго воеводы, на днѣ темной башни, наканунѣ позорной казни. Старикъ сипло кряхтѣлъ, выбиваясь изъ силъ; тяжело стоналъ и бредилъ, будто въ аду, ворочался на земляномъ полу. Горячешный бредъ уже свинцовымъ гнетомъ давилъ голову; смерть приступала къ груди; въ глазахъ мутнѣло; омрачался умъ. Вспомянулись старому за всю жизнь грѣхи. Срамота, нечистота на душѣ, жизнь себялюбца, одинъ непрерывный грѣхъ.

Вспомянулись ему не слезы вдовицъ, не стоны и вопли преступниковъ осужденныхъ на смертную казнь, которые, корчась и синѣя, и багровѣя на колахъ, въ предсмертныхъ мукахъ изрыгали хулу на Бога и ругали палача-воеводу; не десятки отрубленныхъ головъ, торчащихъ на копьяхъ его солдатъ и рейтаровъ: воевода никогда не былъ къ людямъ жестокъ; даже неся суровую царскую службу, онъ ни единой лишней души не погубилъ, а сказать бы, еще многимъ спасалъ и жизнь, и достояніе.

Вспомянулись ему дальніе годы и далёкая польская сторона. Лесть міра осѣтила его тогда. Покойница жена, замученная его ревностью и сведенная имъ въ гробъ сейчасъ же во слѣдъ за первымъ ребенкомъ, спрашивала его: каково-то ему теперь съ ней въ могильной сырости? каково-то сладостно что земляные черви и гады подползаютъ бѣлое тѣло лизать? Въ глазахъ мутная вода; сердце сосетъ капля точащаяся изъ земли; кровь на ранѣ запеклась и прилипла. Изъ этомъ подземномъ аду змій выползаетъ со дна изъ трущобы, въ кольца свивается предъ нимъ, огненными глазами сверкаетъ, шевелитъ стрѣльчатымъ языкомъ, хочетъ ему не рану, а внутреннюю душу лизать. Онъ лежалъ въ забытьи, въ бреду.

Страшный сонъ представлялся на яву когда онъ выходилъ изъ забытья. Не въ глазахъ у него мутнѣло что въ дальнемъ окнѣ скрывалось синее небо, а это его послѣдній день проходилъ, послѣдняя вѣчная ночь наступала для него. Волна все сильнѣй и сильнѣй заходила съ рѣки, и все сильнѣй плескала въ рытвину…. Чу! это заплескала вода, выйдя изъ береговъ, ужь въ самую подошву башни. Звѣзда загорѣлась въ рѣшетчатомъ окнѣ.

Дочь! его любимая дочь!… Гдѣ теперь Софья?… Старикъ хотѣлъ молиться, и зарыдалъ. На что онъ ей? Его сестра, у которой онъ, можетъ-быть, отнялъ судьбу для своего «спокоя», и она нянькой-мамкой холила его затѣмъ чтобъ его косой взглядъ видѣть и всегда одну брань слышать…. Она гдѣ, добрая старуха, теперь? Но развѣ онъ не любилъ свою жену покойницу? Онъ, правда, запиралъ ее на ключъ безъ себя; даже въ церковь не любилъ отпускать. Но развѣ это не ее любя онъ такъ мучилъ? За всякое неосторожное слово она выносила адъ, за одинъ неласковый взоръ душевную пытку… но и это ли еще не безумная была любовь его къ ней? Развѣ онъ не истерзался, не посѣдѣлъ тогда въ одну ночь надъ ея гробомъ? Онъ отъ нея и сейчасъ на весь вѣкъ вдовецъ. За что жь она и въ могилу теперь приходитъ терзать его? А! меня не любишь!… вскрикивалъ окольничій въ забытьи, а кого жь любить-то, говори! А умирающая только повела глазами, и онъ слышитъ опять эти слова, говоритъ: «Зачѣмъ ты меня до свадьбы о томъ не спросился?» и умираетъ.

Вздрагивалъ, выходилъ изъ забытья воевода. Не въ могилѣ, все это въ тюремной башнѣ свою послѣднюю темную ночь проводитъ онъ. Радъ бы изъ здѣшней трущобы скорѣй въ народъ, хоть къ висѣлицѣ, хоть на позорную казнь выйти….

— Это мы! Веревку спущать что ль? опять сверху человѣческій голосъ раздается.

Сонъ ли? Явь ли? Въ окно свѣжимъ воздухомъ потянуло. Ужь нѣтъ рѣшетки въ окнѣ. Звѣзды и синее небо засіяли надъ головой. Ангелъ ли это, въ Дѣяніяхъ Апостольскихъ описанный, который вывелъ Петра изъ темницы?

— Дочь!… Софья, ты это? вдругъ кликнулъ окольничій.

Не видѣніе, а явную быль увидѣлъ онъ предъ своими глазами: крученая веревка ползетъ къ нему внизъ изъ окна. Онъ руками осязаетъ ее, крученую веревку.

— Это мы, Данило Ивановичъ, говоритъ ему дьякъ, перевѣшиваясь съ окна. Въ прогалѣ онъ былъ освѣщенъ мѣсяцемъ. — Сама Софья Даниловна тутъ. Въ лодкѣ тебя дожидаетъ.

Окольничій прянулъ во весь свой богатырскій ростъ; рану подъ мышкой забылъ; ястребомъ вцѣпился въ веревку; боярскими сапогами уперъ въ стѣну, и пошелъ-пошелъ узенькою круглою башней взбираться въ верхъ къ окну. Безпамятнымъ людямъ Богъ вдесятеро силы даетъ…. Лодка будто волшебствомъ подплываетъ къ башнѣ. Оба въ нее спускаются изъ окна. Только уже тутъ, въ самой лодкѣ — силы совсѣмъ оставили старика. Софья Даниловна пала на него и замерла надъ родимымъ безъ чувствъ…. Только Тихвинской Божіей Матери, даже сквозь свой обморокъ, она страстную молитву читаетъ, читаетъ, все читаетъ надъ нимъ.

На прямикъ къ селу Великому взяли гребцы. Вольною здѣшнею водой сама лодка шибко понеслась по теченью. Семиверстная ширина полой воды скоро со всѣхъ сторонъ обняла ихъ. На самой серединѣ они сочли себя совсѣмъ въ безопасности. Захаръ гресть пріостановился. Радъ былъ и Левъ Гурьичъ «вздохнуть маленько». Тарханская диковинка, пеликаны, бабы-птицы, низко пролетѣли надъ ними по серединѣ рѣки.

Когда воевода, оправясь отъ своего забытья, уже сидѣлъ въ лодкѣ упираясь на локоть въ истомѣ, когда и дочь, рядомъ съ нимъ, сама уже была въ полной памяти, — одно ее, Софью Даниловну, удивляетъ: зачѣмъ дьякъ Левъ Гурьичъ молчаливъ и неразговорчивъ, и совсѣмъ не попрежнему себя ведетъ? Зачѣмъ, напротивъ, Захаръ-мельникъ, то было всю дорогу молчалъ, а теперь, хоть шепотомъ про себя, то и дѣло «слава Богу» повторяетъ? Онъ ихъ поминутно ободряетъ-остерегаетъ отъ рѣчной опасности; даже свои стариковскія прибаутки начинаетъ поминать. Но теперь ужь и Захаръ не съ прежнею вольностью, а тайкомъ отъ воеводы, толкалъ боярышню сзади въ плечо, и такъ чтобы воевода не слышалъ, шепотомъ говорилъ подавая сткляницу: «дай, дай ему, сударыня, крѣпкихъ травъ водицы испить! увидишь сама: каковъ будетъ. Подай ему закусить и хлѣбушка.»

Едва они стали подъѣзжать къ берегу, ихъ начали окликать стрѣльцы, толпившіеся кучей на пристани противъ Великаго.

— Кто-й-то? раздавался протяжный голосъ съ берегу, когда они еще были шагахъ въ двухстахъ отъ него. — Кто-й-тамъ? все настойчивѣе чередовались голоса чѣмъ ближе они подплывали.

— Воевода! кликнулъ дьякъ Левъ Гурьичъ съ лодки. — Государь Данило Ивановичъ!

На берегу все засуетилось.

Тутъ нашлись и верховыя лошади, и двѣ-три телѣги. Наталья Ивановна, когда вся семья, наконецъ, была опять въ сборѣ подъ одною крышей, обрадовалась имъ какъ пришлецамъ не только съ того берега, а сказать бы: съ того свѣта.

ГЛАВА XXIV.
Царская грамота.

Село Великое само глядѣло городочкомъ.

Домикъ, приготовленный для нихъ Львомъ Гурьевичемъ, напоминалъ ихъ тарханскій уголокъ. Тётя-мама, въ короткую побывку, успѣла тутъ въ верхней горенкѣ приготовить даже постель для Сонюшки. Самого окольничаго она никакъ къ себѣ не ожидала такъ скоро.

Она теперь похвалялась имъ всѣмъ своимъ хозяйствомъ, все ихъ скорѣй осмотрѣть приглашала; велѣла въ мѣдномъ большомъ чайникѣ для нихъ заварить сладкій узварецъ, а того не разсудила старуха что имъ отдыхъ былъ всего нужнѣе.

Но какъ было и уснуть послѣ всѣхъ впечатлѣній за послѣднія сутки? Къ тому же коротка апрѣльская ночь. Того и гляди солнце выплыветъ. Много ли, мало ли они отдохнули съ дороги, а вотъ уже опять сидятъ всѣ вмѣстѣ. Софья батюшкѣ рану его обмыла и перевязала, и Бога благодарила теперь: рана была совсѣмъ легкая, больше страшная по одному виду.

Левъ Гурьичъ поминутно входилъ къ нимъ въ комнату; Наталья Ивановна принимала его теперь за роднаго. И не отецъ, и не дочь, послѣ всего, скоро утомились, а сама Наталья Ивановна, довольно наплакавшись отъ радости, пошла въ свою комнату почивать.

Какою-то потребностью сдѣлалось теперь для старика ни на шагъ не отпускать отъ себя дочери и, не спуская глазъ, все время на нее одну смотрѣть.

— Софья! говорилъ онъ. — Покойница матушка твоя, Варвара Глѣбовна, твоимъ рожденіемъ умирая, послѣдними словами за тебя Богу молила…. ради Бога тебя твоей теткѣ на руки отдала. И ты мнѣ жизнь спасла. Не баловалъ я тебя, себѣ одному угождалъ, тебя любя. И я, помня ея родительское слово, пуще чѣмъ ее, матерь твою родную, нѣжилъ, и лелѣялъ, и холилъ, и рядилъ тебя, и въ томъ во всемъ не тебѣ, а самому себѣ угождая. Любилъ, любилъ я тебя! Да я же и первый твой ненавистникъ былъ. И ты меня въ томъ прости, дочь моя. И во всю твою жизнь ни единымъ словомъ ты не обидѣла меня! Свою власть надо мной зная, ни разу ничѣмъ ты надо мною ничего силой не взяла; и не бранила, и не сердилась на гадкаго старика. А ноньче, онъ повторилъ опять, — и душу свою ты за меня положила.

Онъ весь будто переродился теперь. Кротости всю жизнь не доставало этому лицу. Теперь она самая, эта душевная мягкость, будто голубь слетѣла и осѣнила черты его лица. Даже голосъ старика звучалъ нѣжнѣе. Обычный поворотъ на-кось его головы, утративъ свою прежнюю жесткость, сохранилъ всю первоначальную прелесть свою. Не даромъ и старика Обрескова всѣ почитали красавцемъ.

Онъ рѣшительно не спускалъ глазъ съ Софьи. Она сказала что пойдетъ если не совсѣмъ оправиться съ дороги, такъ хоть причесать голову. Онъ взялъ гребень и всю ея голову расчесалъ и причесалъ самъ. Она просила пойти къ себѣ помолиться; онъ, обрадованный, сказалъ: «помолиться надо и мнѣ, больше тебя;» и вдвоемъ у образа помолились. Она сказала что пойдетъ провѣдать тётю-маму; они пошли къ ней вдвоемъ, и тамъ онъ сѣлъ съ дочерью рядомъ. Она отъ утомленія сѣла на лавку въ его комнатѣ; онъ самъ подалъ-поднесъ ей подушку; уговорилъ даже прилечь и, когда она легла, онъ, какъ это всегда дѣлывала ея покойная няня Василиса Пахомовна, самъ тихо перебиралъ-шевелилъ ей волосокъ за волосочкомъ. Отдохнувъ мало, она сейчасъ же оправилась, и сказала что ей «теперь совсѣмъ полегчѣло». Повеселѣлъ отецъ, придвинулъ свое кресло къ лавкѣ, и опять сидѣлъ съ нею рядомъ.

— Какъ хорошо становится на душѣ, сказалъ онъ. — Боже мой! не то что это всѣхъ послѣднихъ тревогъ, а сказать бы отъ какой долгой болѣзни, за всю свою жизнь, выздоравливаю теперь. Софья! простишь ли гадкаго старика?… Вѣдь ей-же-ей…. Ноньче и душу свою ты за меня положила.

Онъ опять плакалъ; что-то хотѣлъ, очевидно, еще сказать, но силъ не было выговорить; тяжело ему становилось.

— Батюшка! перебила дочь. — У Бога не безъ добрыхъ людей; я тебѣ всегда это говорила. А я одна чѣмъ бы тебѣ пособила?

— Нѣтъ, нѣтъ…. отрицалъ старикъ, и опять судорожно махалъ рукой. Слова еще такого онъ не находилъ, а самъ про себя, очевидно, понималъ что такое онъ ей говорить хочетъ.

Левъ Гурьевичъ вдругъ вбѣжалъ съ радостными вѣстями: въ Тарханскѣ пушки палятъ. На башнѣ, съ берегу можно видѣть, царское знамя развѣвается. Видимое дѣло, орловскія рати подошли. Все село заликовало. Для Обресковыхъ, даже и послѣ всѣхъ ихъ домашнихъ радостей, такая царскихъ войскъ надъ мятежниками побѣда была за праздникъ. Больше на радости въ домѣ выздоравливаютъ; истомленные свои усталости забываютъ. И самъ воевода, и Софья Даниловна, и тётя-мама здѣсь въ селѣ Великомъ веселѣй чѣмъ въ Тарханскѣ сидятъ за трапезой, за раннимъ утреннимъ завтракомъ. И Левъ Гурьичъ, такъ случилось, съ воеводиною дочкой за столомъ рядомъ; и дочь, на глазахъ отца, со «спасителемъ» весело разговариваетъ.

— Софья!… дочь моя! третій разъ обратился окольничій, когда они вновь остались одни.

— Проси чего хочешь меня старика. То быть не можетъ чтобы чего-нибудь весь вѣкъ ты не пожелала тайкомъ отъ меня. Мало ли что и въ шутку, изъ шалости, въ голову могло придти? Хочу, какую ни есть, сейчасъ отъ тебя просьбу слышать. О томъ говорить нечего что все наше имѣніе — твое, дочернее. Отъ сего часу я въ домѣ меньшой; отъ сего часу, не я въ домѣ, а ты всему будь хозяйка. Но не о томъ и говорю; а ты душу мою услади. Слышишь ли? — И онъ ей будто какія-то дальнія, московскія слова напомянулъ теперь. — Моя ноньче воля та чтобъ изъ твоей воли мнѣ по гробъ не выходить.

Софьина грудь тяжело, высоко заколебалась. Не могла она ужь черезъ силу удерживать себя. Сердце у ней закатилось, какъ предъ бѣдой. Блѣдное ея лицо вдругъ помертвѣло. Она предъ родителемъ, со своего кресла, встала на вытяжку.

— Батюшка! и вдругъ упала къ его ногамъ. — Сыми съ меня тяжелое свое отцово слово.

Ожилъ вскочилъ старикъ.

— Софья! о томъ вѣдь и молю тебя, застоналъ онъ глухо. — Коли я ее тогда взялъ у тебя волю, ты сама мнѣ ее отдала. Ее ты сама отъ себя отняла. При тебѣ твоя воля будь. Своя у тебя воля. А моя ноньче воля та, ужь ты слышала, чтобы мнѣ по гробъ изъ твоей воли не выходить.

— Батюшка! стонала Софья Даниловна, не отрываясь отъ его колѣнъ. — Сними съ меня тяжелое твое отцово слово!

Она, въ смертной истомѣ обращала къ нему умоляющій взоръ; блѣдно было ея лицо; простертыя руки, тонкіе пальцы дрожали….

Недоумѣвалъ, не понималъ отецъ.

— Софья, о томъ вѣдь и прошу: прости же ты меня старика!

Онъ силой поднялъ ее съ полу; тихо поддерживалъ ея слабую голову съ разметавшеюся косой.

— Дочь моя!…. Вотъ я самъ благословляю тебя. Видишь ли? — и онъ крестилъ дочь, — Господи! Твоя буди воля, а не моя.

— Батюшка! батюшка!… съ дрожью, скороговоркой произносила Софья, и припадала руками къ его груди. — Свѣтъ мой батюшка!… съ короткимъ, перерывистымъ дыханіемъ, все быстрѣй и короче произносила она.

— Ты его любишь? Ну, я такъ и понялъ…

Она судорожно отрицалась головой.

— Сталъ я и самъ послѣднее время замѣчать….

Все судорожнѣй отрицалась она; грудь тяжелѣе дышала; холодныя руки дрожали.

— Не думалъ я, правда, никакъ…. Но онъ понравился тебѣ, и довольно. Да пойми же, Софья. Вѣдь я объ немъ, обо Львѣ Гурьичѣ, и говорю тебѣ.

— Батюшка! простонала она, такъ что, казалось, и потолокъ, и стѣны въ свѣтелкѣ дрогнули отъ боли. — Сними съ меня тяжелое твое отцово слово, и замертво упала къ его ногамъ.

Только теперь все понялъ старикъ.

Такъ это не здѣсь, въ брусяной избѣ, а тогда, на Москвѣ, въ ея терему, на голубомъ коврѣ, еще тамъ угадать ему надо было! Не теперь, а два года и больше тому назадъ, въ самый тотъ Ѳоминъ Понедѣльникъ, воля Божія, а не его грѣшнаго воля, должна была совершиться. Онъ теперь на полу припадалъ къ дочери, согрѣвалъ ее теплымъ дыханіемъ, глаза ей раскрывалъ потихоньку, ея слабую голову поддерживалъ. Самъ передъ ней стоялъ на колѣняхъ, и ея холодную дочернюю руку со слезами цѣловалъ.

— Софья! простишь ли меня? вдругъ вскрикнулъ отецъ. — Нѣтъ, ты не можешь, ты не должна меня простить….

Она тихо повела на него глазами.

— Нѣтъ! ты не должна меня простить!.. застоналъ онъ глухо. — Можетъ-быть, онъ, твой суженый, безъ тебя, съ горя на войну пошелъ, давно въ полѣ убитъ лежитъ.

Софья безъ упрека, безъ жалобъ, безъ чуть слышнаго ропота, — это было очевидно для отца, — вспоминала теперь о своемъ минувшемъ счастьи; только одинокая слеза дрожала на ея рѣсницѣ. Она тихо повела на отца глазами, и попрежнему все молчитъ стоитъ.

И онъ оставилъ святыню ея души въ ней почивать; объ имени не спросилъ. Софья видитъ теперь: ему казалось бы уже святотатствомъ до ея тайны прикасаться своими руками. Не случайно, а по своему глубокому и нѣжному разуму, онъ ее объ имени не спросилъ.

— Очень я устала! чуть слышно молвила Софья. Онъ самъ увелъ ее въ верхнюю горенку. Она уснула.

И вновь отецъ объ имени не спросилъ, когда сама Софья пришла къ нему для разговоровъ. И для нея ясно теперь: не спроситъ онъ и впередъ, чтобы самому ничуть ко святынѣ ея души непрошеными руками не прикасаться. Ахъ, давно ли все это было! А вотъ она видитъ теперь: ея отецъ совсѣмъ предъ нею таковъ какимъ она всегда его себѣ воображала. Она всегда страстно любила его; сказать ли? не то любила, а больше жалѣла его. Вотъ, она его теперь попрежнему любитъ, а ужь не о чемъ жалѣть его.

— Право, началъ опять огецъ, — будто отъ какой за всю жизнь болѣзни выздоравливаю. Себя не узнаю. Софья, вѣдь это ты вылѣчила меня.

Онъ какъ-то просьбенно глядѣлъ ей въ лицо.

— А еще тому три-четыре дня, грѣшенъ, ой предъ Богомъ какъ грѣшенъ былъ! Припоминаю вчерашній день, и третевочный, во мысляхъ перебираю. Въ томъ даже что ворамъ въ руки отдался, сказать со всею откровенностью, почесть я самъ виноватъ. Гордыня обуяла. Сказать бы: смерти своей самъ алкалъ. Горестно мнѣ теперь не за себя, а за васъ, за тебя, дочь, да за твою тётушку добрую, а мою сестру родную. Откроюсь предъ тобой во всемъ; только маменькѣ не говори ни слова. Помнишь ли, третьяго дня съ Москвы гонецъ пріѣхалъ, мнѣ государеву грамоту привезъ?

— Ахъ, что такое, батюшка?

Софья вдругъ вспомнила с-вой разговоръ съ дьякомъ объ этой грамотѣ.

— Мы у царя въ большой опалѣ. Не знаю: захочетъ ли меня впередъ до своихъ очей допустить!

Софья подсѣла ближе къ отцу.

— Неправо онъ осерчалъ на меня! съ важностью продолжалъ бояринъ. — Воровъ какъ можно было — съ Москвы имъ легко писать — до нашихъ мѣстъ не допустить? Нечего меня ровнять своимъ прочимъ окаяннымъ воеводишкамъ. Нечего и Бориской Лыковымъ корить. Бориска Лыковъ!… а? (Сѣрые его усы шевелились.) Опалой и подавно грозить нечего. Не опалы его устрашаясь, а то себѣ на душу за срамоту взявъ, я и точно что воровъ поджидалъ, будто на вольную смерть шелъ. Только и не чаялъ, дочь моя, что таково страшно безъ покаянія животъ кончать. Вотъ она голубушка! — вынулъ онъ грамоту изъ-за пазухи. — Со мной вмѣстѣ въ башенной тюрьмѣ у-сердцу была.

— О чемъ же, и что тутъ государь пишетъ? спросила дочь.

— Пишетъ такъ, отвѣтилъ отецъ, тряхнувъ грамотой, и началъ читать, минуя титулъ и многія мѣста, очевидно офиціальныя, а не тѣ которыя были тягостны для его самолюбія: — «И тебѣ бы знать, Данило Ивановичъ, что ты нонѣшнимъ своимъ нерадѣніемъ себя въ конецъ осрамилъ; а которая твоя прежняя была вѣрность, за что я тебя много и жаловалъ, и ты ей нонѣшнею своею оплошкой злой конецъ положилъ; а которые отъ меня съ Москвы бояре въ другіе города противъ воровъ посыланы, тѣ своего государя, моего царскаго величества Алексѣя Михайловича всея Руси, честь не по твоей глупости оберегали….» Ну, тутъ Лыкову и всей ихъ братьѣ отъ царя: величаемъ тя! Бориско Лыковъ, а? (Опять его сѣрые усы шевелились.) «…. и мы велимъ вотчины назадъ отписать»…. Ну, всего насъ рѣшить! Такъ, молъ, и того мало!… Извѣстно это: Обресковы въ опалѣ. Да глядико-ка еще что про хорошихъ-то нашихъ, про московскихъ сосѣдей, въ припискѣ пишетъ! Мало имъ того что ихъ отецъ передъ моимъ батюшкой испоконъ вѣка чванился. Вѣдь ты это знаешь ли? Вотъ я тебѣ теперь это первый разъ скажу. Въ нашемъ-то, въ Кривомъ переулкѣ, вѣдь это мой родитель, онъ первый, зачалъ каменны палаты выводить, ну и безъ спору было. А вотъ ихъ-то родитель, Григорія Романовича старикъ, старый Засѣкинъ, не стерпѣлъ: дай, молъ, и я таковы же точно, да еще лучше, насупротивъ Обресковыхъ палатъ и свои бѣлокаменны выведу поставлю!… Слушай-ко. «А Григорій Романовичъ Засѣкинъ, давно ли тебѣ по службѣ за одно мѣсто былъ…. а ноньче мы его и въ бояре пожаловали, да по немъ и сыну его вотчины наддали, и нашею царскою милостью его на своихъ очахъ сосватали, своимъ обиходишкомъ женимъ, за него княжну Салманову выдаемъ….» А, Софья, каково? — и онъ встряхивалъ грамотой, и положивъ ее на столъ, ударялъ по ней кулакомъ. — Сосѣдъ-атъ мой ужь на Москвѣ бояринъ! Въ домъ-то къ нимъ самъ царь: то было жениховъ, а ноньче ужь и невѣстъ засылаетъ!

Это былъ намекъ на свадьбу Настеньки. И глаза его опять сверкали, сѣрые усы шевелились.

Прошло молчанье.

— Ну да Богъ съ ними со всѣми, да и съ царемъ-то! молвилъ окольничій. — Одно ты въ мірѣ мое сокровище. Ты, моя дочь, при мнѣ; я опять съ тобою, а для міра я совсѣмъ отпѣтый человѣкъ.

Вошла маменька Наталья Ивановна съ новыми добрыми вѣстями. Она принесла воеводѣ привезенный изъ Тарханска кафтанъ, а Софьѣ ея любимую душегрѣйку и шелковую сѣтку на голову. Орловскій тысяцкій прислалъ изъ города за ними расшиву: воровъ всѣхъ избили и прогнали. Тарханескъ очищенъ. Воеводу отъ мала до велика всѣмъ народомъ ждутъ въ городъ съ минуты на минуту.

— Что жь, батюшка, потихоньку молвила Софья отцу, вставая. — Вотъ и самъ государь теперь узнаетъ что Тарханскъ очищенъ, изо всего уѣзда воровъ прогнали. Мой совѣтъ тебѣ таковъ: будемъ ждать, впередъ какой отъ государя милости дождемся?

Она поблагодарила тётю-маму за сѣтку и за душегрѣйку, сказала что пойдетъ сейчасъ же переодѣться къ себѣ наверхъ.

ГЛАВА XXV.
Плачъ Софьи.

Ни бровью не повела. Какъ въ началѣ, такъ и до самаго конца, за чтеніемъ грамоты пристально слѣдила.

Когда старикъ внятно читалъ строки…. «Да по немъ и сына его царскою нашею милостью пожаловали…. За него княжну Салманову отдаемъ.» И когда отецъ говорилъ: ну, тутъ пустое пошло! Царь мальчишку приданымъ наградилъ; и какъ въ комнату вошла маменька Наталья Ивановна съ вѣстями, и когда она изъ ея рукъ брала свою любимую атласную душегрѣйку…. Ни бровью не повела, не содрогнулась.

Но, Боже мой! Только теперь можно было видѣть, чего Софьѣ надъ собой стоило пережигь эти пятьдесятъ минутъ въ суткахъ исполненныхъ и безъ того всякихъ необычайныхъ волненій. Вбѣжавъ по тесовой лѣстницѣ въ свою свѣтелку, она заложила дверь на задвижку, кинулась-упала на кровать и, забивъ голову въ подушку, зарыдала-зарыдала.

— Левъ на Москвѣ сосватанъ! Царь за него княжну Салманову отдаетъ!!

Не уѣзжать бы тогда имъ изъ Москвы въ дальнюю сторону. Ахъ! два года тому назадъ не бѣжать бы имъ за тысячу верстъ отъ людей, въ чудь, глушь, изъ столицы!

Сердце ея было разбито. И въ какой день? Этотъ весь день былъ громовый. Убита въ ея глазахъ дряхлая голубка, ея Василиса Пахомовна-няня. Воеводу, ея отца, на площадь волокутъ пьяные казаки. Она цѣлые сутки съ мокрыми ногами, въ бабьемъ тулупѣ. Приказный дьякъ что всегда дрожалъ при видѣ ея отца и стоялъ на вытяжку, хочетъ ее цѣловать, и говоритъ про любовь. Съ нимъ да со старымъ мельникомъ, она спасаетъ отца. До сихъ поръ у ней въ ушахъ стонетъ плескъ волнъ да завыванье ночной бури у башни. До сихъ поръ у ней болятъ руки отъ веселъ, отъ борьбы съ водою на стремени. Она не очувствовалась даже еще и отъ послѣднихъ мукъ, когда кланялась въ ноги отцу и заклинала.

И когда же этому сердцу суждено было разбиться? Наканунѣ.

Это теперь, когда ея отецъ и съ Богомъ, и съ людьми, и съ самимъ собою примирился. Да развѣ, на самомъ дѣлѣ, ужь и не снято съ нея, даже сейчасъ, тяжелое отцово слово? Рѣшительно наканунѣ.

Она плачетъ-мучится, сама себя терзаетъ. «Лёва! Левъ мой Григорьевичъ! зачѣмъ я тебя, дѣвка, полюбила!» Безропотно, безъ жалобъ на кого другаго, она рыдаетъ, сама себя кругомъ винитъ; можно ли было ей той же любви надѣяться? зачѣмъ-зачѣмъ она его такъ безумно полюбила?

Посмотрѣла бы я его, поглядѣла бы я его; неужели онъ такъ перемѣнился? Левъ Григорьевичъ!… Лёвка ты мой! какая она такая твоя невѣста? Бѣлый вашъ домъ, наша церковь красная — ахъ, ты помнишь ли что въ терему у меня говорилъ ты? Твои дѣтскіе кудри; твоя бѣлая рука; живые твои соколиные глаза…. Подай, гдѣ у тебя мое колечко?

Она плачетъ, терзаетъ себя: «зачѣмъ я безумно полюбила?» Ужь не можетъ она жить. Ужь не о чемъ ей даже Богу помолиться. Она только смерти молится, а онъ на Москвѣ пируетъ. «Нѣтъ, нѣтъ», далеко отъ него плача, мучитъ она себя: «и забывая, не забылъ ты меня! и разлюбляя, не разлюбилъ ты меня! хочетъ другую любить, съ той не ласковъ онъ. И ты помнишь какая она такая Софья Даниловна твоя, хоть и повѣнчался съ другою! Но ей для чего теперь жить? Ни перемѣнить, ни поворотить, какъ ни терзайся. Лёва, Лёва!… или вправду княжна Салманова теперь — твоя молодая жена!»

Она чувствовала, въ ея жизни это былъ переломъ.

Въ тотъ же день они опять переѣхали домой въ Тарханскъ. По городу убирали трупы… Мало-по-малу на улицахъ и въ домахъ водворялась прежняя тишина. У самой ограды Михаила Архангела похоронили ея няню. Палашка спаслась, благодаря протопоповой женѣ, у нихъ въ сараѣ, въ пустой кадкѣ. Наталья Ивановна опять помѣстилась подъ лѣстницей, и образъ Всѣхъ Скорбящихъ висѣлъ попрежнему въ переднемъ углу на розовой тесемкѣ. Въ ихъ большой передней комнатѣ, попрежнему, накрытъ длинный столъ. Поставленъ ужинъ. Темно въ комнатѣ; свѣчей нѣтъ, и мѣсяцъ не глядитъ въ окно. Но апрѣльскій вечеръ когда же теменъ бываетъ? Долго никто не приходитъ за ужинъ. Одинъ Левъ Гурьичъ похаживаетъ по пустой комнатѣ. Онъ цѣлый день то и дѣло всякому попадался въ домѣ на глаза.

Дьякъ все чего-то ждетъ.

ГЛАВА XXVI.
Объясненіе съ дьякомъ.

Въ тотъ же вечеръ у Софьи Даниловны былъ разговоръ со Львомъ Гурьевичемъ.

Ея сердце было разбито. Чувство, которое много лѣтъ она берегла въ своей душѣ за святыню, которое именно теперь окрѣпло и созрѣло въ ней, оно какъ въ могилѣ. Вся ея жизнь переломлена. «Законъ! Царь неумолимый!» проносилось еще по временамъ въ ея мысляхъ. Но нѣтъ, сердце не давало себя въ обманъ: Царь только жизнь воленъ отнять.

Итакъ, вечеромъ у нихъ былъ разговоръ.

Левъ Гурьичъ, послѣ всѣхъ тревогъ за послѣднія сутки, видимо, дожидался этого мига побыть съ Софьей наединѣ. Онъ цѣнилъ въ себѣ что жертвовалъ за нее жизнью. Бѣднякъ даже черезчуръ простодушно разчитывалъ на это свиданье. Когда Софья вышла къ нему, наконецъ, молодой Каравеловъ сіялъ такимъ блаженствомъ что ей стало неловко.

— Левъ Гурьичъ, сказала она ему. — Теперь мнѣ тебя благодарить надо. Съ нонѣшняго дня ты мнѣ истинный другъ на всю жизнь. И на всю мою жизнь — я тебѣ по гробъ благодарна.

Она подошла къ нему ближе, обняла за локти и поцѣловала въ щеку.

Онъ налету припалъ губами.

— Софья Даниловна!.. вымолвилъ онъ задыхаясь.

— Левъ Гурьичъ, полно! остановила она его легкимъ движеніемъ.

Онъ схватилъ ея руку и запечатлѣлъ какимъ-то рабски-почтительнымъ поцѣлуемъ.

— Ты меня любишь, Левъ Гурьичъ! сказала вдругъ Софья. — Я тебѣ въ томъ вѣрю. Еслибъ и не привелъ Богъ тебѣ пособить мнѣ въ моемъ великомъ горѣ, я и по прошлымъ твоимъ рѣчамъ и дѣламъ дала бы въ томъ вѣру. А какъ ты ноньче моего роднаго отца спасителемъ сталъ; только меня любя, за него на вѣрную смерть пошелъ (могли мы съ тобой въ рѣкѣ утонуть, и въ руки разбойникамъ попасться)… такъ какъ же мнѣ твоей любви не вѣрить! Но…

Левъ Гурьичъ вздохнулъ.

— Но, повторила Софья, — мнѣ на своемъ вѣку быть замужемъ видно Богъ не судилъ. Напрасно меня всѣ зовутъ красавицей; ужь я дольше всѣхъ своихъ ровесницъ въ дѣвкахъ засидѣлась. Также, видно, и впереди мнѣ счастья нѣтъ. Что ты мнѣ теперь, Левъ Гурьичъ, на то отвѣтишь, если я тебѣ скажу что я въ монастырь пойду?

Лице Льва Гурьича, по временамъ еще оживлявшееся надеждой, вдругъ разразилось горькою усмѣшкой.

— Говоренося! отвѣтилъ дьякъ съ какимъ-то небывалымъ еще озлобленіемъ; черты его лица искривились. Онъ провелъ по волосамъ рукой, отвернулся въ уголъ, и заигралъ въ рукахъ куньею шапкой.

Софья остолбенѣла.

— Удивительно для меня! всплеснула она руками. — Какъ, Левъ Гурьичъ? Да, если ты меня вправду, какъ самъ говоришь, любишь, а я твоею быть не могу, развѣ тебѣ не за счастье теперь услыхать отъ меня что я не кому-нибудь живому человѣку въ руки достанусь, а что я навѣкъ останусь сирота Божья?

Она схватила его за руки, будто еще умоляла скорѣй сказать: такъ ли она это своимъ дѣвичьимъ умомъ разсудила?

Глаза ея горѣли такимъ огнемъ, какого дьякъ за Софьей Даниловной и не чаялъ. Вся она была обворожительна предъ нимъ. Съ ногъ до головы такимъ желаніемъ жизни вѣяло отъ нея! Влюбленный дьякъ обомлѣлъ.

— Софья Даниловна! (Голосъ Льва Гурьича дрожалъ; онъ страстно сжималъ ея руку; онъ дерзко заглядывалъ ей въ лицо.) Софья Даниловна… ты… въ монастырь пойдетъ?

— Пойду безо всякихъ переговоровъ, съ достоинствомъ отвѣтила Софья, и отняла свою руку прочь.

— Богъ одинъ вѣдаетъ что говорить, сказалъ дьякъ, садясь на скамейку, и опять отвернулся въ уголъ. Онъ, очевидно, ждалъ признанія; а ей, повидимому, не хотѣлось больше говорить. — Стало-быть, ты замужъ ни за кого ни пойдешь? прервалъ онъ молчаніе.

— Знать ни за кого, молвила Софья.

— И ты мнѣ въ томъ вѣрно обѣщаешься? крикнулъ дьякъ, вставая, и подставилъ ей свою широкую ладонь. — Ты мнѣ въ томъ вѣрно обѣщаешься что ты замужъ ни за кого, а ты къ Богу, въ монастырь, пойдешь?

— Должно такъ и есть, молвила Софья.

Дьякъ глядѣлъ въ полъ.

— Кому было на мнѣ жениться, тотъ можетъ-быть на войнѣ мертвъ лежитъ, договорила Софья.

— И на тебѣ теперь никто не женится? настойчиво спросилъ дьякъ.

— Больше никто! наотрѣзъ отвѣтила Софья.

Не привыкни еще прежде бѣдный дьякъ въ цѣлые два года считать себя «презрѣннымъ червемъ» предъ семьей Обресковыхъ, трудно бы ему было теперь устоять на ногахъ предъ воеводиной-дочкой. Сама Софья поспѣшила на помощь.

— Ты развѣ не видишь, сказала она ему, — во мнѣ перемѣну? Я тебя теперь совсѣмъ за своего друга почла, и ты мнѣ сталъ истинный другъ на всю жизнь. Я тебѣ это, Левъ Гурьичъ, не занапрасно сказала. Въ прошлое время когда бы ты отъ меня такихъ рѣчей услыхалъ? Случалось мы съ тобой и очень подолгу разговаривали, а такихъ отъ меня рѣчей ты никогда еще не слыхалъ. Такова я съ тобой и впередъ на всю жизнь буду.

Въ комнату вошелъ воевода.

Двое слугъ несли за нимъ свѣчи. Данило Ивановичъ былъ въ своемъ домашнемъ, на бѣличьемъ мѣху, кафтанѣ; а на ногахъ у него были желтые сапоги бѣлыя кисточки.

— Ты вотъ гдѣ, Сонечка, молвилъ отецъ, — а я всѣ комнаты обошелъ, искалъ тебя.

Левъ Гурьичъ стоялъ уже въ самомъ углу на вытяжку.

— Батюшка, сказала Софья Даниловна, — я тутъ безъ тебя Льва Гуръича благодарила за все что нынѣшній день онъ сдѣлалъ для нашего семейства.

Софья указала отцу на бѣднаго дьяка.

— Левъ Гурьичъ! подойди сюда, и окольничій тяжело вставалъ со своего кресла, опираясь на его ручки. — Поцѣлуемся съ тобой по-христіански. (Окольничій цѣловалъ своего дьяка троекратнымъ поцѣлуемъ, какъ цѣлуются у Христовой заутрени.) Завсегда будешь нашему дому другъ. И дѣтямъ, и внукамъ своимъ закажу твою добродѣтель поминать. Здѣсь ли останемся, въ Москву ли опять переѣдемъ, будешь намъ всегда за родного брата всѣмъ намъ. Благодарствую, Левъ.

И старикъ опять тяжело опускался въ свое кресло.

Только теперь можно было видѣть сколько силъ убыло у старика. Онъ посѣдѣлъ, одряхъ за цѣлые годы. Рана подъ мышкой все еще была перевязана.

— Не на чемъ, сударь Данило Ивановичъ! проговорилъ дьякъ надумавшись и отвѣсилъ низкій поклонъ воеводѣ.

Софья, заложивъ руки за спинку кресла, стояла возлѣ отца.

— Надо будетъ скорѣй обо всемъ государю на Москву отписать, продолжалъ окольничій. — На сію минуту силъ моихъ не стаетъ государевыхъ дѣлъ начинать; а завтра… ты самъ ко мнѣ въ домъ не ходи, Лёвка, самъ я еще до свѣту къ тебѣ въ приказную приду.

— Слушаю-съ! отвѣтилъ дьякъ, и отвѣсилъ низкій поклонъ воеводѣ.

— Стрѣльцамъ вели очередь блюсти строго. Отъ воровъ, правда, теперь никакой опаски нѣтъ. Къ вечеру еще свѣжій гонецъ былъ: ихъ на сорокъ верстъ кругомъ потоптали. Но чтобы все у насъ съ тобою было по чину. Чай, вода сбывать стала? спросилъ вдругъ воевода.

— За день вся сошла, отвѣтилъ дьякъ. — Подъ горой у башни, сказываютъ, ужь въ бродъ опять переходить начали. Дружная вода была.

И Софья, и отецъ, молча, перекрестились.

Въ комнату вошла Наталья Ивановна.

— А гдѣ братецъ? А вы всѣ тутъ! сказала старуха. Отъ отца она перешла къ дочери; опять горячо ихъ перецѣловала, и въ заключеніе, залившись слезами, повалилась прямо на шею ко Льву Гурьичу. — Дай же, спаситель нашъ, тебя-то отблагодарить теперь! Великъ Богъ своею милостью, сотворилъ чудо не по нашему маловѣрію; а и добрымъ людямъ спасибо на вѣкъ.

Она плакала и рыдала. Дьякъ горячо обнимался съ маменькой Натальей Ивановной. По обычаю всего дома, и онъ ее кликалъ маменькой.

— Гдѣ послѣ такого страха здѣсь на чужой сторонѣ оставаться! заголосила Наталья Ивановна. — Ой, въ Москву, братецъ! скорѣй въ Москву просись у государя. Няня-то наша, добрая моя старуха Василиса Пахомовна, царство ей небесное! знать за всѣхъ насъ она тутъ одна свои кости сложила на чужой сторонѣ. (Наталья Ивановна крестилась на образъ.) А тебѣ, Левъ Гурьичъ, обратилась она на прощаньи опять къ дьяку, пошли тебѣ тутъ Богъ, безъ насъ, на Тарханскѣ первую что ни самую лучшую невѣсту.

Дьякъ даже своего «не на чемъ» не отвѣтилъ Натальѣ Ивановнѣ.

— Прощай, Левъ Гурьичъ! поклонилась Софья Даниловна дьяку съ порога, поведя своего больнаго отца укладывать спать; Наталья Ивановна понесла за ними обѣ свѣчки.

Такъ тутъ и заночевалъ на столѣ ужинъ никѣмъ не тронутый.

ГЛАВА XXVII.
Христосъ Воскресъ!

И вотъ, торопится утренняя заря…. Ранній бѣлый день апрѣльскую ночь смѣняетъ. Послѣдки снѣговъ стаяли кругомъ; вездѣ вода побѣжала. И въ воздухѣ, и на землѣ, во всемъ — явно себя сказываетъ весна. Въ воздухѣ свѣжѣетъ запахомъ полей. Жаворонки вездѣ запѣли. На небѣ журавли летятъ, гуси тянутъ вереницами. Торопятся сѣрые на лѣтнюю сторону — за Москву, за Смоленскіе лѣса, за грязи Новогородскія. Тянутъ дикіе къ Бѣлому морю, за Архангельскъ, къ самому Океану. На всей Руси колокола въ тотъ день за одно гудятъ. Великая Суббота на улицѣ; а завтра — праздникамъ Праздникъ. Само, какъ весна животворящая, Свѣтлое Христово Воскресенье подошло.

Христосъ Воскресъ! грянетъ изъ края въ край по всей Русской землѣ.

И какъ на Москвѣ, при полночномъ гулѣ всѣхъ московскихъ колоколовъ, по церквамъ по приходамъ, великое торжество свѣтло праздновалось, такъ и тутъ на чужой дальней сторонѣ, въ Тарханскѣ, въ самую полночь ударилъ колоколъ близь воеводскаго двора у Михаила Архангела. Пять-шесть здѣшнихъ церквей откликалось ему съ разныхъ сторонъ, и весь здѣшній тарханскій людъ заспѣшилъ къ Пасхѣ.

Тамъ на Москвѣ, въ красной церкви, стоя предъ самымъ образомъ Тихвинской Божіей Матери, было ли кому дальнихъ Тарханскихъ вспоминать? И здѣсь, въ глухомъ Тарханскѣ, за тою же великою утреней, было ли кому о дальнихъ московскихъ вспоминать? Разлученные друзья христосовались ли мысленно въ эту ночь между собою.

А то что же?

Чѣмъ для нихъ Свѣтлый Праздникъ не свѣтелъ былъ? оба на Тихвинскую Божію Матерь во всемъ положились. Тутъ оба сказали въ сердцѣ своемъ: какъ Богу угодно, такъ пусть и будетъ.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЪ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА XXVIII.
Царь въ окно поглядѣлъ.

Былъ тихій іюньскій вечеръ. Налетали сумерки на Москву. Пространная Красная площадь давно опустѣла. Надъ ея зеленымъ деревенскимъ просторомъ все рѣже щебетали отрижи; по-деревенски еще кружились они и надъ золотыми верхами Кремля. Въ беззнойномъ воздухѣ ждалось и назавтра яснаго дня.

По-тогдашнему шелъ восьмой часъ ночи.

Стрѣлецкая стража ужь зачинала свою перекличку. Первый перекрестился сторожъ у Успенскаго собора и затянулъ протяжно и заунывно: «Пресвятая Богородица, спаси насъ!» Въ ближнемъ притонѣ хрипло отозвался другой: «Святые московскіе чудотворцы, молите Бога о насъ!» Изнутри Кремля стали ближе и явственнѣй подступать къ стѣнамъ такія же точно громогласныя возглашенія и «Николаю Чудотворцу», и «всѣмъ святымъ». Вдругъ на всю площадь раздалось со стѣны: «Славенъ городъ Москва!» и протяжно замиралъ вдали этотъ окликъ. «Славенъ городъ Кіевъ!» откликнулся другой. И еще дальше раздаюсь: «Славенъ городъ Владиміръ!» и еще дальше: «Славенъ городъ Суздаль!» Изъ затина къ затинъ, отъ башни къ башнѣ, стали перекликаться какъ колокола по всѣмъ угламъ. Звучитъ имя Ростова; звучитъ имя Ярославля; звучатъ имена другихъ древнихъ русскихъ городовъ, вся слава которыхъ для насъ, потомковъ, осталась въ одномъ ихъ имени.

А вотъ ужь и ласковыя лѣтнія звѣзды загорѣлись въ ночной синевѣ. Тяжелыя лампады, теплящіяся у вратарныхъ иконъ, рѣзче выдаютъ свои пламена сквозь окружающій сумракъ. Чешуйчатыя, черепичныя кровли высокихъ башенъ выступаютъ все темнѣй на голубомъ небѣ. На рву, у Василія Блаженнаго, отъ тамошней высокой травы и отъ густаго кустарника потянуло свѣжею росой. Мѣсяцъ ли всходитъ съ краю, утренняя ли заря ужь занимается во слѣдъ вечерней, а только Москва рѣка вся, какъ бѣлымъ днемъ, видна въ своихъ глинистыхъ берегахъ. А поглядѣть съ нея на Кремль, уже и онъ больше не темнѣетъ теперь, а сызнова начинаетъ свѣтлѣть своими несмѣтными крестами, двоеглавыми золотыми орлами, верхами царскихъ теремовъ, бѣлою зубчатою стѣной и башнями по угламъ,

Сонъ царилъ на весь Кремль.

Но вдали, за ходами и переходами боярскихъ дворовъ, потомъ за тѣснотой всякой дворцовой постройки, по-за святыми соборами, тамъ, на верху, въ ночной тиши, ярко свѣтился одинъ огонекъ. Въ сплошномъ ночномъ туманѣ и въ глубокомъ безмолвіи, когда развѣ только бородатый стрѣлецъ отгонялъ полночную дремоту напѣвомъ тропарей, когда темные пустынные соборы еще темнѣй и пустыннѣй казались отъ мрачнаго освѣщенія одиночныхъ ночныхъ лампадъ, тамъ высоко-высоко въ царскомъ теремѣ, и какъ разъ въ государевой спальнѣ, ярко сквозь пунцовую занавѣску свѣтило одно окно. Любопытно ли заглянуть въ теплый царскій уголокъ?

Спаленка царя Алексѣя Михайловича была крошечная комнатка, вся устланная ковромъ и по стѣнамъ увѣшанная коврами. Она была ярко освѣщена двумя восковыми свѣчами въ высокихъ мѣдныхъ шандалахъ, которые стояли на небольшомъ дубовомъ столикѣ противъ самаго окошка. На немъ красовалась большая мѣдная чернильница съ трубками, а въ трубкахъ цѣлымъ вѣеромъ были натыканы чиненыя гусиныя перья. Это былъ любимый уголокъ царя Алексѣя Михайловича, уголокъ отдохновенья. Изъ этой чернильницы, на этомъ самомъ столикѣ, онъ обыкновенно писывалъ собственноручно дружескія письма пріятелямъ о своихъ охотахъ, о садоводствѣ, страстно имъ любимомъ, о своихъ ненаглядныхъ кречетахъ и соколахъ. Точно также въ здѣшнемъ дубовомъ шкапчикѣ, который стоялъ въ углу, почти въ прислонъ къ косяку окошка, хранились не царскія дѣловыя бумаги и не другія важныя книги, которымъ отведено особое мѣсто не въ этомъ покоѣ, а хранились и казали себя за стекломъ разныя охотничьи рѣдкости и диковинки: обдѣланная какъ живая черепаха, малая охотничья трубка, разныя сушеныя травы, а въ книгахъ и тетрадяхъ заключались всевозможные секреты, бездѣлки и выписки по части его любимыхъ забавъ.

На полу, на низенькой скамейкѣ, спиною въ упоръ къ дубовому шкапчику, сидѣлъ девяноетолѣтній, сѣдой и съ виду слѣпой старикъ. По тишинѣ въ комнатѣ, по ровной, тихой и съ минуты на минуту все болѣе замиравшей рѣчи этого Божьяго человѣка можно было догадаться что царь уже дремлетъ, а пожалуй и уснулъ-почиваетъ. По боковой стѣнѣ, направо отъ окошка, тянулась узкая длинная лавка, до-полу укрытая ковромъ и въ углу съ бѣлыми подушками. На ней и отдыхалъ теперь Алексѣй Михайловичъ. Въ углу нельзя было разглядѣть его лица, и даже были ли у него глаза закрыты. Одна каштановая борода тамъ темнѣла. Безъ сапогъ, въ темно-синемъ халатѣ, онъ недвижимо лежалъ во всю длину лавки, скрытъ полу-сумракомъ. Только малиновые чулки ярко освѣщались на немъ обѣими свѣчами. Царь не шевелился. Свѣчи нагорали все болѣе. Щипцы, точно такія въ маломъ видѣ какими ныньче захватываютъ горячіе уголья, лежали на мѣдномъ подносѣ у самыхъ шандаловъ. Но оправлять свѣчи Божій человѣкъ видимо не торопился.

…."И было великое разоренье", дотягивалъ онъ, какъ псаломщикъ, свой безконечный разказъ; остановился и сталъ прислушиваться и приглядываться, точно ли государь почиваеть? «И градъ Ростовѣ опустѣлъ…. и соборъ сожгли.» Старокъ пріостановился.

Можно было разслышать стукъ маятника въ столовыхъ, черепаховыхъ часахъ.

Молчаніе и непробудный сонъ въ цѣломъ дворцѣ. Спитъ ли, не спитъ ли самъ государь Алексѣй Михайловичъ, но спятъ давнымъ-давно его спальники и стряпчіе, которымъ сегодня очередь быть ночными у него вверху. Спятъ двое дворянъ на верхней ступени его лѣсенки, которая ведетъ сюда, въ эту спаленку, двое опятъ на средней ея ступени, и еще двое спятъ въ низу на полу, прямо на нижнюю ступеньку положили голову какъ на подушку. Въ боярскомъ отдѣленіи спятъ «дневальные», которыхъ тутъ на ночь изъ двѣнадцати осталось только двое. Спятъ дворцовые отроки, танъ въ среднемъ ярусѣ, у дверей запертыхъ на ночь пріемныхъ царскихъ покоевъ; другіе по сѣннымъ переходамъ, и на здѣшнихъ лѣстницахъ, и кто гдѣ попало. А про отдѣленіе молодыхъ царевичей и еще другое, государевыхъ сестеръ, царевенъ, говорить нечего. Давно спитъ царица на мягкой пуховой постели, теперь одна въ своей половинѣ. Нигдѣ не видать огня въ пустыхъ царскихъ палатахъ; только тихія лампады въ ночной темнотѣ даютъ слабое мерцаніе по угламъ. Близь иконъ, еще отъ утренняго куренія, пахнетъ ладономъ. Только въ сѣнныхъ переходахъ, гдѣ-гдѣ по широкимъ дубовымъ лѣстницамъ, ночные жирники еле-еле коптятъ масломъ.

Но ниже, у самой подошвы дворца, только перейти не очень длинныя сѣни, во дворцовой пристройкѣ, въ соколѣничьей избѣ, будто люди не опятъ. И здѣсь всѣ комнаты на ночь притворены. Только въ передней, на дубовомъ столѣ, покрытомъ зеленымъ сукномъ, гдѣ лежатъ тетради и бумаги и стоить огромная жестяная чернильница, на самомъ краюшкѣ сидитъ нашъ знакомецъ, молодой князь Львовъ. Онъ свѣсилъ со стола свои ноги и для удобства подставилъ подъ нихъ скамейку. Противъ него на скамьѣ сидитъ блѣдный и разстроенный Левъ. Они оба пробыли сегодня «дневальными», но когда вечеромъ собирались бѣжать домой, Матюшкинъ Аѳанасій Ивановичъ какъ-то подозрительно выглянулъ изъ окошка, точно понюхалъ воздуха, и почему-то отпустить ихъ домой не благоразсудилъ. Онъ велѣлъ имъ и на ночь остаться гдѣ поближе. Они оба сидѣли въ потемкахъ и, очевидно всю ночь проговорили; разговоръ замиралъ. И здѣсь только слабый пламень отъ лампады предъ иконами свѣтился въ самомъ углу.

— Ахъ, тезка, тезка, мотнулъ вдругъ головою князь Львовъ. — И ты вотъ только когда мнѣ все сказалъ!

— Очень мнѣ тяжело, отвѣтилъ Левъ. — Самъ не знаю для чего я тебѣ сказалъ.

— Достой, вотъ на, перебилъ его князь Львовъ, — оба мы хороши съ тобой! Ну, какой тамъ еще къ тебѣ приходилъ нищій изъ Тарханска? Врутъ они откуда ни придутъ. А ты вотъ что лучше…. Государь-то еще давеча тутъ у насъ сидѣлъ… Ну, еще новыхъ, привозныхъ колокольцевъ оглядывалъ. Такъ дьякъ-то прибѣжалъ съ бумагами.

— Ничего у меня въ памяти не было, отвѣчалъ Левъ.

— Полно, тезка!… Иди что жь я вправду? Въ самомъ дѣлѣ, кажется, тебя тутъ не было. Право, вдругъ сверху сбѣжали къ Аѳанасію! Ивановичу съ бумагами, царя спрашивали. Молъ, радостныя вѣсти пришли, а государь именно про нихъ велѣлъ, коли придутъ, доложить ему тотчасъ.

— Шутишь? сказалъ Левъ.

— Да не шутить, возразилъ князь Львовъ, — а вотъ еще какъ: ну, право изъ Тарханска! Самъ Аѳанасій Ивановичъ говорилъ тутъ: модъ, долгое время казацкая смута длилась, государь опечаленъ былъ; а вотъ, молъ, и за Самарой теперь воровъ разбили! Сюда къ намъ и думный дьякъ входилъ. Что-то весело тамъ потолковали у себя, да и пошелъ сейчасъ государь вверхъ съ бумагами.

Но и это не успокоило Лёвы; онъ хорошему не вѣритъ. Онъ больше вѣритъ страшнымъ разказамъ которыя принесъ ему дальній странникъ, прямо съ мѣста, прямо изъ Тарханска. Нищій второй день уже пришелъ въ Москву, остановился у нихъ во дворѣ по прежнему знакомству. Казаки при немъ взяли городъ.

Она жива, это онъ слышитъ. Что она жива, про это, пожалуй, сама душа вѣщуетъ ему. Но онъ всѣмъ сердцемъ слышитъ, какимъ-то постояннымъ душевнымъ нытьемъ угадываетъ, что они оба наканунѣ какихъ-то неисповѣдимыхъ судебъ. Что-то необычайное, что-то нечеловѣчески-страшное близится къ ней. Все время у него въ головѣ какіе-то неразгаданные сны и грезы предъ глазами.

Вотъ, вотъ она! Идетъ высоко и холодно кругомъ въ синевѣ. Она стоитъ, какъ рыцарь со знаменемѣ, на верху башни. Вдругъ огонь, пожаръ. Рухнули обгорѣлыя стропила ихъ бѣлаго дома. Она восходитъ дальше и все выше. Ни заплакала, ни засмѣялась, а все о чемъ-то думаетъ; ни съ кѣмъ не говоритъ, а все шепчетъ. Потомъ они вмѣстѣ ѣдутъ по рѣкѣ въ одной лодкѣ; за ними и вокругъ нихъ плыветъ много казачьихъ лодокъ; а она кивнула головой что никого не видитъ. И лодокъ въ самомъ дѣлѣ нѣтъ, а это окольничій косымъ взглядомъ смотритъ изъ морской глубины… Левъ, какъ окоченѣлый, ужь не можетъ больше гресть. Вдругъ она взяла у него изъ рукъ весло и загребла сама, и спасены оба. Но рѣка замерзла и вся въ бѣломъ снѣгу, лодкѣ некуда плыть…. Она только теперь ему улыбнулась и говоритъ: развѣ ты не видишь, мы леденѣемъ? Обоихъ клонитъ ледяной сонъ.."

Разказывалъ ли Лёва вслухъ свои мудреные сны молодому пріятелю, самъ ли бредилъ въ полуснѣ этими грезами, только то вѣрно что его пріятель князь Львовъ давно уснулъ тутъ же какъ былъ верхомъ на скамейкѣ, а голову положилъ на столъ, какъ на подушку.

Лёва прислушивается: кто-то идетъ.

Чу! въ ночной тишинѣ, во мракѣ сѣннаго перехода изъ дворца къ нимъ сюда въ сокольничью, онъ точно слышитъ чьи-то крадущіеся, осторожливые шаги. Но можетъ-быть и самые эти шаги только сонъ.

Спятъ по-прежнему по лѣстницамъ, какъ и часъ тому назадъ, дворцовые ночные слуги; верхнія палаты закрыты и стоятъ пусты; на верхней лѣсенкѣ, которая ведетъ въ Царскую спаленку, по-прежнему двое спятъ на нижней ступени, двое въ серединѣ и двое на верхней ступени… Только на площадкѣ теперь какъ будто ужь свѣтлѣть начинаетъ.

Въ комнатѣ у государя по-прежнему нагораютъ свѣчи. Сонъ, тишина и тутъ. Черепаховые часы все громче стучатъ своимъ маятникомъ. Божій человѣкъ свой длинный разказъ досказалъ. Теперь, только чтобы не взбудить уснувшаго государя самимъ молчаніемъ, онъ еле-еле выговариваемъ себѣ подъ носъ, дотягиваетъ по складамъ послѣднія слова: …"и соборъ сожгли. И святителеву раку въ куски рубили. И самого святаго, изъ золота былъ вылитъ, къ себѣ въ Полки увезли"… Старикъ тихонько поднялся во весь ростъ со своей напольной скамеечки и простеръ руки къ свѣчамъ.

Вдругъ малиновые чулки зашевелились.

— Вотъ разруха-то была, Кудинычъ! неожиданно молвилъ государь, привставъ съ подушекъ, и, притянувъ къ себѣ колѣнки, обхватилъ ихъ руками. Забѣлѣло молочное лицо, каштановая борода затемнѣла.

— Про что еще велишь разказать, государь? спросилъ Божій человѣкъ, снявъ щипцами со свѣчекъ, и усѣлся опять какъ ни въ чемъ не бывало.

— Царь Борисъ на Оку ходилъ, проговорилъ царь, опять укладываясь на лавкѣ. — Давно ты мнѣ этого не разказывалъ, пробормоталъ онъ уже въ стѣну.

— Хм! откашлянулся старикъ. — При убогомъ было Ѳедорѣ, онъ, божеская душа, на кремлевской стѣнѣ восплакалъ… Вишь, нѣтъ. Про другое велишь, кормилецъ. Ужъ онъ это царемъ сталъ, Борисъ-то!.. На Калгу къ Окѣ выходилъ.

Онъ откашлянулся въ руку, помолчалъ малое время и зачалъ внятно и громогласно: «Есть тому отъ сего сорокъ лѣтъ».

Вдругъ царь разсмѣялся.

— Намъ съ тобой видно годовъ не прибываетъ! сказалъ Алексѣй Михайловичъ, опять присаживаясь на давкѣ. — Сколько тебѣ ноньче лѣтъ, Кудинычъ? Еще я малый ребенокъ былъ, при покойномъ родителѣ, все ты мнѣ свой разказъ съ этихъ сорока лѣтъ начиналъ.

— Ну, запамятовалъ, не взыщи, кормилецъ, началъ старикъ, видимо не очень довольный такою перебивкой отъ государя. — Оно, если велишь, можно и сызнова счетъ начать, соколикъ.

Но по старому ли, по новому ли, царю, видимое дѣло, не того хотѣлось. Онъ вдругъ всталъ съ лавки на коверъ, и прямо какъ былъ безъ сапогъ подошелъ къ окну. Онъ отсторонидъ обѣ свѣчки на столѣ, отдернулъ пунцовую занавѣску и растворилъ окно.

— Ночь-то благодать! повернулся онъ къ Кудинычу. — Гляди, и пѣтухи запоютъ скоро!

Повѣяло утреннею свѣжестью въ комнатѣ. Кудинычъ всталъ и также смотрѣлъ въ окно.

— Вонъ ужь гдѣ вечерняя зарница! На край сошла! указывалъ старикъ пальцемъ на одну яркую звѣзду въ небѣ. — А вонъ и утренняя зарница встаетъ! Онъ указалъ на другую звѣзду. — Какъ она въ поддерева на небѣ встанетъ, тутъ, вѣстимо, и пѣтухи запоютъ, соколикъ.

Алексѣй Михайловичъ захлопнулъ окно.

— Ну, спасибо тебѣ, старина, на разказахъ, сказалъ онъ. — Поди-ка ты, Кудинычъ, да вотъ что. Разбуди кто поближе изъ спальниковъ, да сейчасъ вели ему два дѣла. Постой: такъ ты ужь лучше двоихъ разбуди. Первое дѣло чтобы прислали мнѣ Еремку или все равно Степку стряпчаго; что мнѣ нужно, я имъ самимъ велю. А второе дѣло, чтобы духомъ ко мнѣ позвать Матюшкина.

— Ловчаго твоего, Аѳанасія Ивановича?

— Да, Кудинычъ!

И онъ самъ ему свѣтилъ свѣчою и отворялъ предъ нимъ двери.

— Не свѣти, государь. Ровно бѣлымъ днемъ иду, обратился къ нему старикъ уже съ площадки.

Алексѣй Михайловичъ, оставшись одинъ въ комнатѣ, обратился на свой образъ въ углу, закрестился предъ нимъ и закланялся въ землю.

Чай уже былъ извѣстенъ тогда въ Россіи. Если еще онъ составлялъ при самомъ дворѣ довольно цѣнный гостинецъ, то однако ужь не былъ совершенною новостью. Лучше его вкуса, Алексѣю Михайловичу, казалось, нравилось самое вареніе этой китайской травки въ большомъ горячемъ мѣдномъ чайникѣ и разливаніе въ мелкія шаровидныя настоящія китайскія чашки. По крайней мѣрѣ, государевы ближніе давно замѣтили за нимъ эту странность: онъ приказывалъ «духомъ заварить чайникъ» единственно въ такія минуты когда у него на душѣ было совсѣмъ свѣтло. Если ему вдругъ приходила охота «накушаться чаю», всѣ окружающіе бывали этому чрезвычайно рады. И обыкновенно это приходило невзначай, какъ и теперь, въ самое неурочное время, когда бы всего менѣе можно было ожидать этого. Неудивительно что когда требуемые Степка и Еремка выслушали государевъ приказъ «духомъ заварить чайникъ», то оба кинулись какъ угорѣлые куда надобно чтобы привести въ исполненіе государеву волю.

Тогда-то и внизу раздались чьи-то осторожливые шаги; сбѣжали и туда въ сокольничью передать государевъ приказъ: сейчасъ же послать къ нему Матюшкина.

ГЛАВА XXIX.
Матюшкинъ Аѳанасій Ивановичъ.

Не заставилъ себя долго ждать Аѳанасій Ивановичъ.

Разодѣтый, какъ подобаетъ быть одѣтымъ развѣ въ полдень, а не за полночь, если не въ пышномъ турскомъ кафтанѣ, однакожь именно въ такомъ кафтанѣ и въ такой ферязи что въ немъ нельзя бы не угадать ближняго государева вельможу, — ловчій, явное дѣло, успѣлъ уже со сна и умыться, и причесать свои волосы, и расправить свои прекрасные усы, и пригладить сановитую бороду. Сіяя драгоцѣнными перстнями и свѣтлымъ веселымъ лицомъ, въ щегольскихъ сафьянныхъ желтыхъ сапогахъ, Матюшкинъ представлялъ теперь разительную противоположность съ самимъ государемъ, который все еще чуть не босикомъ стоялъ на своемъ мягкомъ коврѣ; его лицо казалось заспаннымъ; каштановые волосы были спутаны на головѣ; рубашка отстегнулась въ вороту, обнажая грудь.

— Радость моя! крикнулъ Алексѣй Михайловичъ, на лету долилъ чашку изъ чайника, нацѣдилъ собственноручно и другую для любимаго боярина, и бросился его обнимать и цѣловалъ прямо въ губы. — Ужь и вижу, свѣтъ! самъ ты догадался для чего я тебя рано кликнулъ. А-а, посмотри-ка Иванычъ!

Царь отдернулъ пунцовую занавѣску и сталъ указывать въ окно на чуть брезжущій разсвѣтъ.

— Что и говорить! весело отмахнулъ рукою бояринъ. — Такое вёдро стоитъ, думается сто лѣтъ жди, и такого не будетъ. Куда велишь собираться, государь?

И пухлыя, розовыя щеки боярина дрожали, и весь онъ былъ впопыхахъ, будто сейчасъ же былъ готовъ изъ комнаты скакнуть на коня, и въ поле.

— Только вотъ что, Аѳанасій Ивановичъ! — Царь занесъ правую руку на затылокъ и поглаживалъ по волосамъ. — Ужь ты самъ знаешь: съ разными тутъ непорядками на Москвѣ и на Волгѣ-то… такъ я всю нынѣшнюю весну и не поохотился съ вами. И я вотъ какъ скажу теперь: страсть моя пришла! То-есть и на Савино готовъ идти, и на Троицу; а наперво прямо въ Коломенское безъ откладу. Слышишь ли, этотъ разъ по душѣ хочу поохотиться. Да по нашему долгому нехожденію, боюсь, непорядковъ какахъ не было бы…. Всѣ ли у васъ сокола наготовѣ? всѣ ли у тебя сокольники въ сборѣ?

— Ну что пустаго! развязно перебилъ Матюшкинъ. — Да не стыди меня, государь Алексѣй Михайловичъ! На что жь я у тебя и царскій ловчій живу? твой хлѣбъ ѣмъ? Слава Богу, и обутъ, и одѣтъ, сытъ и пьянъ твоею милостью. Вотъ какъ, — И онъ руку потянулъ къ царю. — Я за то хочу въ отвѣтѣ быть! одно слово: по душѣ поохотимся.

— Бить по рукамъ что ль? спросилъ Алексѣй Михайловичъ, и изловчился бить по рукамъ.

— По душѣ, какъ изъ пушки выстрѣлилъ на всю комнату Аѳанасій Ивановичъ.

И царь билъ по рукамъ.

За чаемъ Матюшкинъ не переставалъ пророчить небывалую охоту. Онъ помянулъ что по словамъ разсыльщиковъ, которыхъ онъ посылалъ для развѣдка мѣстъ, «въ нашихъ мѣстахъ за Яузою въ Сокольникахъ, и подъ Угрѣшею, въ Острову, и въ Измайловѣ, и въ Коломенскомъ, утокъ несчисленно много.» Онъ опять ссылался на небывалое вёдро, помянулъ что-то о високосѣ. Наконецъ особенно напиралъ онъ теперь на то обстоятельство что давно ли-де по всѣмъ мѣстамъ воры и разбойники чинили смуту, а вотъ теперь государевымъ счастьемъ вездѣ воровъ побили. Кругомъ, Божьею милостью, замиренье произошло.

— Да, возразилъ государь, — въ ту пору пришла дурныя вѣсти изъ Тарханска, не чаялъ мятежамъ и конца видѣть.

Аѳанасій Ивановичъ только наддалъ плечами въ знакъ согласія, какъ бы говоря: «ну, вотъ видишь ли?» и, какъ нектаръ. сосалъ чай съ блюдечка.

— Да хорошо на умъ вспало, продолжалъ государь. — Дай воеводѣ пригрожу! Для страху. Анъ, гляди, Аѳанасій Ивановичъ, ноньче моимъ гнѣвнымъ словомъ какъ повернуло!.. Не все милостью, а гдѣ, и грозою! прибавилъ онъ съ простодушнымъ глубокомысліемъ.

Аѳанасій Ивановичъ воздохнулъ.

Алексѣй Михайловичъ сталъ Матюшкину хвалиться что въ тотъ разъ онъ ужь очень хорошо написалъ свою опальную грамоту въ Тарханскъ.

— Чего на мысли у меня не было, сказалъ онъ, — чтобъ его всего имѣнья лишить, я и то писалъ, и много всякаго пустаго навралъ.

— А подижь ты, какъ повернуло! поддакнулъ Матюшкинъ, прищелкнувъ леденцомъ.

Царь признался что въ попрекъ воеводѣ онъ и о боярствѣ Засѣкина тогда помянулъ въ письмѣ; написалъ и о своей царской милости къ его сыну: «о чемъ у насъ, Аѳанасій Ивановичъ, еще объ Масляной про парня сдумано; о чемъ я старому князю Салманову вечоръ при тебѣ обѣщалъ».

Аѳанасій, Ивановичъ, не отрывая отъ своихъ губъ горячаго чая, только кивнулъ головою въ знакъ того что онъ понимаетъ о чемъ царь говоритъ.

За чаемъ переговорили и обо всѣхъ соколахъ и кречетахъ поименно. У Алексѣя Михайловича чуть чашка не выпала изъ рукъ когда онъ услыхалъ что Гамаюнъ, его любимый соколъ, выздоровѣлъ.

— Выздоровѣлъ?! воскликнулъ онъ. — Да я и не слыхалъ что онъ боленъ былъ!!

— Ну! будемъ здоровы! поблагодарилъ Аѳанасій Ивановичъ за чай-сахаръ, вставая съ лавки и опрокинувъ чашку на блюдечко,

— Бѣги, бѣги скорѣй, Аѳанасій Ивановичъ! сказалъ царь.

По лѣстницамъ и корридорамъ ужь теперь вездѣ замѣчалось движеніе. Хотя совершенно тихо и украдкой, но бѣгали по всѣмъ угламъ. Возлѣ сокольничьей избы ужь теперь толклась цѣлая толпа народа. Матюшкинъ, только что услыхавъ что государь кличетъ его къ себѣ, ужь тогда же разослалъ верховыхъ и пѣшихъ во всѣ стороны, и на Ловчій дворъ и въ Кречетники. Осмотрѣвъ какъ исполнены его приказанія и отдавъ новыя, онъ весело возвращался въ государеву спаленку. Наверху на лѣстницѣ кто-то его чуть съ ногъ не сшибъ въ потемкахъ, стукнувшись прямо лбомъ въ его пухлое лицо.

— Чортъ васъ носитъ! кликнулъ бояринъ, схватившись за носъ. — Все бъ вамъ только сновать по пустякамъ, лѣшіе.

— Меня государь къ себѣ кликалъ! раздался въ полу-тьмѣ важный голосъ Лёвы, и бояринъ вдругъ прикусилъ языкъ что называется.

Не безъ того чтобы не помуслить слегка своего синяка на носу, Аѳанасій Ивановичъ, еще веселѣе чѣмъ былъ въ началѣ, вошелъ въ государеву спаленку.

— Ну вотъ, сказалъ онъ, — и весь народъ у меня въ сборѣ, самъ что жь не собираешься, государь?

Но государь уже почесывалъ затылокъ.

— Да что, Аѳанасій Ивановичъ. Я, знаешь, думаю, ужь полно ѣхать ли? а? спросилъ онъ какъ-то нерѣшительно.

Матюшкинъ очень хорошо зналъ что царь готовъ всякій разъ говорить такимъ образомъ, лишь бы вызвать съ его стороны новыя горячія увѣренія. Но на этотъ разъ было еще что-то и неподдѣльное въ раздумья царя.

— Право, повторилъ Алексѣй Михайловичъ. — Кто ихъ знаетъ тамъ? Такая у меня примѣта….

— Да скажи на милость, государь? завопилъ Аѳанасій Ивановичъ уже совсѣмъ жалобно. — Пошелъ я отъ тебя, ты былъ веселъ; хвалился по душѣ хочешь поохотиться. Только я тебя оставилъ на малое время, — и вотъ перемѣна!

— Нѣтъ, да ты знаешь, Аѳанасій Ивановичъ… Такъ это… знаешь ли? — И царь опять водилъ по волосамъ на затылкѣ. — Такая у меня охотничья примѣта, Аѳанасій Ивановичъ. Ты, Аѳанасій Ивановичъ, лѣстницей шелъ, никого не встрѣтилъ?

— Никакъ у тебя кто изъ ребятокъ былъ! отвѣтилъ Матюшкинъ и ухватился за синякъ. — Въ потемкахъ не разобралъ, право.

— То-то, я безъ тебя тутъ Лёвку призывалъ, началъ Алексѣй Михайловичъ. — Еще обвеселить малаго хотѣлъ. Право. И таково-то, ей Богу, ласково ему говорилъ. И обо всѣхъ ребяткахъ спрашиваю его: ну, что, какъ они? рады ли мое царское величество тѣшить? Какъ онъ слышалъ: что говорятъ между собою? рады ли ноньче въ поле выѣзжать?…

Матюшкинъ кусалъ губы, не находя словъ; метался, будто готовъ былъ разорвать Леву.

— А онъ это, продолжалъ государь: — да; нѣтъ, Аѳанасій Ивановичъ, это я тебѣ не жалуясь говорю, а слышишь, поохотницки открываюсь.. Опять оно, можетъ-быть, еще и не вправду, а только мнѣ это такъ съ сердцовъ показалось… Такъ будто гляжу на него, а онъ это на меня дурнымъ глазомъ смотритъ.

— Вотъ я его сейчасъ! повернулся Матюшкинъ, даже государь удержалъ его за поду.

— Постой, Аѳанасій Ивановичъ! топнулъ на него царь ногою. — Ты мнѣ все дѣло испортишь.

Аѳанасій Ивановичъ остановился уже въ самыхъ дверяхъ, а царь сѣлъ на лавочку, какъ будто еще тѣмъ сказать хотѣлъ: вотъ возьму да и не поѣду! Аѳанасій Ивановичъ безмолвствовалъ.

— Нѣтъ, да ты постой, Аѳанасій Ивановичъ, тихо заговорилъ царь. — Ну, чего кинулся? Страху тамъ на нихъ наведешь теперь, на ребятокъ; лучше мнѣ будетъ тогда вовсе не ѣхать съ вами. А ты вотъ что, Аѳанасій Ивановичъ. Ты не все грозой, а гдѣ и милостью. Ты имъ, Аѳанасій Ивановичъ, пойди не страху задай; а ты имъ пойди веселости придай, ребяткамъ. Вотъ какъ! Ты, Аѳанасій Ивановичъ, вотъ что. О чемъ мы давеча съ тобой толковали про Лёву за чаемъ (потому она моя такая непремѣнная есть воля. Я ужь и ея родителямъ моимъ царскимъ словомъ обѣщалъ….) такъ ты ему это самое предъ охотой скажи. Да не прямо скажи, а такъ, будто ненарокомъ. И не отъ меня пока скажи….

— Ужь будь покоенъ, государь! отмахнулся Матюшкинъ обѣими руками и поспѣшно кинулся въ дверь.

— Постой, постой, Аѳанасій Ивановичъ! остановилъ его царь въ дверяхъ. — Ты мнѣ вели моихъ чалыхъ запречь въ мою охотницкую тройкой; да чтобы малымъ обычаемъ, безъ шуму…. Къ заднему крылечку подавать.

Аѳанасій Ивановичъ бѣжалъ съ лѣстницы, только махалъ руками. Царь что-то еще кликнулъ ему въ догонку и, хлопнувъ дверью за собой, опять вошелъ въ спаленку.

Онъ потушилъ свѣчки; отдернулъ пунцовую занавѣску; раскрылъ стекольчатыя рамы и сталъ глядѣть въ окно.

Царь велѣлъ Матюшкину: «Скажи не до-прямо; будто ненарокомъ! Пойди возвесели ребятокъ!»

Но Аѳанасій;Ивановичъ зналъ какъ сказать.

Онъ бурей слетѣлъ внизъ къ себѣ въ сокольничью избу. Множество сокольниковъ въ своихъ нарядныхъ кафтанахъ, помоложе и постарше, шумѣли тутъ и возились, гонялись другъ за другомъ, пробовали силу. При его появленіи мгновенно воцарилась мертвая тишина.

— Чтобъ вамъ всѣмъ лопнуть, драть васъ всѣхъ-то! началъ бояринъ. — Да если кто изъ васъ, лѣшіе, у меня ноньче на охотѣ не веселъ, не проворенъ будетъ, и я — знать бы вамъ это напередъ — я изъ-за одного всѣхъ отодрать велю. Слышите что ль?

— Слышимъ, Аѳанасій Ивановичъ! раздались отдѣльные голоса.

— Чего не дружно кричите! крикнулъ, наступая на нихъ, бояринъ. — Рады что ль будете для государя стараться?

— Рады, Аѳанасій Ивановичъ! бравымъ хоромъ прогремѣло по всей избѣ.

— Лёвка! За мной иди, кликнулъ тогда Аѳанасій Ивановичъ, сердито взглянувъ на молодаго Засѣкина, и удалился въ дальніе покои.

Они прошли большую избу гдѣ обыкновенно имъ дѣлались смотры, гдѣ новички самимъ государемъ поставлялись въ чины, и гдѣ вообще раздавались милости и награды; прошли за ней и другую избу, гдѣ хранились всѣ текущіе счеты и дѣла ихъ оокольничьей избы. За нею былъ служебный покой начальнаго ловчаго, самого Аѳанасія Ивановича, отведенный ему для служебныхъ занятій.

Тутъ уже красовались дорогіе ковры; полавочники и наоконники были малиноваго бархата. Длинный столъ былъ накрытъ не зеленымъ сукномъ, а драгоцѣнною, изъ дворца, шелковою скатертью, съ золотымъ шитьемъ и съ золотою бахромой до-полу. Здѣшнія иконы сіяли жемчугомъ: отъ нихъ вѣяло кадильнымъ дымомъ. Въ углу подъ чахломъ тутъ стоялъ тронъ не тронъ, а именно государево большое кресло. Когда Алексѣй Михайловичъ вступалъ еще только въ переднюю сокольничьей избы, въ тотъ же мигъ давалось будто по сигналу, знать объ этомъ сюда. Тогда Матюшкинъ Аѳанасій Ивановичъ самъ своими боярскими руками скорѣй снималъ чахолъ съ царскаго кресла и придвигалъ его ближе къ столу. Занимаясь своими любимыми дѣлами въ сокольничьей избѣ, царь Алексѣй Михайловичъ подолгу засиживался тутъ, на этомъ самомъ креслѣ. Точно такое же, только въ меньшемъ видѣ, поставилъ бояринъ здѣсь и для себя; оно, напротивъ того, было бѣдно и никогда не отодвигалось отъ стола.

Аѳанасій Ивановичъ теперь съ важностью возсѣлъ на это кресло; а Левъ, по другой край стола, сталъ предъ своимъ начальникомъ «со всею вѣжливостью и совсѣмъ учтивствомъ».

— Ты что у меня, Лёвка, еще того…. началъ бояринъ и замялъ губами. — Вотъ какъ! На свою дружбу съ твоимъ родителемъ, съ бояриномъ Григоріемъ Романовичемъ, не посмотрю; а тебя, какъ пріѣдемъ въ Коломенское, перваго отодрать велю. Слышишь ли?

Левъ промолчалъ, оправился съ ноги на ногу.

— Чего стоишь хмуришься? Гляди мнѣ прямо въ лицо! кликнулъ бояринъ. — А ты вотъ что лучше, Лёвка. Ты меня до того не доводи, Лёвушка. Вотъ что. Если вы всѣ ноньче государя, потѣшите, все у насъ въ порядкѣ сойдетъ, и ты, Лёва, первый подумай о томъ; ну, всего чего хочешь, того и проси. Слышишь ли? Все будетъ по-твоему, вотъ какъ! — Бояринъ вдругъ вскочилъ съ кресла, поднялся на цыпочки и сталъ обѣими руками указывать въ самый потолокъ на верхніе покои. — Въ такомъ стиху всталъ. Въ такомъ добромъ стиху всталъ! На что ужь лучше, кажется. А коли такой дорый стихъ вдругъ на государя напалъ, намъ всѣмъ о томъ Бога благодарить надобно. Слышишь ли? Не разстраивать, а еще паче того своимъ радѣніемъ и своимъ учтивствомъ государя веселить. Понялъ что ль?

Матюшкинъ даже потрепалъ его по плечу и по стану, чмокнулъ въ щеку.

— Благодарю, Аѳанасій Ивановичъ, на всей твоей ласкѣ, молвилъ Левъ.

— Ну, такъ вотъ что, ужь знай же ты! заговорилъ вдругъ Матюшкинъ, съ какою-то важною озабоченностью въ лицѣ. — Обѣ свои руки, по всѣмъ пальцамъ въ драгоцѣнныхъ перстняхъ, онъ дружескимъ обычаемъ положилъ Лёвѣ прямо на плечи. — Ужь заразъ, видно, договорить. Миловать, такъ миловать, самъ знаешь пословицу. И не отъ себя это я, а отъ самого его царскаго величества говорю. — Бояринъ съ важностью наддалъ своими плечами, видимо копируя Алексѣя Михайловича. — Именемъ самого государя тебѣ говорю: хочетъ онъ тебя, парень, такою милостью пожаловатъ, чего у тебя и на разумѣ нѣтъ. Слышишь ли, Лёва? Первая на Москвѣ невѣста и красавица, и по отцу съ матерью богачка, а того больше богата царскою милостью, какъ онъ самъ хочетъ ее жаловать и сватать, тебѣ сама княжна Салманова отъ государя въ невѣсты дана. Слышишь? Онъ самъ за тебя ее сосваталъ, и своимъ такимъ царскимъ словомъ при мнѣ ея родителямъ обѣщалъ. Кланяйся-благодари!

И Матюшкинъ чуть съ ногъ не сшибъ Лёву, ухватилъ его за голову и заставилъ чуть не въ землю поклониться предъ собой какъ предъ самимъ государемъ.

И въ то время какъ Лёвъ, отдавая себѣ отчетъ въ слышанныхъ словахъ, стоялъ еще какъ вкопаный, Матюшкинъ повелъ своими плечами и широкою грудью какъ-то кверху, какъ онъ умѣлъ это бояринъ, дѣлать по-своему; потомъ обѣими руками развёлъ по воздуху такъ широко что чуть не задѣлъ на столѣ высокой хрустальной чернильницы съ перьями, и перстни его блеснули молніями, и, весь нагнувшись, добавилъ какою-то важною разстановкой:

— Ужь это, парень, такая тебѣ отъ царя милость, ея въ твои лѣта выше-то и нѣтъ. Ну, ступай къ своимъ теперь! Да чтобы, всѣмъ скажи, у меня молодцами быть!

Въ то время какъ описанное происходило втайнѣ для всѣхъ во внутреннемъ покоѣ сокольничьей, снаружи ея, почти у самой подошвы государева дворца, шла уже во всемъ развалѣ тихая, никому въ цѣломъ городѣ неслышимая суматоха. Верховые сновали во всѣ стороны, разсыпаемые и на ловчій дворъ, и во всѣ мѣста для сбора охоты. Уже тянулись и выѣзжали впередъ необходимые запасы и для птицы, и для коней, и для людей царской соколиной охоты. Конюхи, будто простые съ улицы набранные мужики, которыхъ вся и служба на охотѣ смотрѣть въ ночномъ за спутанными лошадьми, конюхи спѣшили впередъ; за ними выходила уже въ походъ и вся рядовая, черновая прислуга. Нѣсколько богатыхъ коней подъ нарядными чепраками провели подустцы за воротами. Между молодежью виднѣлись тутъ и сановитые, тучные товарищи начальнаго ловчаго. Но все тихо, чинно кругомъ. Шумнаго говора отнюдь не было.

А сверху, изъ своей спаленки, царь, никѣмъ не видимъ все еще продолжалъ глядѣть въ растворенное окно.

Легкій туманъ вставалъ отъ Москвы-рѣки. Небо и земля занимались тихою утреннею зорькой. Царь перекрестился на соборы. Росписныя ихъ врата живописными золотыми разводами выступали на свѣтъ. Золотые кресты и куполы на утреннемъ туманѣ выступали безъ блеску, сіяя матовымъ сіяньемъ. Изъ царскаго сада пахло сѣномъ, а сѣна у Алексѣя Михайловича, въ одномъ его здѣшнемъ дворцовомъ саду, накашивалось больше пяти тысячъ пудовъ. Оттуда (въ клѣткѣ, въ садкѣ ли они тамъ сидѣли у царя, залетный ли откуда прилетѣлъ со стороны) вавакалъ-кричалъ перепелъ. На Неглинной шумомъ шумѣла, молола мельница. Государь поглядѣлъ въ даль, на Замоскворѣчье. Нигдѣ изъ трубъ еще не было видно печнаго дыму. Сами галки и вороны еще нигдѣ по всему городу не просыпались. Ни по чешуйчатымъ, ни по гонтовымъ, ни по тесовымъ кровлямъ, какъ птицъ, такъ и вьющихся дымковъ нигдѣ не видать. Ранняя людская, хлѣбная стряпня еще нигдѣ не начиналась. Ворота въ еще заперты; окна вездѣ закрыты ставнями. И вотъ, на Воздвиженкѣ, у дьякона, первый пѣтухъ закричалъ. Стали тогда и царскіе пѣтухи перекликаться. Зачали пѣтухи по всей Москвѣ кричать.

Царь изъ своего окна поглядѣлъ прямо внизъ головою. Тамъ у него во дворѣ тихая, никому въ цѣломъ городѣ неслышимая суетня. Снуютъ молодые отроки, проходятъ пожилые дворяне въ высокихъ лисьихъ шапкахъ. Сбоку конюхи, гуськомъ, ведутъ подустцы богатыхъ рослыхъ коней, подъ дорогими турецкими сѣдлами; конницы и пѣшихъ все при бываетъ поодаль за дворомъ. Близь сокольничьей безпорядокъ; въ утреннихъ сумеркахъ все больше сбирается народа, вездѣ толпятся охотники. Сейчасъ начнутъ въ ряды становиться; будутъ строиться между собой, какъ надо по уставу. Пора государю одѣваться.

И какъ того хотѣлось страстному охотнику, такъ и случилось: на улицахъ ни единой души не встрѣтилось имъ. Въ утреннемъ легкомъ туманѣ съ Москвы-рѣки, при свѣтѣ едва-едва брежжущемъ, такъ что и самый Востокъ еще ни единымъ краснымъ лучомъ не отличался, двигался въ величавой тишинѣ длинный, нарядный, торжественный поѣздъ соколиной охоты. Молодцы царскіе сокольники весело идутъ на коняхъ шибкимъ шагомъ; кони будто въ мѣрный ладъ съ ноги-на-ногу переступаютъ, когда только Матюшкинъ успѣлъ столько народа съ разныхъ сторонъ собрать! Сокола и кречета на рукахъ у всадниковъ прямо молодцами сидятъ и въ сумракѣ будто ужь воззрились въ дальнюю добычу: навострили макушки своихъ хищныхъ головъ. Впереди всѣхъ на персидскомъ аргамакѣ скакалъ съ веселымъ лицомъ бояринъ Аѳанасій Ивановичъ; и, прощаясь съ Москвой, оборачивался и крестился на соборы. За нимъ ѣхали ловчіе младшіе его чиномъ, Хомяковъ и другіе; потомъ начальные соколѣничьи. Въ царскихъ сокольникахъ скакалъ и молодой князь Львовъ; возлѣ него шелъ на своемъ сѣромъ конѣ молодой Засѣкинъ, не то въ рындахъ, а не то ужь и въ сокольникахъ, заодно, со всѣми. Всѣ царскіе какъ на подборъ! Одинъ другаго красивѣй, одинъ другаго молодцоватѣй, одинъ другаго кудрявѣй! Въ заднихъ, въ послѣднихъ рядахъ тянутъ ихъ поддатни и кое-кто отставшіе изъ черновой прислуги, которая выѣхала задолго предъ ними и ужь пожалуй теперь будетъ за заставой.

А тѣмъ временемъ и самъ государь пріодѣлся. Спустя много ли, мало ли времени, тихо, безъ шума, «малымъ обычаемъ», отъѣхалъ и онъ со своего задняго крылечка.

ГЛАВА XXX.
На охотѣ.

«Въ поле, на свѣжее поле! За городъ!» вотъ куда тянуло охотниковъ.

Воды для спуска соколовъ разумѣется, были давно высмртрѣны. Всякій напередъ зналъ на какой именно лужѣ или болотинѣ, и что они сгонятъ. Знали ддже и то, у какой тогда осоки или на какой песчвной отмели стоя, изволитъ государь подвинуться къ водѣ еще ближе чтобъ ему видѣть было гораздо какъ Богъ дастъ соколъ убьетъ утку. Впрочемъ нынѣшняя охота была не изъ парадныхъ, не для одной церемоніи, какъ это часто случалось, а настоящая охотницкая охота! Титулованные сокольники нынѣшній день догди сдать свои права и обязанности рядовымъ изъ челяди которые славились своимъ искусствомъ. Чинамъ особенной важности нынѣшній разъ не придавали, Такая-то именно охота и шла всегда живѣе; ее больше любили сами сокольники. Они выѣзжали на тѣ ближнія мѣста по дорогѣ въ Коломенское, которыя каждый изъ сокольниковъ зналъ наизусть.

Правда, тогдашняя старинная Москва была и сама за большую деревню; но лѣтомъ, въ двойные дни, и тогда вонъ изъ города манило охотниковъ туда гдѣ лѣсомъ пахнетъ, гдѣ отъ воды прохладно, гдѣ трава и густая, и росистая, а пыли нѣтъ! Туда гдѣ зеленая листва, липовая, дубовая, березовая, сплелась надъ головой въ защитные шатры отъ солнца; гдѣ чистое луговое болото охотника даже въ знойный полдень съ ногъ до головы обдаетъ легкимъ воздухомъ! Въ деревню, наконецъ, гдѣ вся огорожа изъ плетня плетена, бревенчатая стѣна смолой пахнет, а камня на камнѣ вовсе нѣтъ.

Но не веселитъ душу охотника, не веселитъ теперь Леву и росистое утро, полемъ да луговымъ просторомъ открывшееся предъ ними вдали.

Но царь не даромъ предъ самою охотой корилъ Аѳанасію Ивановичу Левинъ дурной глазъ. Онъ и самъ чувствуетъ теперь: испортитъ онъ пожалуй всю царскую охоту!

Въ заднихъ рядахъ вдругъ прошелъ громкій крикъ; онъ сейчасъ же откликнулся ближе и въ самой середкѣ, и вотъ уже прогремѣло въ переднихъ рядахъ надъ самыми Лёвиными ушами. Это раздалось, будто отъ цѣлаго полка, громкое здравствованіе государю.

Царь Алексѣй Михайловичъ, на тройкѣ своихъ чалыхъ, въ простой своей телѣжкѣ, своихъ сокольниковъ нагналъ и обогналъ, и уже впереди ихъ быстро мчался къ самому мѣсту охоты.

Теперь и Аѳанасій Ивановичъ велитъ имъ всѣмъ «скорѣй по зорькѣ поспѣшать». Осталось не очень много пути; сокола не очень растрясутся на рысяхъ. Кони у сокольниковъ пошли легкою исторонью. Толпа молодыхъ всадниковъ, съ кречетами и соколами на правой приподнятой рукѣ, шумнѣй и веселѣй повалила впередъ; позади за ними идутъ сокольники и кречетники порожніе, всѣ равняются по два врядъ, а гдѣ и столпятся. На встрѣчу утренней зарѣ, по росѣ, все ближе и ближе поспѣваютъ къ Коломенскому.

Въ толпѣ веселыхъ кудрявыхъ годовъ одному Лёвѣ все тошнѣй, все тяжелѣй скакалосъ. Онъ въ мысляхъ путается теперь. Аѳанасій Ивановичъ тѣмъ царскимъ словомъ тогда въ сокольничьей избѣ сразилъ его какъ громомъ. Съ той минуты и до сихъ поръ онъ ни съ однимъ изъ товарищей не перемолвился ни однимъ словомъ. Все дѣлалъ какъ велѣно, и въ ряды становился, и скакалъ безпамятно. Къ тому же ноньче… Нѣтъ, это было вчера; но такъ какъ онъ провелъ всю ночь безъ сна, въ разговорахъ съ княземъ Львовымъ, то ему и кажется что ноньче…. Вчера отъ нищаго изъ Тарханска онъ услыхалъ страшныя вѣсти.

— Не отставай, не отставай, Лёвка! крикнулъ съ коня, обернувшись на него, Аѳанасій Ивановичъ, и пухлыя щеки боярина тряслись и дрожали.

Онъ уже выравнивалъ свой полчокъ. Царская телѣжка за околицей ближняго села виднѣлась у перваго крылечка. И какъ эта крайняя нарядная изба съ точенымъ перильчатымъ крылечкомъ, такъ и цѣлый порядокъ избъ, вся деревня, въ утреннемъ туманѣ, отрывочнымъ, неяснымъ сномъ безъ слѣда промелькнула для нихъ.

Блѣдный, разстроенный, съ сонною больною головой, Левъ все больше чувствуетъ что онъ непремѣнно спутается предъ государемъ. Лучше бы ему было отпроситься за болѣзнью и не выѣзжать на эту охоту.

Какъ всю дорогу не замѣчалъ онъ ни зари, ни росистаго луга, ни всей зеленой свѣжей загородной прохлады, которою вѣяло вокругъ него, такъ и теперь самаго солнечнаго восхода онъ не замѣчалъ. Не замѣчалъ даже того что они давно пріѣхали на свое мѣсто, и давно началась охота. Царь сидѣлъ уже теперь верхомъ на бѣлой лошади, и его пышное сѣдло, безъ преувеличенія, горѣло всѣми сокровищами Востока. Левъ, по своей обязанности въ государевыхъ рындахъ, уже не одинъ разъ побывалъ на глазахъ у государя; Алексѣй Михайловичъ передалъ ему свой носовой платокъ возить и опять взялъ къ себѣ; два-три раза государь уже посылалъ его въ дальній конецъ передать приказанія, и онъ въ точности исполнилъ всѣ царскія порученія, ни въ чемъ не сбился и, словомъ сказать, ни самъ государь, ни даже Матюшшкинъ Аѳанасій Ивановичъ до сихъ поръ ему ни словомъ ни взглядомъ ничего худаго не сказалъ.

И уже сѣрыя утки, направо и налѣво, пошли вокругъ нихъ мелькать во всѣ стороны. Въ болотѣ прокричали кулики. Станичка турухтановъ взвилась въ синемъ воздухѣ и запропала изъ глазъ. Царь полюбовался своимъ соколомъ Алмазомъ, какъ онъ на смерть билъ длинноногую, бѣлогрудую цаплю, и эта воздушная борьба не одинъ мигъ длилась въ синемъ небѣ. Длинноногая три раза запрокидывалась на воздухѣ грудью вверхъ, и длиннымъ клювомъ и неуклюже вытянутыми ногами, будто съ презрѣніемъ, отпихивала надъ собою царскаго сокола прочь отъ себя. Но потомъ, какъ опять блеснетъ на солнцѣ своею бѣлизной, соколъ Алмазъ падалъ на нее изъ поднебесья, и послѣ двѣнадцатой ставки донялъ ее въ конецъ.

Самъ Лёва залюбовался, какъ она, бѣлогрудая цапля, съ распростертыми крыльями и съ повислою шеей, на широкихъ кругахъ шла винтомъ жъ низу.

А царю соколиный полетъ и бой красны, а не дичина.

Алексѣй Михайловичъ подозвалъ сокольника Филитерку и взялъ отъ него своего любимаго сокола Гамаюна. Онъ самъ мало подержалъ его на своей рукѣ, полюбовался и соботвенпоручно передалъ его Лёвѣ, вздѣлъ держать близь себя до новаго приказу. Левъ принялъ птицу «со всею учтивостью».

— Ничего, сказалъ государь съ добродушною усмѣшкой, — даромъ что все больше въ рындахъ былъ, а насмотрѣлся нашихъ охотницкихъ обычаевъ.

Чирята у Лёвы надъ ухомъ прозвенѣли крыломъ; въ своемъ рѣзвомъ полетѣ они пронеслись въ двухъ шагахъ надъ его головой, даже соколъ присѣлъ на рукавицѣ. Самъ Лёва тогда обратился къ царю съ находчивымъ словомъ.

— Кабы ястребъ у меня, государь, а не соколъ, сказалъ Левъ, — такъ бы онъ и пошелъ пулей въ угонъ за отставшимъ чиренкомъ!

И такое Лёвино слово больно полюбилось Алексѣю Михайловичу.

— Прекрасное твое разсужденіе! молвилъ царь. — Правда всякую птицу ястребъ въ угонъ, а соколъ всегда сверху бьетъ.

Чибиса вились надъ болотомъ. Они опрокидывались внизъ, и съ жалобнымъ материнскимъ пискомъ кружили по всему болоту. Охота съ одной воды переѣзжала на другую; которые изъ сокольниковъ были помоложе, очень охотились на чибисовъ своихъ соколовъ напустить. Государь уже ѣхалъ верхомъ со всѣми.

— Прямо на лугъ, Аѳанасій Ивановичъ! сказалъ онъ Матюшкину, тихо повернувъ къ нему голову, когда бояринъ, поровнявшись съ нимъ, держался назади всего въ поллошади.

— Мѣсто привольное, большое, государь, отвѣтилъ бояринъ, перевѣсившись весь впередъ на сѣдлѣ. — Его до самаго полудня хватитъ.

— А въ жаръ оттуда и ко дворамъ въ Коломенское пора, тихо молвилъ государь.

И стали подвигаться ровнымъ шагомъ къ дугу. Дорогой еще нѣсколько разъ государь указывалъ откидать соколовъ на случайно взлетавшую дичь. Проѣзжали мимо длиннаго, свѣтлаго озера, берегъ котораго былъ весь въ камышахъ. Лёвинъ соколъ, стадо-быть онъ разсѣянъ былъ, слетѣлъ съ руки и взмылъ высоко. Хорошо такъ случилось: соколъ, Лёва видитъ, сейчасъ же сталъ въ лету.

— Не прикажешь ли гнать, государь? съ горячностью обратился къ Алексѣю Михайловичу самъ Аѳанасій Ивановичъ, и указывалъ какъ царскій любимецъ Гамаюнъ замеръ въ воздухѣ и повисъ на одной точкѣ. — Сталъ въ лету и ждетъ убою, за долгъ почелъ Аѳанасій Ивановичъ ввернуть охотничій терминъ.

И Алексѣй Михайловичъ велѣлъ гнать.

Только что ударили по камышамъ, изъ травы взвилась столбомъ рѣзвая шальная кряква. И не далъ ей Гамаюнъ повернуться, ушибъ до смерти. Покуда она шла книзу, онъ опять ударился и вкогтился въ нее, и полудугою внизъ тяжелая утка понесла Гамаюна на его рѣзвомъ полетѣ. Когда Левъ, соскочивъ съ коня, подбѣжалъ къ Гамаюну и сталъ возлѣ сокола съ уткой обминать густую траву, почти у самаго государева стремени, обвеселился Алексѣй Михайловичъ, не велѣлъ Лёвѣ живое отымать, «а чтобъ сокола потѣшить, дать загрызть».

И тихо, опять впереди всѣхъ, шагомъ на бѣломъ конѣ ѣдетъ государь. Вся его красная охота «со всѣмъ вѣжествомъ» слѣдуетъ за нимъ. Имъ на глаза все краше и краше радостное утро встаетъ; луговымъ просторомъ и ширью полей будто само идетъ къ нимъ на встрѣчу. Охотникамъ ли своимъ, утреннему ли полю радуется государь, на его лицѣ улыбка. Солнце стоитъ въ небѣ всего въ поддерева, на его лучахѣ по утренней росѣ даже пріятно. Само утреннее солнце въ ясномъ небѣ, какъ юность, какъ жизнь, пріятно. Юность и утро одно. Лёва ѣдетъ неподалеку отъ царя. Соколъ на его нарядной рукавицѣ статнымъ молодцомъ сидитъ. Недаромъ хорошіе глаза и у людей соколиными зовутъ. Проѣзжаютъ душистыми заливными дугами. Во всѣ стороны травы и голубыми, и алыми, и синими, и какіе только у Бога есть цвѣта, всякими цвѣтами въ мірѣ цвѣтутъ. Лёвѣ бѣлый цвѣтокъ всѣхъ замѣтнѣй.

И колокольчиками, и кудрями, и мохнушками, крестикомъ, звѣздочкой, трубочкой, на всѣ премудрые образы въ полѣ травы цвѣтутъ. Лёвѣ былъ съ дѣтства всѣхъ милѣй колокольчикъ. Иныя травы высоко разметались листомъ, другія бѣгутъ вверхъ тонкою соломинкой, иныя путами расползлись по землѣ. Цвѣтутъ луга все веселѣе, много бѣлыхъ цвѣтовъ пошло, голубые колокольчики то и дѣло попадались на глаза. Чѣмъ онѣ веселѣе цвѣтутъ, думаетъ Левъ, тѣмъ луга душистѣй!

Москва-рѣка на ихъ глазахъ извивъ дала. Вода серебромъ вдали заблестѣла. На встрѣчу бѣлыя чайки летятъ. Пролетитъ одна — и пропадаетъ; пролетать другая — и пропадаетъ. Предъ нами открылась долина, версты на полторы въ ширину, а въ даль и не доглядишься. Пока сверху можно было оглянуть ея частые повороты и кривыя извилины, ея сплошные прудки и озера. Рѣчка вьется среди болота, травнистая, илистая, вязкое дно. Она течетъ то узенькою жилкой, то вдругъ цѣлый прудокъ дастъ въ кривулинѣ. И много пошло бычажковъ, обросшихъ камышами. Многое множество и прудковъ, и тихихъ заводей по долинѣ. Мелкая ивка растетъ, смотрится въ водѣ верба. Вотъ ужь и зеленая шмара проступаетъ по водѣ. Во многихъ мѣстахъ, по илистой рѣкѣ, отъ одного берега до другаго сплошною зеленью щмара проступаетъ. А гдѣ въ другомъ мѣстѣ вода, отъ берега до берега, блеститъ чистымъ зеркаломъ и ничуть не мутна въ рѣкѣ; напротивъ, все ея илистое дно съ тамошнимъ подводнымъ растеніемъ такъ на глаза и выступаетъ. Привольно птицѣ здѣсь въ камышахъ. На поверхности водъ плаваетъ листатая кувшинка, и «больной цвѣтъ» со своимъ дрекольчатымъ листомъ, и спаржа морская съ мелкими розоватыми цвѣтиками на стеблѣ который изъ воды вышелъ наверхъ, а зеленый ея листъ прильнулъ къ водѣ и никогда не отлипаетъ.

Вдругъ Левъ вздрогнулъ. Онъ только теперь вышелъ изъ забытья.

— Летитъ! Сшибъ! сшибъ!! грянулъ цѣлый взрыдъ криковъ по долинѣ. Во всѣ стороны скакали сокольники. Зачиналась великая суматоха. Охотники, еще путемъ не уставившись и не оглядѣвшись на новомъ мѣстѣ, очевидно, подняли невзначай какую-то рѣдкую и драгоцѣнную дичину. На первыхъ же порахъ имъ предстояло теперь или сразу непростительно оплошать на всю охоту, или, напротивъ, съ перваго же разу сдѣлать тутъ богатое, весь день искупающее поле. Это (невѣсть откуда вылетѣлъ) вдругъ взялся надъ самою охотой огромный черный аистъ: за Волгой часто попадающаяся птица, однакожь и тамъ она бѣлыхъ аистовъ рѣже, а здѣсь подъ Москвой видаютъ ее изъ годовъ въ годы, и то развѣ по одному въ цѣлое лѣто.

Аистъ грузно, медленно, и какъ-то неуклюже подобравъ шею, забиралъ вверхъ широкими кругами, становясь съ каждымъ кругомъ не выше какъ на полсажени. Все его черное перо, его красный какъ киноварь клювъ, зеленовато-сѣрыя какъ у цапли лапы, — такъ еще былъ онъ низко, — все это можно было простыми глазами разглядѣть на дичинѣ. Царь, приставивъ руку зонтикомъ надъ глазами, глядѣлъ вверхъ и, никого и ничего не видя кромѣ аиста, самъ кричалъ за четверыхъ: «Пускай, пускай! Откидай соколовъ!» За нимъ то же самое, разумѣется еще громче, кричалъ-стоналъ Аѳанасій Ивановичъ. Если не то же самое, такъ ужь Богъ вѣдаетъ что кричали всѣ сокольники. И только очень немногіе (и первый молодой князь Львовъ) не растерялись въ общей суматохѣ, а скорѣй высвобаживали соколовъ отъ должиковъ, скорѣй взбужали чтобы хищникъ воззрился на красную добычу и вскидывали съ рукавицы вверхъ. Да еще и не всякій-то соколъ, пожалуй, чернаго аиста возьметъ.

Соколъ князя Львова, «Гирей», первый воззрился на аиста; первый съ рукавицы кинулся вверхъ и прямо надъ нимъ сталъ забирать столбомъ къ верху. Въ догонку за нимъ слетѣли еще два сокола, и вотъ уже цѣлая тройка лучшихъ соколовъ въ царской охотѣ повисла на верху надъ добычей. Черная, грузная и неуклюжая на воздухѣ птица совсѣмъ оторопѣла, будто зачуяла что ей до неминучей бѣды дошло. Пока аистъ медленно дотягивалъ винтомъ свой послѣдній кругъ кверху, три сокола одинъ за другимъ, все еще забирали въ высь. Аистъ дотянулъ свой послѣдній кругъ, вдругъ взялъ въ сторону, и что называется прямымъ стременемъ на утекъ пошелъ. Соколъ князя Львова тогда выше всѣхъ стоялъ въ синевѣ; его можно было принять за черную точку. Пока два остальные только еще взбирались къ нему на одну высоту, Гирей молніей грянулся съ поднебесья внизъ, даже надъ головой охотниковъ сухой шумъ прошелъ, ихъ какъ опалило…. Аистъ вдругъ сшибся на лету какъ прострѣленный пулей. Гирей еще ударилъ; ударили и тѣ двое, еще и еще…. Гирей зачастилъ свои удары, аистъ мѣшкомъ пошелъ къ низу.

Тогда-то вдругъ и раздались крики на всю долину, отъ которыхъ Левъ вздрогнулъ.

«Гирей! Гирей взялъ… Гирей!…» слышались отовсюду радостные, побѣдные клики сокольниковъ, на половину конныхъ и на половину спѣшившихся и толпившихся вокругъ государя. Бѣлую царскую лошадь ужь теперь держали подустцы. Алексѣй Михайловичъ стоялъ спѣшившись возлѣ нея. У его ногъ лежалъ распростертый огромный черный аистъ. Князь Львовъ со своимъ побѣдителемъ на рукѣ стоялъ сіяющій за этимъ самымъ аистомъ, прямо противъ государя. Вся охота толпилась вокругъ нихъ дружною семьей; шумы и громы не умолкали. А главное, не умолкалъ Матюшкинъ Аѳанасій Ивановичъ, который весь успѣхъ этого дѣла, чуть ли даже не самый вылетъ аиста, приписывалъ единственно себѣ. Алексѣй Михайловичъ, довольно налюбовавшись и чернымъ аистомъ, и Гиреемъ, молодца князя Львова поцѣловалъ прямо въ лобъ предъ лицомъ цѣлой охоты.

За такою рѣдкою удачей, за побѣдными кликами цѣлой охоты, а главное за неумолкаемыми похвальбами Аѳанасія Ивановича который увѣрялъ что онъ на аиста чуть ногой не наступилъ; потомъ за веселыми разказами о мельчайшихъ подробностяхъ этого счастливаго дѣла, начиная отъ вылета аиста до того мига какъ онъ пошелъ мѣшкомъ къ низу, разказами, въ которыхъ и самъ государь принималъ живое участіе; за всѣмъ этимъ Левъ, конечно, могъ поблагодарить судьбу и перекреститься что его собственная оплошность по дикованной птицѣ съ лучшимъ царскимъ соколомъ Гамаюномъ сойдетъ ему благополучно съ рукъ, да врядъ ли кто и могъ теперь ее замѣтить.

Чернаго аиста тутъ на лугу, конечно, больше не взгонятъ. Но всякій могъ напередъ сказать что впереди имъ еще много предстоитъ и веселыхъ удачъ, и досадныхъ промаховъ. Ужь во всѣ охоты таковъ этотъ лугъ.

Царь опять на своемъ конѣ тихимъ и ровнымъ шагомъ поѣхалъ впереди всѣхъ. По бокамъ, отступя въ поллошади, ѣдутъ бояре, и Аѳанасій Ивановичъ не умолкая веселитъ ихъ своими разказами. Левъ, по царскому приказу, съ Гамаюномъ на рукѣ, ѣдетъ всего въ пятнадцати шагахъ отъ плечъ государя.

«Боже!» думаетъ Левъ, «когда же на своей охотѣ, государь, ты меня такимъ видѣлъ? И моя ли въ томъ вина что не могу заодно съ другими теперь веселъ быть? Княжна Салманова, государь, чѣмъ она удалась тебѣ?»

Въ отдаленіи съ краю пошли выситься вѣковыя сосны ровною стѣной. Небо все синѣй и синѣй царитъ надъ головою. И лѣсъ, и вода, и луговая рѣчная сторона уже разгораются полною красотой лѣтняго знойнаго дня; куда какъ хорошо что въ лицо вѣтерокъ дуетъ. Цвѣтокъ, мотылекъ и порхающая синяя стрекоза пошли предъ глазами заодно мелькать. Лева видитъ предъ собою, какъ сквозь сонъ, знакомое озеро; на версту и больше потянулось рѣкою; узкое во всю длину, но мѣстами такъ узко что берегъ съ берегомъ почти смыкается, можно съ одного на другой перескочить на конѣ. Памятное, знакомое озеро!

Стали опять откидать соколовъ; съ чистой воды и изъ густыхъ камышей въ разныхъ мѣстахъ погнали дичину. Половина охотниковъ размѣстилась поодаль; прямо подошли къ тѣмъ вѣковымъ соснамъ. Которые стоятъ по сю сторону воды, стараются и они все время забирать противъ вѣтра. Въ голубой выси и Гирей, и Алмазъ, и Дрягай, и Алтабасъ, одинъ другаго выше носятся воздушные бойцы. Гоньщики шумнѣе ударили по камышамъ. Утки замелькали въ разныхъ направленіяхъ цѣлыми станицами; тяжелыя кряквы цѣлыми вереницами потянули въ разныхъ мѣстахъ.

Матюшкинъ подскакалъ вдругъ къ Алексѣю Михайловичу, и сталъ что-то указывать на Лёву, остановившагося одиноко вдали.

— Оно лучше, Аѳанасій Ивановичъ! Не тронь его, сказалъ государь. — Ничего; я нарочно его давеча не откликнулъ. Не тронь его тамъ вдали. Здѣсь у насъ соколовъ довольно; да и все чирята одни летятъ. А неравно въ тотъ край какая утица сорвется, и коли Гамаюнъ тамъ, я за дальній конецъ спокоенъ.

Одну половину сокольниковъ сталъ теперь Аѳанасій Ивановичъ отпускать за воду. Онъ скакалъ и туда и сюда на своемъ аргамакѣ какъ въ бою воевода. Начальные соколѣничьи по его приказу становились по своимъ мѣстамъ. На двѣ версты и больше раскинулась царская охота. Алтабасъ и Стрѣлецъ, Айдаръ и Есаулъ, и Ахиллесъ, Бѣляй, Змѣй и Яхонтъ, не перечтешь всѣхъ, пошли въ обгонку другъ предъ другомъ. По полю движенье отъ всадниковъ и пѣшихъ; по поднебесью отъ воздушныхъ бойцовъ, все бурей перемѣшалось. Глаза охотниковъ разбѣгаются во всѣ четыре стороны.

— По всему воздуху баталія пошла! обратился къ государю Матюшкинъ, захотѣвъ въ своемъ охотничьемъ жару еще и иностраннымъ словцомъ щегольнуть.

Левъ, съ красавцемъ Гамаюномъ на рукѣ, котораго этотъ разъ не спустилъ и съ должика, совсѣмъ забылся какъ въ походѣ казакъ на сѣдлѣ спитъ. Въ головѣ у него дурно. Его сѣрый въ яблокахъ стоитъ какъ вкопаный на берегу.

А ему кричали со всѣхъ сторонъ и махали. Къ нему скакалъ во везъ опоръ одинъ порожній сокольникъ и кричалъ не разобрать что.

Опомнившись, только теперь увидалъ Левъ что вся охота подалась отъ него версты за три. «Стой! Не сходи!» закричалъ ему порожній сокольникъ, когда онъ хотѣлъ двинуться впередъ. Царь на своемъ бѣломъ конѣ, приложивъ руку зонтикомъ къ глазамъ, издали смотрѣлъ въ Лёвину сторону. Аѳанасій Ивановичъ, выдѣлившись изъ толпы на своемъ аргамакѣ, привсталъ во весь роетъ на стременахъ и неистово махалъ въ его сторону нагайкой. Левъ изъ всей мочи ударилъ своего коня и прямо, во весь опоръ, поскакалъ къ государю.

Цѣлый взрывъ неистовыхъ кликовъ раздался тогда ему въ отвѣтъ по всей долинѣ.

Хуже чѣмъ тогда съ аистомъ была теперь эта новая суматоха. Опять всякій кричалъ, и суетился, и объяснялъ по-своему. Матюшкинъ кого-то хлесталъ нагайкой. Четверо сокольниковъ, Ларька, Потапка, Артюшка и Филитерка, запыхавшись, подъѣхали къ охотѣ.

— Разгильдяи! крикнулъ на нихъ царь, и они скорѣй раздались конями въ обѣ стороны.

Государь былъ, видимо, взволнованъ.

— Этотъ самый селезень, обращался онъ во всѣ стороны, — и въ тетрадкѣ у меня на замѣтѣ! Носъ желтъ лимонный! такія жь лапы, брюхо дымчато, грудь розова! вычитывалъ онъ какъ по пальцамъ. — Таковъ самый и вылетѣлъ теперь изъ травы!

И опять всѣ голосили каждый свое; а Матюшкинъ ужь кого-то другаго и заразъ обоихъ хлесталъ ногайкой.

Оказалось что въ самый разгаръ охоты, когда гоньщики, обойдя одно озеро, все очистили съ него до послѣдняго пера, вдругъ среди всѣхъ, съ мѣста которое уже часъ тому назадъ было пройдено, выскочилъ изъ травы какой-то диковинный, невиданной красоты селезень. Онъ уже на самомъ взлетѣ вышелъ изъ мѣры доя ловчихъ птицъ, да и летѣлъ низомъ, что для соколовъ неудобно, а ястребовъ тутъ не было. Государь велѣлъ гнать на удачу. Ничего не вышло путнаго; птица удалилась; но государь, не спуская съ нея глазъ, вдругъ захлопалъ въ ладоши: селезень взялъ въ сторону, полетѣлъ прямо на Лёву и всего въ какихъ-нибудь двадцати тагахъ отъ него засѣлъ на бугрѣ въ чемерику. Между ея рѣдкихъ, палочныхъ стволовъ даже издали можно было видѣть, какъ ошалѣвшая птица озиралась кругомъ, вытянувъ длинную шею, и ворочалась во всѣ стороны. Алексѣй Михайловичъ захлопалъ въ ладоши: «Сейчасъ ее тамъ Гамаюнъ возьметъ!» сказалъ онъ своимъ ближнимъ. Но полоумный не трогался съ мѣста. Селезень на глазахъ всѣхъ преспокойно вылетѣлъ изъ чемерики и полетѣлъ какъ ни въ чемъ не бывало.

Напрасно старались подвезти опять на глаза государю чернаго аиста; напрасно десятки оторванныхъ утиныхъ головокъ тутъ же на его глазахъ давали заклевывать его любимымъ соколамъ, наиболѣе отличившимся сейчасъ въ повальномъ боѣ; напрасно Матюшкинъ (онъ повеселѣлъ только теперь, когда вдругъ такая блестящая мысль озарила его голову) клялся и божился предъ государемъ что того селезня, который написанъ въ его тетрадкѣ, онъ довольно хорошо знаетъ; и тотъ селезень, истинно сказать, во всѣхъ птицахъ диво! да что изъ травы выскочилъ совсѣмъ не таковъ.

— Другія примѣты схожи! говорилъ Аѳанасій Ивановичъ: но въ тетрадкѣ — носъ желтъ лимонный, а у этого, хотя не само-красный, какъ киноварь, да и не желтъ лимонный, а розовый.

Государь былъ безутѣшенъ.

Какъ сокольники ни уговаривали что пожалуй опять тутъ на лугу отыщутъ заколдованнаго селезня, какъ ни увѣщевали сами начальные что тутъ нынѣшній разъ дичи и въ самомъ дѣлѣ невидано много, — государь поблагодарилъ всѣхъ ласково улыбаясь; отвѣтилъ что онъ довольно потѣшился и велѣлъ собирать соколовъ да и къ обѣду въ Коломенское.

Нарядныя рукавицы стали скидаваться долой; телѣги стали нагружаться цѣлыми ворохами дичи; сокола доклевывали окровавленные папоротки и головки.

— А ты погоди жь! Только до Коломенскаго доѣхать дай! тихо погрозилъ государь Лёвѣ, и, опять обратясь къ окружающимъ, заговорилъ еще ласковѣй.

Такое съ виду кроткое тѣлодвиженіе царя вдругъ всѣхъ смутило.

Заранѣе ожидали что онъ въ припадкѣ бѣшенаго гнѣва будетъ по обыкновенію и топать ногою въ полъ и кричать: «велю запороть до смерти» или: «изъ сокольничьяго чину выкинуть», или: «бить батоги!» Вдругъ ничего не бывало.

Когда блѣдный и разстроенный Левъ только подъѣзжалъ къ государю, ужь всѣ его товарищи начали переглядываться между собой и во всѣхъ углахъ заслышался шепотъ: ударъ, ждали, будетъ громовый. Но когда государь обнаружилъ такую сдержанность, когда онъ произнесъ такое «тихое слово свое», глаза у всѣхъ опустились въ землю.

Гробовое молчаніе прошло по всей охотѣ.

ГЛАВА XXXI.
Въ Коломенскомъ.

Коломенское было недаромъ любимое село государево.

Зеленыя, березовыя рощи, чистыя воды, поемныя луга, словомъ, вся великорусская, подмосковная красота казала себя тутъ во всѣхъ своихъ видахъ и на всемъ привольи. Поле можно было видѣть далеко, а въ семи верстахъ Москва съ ея колокольнями и монастырями. Подъ самыми окнами дворца протекала Москва-рѣка. Открытое, веселое мѣсто.

Сельскій потѣшный дворецъ съ башнями, съ повалушами, съ длинными крытыми переходами, съ висячими крыльцами по всѣмъ ярусамъ, съ разнообразными пестрыми кровлями: то гонтовыми по крутымъ откосамъ, то черепичными по отлогимъ косанамъ, то чешуйчатыми по причудливымъ загибамъ та изогнутымъ куполамъ верхнихъ горницъ, представлялся цѣлымъ заколдованнымъ городомъ приближающемуся путнику. А обстроенный кругомъ жилыми избами, отдѣльными помѣщеніями для боярскаго пріѣзда и для сокольниковъ; потомъ разными необходимыми службами и пристройками, сараями, клѣтями и подклѣтями; потомъ еще со своимъ винокуреннымъ заводомъ; съ птичнымъ и скотнымъ дворомъ, съ овчарникомъ; съ огромными теплицами аптекарскаго сада и всякими другими затѣями; а главное, со своими живописными семью церквами, изъ которыхъ особенно Вознесенская отличалась «высотою и свѣтлостью»: Коломенскій дворецъ среди зеленыхъ рощъ и полей возставалъ и въ самомъ дѣлѣ какимъ-то очарованнымъ сказочнымъ городомъ, — восьмымъ чудомъ свѣта, какъ сказалъ тогда Симеонъ Полоцкій.

И Алексѣй Михайловичъ, можно сказать, душу свою положилъ въ Коломенское. Въ здѣшнихъ прудахъ во множествѣ водились караси и лини; но были еще насажены и украинскія карпіи и всякая другая охотнику-рыболову дорогая рыба. Страстный садовникъ, онъ любилъ шелковицу, и тутъ ему давно хотѣлось «за милостью Божьею заложить тутоваго дерева самый большой заводъ». Въ огородахъ, кромѣ грушъ и яблокъ и всякой ягоды, кромѣ тыквъ, дынь и арбузовъ невиданной величины, — тутъ разводились еще разныя рѣдкости и диковинки, или особенно любимыя Алексѣемъ Михайловичемъ, или цѣлебныя травы. Каждая грядка тутъ была имъ самимъ обдумана и взлелѣяна. Для каждой лавочки или перегородки имъ самимъ тутъ было указано мѣсто.

И все что ни заводилъ тутъ рачительный хозяинъ, заводилъ и строилъ и украшалъ не мотовствомъ, какъ самъ онъ любилъ тѣмъ похваляться, а давалъ деньги по разсмотрѣнію, дѣлалъ исподоволь, дешевою цѣной, безъ убытковъ.

Вступая во дворецъ, всякій могъ на каждомъ шагу угадывать личный вкусъ и наклонности государя. Въ переднихъ сѣняхъ былъ выписанъ Зодіакъ. Предъ сѣнями красовалась дутая «выстава» съ гербами всѣхъ Россійскихъ государствъ. Надъ его собственными хоромами на щитахъ были написаны Европа, Африка и Азія. На потолкѣ его комнаты былъ живо написанъ Соломоновъ судъ.

Коломенское, казалось, имѣло какую-то счастливую способность навѣвать "свѣтлое настроеніе духа на государя; сюда онъ именно наѣзжалъ для «душевнаго спокоя». Если Алексѣя Михайловича угнетали какія-нибудь печали и заботы, тогда Коломенское подолгу не видало его. Вотъ теперь Алексѣю Михайловичу пришла охота навѣстить Коломенское, и это лучшій знакъ того что…. но скажемъ его собственными словами, «за Божьей милостью теперь всякое дѣло успокоилось».

Любили и сами сокольники наѣзжать въ это мирное пристанище государя. Когда они выѣзжали не въ Щемиловку и не въ Сущево, то-есть въ мѣста которыя вели къ Свирлову, къ Леонову и къ Алексѣевскому, а въ мѣста сейчасъ пройденныя ими на пути, сокольники напередъ изъявляли радость что побываютъ въ Коломенскомъ. Нынѣшнее лѣто они прибыли сюда еще въ первый разъ и, какъ школьники послѣ долгой зимы пріѣхавъ въ деревню, не нарадуются они теперь своимъ любимымъ мѣстамъ, и спѣшатъ оглянуть всѣ знакомые уголки. Они не налюбуются этимъ пространнымъ дворомъ, гдѣ Аѳанасій Ивановичъ нерѣдко имъ дѣлаетъ торжественные смотры, и тогда вся ихъ сокольничья охота представляетъ зрѣлище великолѣпнаго царскаго развода; дворомъ, который распахнулся цѣлымъ зеленымъ лугомъ, и нигдѣ никогда не увидишь въ такомъ изобиліи стрижей и ласточекъ сколько всегда ихъ извивается тутъ. Онѣ здѣсь рѣютъ цѣлыми станицами, голосятъ и щебечутъ, и гнѣздятся по причудливымъ прилѣпамъ здѣшнихъ сандриковъ и карнизовъ. Не налюбуются сокольники и своимъ большимъ отдѣленіемъ, гдѣ теперь, пообѣдавъ и вовсе Не думая отдохнуть съ дороги, пока самъ государь почиваетъ, они, вмѣсто того чтобы спать, возятся на яркихъ солнечныхъ лучахъ полуодѣтые и раздѣтые; сговариваются идти на рѣку купаться, замышляютъ и бабки, и лапту, и другія забавы, и всѣ громко хохочутъ, весело разговариваютъ. Въ ихъ отдѣленіи окна раскрыты по всему ярусу; лѣтній сквозной вѣтерокъ играетъ; приподняты нижнія половинки на верхнія и подперты до сихъ поръ употребляемыми по деревнямъ линеечками въ зарубкахъ. Но имъ даже этотъ, отъ долгаго запустѣнія комнатъ слегка затхлый запахъ здѣшнихъ стѣнъ совсѣмъ не непріятенъ былъ.

— Но гдѣ же, господа, Лева?

Товарищи хватились только теперь, а молодой князь Львовъ давно уже разыскивалъ его: Лёвы, въ самомъ дѣлѣ, нигдѣ нѣтъ. Никто не видалъ куда и когда пропалъ Левъ? Часы проходили. Лёвы нѣтъ.

— Не видалъ ли кто изъ васъ, господа? обращается ко всѣмъ молодой князь Львовъ уже съ безпокойствомъ.

Лёва пропалъ.

Тихо кругомъ. Необъятный просторъ зеленыхъ луговъ стелется за рѣкой. На землѣ и на водѣ и въ воздушной синевѣ застоялась лѣнивая тишина. Марево и переливчатый зной. Жаркій, знойный полдень, удушающій воздухъ кругомъ. Сонныя холмистыя равнины стелются необозримо въ ширь и въ даль. Тишь да благодать. И синее бездонное небо, какъ нарочно, безъ единаго облачка сіяетъ надъ головой. Свѣтла и ясна сама рѣчная глубина предъ Лёвой. Вода у самыхъ ногъ.

— Къ тому шло! говоритъ онъ самъ себѣ.

Бездонное небо сіяетъ надъ головой; рѣка подъ ногами, все въ одну сторону, все въ одну сторону воды гонитъ.

Надо съ нимъ этому быть….

— Лёвка сумашедшій!! вдругъ кликнули у него надъ самыми ушами. — Вотъ ты гдѣ!

И Филитерка всплеснулъ руками.

Лёва, оказалось, отошелъ по Москвѣ-рѣкѣ версты за двѣ отъ Коломенскаго. Онъ сидѣлъ у самой воды подъ песчанымъ обрывомъ. Бѣловатый песокъ тутъ скатился крутояромъ; по немъ, тамъ и сямъ, торчали угрюмые листы мать-и-мачихи. У самыхъ его могъ была вода. Онъ былъ совершенно скрытъ подъ обрывомъ. Филитерка не одинъ разъ прошелъ мимо этого мѣста ничего не замѣтивъ и пожалуй такъ и вернулся бы домой послѣ безуспѣшныхъ поисковъ. Но идя вверхъ по рѣкѣ, онъ нечаянно оглянулся назадъ, и вдругъ какъ будто сила какая ошеломила его. Левъ сидѣлъ подъ отвѣсною крутизной безъ шапки. Филитерка въ первый мигѣ принялъ его за удавленника…. Только ужь опомнившись, онъ разглядѣлъ Лёву. Невольный возгласъ вырвался тогда у него изъ груди; онъ побѣжалъ къ товарищу.

Близкіе шаги заставили вздрогнуть Лёву, онъ оглянулся. Филитерка прилегъ грудью на верху крутояра и перевѣсился къ нему съ обрыва.

— Что ты тутъ куда запропастился, Лёвка?

Филитерка насилу переводилъ дыханіе.

— Всѣхъ за тобой разослали, даже конюховъ послали верхомъ. Бѣги скорѣй къ государю; проснулся. Ищутъ долгое время, а ты вотъ гдѣ. Бѣги скорѣй. Осерчалъ, сказываютъ, дюже. Совсѣмъ вспылилъ.

— Захочу, такъ еще и не пойду, отвѣтилъ Левъ снизу.

Филитерку такъ и отдало назадъ.

— Что ему до меня? Я самъ себѣ человѣкъ, добавилъ Левъ, вставая, и сталъ взбираться на крутизну, Филитерка подалъ ему руку.

— Эй! полно-ка, Лёвка!.. сказалъ наконецъ Филитерка. — Вотъ онъ велитъ тебя отодрать, такъ мы тогда послушаемъ: такую ли ты пѣсню подъ его розгами запоешь? Ну, парень, право, ступай скорѣй.

И самъ онъ сдвинулся съ мѣста.

Левъ дико смотрѣлъ ему въ слѣдъ. Филитерка бѣжалъ безъ оглядки, прямо къ Коломенскому дворцу.

Бѣдный Левъ! вѣрно думали всѣ товарищи: сама судьба, казалось, искала его погубить въ этотъ день. Царь, послѣ отдыха, всталъ еще веселѣй чѣмъ былъ поутру. Онъ надѣлъ свой любимый, лиловый халатъ, желтыя, крымскія туфли на босу-ногу, и прямо пошелъ въ садъ, велѣвъ чтобъ ему принесли меду со льда, прямо въ его холодокъ. «Царскій холодокъ»: такъ и звалось это любимое мѣстечко въ его садикѣ. Когда, пробираясь туда, царь вдругъ кликнулъ съ дороги чтобы къ нему сейчасъ же позвали Лёвку, всѣ товарищи даже обрадовались. Было замѣчено что Алексѣй Михайловичъ не любилъ давать въ «царскомъ холодкѣ» никакихъ строгихъ приказовъ; если онъ кого-нибудь призывалъ туда, такъ единственно для милости. Особенно теперь можно было ожидать этого когда онъ былъ въ своемъ лиловомъ халатѣ. Стоило только несчастному Лёвѣ явиться по первому зову, такъ онъ и былъ бы прощенъ. Но надо же было такъ случиться: Левъ запропастился куда-то. Цѣлыхъ два часа его разыскивали понапрасну. Масла въ огонь, конечно, подлилось.

Да и самый Лёвинъ ликъ показался товарищамъ зловѣщимъ. Когда онъ, наконецъ, появился тутъ на пространномъ дворѣ — онъ шелъ безъ шапки, безпамятно придерживая ее у колѣнъ — всѣ игры замолкли. Филитерка прервалъ свои разказы; всѣ столпились и жались тѣснѣй другъ къ другу… Что-то зловѣщее, что-то не свое было во всей его поступи, словно не своею волей онъ двигался, а его подталкивалъ рокъ. Длинная тѣнь падала отъ него на песокъ; товарищи молча провожали его дзорами, какъ осужденнаго, чрезъ всю ширину двора, пока онъ наконецъ пропалъ въ калиткѣ.

Въ саду пахло только что скошенною травой; въ шахматномъ порядкѣ красовались кудрявыя яблоньки; за ними, вдали на грядахъ, въ чинномъ порядкѣ, росли всякія аптекарскія травы. Левъ шелъ натоптанною тропинкой. Тамъ и сямъ выглядывали анютины глазки; тапочки и бархатцы скромно цвѣли себѣ; красный макъ пошевеливался съ глубокомысліемъ, — а вонъ туда дальше забилось въ уголокъ и любимое государево дерево. Туда и повела извилистая тропинка, прямо въ царскій холодокъ.

Алексѣй Михайловичъ сидѣлъ на лавочкѣ, подъ своими зелеными липками и кленами. Дубовый столъ, вдѣланный ножками прямо въ землю, былъ накрытъ бѣлою скатертью. На немъ красовалась ендова меда; серебряная стопка, только что налитая, еще пѣнилась.

Тутъ же, на скатерти, лежалъ огромный лопухъ, только что сорванный, зеленый, свѣжій листъ, чуть не въ павлиній хвостъ величиной. Государь былъ въ своемъ лиловомъ халатѣ и въ крымскихъ туфляхъ. Бѣлое, молочнаго цвѣта, лицо, каріе глаза, окладистая, каштановая борода, глянули въ сторону откуда подходилъ Левъ. Но замѣтивъ его приближеніе, государь отвернулся совсѣмъ въ другую сторону. Когда Левъ подошелъ къ мѣсту, царь, съ поддѣльною разсѣянностью, обмахивался лопухомъ какъ опахаломъ.

Продлилось молчаніе.

— Гдѣ былъ-пропадалъ? спросилъ наконецъ Алексѣй Михайловичъ.

Левъ молчалъ.

Алексѣй Михайловичъ тихо повернулъ голову и вдругъ…. лопухъ выпалъ изъ рукъ государя. Тотъ стоялъ за шагъ отъ его дубоваго столика, въ растрепанномъ кафтанѣ, съ разметавшимися волосами; обѣими руками онъ безпамятно придерживалъ шапку. Блѣдность Лёвы и еще что-то кромѣ блѣдности, очевидно, поразили царя.

— Охъ, бѣсноватый! проговорилъ онъ, косясь на Лёву. — Гдѣ былъ-пропадалъ? громко и разстановочно онъ повторилъ свей вопросъ. — Что такъ долго кликать себя заставилъ?

— Ходилъ на-рѣку, сухо отвѣчалъ Левъ.

— А тебѣ бы помнить съ кѣмъ разговариваешь, судорожно Алексѣй Михайловичъ ударилъ кулакомъ по столу. — Не забывать бы царскаго величества! вскрикнулъ онъ и всталъ съ лавки.

— Я, можетъ, тамъ на рѣкѣ и померъ бы! взвелъ Лёва свои очи прямо на государя.

Царь озирался по сторонамъ, будто хотѣлъ кликнуть народа.

— Извѣстно. Ноньче живъ, а завтра померъ! продолжалъ Левъ. — Что царь, что изъ насъ всякій, надо всѣми воленъ Богъ.

Царя такъ и откинуло назадъ; онъ стиснулъ губы. «Озорникъ», прослышалось Лёвѣ.

— А за мои озорныя слова казнить меня вели, государь, сказалъ Левъ. (Онъ даже поклонился.) — Не я первый, не я и послѣдній буду. Царскимъ словомъ мало развѣ людей бывало въ гробъ уложено? Бывали другіе, безъ ихъ вины, царскою милостью взысканы.

— Безбожникъ! вдругъ кликнулъ Алексѣй Михайловичъ, выступивъ прямо на него. — Сердце-то царево…. Сердце царево въ руцѣ…, и не договорилъ.

Левъ отшатнулся.

— Самъ знаешь въ Чьей! досказалъ царь, увидавъ его предъ собой на колѣняхъ.

— Вели меня смирить, государь! вопилъ между тѣмъ Левъ съ земли. — И нагрубилъ я тебѣ, и давеча всю твою царскую охоту испортилъ! А что жь мнѣ было дѣлать-то? Ужь заодно съ ними! Одна всѣмъ погибель, знать!… Небось, самъ знаешь, онъ и на плаху шелъ, все за тебя же клалъ голову. А ты меня зачѣмъ съ ней разлучилъ?… Ахъ! ужь свѣтъ у меня въ очахъ меркнетъ.

Онъ бился и терзался какъ въ порчѣ.

— Зачѣмъ мнѣ умереть не дали?

Царь въ изумленіи глядѣлъ на него.

— Ты меня зачѣмъ съ ней разлучилъ? устремилъ Левъ на него дикій взглядъ. — Меня съ ней самъ Богъ соединилъ. А ты для чего Божій судъ ломаешь? Воля твоя, государь, а я твоей воли ослушникъ, государь! Въ Писаніи сказано: кого Богъ соединилъ, того человѣкъ да не разлучаетъ. А ты зачѣмъ насъ съ ней разлучилъ?

— Да о комъ говоришь? Что путаешь? спросилъ вдругъ царь.

— А извѣстно Тарханскъ сожгли! неожиданно молвилъ Левъ.

Менѣе всего царь былъ подготовленъ выслушать именно эту новость.

— Въ Писаніи сказано, повторилъ Левъ: — и ты лучше животъ мой возьми. А что въ душу самъ Богъ вложилъ, и царь въ томъ не воленъ. Да ужь нѣтъ ея больше на свѣтѣ знать! Убитъ старикъ Обресковъ! Жива ли и дочка Софья Даниловна безъ него…. Знать и ея больше въ живыхъ нѣтъ!

Онъ вдругъ зарыдалъ.

— Лёвка дуракъ! кликнулъ вдругъ Алексѣй Михайловичъ. — А я и не зналъ что у Обрескова дочка есть, сказалъ онъ про себя, какъ бы въ сторону. — Полно, дуракъ, Лёвка! Вставай скорѣе! говорилъ ему Алексѣй Михайловичъ. — Такъ ты говоришь у Обрескова дочка есть? нагнулся онъ къ нему!

— Ахъ, государь! вскликнулъ Левъ. — Я предъ тобой вконецъ виноватъ…. А хоть ты мнѣ и простишь, государь, мнѣ Богъ теперь не проститъ. Правду я о себѣ молвилъ: тамъ на рѣкѣ, пожалуй, и померъ бы я, кабы еще мало времени прошло. Въ мутной, студеной глубинѣ…. тамъ…. одинъ мой трупъ по твоему зову достали бы изъ воды. Тѣломъ предъ твоимъ судомъ, государь, а душою ужь тамъ къ Царю Небесному на судъ бы явился!

Царь осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ. На лицѣ его отразилось какое-то самоуглубленье: будто чудо во очію совершилось предъ его глазами.

— Мы-то съ тобой, по глупости, по человѣчеству, сказалъ онъ, — поминали Его имя всуе; а Онъ, Царь Небесный…. — Алексѣй Михайловичъ взвелъ руку на небо и потомъ, глубоко поклонившись, коснулся ею земи. — Онъ и воистину, знать, на насъ призиралъ съ небеси.

Левъ стоялъ какъ послушное дитя предъ нимъ.

— И Тебѣ не Бога гнѣвить, а благодарить бы! вдругъ вскликнулъ на него Алексѣй Михайловичъ весь взволнованный. — Давеча о смерти своей съ похвальбой заговорилъ!… Ахъ, самоумный!! Тебя бы, Лёвка…. — Царь въ горячности ударилъ его по плечу ли, по головѣ ли. — Тебя бы за твои безпутныя рѣчи…. — Каштановая борода затряслась, каріе глаза засверкали. — Опять, меня, царское величество, такъ ли почитаешь? А? Мнѣ-то, мнѣ, своему государю, зачалъ небеснымъ судомъ грозить!… Ахъ, безбожникъ! ахъ, ты, богохульникъ эдакій!… Ишь, безъ вины царь казнитъ, безъ вины и милуетъ?! Да разсуждаешь ли о томъ, самоумный: то есть одна изъ «привилей» царскихъ! Право, самоумные вы ноньче всѣ!

Левъ хотѣлъ что-то отвѣтить.

— Молчи! крикнулъ на него Алексѣй Михайловичъ. — Мало тебя батоги бить…. А за твое противъ насъ грубіянство, противъ царскаго величества, да за богохульныя рѣчи, за все твое безбожество…. противъ всѣхъ васъ, безбожниковъ, въ нашемъ царскомъ уложеніи по первой да по второй статьѣ даже смертная казнь положена. И вотъ ты смотри-знай: каковъ я милосердъ государь. Всѣ твои вины, что ты противъ, Бога самого, не токмо противъ своего земнаго царя, сдѣлалъ, и я тебя во всемъ прощаю. Вижу, это не самъ ты…. а это въ тебѣ твой духъ говорилъ. Да и кланяйся теперь, благодари…. — Онъ загребъ въ ладонь его кудрявую голову и повалилъ Лёву на земь предъ собой, на колѣни, — Я твое, дуракъ, счастье тебѣ устроить хочу!

— Тихвинская Божія Матерь!… кликнулъ Левъ, и сталъ креститься.

— Да! Чудо во очію! перекрестился самъ государь. — Божьей-то десницею, знать, и вправду не только ты отъ лиха спасенъ…. а знать Онъ-то Самъ, еще моими руками, и счастье твое тебѣ устроить, самъ Богъ, захотѣлъ. Вотъ десницу Божью и познавай.

— Государь-отецъ!… молвилъ Левъ, простирая къ нему дрожавшія руки.

— Пошли мнѣ скорѣй Матюшкина Аѳанасія Ивановича! Левъ чуть не бѣгомъ вышелъ изъ садика.

Кому жь и было знать это укромное мѣстечко, «царскій холодокъ», лучше Матюшкина? Подъ самыми этими зелеными липами бояринъ обыкновенно игрывалъ въ шахматы съ государемъ; тутъ они по цѣлымъ часамъ распоряжали важными дѣлами по соколиной охотѣ; тутъ они въ знойный полдень за добрымъ ковшомъ янтарнаго меда толковали обыкновенно о суетѣ житейской. Всегда веселое лицо Аѳанасія Ивановича нигдѣ такъ не сіяло, нигдѣ съ такимъ вкусомъ не расправлялъ онъ своихъ прекрасныхъ усовъ и нигдѣ такъ широко не разводилъ руками какъ тутъ, именно подъ этими липами и кленами.

Запыхавшись, бѣгомъ, поспѣшалъ онъ теперь по извилистой тропинкѣ и гоготалъ издали; цѣлое зарево радости сіяло на его широкомъ лицѣ… Вдругъ, подойдя, къ самому «холодку», онъ мгновенно измѣнился.

Алексѣй Михайловичъ молитвенно кланялся въ землю. Матюшкинъ подошелъ на его послѣднемъ поклонѣ; царь только легкимъ движеніемъ руки указалъ ему подождать малость, и опять палъ на землю; потомъ всталъ и началъ открещиваться, какъ на отпустѣ священникъ.

Лицо боярина все еще хранило такое выраженіе какъ будто онъ отъ избытка благоговѣнія умираетъ.

— Вотъ, Аѳанасій Ивановичъ, началъ наконецъ Алексѣй Михайловичъ, присаживаясь на своей лавочкѣ. — Такое дѣло! такое дѣло!…-- Онъ задумчиво качалъ головой. — Такъ я напередъ это зналъ. Такъ вотъ меня и тянуло въ Коломенское. Лежу это я, о нонѣшней охотѣ гадаю…. все будто напередъ какой радости себѣ въ Коломенскомъ отъ Бога чаялъ. Право такъ.

— Сердце царево въ руцѣ Божіей! бухнулъ Аѳанасій Ивановичъ безъ запинки этотъ, повидимому, любимый текстъ государя, къ которому, впрочемъ, и прибѣгалъ всегда во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ.

— Ей-же-ей, Аѳанасій Ивановичъ! Ей-Богу, не лгу; перекрестился Алексѣй Михайловичъ: — вѣдь онъ было меня, малецъ-то, на мѣстѣ тутъ убить хотѣлъ! Право не вру. Таково-то, малъ-дѣтинка, въ своемъ духѣ былъ. Мало чего не дошло.

И Алексѣй Михайловичъ сталъ подробно разказывать изумленному Матюшкину какъ оно все было; то-есть, какъ онъ силенъ въ Левѣ былъ. Государь говорилъ неопредѣленно, называлъ его то онъ, то духъ.

— А я ужь и слышу, говорилъ онъ, — что это въ немъ духъ говоритъ. Я открещивать, и самъ-то крещусь; да его долго онъ не отпускалъ. И таково-то неявственно говоритъ. А то вдругъ глазомъ сверкнетъ. Потомъ вдругъ засмѣется онъ. Словно зубомъ заскрежещетъ, ну, право, ей-Богу, такъ!… Потомъ ужь и восплакалъ. Ну, тогда его совсѣмъ духъ отпустилъ. Кабы, кажется, не мой крестъ, Аѳанасій Ивановичъ!…

Государь вдругъ зажмурилъ глаза и махнулъ рукой.

— Охъ! глубоко вздохнулъ Аѳанасій Ивановичъ. — Долго ли до грѣха?

И государь до конца разказывалъ Матюшкину во всѣхъ подробностяхъ какъ его Богъ сподобилъ спасти человѣческую душу отъ самовольной смерти, отъ напраснаго лиха. (По словамъ Алексѣя Михайловича, Левъ ужь раскачнулся съ берега чтобы прыгнуть въ воду когда явились царскіе гончики.) И какъ онъ теперь слышитъ что на немъ лежитъ прямая обязанность устроить Лёвино счастье и судьбу молодыхъ. «Молъ, поди жь ты! Надо жь было всему такъ случиться чтобъ и о княжнѣ-то Салмановой прямо предъ охотой ненарокомъ заговорить!» И какъ Лёва приводилъ ему отъ божественныхъ писаній: «молъ, полюбилъ молодъ дѣвицу, такъ это самъ Богъ, молъ, ихъ соединилъ, значитъ. Право такъ, Аѳанасій Ивановичъ! Какъ самъ думаешь о томъ?…» И что, словомъ сказать, у него теперь на душѣ «таково-то сладостно, таково-то сладостно»!…

Аѳанасій Ивановичъ ужь утиралъ слезу со своихъ пухлыхъ щекъ и вдавался въ чувствительность.

— По глупости, ходимъ какъ въ потемкахъ, сказалъ онъ. — А до грѣха долго ли?

Въ свою очередь, это понравилось государю.

— Какъ въ потемкахъ, подтвердилъ онъ, и даже головой мотнулъ.

— Долго ли до грѣха! опять дакнулъ бояринъ. — Примѣры бывали. Хорошо какъ въ воду; а другой, бываетъ, и ножомъ въ себя пырнетъ. Да чего далеко ходить за примѣрами? Ну, а самъ онъ теперь, чья дочка-то съ ума свела парня. Обресковъ-то старикъ. Жена-то его покойница….

— Нѣтъ, я-то, я-то…. остановилъ его вдругъ Алексѣй Михайловичъ. — Я и не зналъ что у Обрескова дочка есть! а? Такъ что жь говоришь: жена-то его покойница?

— Правду ли, нѣтъ ли, а такой объ немъ разказъ живетъ. Зарѣзаться хотѣлъ какъ померла жена покойница. А кто говоритъ, ее все зарѣзать хотѣлъ. Правду ли, нѣтъ ли…. опять оговорилъ бояринъ, разводя руками.

Алексѣй Михайловичъ наклонилъ голову и глядѣлъ въ полъ. Тѣлеснымъ и душевнымъ здоровьемъ вѣяло отъ добряка; а взоръ его теперь выражалъ именно сокрушеніе о тѣхъ людяхъ что вѣкъ больны, живя на землѣ, и душой и тѣломъ.

— О-охъ! простоналъ Матюшкинъ. — Отъ юности моея мнози борятъ мя страсти!

— Онъ, онъ. Духъ это все, совершенно согласился съ нимъ государь.

Тутъ же въ прохладѣ подъ липами, съ веселымъ сердечнымъ довольствомъ на лицѣ, что такъ-то оно вдругъ все кончилось мирно и, какъ Богу самому угодно, будто самою судьбой устроилось счастіе парня съ дѣвкой; кромѣ того и сама охота на цѣлыя на двѣ недѣли теперь еще веселѣй пойдемъ, Лёвка не разстраивать охоту, а радовать будетъ государя; царь тутъ же продиктовалъ Матюшкину какъ надо велѣть сію же минуту написать въ Тарханскъ письмо къ окольничему, Данилу Ивановичу.

Лёвѣ, кликнутому вновь и явившемуся теперь по первому зову, онъ говорилъ:

— Я, Лёвка дуракъ, княжну Салманову для чего за тебя выдавалъ? Такъ словно думалось: дѣти отъ васъ хорошіе пойдутъ. И я бы и дѣтей твоихъ пожаловалъ, въ рынды же взялъ бы къ себѣ. Ну, а какъ твоя красавица, говоришь (Левъ Не говорилъ), еще и Салмановой лучше, такъ я за твою судьбу и подавно радъ. А будешь мнѣ хорошо служить, я и тебя пожалую. Ты мнѣ за мѣсто сына духовнаго теперь, я тебѣ какъ отецъ духовный, не по-царски, а по-человѣчеству говорю…. Ты смотри!…

Онъ что-то хотѣлъ договорить, повидимому, но только погрозилъ Лёвѣ.

Левъ поклонился ему въ землю.

— Кто знаетъ? перемѣнилъ вдругъ государь свою рѣчь. — Богу будетъ угодно, я и въ ловчіе пожалую тебя.

Онъ сдѣлалъ ему знакъ рукой.

Левъ опять поклонился и хотѣлъ идти.

— Постой! воротилъ его государь съ дороги. — А на духу-то будешь, смотри, не забудь попу-то…. Понялъ? Ну, ступай съ Богомъ.

Матюшкинъ принесъ сюда уже готовый исписанный столбецъ бумаги, въ другой рукѣ онъ держалъ золотую чернильницу съ перомъ, для собственноручной подписи государя, и все это сложилъ тутъ же на столъ, гдѣ все еще красовалась ендова меда и лежалъ зеленый лопухъ, чуть не въ павлиній хвостъ величиною.

Государь отъ строки до строки самъ прочиталъ довольно длинное посланіе, подписалъ его полнымъ своимъ царскимъ титуломъ и именемъ, потомъ тутъ же сдѣлалъ собственноручную приписку строки въ четыре, и готовая грамота прямо отсюда должна была съ нарочнымъ гонцомъ отправиться въ Тарханекъ.

Когда онъ доканчивалъ свою приписку, веселая улыбка пробѣгала по его лицу. Онъ кончилъ; не хуже записнаго дьяка прищелкнулъ перомъ о чернильницу, сбрызнувъ чернила, и, расправивъ столбецъ на столикѣ, велѣлъ Матюшкину прочитать свои строки.

Бояринъ нагнулся, царь сбоку глядѣлъ ему прямо въ лицо. Вдругъ боярскія широкія плечи заподымались кверху; на пухлыхъ розовыхъ пальцахъ въ обѣ стороны блеснули брилліантовые перстни.

— Суженаго конемъ не объѣдешь! сказалъ Аѳанасій Ивановичъ, и развелъ руками.

Листокъ сорвался съ дрогнувшей молодой липки и, кружась, упалъ въ сулею янтарнаго меда.

А охота, какая у нихъ охота теперь пойдетъ въ Коломенскомъ!

Въ тотъ вечеръ и во всю ту ночь опять не спалось молодому Засѣкину въ разговорахъ съ тезкой, съ молодымъ княземъ Львовымъ. Уже все спало мертвымъ сномъ въ ихъ отдѣленіи; товарищи-сокольники, кто на сѣновалѣ, кто тутъ, улеглись еще спозаранку, а они вдвоемъ сидѣли у раскрытаго окна. Предъ вечеромъ зашла было тучка, прошумѣлъ маленькій дождичекъ, но теперь опять разъяснѣло. Свѣжесть и благоуханное тепло стояло кругомъ. Небо вызвѣздило. Въ воздухѣ пахло только что скошеннымъ сѣномъ. Легкій паръ вставалъ съ Москвы рѣки. Гдѣ-то вдали квакали утки; вблизи кричалъ коростель. Левъ опять, ужь давно съ нимъ этого не бывало, засмотрѣлся на ласковое небо, на лѣтнія звѣзды. Молодой князь Львовъ долго, молча, глядѣлъ ему въ глаза. «Счастливецъ», думалъ онъ.

— Ты, Лёва, счастливѣе меня! сказалъ онъ вдругъ. — Я никогда не былъ несчастливъ, я въ жизни всегда былъ счастливъ, а ты…. Нѣтъ, это совсѣмъ другое дѣло!

И вблизи, казалось, забѣжавъ подъ самое ихъ окно, въ крапиву, все громче дергалъ, кричалъ коростель. Справа плылъ мѣсяцъ.

ГЛАВА XXXII.
По старой дорогѣ.

Въ Тарханскѣ проходили дни за днями, но всѣ они для отца съ дочерью мелькнули за одинъ день.

«Для міра совсѣмъ отпѣтый человѣкъ», не даромъ Данило Ивановичъ вымолвилъ тогда о себѣ такое слово въ селѣ Великомъ. Сѣдина смѣнила просѣдь; вмѣсто прежней суровости, необычайная кротость въ лицѣ, таковъ онъ былъ все это послѣднее время. Московскіе знакомые не узнали бы окольничаго.

Но въ этотъ мигъ не узнала его сама Софья; онъ только что вернулся изъ приказной избы.

— Отъ государя! сказалъ онъ, выхвативъ изъ-за пазухи свернутую грамоту и раскинулъ столбецъ предъ собою.

Софья рванулась къ отцу.

— Читай! Сама читай! вдругъ воскликнулъ окольничій.

Знакомый почеркъ государя, этотъ порывистый и разбросанный почеркъ самого Алексѣя Михайловича, первый ударилъ въ глаза окрльничему. Не начавъ письма, онъ уже успѣлъ прочитать приписку.

Софья стала разбирать верхнія строки: …"И тебѣ бы, Данило Ивановичъ, радоваться тому, писали не гнѣвомъ, а для твоего осмотрѣнія….*

— Вотъ, вотъ гдѣ?… Приписалъ своею государскою рукой!… Его царскаго величества собственноручная приписка ко мнѣ! указывалъ онъ на нижнія строки.

И дрожа надъ бумагой, онъ прочиталъ вслухъ: «И тебѣ бы, Данило Ивановичъ, спѣшить какъ можно, а дочери своей, зовутъ Софья, безъ насъ замужъ ни за кого не выдавать, а мы ей на Москвѣ жениха нашли…. Всея Руси Алексѣй Михайловичъ.» А?

Отецъ и дочь переглянулись.

Онъ быстро зачиталъ съ самаго начала: «Спѣшить на наши государевы очи въ Москву тотчасъ, какъ ея наша грамота придетъ…. а велимъ пожаловать…. а нонѣ и самъ видишь: нашимъ государевымъ словомъ какъ повернуло…. тебѣ на пользу, а не во гнѣвъ было писано….» И опять внятнѣе и разстановочнѣй раздались эти слова: «И тебѣ бы, Данило Ивановичъ, спѣшить какъ можно, а дочери своей, зовутъ Софья, безъ набъ замужъ ни за кого не выдавать, а мы ей на Москвѣ жениха нашли…. Всея Руси Алексѣй Михайловичъ.»

Торжественное счастіе засвѣтилось на Софьиномъ лицѣ, вся она засіяла….

— Батюшка! кликнула она въ какомъ-то пророчествѣ. — Самъ Богъ за меня заступился…. Гадать больше не о чемъ. Ѣдемъ въ Москву сейчасъ. Тамъ мое счастіе. Не государь кличетъ, самъ Богъ зоветъ!…

Отецъ стоялъ какъ пораженный.

— Старый мой! кинулась она вдругъ ему на шею. — Съ тобой…. Слышишь ли, съ тобой и замужемъ я теперь не разстанусь!

— Да говори же, Софья! сказалъ вдругъ старикъ, удушаемый ея объятіями. — Кто же онъ твой?… Назови сына-то….

— Батюшка! отвѣтила дочь. — Замужъ я только за одного пойду. Какъ теперь меня у тебя самъ государь сватаетъ, ты для него да и для меня, конечно, не откажешь теперь.

И она стала предъ отцомъ на колѣни и, земно поклонившись въ ноги, внятно и четко выговорила ему:

— За Льва Григорьевича, за молодаго Засѣкина-Рындина.

Не ожидалъ старикъ. Дочь была испугана. Замерли у него губы полураскрыты, да такъ и остались съ тѣхъ поръ, какъ у малолѣтка, полураскрыты на вѣкъ.

Наталья Ивановна, не прошло и получасу времени, ужь голосила о чемъ-то у себя подъ лѣстницей съ тарханскою подругой, протопоповою женой. А часъ спустя ужь толковалъ цѣлый городъ: «самъ-де царь сватаетъ воеводину дочку! Обресковы-де на-спѣхъ ѣдутъ въ Москву!»

Самое имя Льва Григорьевича, молодаго Засѣкина-Рындина, вдругъ разнеслось по цѣлому уѣзду. Сердце дѣвичье угадало всю правду. Сомнѣнія не было для Софьи: никого другаго на Москвѣ, царь ей самого Лёву въ женихи нашелъ. Она никакихъ возраженій не хотѣла слышать себѣ.

Злая боярышня Киндякина вдругъ расплакалась.

Только что ея подруги, заслышавъ новость, заголосили хоромъ: «молъ, наше красное солнышко, Софья Даниловна, отъ насъ закатается, — ино не такъ больно будетъ глазамъ смотрѣть; совсѣмъ, было, насъ, темныхъ, ослѣпила!» Боярышня Киндякина даже топнула ножкой въ полъ.

— Вамъ ея не жаль, сказала она, — а мнѣ такъ Софью Даниловну очень жаль. Вотъ гдѣ сосетъ! вотъ такъ тутъ и сосетъ! — И она заливалась горючими слезами.

— Прощай Тарханскъ! сказали они городу со здѣшней поклонной горки.

— Молъ, и съ Богомъ, сударыня-княгиня! махалъ рукой мельникъ Захаръ. — Чего тутъ съ нами было? Поѣзжайте съ Богомъ!

— Вотъ тебѣ не жаль меня, молвила Софья, — а я, Захаръ, о тебѣ жалѣть буду.

— Э, сударыня-княгиня! Каковъ онъ ни будетъ новый, по васъ, воевода; а были бы мы хороши сами, будутъ, Богъ дастъ, хороши и съ нами. Мало ли я ихъ тутъ пережилъ?

Онъ земно кланялся вослѣдъ ихъ отъѣзжавшему поѣзду.

А Софья долго еще выглядывала изъ-за полога «татарской кибитки» на синія волны Тарки… Не хотѣлось ей пропустить того мига какъ станетъ исчезать въ дальней синевѣ «бѣлая Гусыня» и скроется съ ея глазъ навсегда. Льва Гурьича Каравелова не было въ поѣздѣ, который ихъ изъ Тарханска провожалъ попрежнему. Дьякъ еще съ самаго Свѣтлаго праздника отпросился у воеводы въ отпускъ и все пропадалъ въ уѣздѣ. Воеводѣ вдругъ, какъ съ неба упала, царская грамота; въ ней было сказано: «Сдать городъ впередъ до указу изъ тамошнихъ государевыхъ людей кому будетъ можно.» Пришлось сдать, кажется, Бискаларову. А про дьяка только въ послѣднее время прошли слухи что онъ присватался «къ кому-то изъ уѣздныхъ».

Въ Нижнемъ Новгородѣ опять ихъ привѣтствовала княжна Зина; но она ужь теперь не княжна. Теперь она — Зинаида Петровна, по мужу Соловая. Обнимаясь съ Софьей Обресковой, она и при встрѣчѣ, и при провожаньи повторяла все только одно, какъ она помнитъ что давно-давно тому назадъ она проводила святки въ Москвѣ у Засѣкиныхъ-Рындиныхъ, и сама Софья была тамъ; и когда еще они играли въ птицы, то Софья назвала себя кречетомъ, а она себя назвала кукушкой….

Наталья Ивановна, веселая съ самаго выѣзда, всю дорогу шутила; а какъ только перевалилась за Нижній, и предъ ними открылась Владимірка — словно помолодѣла старуха. «Ну, сказала она, — совсѣмъ теперь лицомъ на Москву покатилась!» Противъ того какъ они ѣхали за два года, одно мѣсто оставалось пусто въ ихъ «татарской кибиткѣ». Софья всю дорогу не могла выронить изъ памяти что няни, одной няни, ея Василисы Пахомовны, не достаетъ ей теперь въ счастливой «татарской кибиткѣ».

ГЛАВА XXXIII.
Пріѣздъ въ Москву.

Непередаваема ихъ радость какъ у нихъ предъ глазами вдругъ закраснѣла въ бѣлыхъ разводахъ церковь Тихвинской Божіей Матери. За нею бѣлѣлъ ихъ боярскій домъ, а вонъ и другой такой же. Возокъ повернулъ въ ворота… И вотъ уже ихъ обдало тепломъ въ тѣхъ самыхъ комнаткахъ гдѣ имъ хорошо жилось… такъ давно тому назадъ, или, пожалуй, такъ недавно.

Непередаваемо и все это время. Они сосватаны; они женихъ и невѣста. Старикъ Обресковъ обласканъ самимъ государемъ. Въ домѣ у нихъ безпрестанныя гостины. Отъ Засѣкиныхъ къ Обресковымъ, отъ Обресковыхъ къ Засѣкинымъ, изъ воротъ въ ворота, поминутные переѣзды, непрекращаемые сносы. Ускоренною, какою-то двойною жизнію жилось имъ всѣмъ тогда, въ Кривомъ переулкѣ. Оно летѣло, это золотое время, сномъ на яву!

До самой свадьбы, съ того мига какъ самъ государь вошелъ въ ихъ дѣло, все спорилось, все ладилось, все удавалось само собою, дѣлалось какимъ-то чудомъ.

— Софья-дружокъ! говорила ей Лёвина мать. — По тебѣ, ни по комъ другомъ какъ по тебѣ, и безо всякой иной боли, вѣдь онъ у насъ, тутъ безъ тебя, въ смертной боли лежалъ!

И со слезами Татьяна Борисовна разказывала про огневую.

— Софья Даниловна! говорилъ Лёвинъ отецъ. — Не напрасно ты Лёву полюбила. Ты, одна ты, своимъ дѣвичьимъ разумомъ, разгадала его у насъ. Такой онъ… и Григорій Романовичъ не могъ говорить въ волненіи, плакалъ въ объятіяхъ нареченной невѣстки.

А Софья, какъ они ея ни удерживали, падала имъ въ ноги, и земно кланяясь, не за себя, «а чтобъ ея стараго отца не оставили своею любовію», молила ихъ со слезами.

А молодая княгиня Львова, Настасья Григорьевна, всѣ свадебныя хлопоты на себя взяла. Сидитъ она тутъ за длинными столами, распоряжаетъ ткачихами и швеями; сама велитъ и указываетъ какъ надобно лисьи чернобурые мѣха кроить. Выкладываетъ серебряную посуду, гремитъ подносами….

— Я, говоритъ она, какъ сама видишь, Даниловна моя…. я всѣ по вашей свадьбѣ хлопоты взяла на себя. Старикамъ гдѣ жь хлопотать? Ну, а про васъ я такъ прямо и сказала: у Обресковыхъ и Подавно кому жь хлопотать? Маменька твоя, Наталья Ивановна, сама до сихъ поръ въ дѣвкахъ; ну, а батюшка твой Данило Ивановичъ, ужь ты не взыщи на мнѣ, и вовсе ничего не смыслитъ въ нашихъ бабьихъ дѣлахъ.

Но Софья Даниловна своимъ глазамъ не вѣритъ: та ли самая эта малая китайская куколка предъ ней?

Будто какая-нибудь княгиня Мстиславская, или даже самого Аѳанасія Ивановича Матюшкина толстуха жена, она въ разговорахъ теперь и размахиваетъ руками, и поминутно хохочетъ, и говоритъ ужь не плавно, а какою-то веселою скороговорочкой….

И что ни шагъ у нихъ въ домѣ, то все больше Софья Даниловна своимъ глазамъ не вѣритъ. Узнать нельзя противъ того времени о которомъ ей упоминала княжна Зина. Старики весь домъ преобразили заново, и весь его сдали на житье-бытье молодымъ хозяевамъ, а сами хотятъ теперь завалиться въ крошечный, скромный уголокъ, доживать свою старость.

Но сами молодые, видѣлись ли, оговаривались ли они?

За нихъ видѣлись и сговаривались старики. Старики, между собою, справляли такъ-называемое предложеніе, они должны были обо всемъ удумать и переговорить между собой, упрочить всю будущую судьбу молодыхъ; имена Льва Григорьевича и Софьи Даниловны поминутно поминались ужь не разлучны; на ихъ глазахъ для нихъ слагалось-собиралось цѣлое новое хозяйство, чтобы не только про ихъ вѣкъ, а еще и про ихъ внуковъ хватило, а они оставались все время какъ бы въ сторонѣ, все гдѣ-то пребывали никому невидимы, какъ будто вовсе не о нихъ тутъ шло все дѣло.

Впрочемъ, и старикамъ было не до разговоровъ. Лёва — одинъ сынъ у отца; у окольничаго одна дочь — Софья. О чемъ тутъ говорить? Да онъ же и сказалъ давно, разъ навсегда: «и его бѣлый домъ, и ихъ подмосковное большое Крутицкое село, и все что у него есть — все это Софьино, а не его!»

Длинныхъ счетовъ и разчетовъ окольничій не любилъ.

Скажутъ ли что Наталья Ивановна могла въ чемъ-нибудь не сойтись съ Татьяной Борисовной? Но обѣ старухи, старинныя московскія пріятельницы, какъ только увидѣлись послѣ разлуки, такъ цѣлый часъ и проплакали на груди другъ у дружки. Каждый день Татьяна Борисовна, послѣ деньскихъ хлопотъ, роскошно отдыхала у «тёти-мамы», въ ея просторной, сухой и теплой половинѣ.

Онѣ разказывали другъ другу какъ теперь молодые заживутъ счастливо въ томъ бѣломъ домѣ: какъ однакожь по воскресеньямъ будутъ сходиться за обѣдъ сюда къ старику Обрескову; какъ окольничій не любитъ своего бѣлаго дома, только умереть себѣ въ немъ просился у Софьи, а то, говоритъ, и продайте его совсѣмъ; какъ однакожь за то каждое лѣто всѣ они, и молодые, и сами старики Засѣкины, будутъ непремѣнно жить въ Крутицкомъ у старика Обрескова, въ его любимомъ селѣ….

Такъ онѣ прохлаждались тутъ вдвоемъ, распивали свой любимый взварецъ и закусывали его вяземскимъ пряникомъ.

Видѣлись ли, сговорились ли между собою молодые, посторонніе не должны были этого знать.

Былъ часъ между вечера и свѣта. Въ домѣ у Засѣкиныхъ-Рындиныхъ, какъ и все это время, шли какія-то приготовленія. Люди перетаскивали все что-то, перестановляли; носили какіе-то сундуки. Въ угольную комнату, которая прежде была занята Татьяной Борисовной, а теперь назначалась подъ спальню молодыхъ, сквозь полурастворенную дверь влетали крики горничныхъ дѣвушекъ, а по временамъ самой Настасьи Григорьевны. Вдругъ они вошли сюда, озираясь, какъ бы еще не увѣренные что кромѣ ихъ никого тутъ не было. Послѣ больше чѣмъ двугодовой разлуки это была еще ихъ первая встрѣча!…

Софья въ этотъ разъ была удивлена двумя Лёвиными словами.

— Софья, сказалъ онъ ей: — какъ инымъ людямъ отъ роду легко-весело живется! Счастье даромъ дается имъ. Погляди на брата съ сестрой, на Настеньку съ княземъ Львовымъ. Такъ ли намъ съ тобою?

И она опять слышитъ на себѣ его пристальный, этотъ неподвижный, будто безстрастный, этотъ внимательный, почти строгій взглядъ.

Другое было его слово:

— Знаешь, Софья. Какъ я одинъ на одинъ самъ съ собой думалъ о твоемъ нравѣ, всегда у меня была одна недогадка. Хоть ты мнѣ ничего тогда не сказала, но вѣдь я все зналъ. Тебя за князя Мартеньянова-Руцкаго принуждалъ отецъ, да?

Софья молчала.

— Конечно, да! отвѣтилъ самъ Лёвъ. — Также и въ Тарханскъ вы не просто уѣхали. Вѣдь его же норовъ былъ. Догадываюсь я. А?… Такъ какъ же ты его почитать могла?.. Какъ ты своего отца любить могла?…

— Довольно! вдругъ молвила Софья, и у ней слеза скатилась. — Вотъ на то-то я тогда тебѣ, еще здѣсь у васъ въ домѣ, сказала: ты не знаешь его, а я знаю его! Вотъ Богъ далъ… Теперь самъ ступай, погляди на него?..

— Софья Даниловна! крикнулъ вдругъ Левъ. — Я сейчасъ къ нему побѣгу; я Данилѣ Ивановичу въ ноги упаду.

Съ тѣхъ поръ какъ Обресковы пріѣхали въ Москву, Левъ идти къ окольничему все какъ-то медлилъ.

ГЛАВА XXXIV.
Левъ самъ видитъ теперь.

Левъ и родился на свѣтъ въ бѣломъ домѣ у Тихвинской. Имя сосѣдей Обресковыхъ съ пеленокъ звучало для его ушей.

«Чудо-красавица»! говорили про малютку-дочь.

«Самъ затворникъ, и её въ затворницы что ли готовитъ?»

Ребенокъ слушалъ, и цѣлый міръ складывался въ его мечтахъ. Смежное съ дѣтствомъ отрочество наступило для него. Они увидали другъ друга. Ихъ отрочество перешло въ ихъ юность….

Лёвѣ и въ гостяхъ, и при дворѣ, по цѣлой Москвѣ приходилось слышать про Обресковыхъ. Весь городъ зналъ окольничаго за какого-то сумасброднаго, тяжелаго старика. Окольничему мало было дѣла до того что о немъ говорили. А про него всѣ знали одно то, что онъ въ жизнь ни про кого добраго слова не сказалъ.

Мудрено ли что нерасположеніе къ окольничему росло въ Лёвѣ?…

Левъ вступилъ въ покой Данилы Ивановича гдѣ былъ одинъ разъ, давнымъ-давно, еще маленькимъ мальчикомъ. Все тутъ по-старому: большой боярскій письменный столъ съ рѣзвою рѣшеткой; картина, завѣшенная зеленой тафтой, въ темномъ углу; давка обтянутая малиновою кожей въ золотыхъ кружечкахъ. Левъ еще съ порога узналъ эту комнату; но онъ не узналъ окольничаго предъ собой.

Сѣдая понурая голова; ротъ полураскрытъ; на старческомъ лицѣ дѣтская улыбка; мало сгорбленъ весь.

— Прости мнѣ, Давило Ивановичъ…. Не взыщи на мнѣ, путался Левъ. — Если я когда не словомъ или дѣломъ, а хоть, помышленіемъ своимъ противъ тебя Богу грѣшенъ былъ.

— Ужь ты мнѣ лучше, дружокъ, прости! возразилъ окольничій. — Вы другъ друга любили; моя дочь тобою жила, а я не замѣчалъ!

Онъ пристально поглядѣлъ ему въ глаза.

Левъ грянулся ему въ ноги; Данило Ивановичъ ловко успѣлъ его подхватить во время.

— Полно, дружокъ! Богу давай вмѣстѣ поклонимся! сказалъ онъ и подвелъ къ образницѣ. Отворивъ ея стеклянную полудверку, онъ снялъ большой въ золотомъ окладѣ Спасовъ образъ.

— Вотъ Софьино благословеніе! сказалъ онъ. — Этимъ самымъ образомъ ея покойница мать…. тогда у кормилицы за рукахъ Софью благословила. Ты возьми его….

Онъ не договорилъ.

Левъ, не давая замѣтить что онъ видитъ слезы старика, отошелъ въ сторону, поставилъ икону на боярскій письменный столъ.

Вдругъ раздались сзади его какіе-то судорожные шаги. Данило Ивановичъ кинулся въ темный уголъ къ завѣшенному портрету, сорвалъ его со стѣны, прислонилъ за столѣ, и прочь отодралъ тафту съ рамы.

Кроткое, ангельское лицо глянуло на Лёву…

— Варвара Глѣбовна!… простоналъ вдругъ окольничій. Послѣ двадцати лѣтъ это еще въ первый разъ онъ вымолвилъ ея имя.

Ни на что не устремленный взоръ голубыхъ глазъ и полусклоненный нѣжный обликъ, казалось, все задумчивѣе глядѣлъ съ холста…

— Возьми и его!.. вдругъ вскрикнулъ окольничій, судорожно замахавъ на портретъ руками.

Вдругъ дверь отворилась; въ комнату вошла Наталья Ивановна; окольничій стремительно выбѣжалъ вонъ…

Войдя такъ не впопадъ къ государю-братцу, чуть не сбитая имъ съ ногъ еще въ дверяхъ, очутясь лицомъ къ лицу предъ разстроеннымъ Лёвой, а на столѣ увидавъ заразъ и портретъ Варвары Глѣбовны, и ея родительское благословеніе, золотой Софьинъ образъ, — Наталья Ивановна, съ разинутымъ ртомъ и разведенными руками, такъ и осѣла на полдорогѣ.

— Лёвушка, другъ ты мой! кинулась она къ нему на шею. — Ну, вотъ ты самъ видѣлъ теперь… (Она таинственными знаками указывала ему на дверь въ которую вышелъ окольничій.) Таковъ-то, вотъ таковъ-то онъ у васъ всегда! Ну, что жь мнѣ больше говорить? Вотъ ты самъ видишь теперь. Ишь, онъ не видѣлъ!? не замѣчалъ!… (Наталья Ивановва вдругъ еще неистовѣй стала указывать на дверь таинственными тычками.) Всѣ-то знали; всѣ-то видѣли, а онъ нѣтъ. Я-то ужь и вовсе темная слѣпая старуха, какъ же это такъ, вотъ, я видѣла, а онъ не видалъ?

Вдругъ она оглянулась на дверь и смолкла.

Въ комнату вошелъ Обресковъ и Наталья Ивановна скорѣй зашамкала въ свою половину.

Окольничій былъ тихъ и ясенъ. Истинно-дѣтская улыбка осѣняла его лицо.

— Ну, сказалъ онъ Лёвѣ, — живите долго и счастливо по-занасъ стариковъ. А она (онъ взглянулъ на женинъ портретъ), можетъ, и вправду съ небеси призираетъ на вашу любовь.

Окольничій, вдругъ отступивъ на шагъ, уставился на Лёву.

— Софья! да что жъ это со мной? говорилъ онъ дочери сейчасъ послѣ Лёвина уходя. — Куда ты меня завела? куда я возлетѣлъ? въ рай что ли ты меня привела? На седьмое небо, а? Себѣ дивлюсь, себя не узнаю….

— Ты себя никогда и не зналъ, разсмѣявшись отвѣтила Софья, — а вотъ я-то всегда знала тебя.

И нѣтъ въ мірѣ чище того поцѣлуя которымъ дочь поцѣловала отца.

Въ тотъ же день Левъ и Софья видѣлись другъ съ другомъ. Опять былъ часъ между вечера и свѣта когда они мелькнули въ угольной.

— Ну, что? спрашивала его Софья^о чемъ-то. — Нѣтъ въ немъ ни души, ни сердца? Самъ скажи?

Она съ ногъ до головы сіяла.

— Софья! вдругъ кликнулъ Левъ, какъ бы молясь на нее. — Тѣмъ вотъ ты и воистину! дорога!… Тарханскъ что поминать? Въ Тарханскѣ ты его отъ тѣлесной смерти избавила, здѣшнюю маловременную жизнь ему спасла. Да и что Тарханскъ? На твоемъ мѣстѣ всякая другая дочь то же бы самое сдѣлала для отца. Но вѣдь ты, Софья, душу сохранила ему!…

Это былъ послѣдній ихъ короткій разговоръ украдкой. Слѣдующій разъ ужь они свидѣлись подъ вѣнцомъ, въ церкви.

ГЛАВА XXXV.
У Тихвинской.

Церковь Тихвинской Божіей Матери никогда еще не свѣтилась такими безчисленными опиши и не была такъ полна народомъ какъ въ тотъ день.

Храмовая икона, направо отъ алтаря, сіяла драгоцѣнною ризой.

Въ первый день по пріѣздѣ въ Москву изъ Тарханска Софья, отслушавъ молебенъ у Тихвинской, сказала отцу:

— Мнѣ сказывала покойница моя няня что маменька Варвара Глѣбовна всегда хотѣла сдѣлать серебряную ризу на нашу храмовую икону и велѣть вызолотить. Батюшка! Я ей, Тихвинской Божіей Матери, еще на стремени, тогда, на рѣкѣ, за тебя молилась. И тамъ, на самомъ стремени, вдругъ я вспомнила тогда эти нянины слова. Позволь мнѣ теперь для маменьки, и для моей няни, и для всего что миновалось, позволь мнѣ теперь это сдѣлать. Пусть всему-всему будетъ, на память, отъ насъ съ тобою.

Выслушавъ дочь, отецъ добавилъ только:

— Сдѣлаемъ изъ чистаго золота!

Эта самая риза и сіяла теперь.

Она была готова и надѣта на образъ еще ранѣе; но даже вчерашній день и еще нынѣшній день утромъ, насѣчка мудреною вязью, гласившая внизу о сооруженіи ризы, оканчивалась только словами: Софьею Даниловной Обресковой. А теперь, тутъ же въ самой церкви, искусный царскій рѣщикъ дорѣзывалъ послѣднія добавочныя слова: а въ замужествѣ Засѣкиной-Рындиной. Лишь предъ самымъ жениховымъ пріѣздомъ успѣлъ онъ докончить насѣчку, и скорѣй подобравъ все свое мастерство, скрылся въ народѣ.

Свѣчи горѣли цѣлыми пучками, серебряныя паникадила играли переливчатыми огнями. Женихъ, какъ сказано про рындъ въ старинномъ описаніи, "стоялъ какъ статуя безподвижно, и глазами ни въ которую сторону не оборачивалъ. Сплошная толпа головъ вдругъ заколебалась…. Легкій шумъ пробѣжалъ съ паперти. Но при всеобщемъ поворотѣ головъ, женихъ все-таки устоялъ недвижимо. Народное множество, очистивъ дорогу къ аналою, раздалось въ обѣ стороны.

Въ церковь, съ ногъ до головы укутанная дѣвичьею фатой, смѣлою поступью входила невѣста.

И до нашихъ дней цѣла стоитъ красная церковь. Между насъ живы ихъ потомки…

Н. БИЦЫНЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 1—3, 1870