Чёрная кошка (По; Шелгунов)/ДО
| ← Берениса. | Черная кошка. | Сердце-предатель. → |
| Оригинал: англ. The Black Cat, 1843. — Перевод опубл.: 1874. Источникъ: «Дѣло», 1874, № 5, с. 221—229. |
- Википроекты
Я знаю, что вы мнѣ не повѣрите, да и безумно было-бы ожидать вѣры въ такой случай, который вы не можете провѣрить свидѣтельствомъ собственныхъ чувствъ. Я не съумасшедшій и не въ бреду. Но завтра я долженъ умереть, и сегодня хотѣлъ-бы облегчить свою душу. Мнѣ хотѣлось-бы изложить ясно, послѣдовательно, но безъ коментаріевъ, рядъ обыкновенныхъ домашнихъ событій. Своими послѣдствіями эти событія поразили, измучили и погубили меня. Я не стану пытаться объяснить ихъ. Мнѣ они казались ужасными, многимъ они покажутся только непослѣдовательными. Впослѣдствіи, можетъ быть, найдется человѣкъ, который сдѣлаетъ изъ меня общее мѣсто; человѣкъ съ головой, болѣе спокойной и логичной и не такой возбужденной, какъ моя, найдетъ, что обстоятельства, о которыхъ я разсказываю съ ужасомъ, не больше, какъ естественный исходъ очень обыкновенной причины.
Я славился съ дѣтства кротостью характера и гуманностью. Замѣчательно нѣжное сердце мое дѣлало изъ меня посмѣшище товарищей. Я совсѣмъ сходилъ съума надъ животными, и родители позволили мнѣ ихъ держать. Почти все время я проводилъ съ ними, и бывалъ вполнѣ счастливъ только тогда, когда кормилъ и ласкалъ ихъ. Эта особенность моего характера съ годами усиливалась, и когда я сталъ взрослымъ, она стала для меня главнымъ источникомъ удовольствія. Мнѣ нечего объяснять удовольствіе привязанности тѣмъ, кто когда-нибудь имѣлъ у себя вѣрную и умную собаку. Въ безкорыстной любви животнаго, въ его самопожертвованіи есть что-то такое, что проникаетъ прямо въ душу человѣка, имѣвшаго не разъ случай провѣрить непрочную дружбу и вѣрность естественнаго человѣка.
Я рано женился и, къ счастію, нашелъ въ женѣ одинаковыя съ моими склонностями. Зная мою любовь къ домашнимъ животнымъ, она не пропускала случая доставлять мнѣ лучшіе экземпляры. У насъ были птицы, золотая рыбка, отличная собака, кролики, маленькая обезьяна и кошка.
Кошка отличалась замѣчательнымъ ростомъ и красотой, была совершенно чернаго цвѣта и необыкновенно смышленая. Говоря о ея смышлености, жена моя, не совсѣмъ чуждая предразсудковъ, ссылалась часто на старинное повѣрье, что всѣ черныя кошки — оборотни. Нельзя сказать, чтобы жена говорила это всегда серьезно, и я упоминаю о ея словахъ только потому, что они пришли мнѣ теперь въ голову.
Плутонъ — такъ звали кошку — былъ моимъ любимымъ товарищемъ; я самъ кормилъ его и онъ ходилъ за мною повсюду, куда-бы я ни шелъ.
Такимъ образомъ, дружба наша длилась нѣсколько лѣтъ, впродолженіи которыхъ мой характеръ, подъ вліяніемъ невоздержности, — въ чемъ я со стыдомъ признаюсь, — совершенно измѣнился въ дурную сторону. Я сталъ грубо обходиться съ женой и дошелъ даже до личнаго насилія. Мои бѣдные любимцы, конечно, терпѣли еще больше. Къ Плутону я сохранилъ немного привязанности, но съ остальными — съ кроликами, обезьяной и даже собакой — я обращался жестоко даже тогда, когда они съ лаской бѣжали ко мнѣ на-встрѣчу. Но моя несчастная слабость все болѣе и болѣе овладѣвала мною. Какое бѣдствіе можетъ сравниться со страстью къ вину! Наконецъ, даже и Плутонъ, теперь старый и слабый, сталъ испытывать на себѣ перемѣну моего характера.
Разъ ночью я возвратился домой сильно пьянымъ и, вообразивъ, что Плутонъ избѣгаетъ меня, я схватилъ его; Плутонъ, испуганный моимъ насиліемъ, легко укусилъ меня въ руку. Меня вдругъ обуяла дьявольская ярость; я не помнилъ себя; архидьявольская злоба, разжигаемая джиномъ, проникла все мое существо. Я досталъ изъ жилетнаго кармана перочинный ножикъ, открылъ его, ухватилъ кошку за шиворотъ и выкололъ ей глазъ. Я краснѣю, я сгараю отъ стыда, я съ содраганіемъ пишу объ этой проклятой жестокости!
Когда, съ наступленіемъ утра, возвратилось мое благоразуміе, когда пары ночного кутежа разсѣялись, я почувствовалъ и ужасъ, и раскаяніе. Но чувство это было слабо и мимолетно. Я снова предался неумѣренности и вскорѣ потопилъ въ винѣ воспоминаніе о моемъ проступкѣ.
Между тѣмъ кошка поправлялась медленно. Хотя глазная впадина была ужасна на видъ, но Плутонъ, казалось, ужь болѣе не страдалъ. Онъ ходилъ, по обыкновенію, по всему дому, и, какъ и слѣдовало ожидать, съ неописаннымъ ужасомъ бѣжалъ при моемъ приближеніи. Во мнѣ еще оставалось на-столько чувства, что сначала я былъ огорченъ очевидной антипатіей существа, нѣкогда меня такъ любившаго. Но это чувство смѣнилось вскорѣ раздраженіемъ. И тогда, какъ-бы для моего окончательнаго и безвозвратнаго паденія, явился во мнѣ духъ злобы. Философія не обращаетъ вниманія на это чувство, а между тѣмъ, — и я знаю это, можетъ быть, лучше всѣхъ, — злоба есть главный двигатель сердца человѣческаго, одно изъ первыхъ невидимыхъ чувствъ, дающихъ направленіе характеру. Кто сотни разъ не совершалъ глупыхъ или дурныхъ поступковъ единственно только потому, что не слѣдовало ихъ совершать! Развѣ въ насъ нѣтъ постояннаго стремленія, несмотря на здравый смыслъ, нарушать законъ только потому, что мы понимаемъ, что это законъ? Духъ злобы, говорю я, довершилъ мое окончательное паденіе. Это страстное, неуловимое желаніе души мучить самого себя, насиловать свой собственный темпераментъ, дѣлать зло только изъ любви ко злу, побудило меня продолжать, и, наконецъ, довершить мученія, наносимыя мною беззащитному животному. Разъ утромъ я совершенно хладнокровно надѣлъ петлю на шею кошки и повѣсилъ ее на сучокъ дерева. Я повѣсилъ кошку со слезами на глазахъ, съ горькимъ раскаяніемъ въ сердцѣ; я повѣсилъ ее потому, что зналъ, что она любила меня, и потому, что я чувствовалъ, что она не была передо мною виновата; я повѣсилъ ее потому, что зналъ, что, дѣлая это, я совершаю преступленіе — преступленіе на-столько страшное, что оно ставитъ мою безсмертную душу, если только это возможно, внѣ безконечной милости всепрощающаго и карающаго Судьи.
Въ ночь того дня, когда былъ совершенъ мною жестокій поступокъ, меня пробудили крики: Пожаръ! Занавѣски моей постели уже пылали. Весь домъ былъ въ огнѣ. Мы съ женой и служанкой съ большимъ трудомъ спаслись отъ пожара. Разрушеніе было полное. Все состояніе мое погибло. Съ этой поры я предался отчаянію.
Я вовсе не пытаюсь найти мистическую связь между моею жестокостью и постигшимъ меня несчастіемъ. Но я отдаю отчетъ въ цѣлой цѣпи фактовъ и не хочу пренебрегать ни однимъ изъ нихъ. На другой день послѣ пожара я пошелъ осматривать пепелище. Всѣ стѣны, за исключеніемъ одной, обрушились; и это единственное исключеніе оказалось внутренней стѣной, довольно тонкой, идущей поперегъ дома и къ которой прислонялось изголовье моей кровати. Каменная работа почти совершенно устояла противъ дѣйствія огня, что я приписываю тому, что стѣна была недавно отдѣлана за-ново. Около стѣны собралась толпа и нѣсколько человѣкъ внимательно на нее смотрѣли. Любопытство мое подстрекнули слова: «странно!.. удивительно!..» Я подошелъ и увидѣлъ на бѣлой поверхности стѣны что-то въ родѣ барельефа, изображающаго гигантскую кошку. Изображеніе было передано замѣчательно вѣрно. Вокругъ шеи виднѣлась веревка.
Мнѣ показалось, что это видѣніе, и мной овладѣлъ ужасъ. Но, наконецъ, явился ко мнѣ на помощь разсудокъ. Я припомнилъ, что кошка была повѣшена въ саду, примыкавшемъ къ дому. При крикахъ о помощи нашъ садъ тотчасъ-же наполнился народомъ, и кошку, вѣроятно, кто-нибудь снялъ съ дерева и бросилъ ко мнѣ въ комнату, въ отворенное окно, чтобы разбудить меня. При паденіи стѣнъ одна изъ нихъ придавила жертву моей жестокости къ свѣжей штукатуркѣ, и известь, соединившаяся съ амміакомъ трупа, произвела фигуру.
Но я быстро успокоилъ только свой умъ, но не совѣсть, и это явленіе произвело глубокое впечатлѣніе на мое воображеніе. Втеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ я не могъ избавиться отъ призрака кошки, и въ моей душѣ появилось что-то похожее на раскаяніе. Я оплакивалъ потерю животнаго, и въ позорныхъ притонахъ, которые я теперь посѣщалъ обыкновенно, сталъ отыскивать другого любимца той-же породы и видомъ похожаго на Плутона, чтобы замѣнить его.
Разъ вечеромъ, въ одномъ болѣе чѣмъ позорномъ притонѣ, вниманіе мое было привлечено какимъ-то чернымъ предметомъ, сидящимъ на верху одной изъ громаднѣйшихъ бочекъ джина или рому, составлявшихъ главное убранство комнаты. Нѣсколько минутъ я пристально смотрѣлъ на верхъ бочки и удивлялся больше всего тому, что раньше не замѣчалъ этого предмета. Я подошелъ и потрогалъ его рукой. То была черная кошка, очень большая черная кошка, точно такая-же большая, какъ Плутонъ, но только съ тою разницею, что у Плутона на всемъ тѣлѣ не было ни единаго бѣлаго пятнышка, у этой-же большое бѣлое пятно, неправильной формы, занимало почти всю грудь.
Лишь только я прикоснулся къ кошкѣ, она встала, сильно замурлыкала и начала тереться о мою руку, очевидно, довольная моимъ вниманіемъ. Я обратился къ хозяину съ просьбой продать мнѣ кошку, но хозяинъ сказалъ, что она не его, что онъ ея не знаетъ, что онъ никогда не видывалъ ея.
Я продолжалъ ласкать животное и, замѣтивъ, что оно выразило желаніе слѣдовать за мною, я поманилъ его и привелъ домой. Кошка освоилась тотчасъ-же, какъ у себя дома, и очень подружилась съ моей женой.
Но я скоро почувствовалъ антипатію къ животному, то-есть противное тому, чего я хотѣлъ. Я не знаю, ни отчего, ни какъ это случилось, но ласки кошки были мнѣ противны и утомляли меня. Чувство отвращенія и утомленія перешло постепенно въ ненависть. Я избѣгалъ животнаго; сознаніе стыда и воспоминаніе о моемъ первомъ жестокомъ поступкѣ мѣшали мнѣ дурно съ нимъ обращаться. Втеченіи нѣсколькихъ недѣль я воздерживался отъ грубости; но мало-по-малу я началъ смотрѣть на кошку съ невыразимымъ ужасомъ и избѣгать ея противнаго присутствія, какъ чумы.
Ненависть моя явилась, вѣроятно, оттого, что на слѣдующій день, какъ я привелъ кошку къ себѣ, я замѣтилъ, что у нея, какъ и у Плутона, былъ только одинъ глазъ. А между тѣмъ это обстоятельство сдѣлало кошку дорогой въ глазахъ моей жены, обладавшей въ высшей степени нѣжными чувствами. Да, они были нѣкогда и моими характеристическими чертами и тогда они служили мнѣ источникомъ простыхъ и чистыхъ наслажденій.
Привязанность кошки ко мнѣ росла по мѣрѣ моего къ ней отвращенія. Она ходила по моимъ пятамъ съ упорствомъ, которое трудно объяснить. Стоило мнѣ только сѣсть, чтобы она забилась ко мнѣ подъ стулъ или вспрыгнула на колѣни, съ цѣлію поласкаться. Когда-же я вставалъ, она жалась у меня подъ ногами, чуть не роняя меня, или, цѣпляясь своими длинными когтями за платье, взбиралась ко мнѣ на грудь. Въ эти минуты мнѣ очень хотѣлось убить ее однимъ ударомъ, но мнѣ мѣшали — частью воспоминаніе о моемъ первомъ преступленіи, а главное — и я не скрою — страхъ передъ животнымъ.
Этотъ страхъ не былъ страхомъ передъ физическою болью, а между тѣмъ мнѣ трудно будетъ опредѣлить его иначе. Мнѣ почти стыдно признаться, — да, даже въ этой камерѣ преступниковъ мнѣ почти стыдно признаться, — что страхъ и отвращеніе, внушаемые мнѣ животнымъ, усилились отъ такой химеры, которую очень трудно понять. Жена моя нѣсколько разъ обращала мое вниманіе на фигуру бѣлаго пятна, о которомъ я говорилъ и въ которомъ заключалось единственное различіе между страннымъ животнымъ и той кошкой, которую я убилъ. Читатель, можетъ быть, помнитъ, что это пятно, хотя и большое, не имѣло въ началѣ никакой опредѣленной формы; но медленно, постепенно, совершенно незамѣтно, такъ что я долго приписывалъ это воображенію, оно приняло опредѣленныя очертанія. Пятно изображало предметъ, который мнѣ страшно назвать, — оно и было главной причиной, заставившей меня возненавидѣть чудовище; я-бы и убилъ его, если-бы смѣлъ, — пятно изображало ужасную, роковую вещь, оно изображало эшафотъ! — напоминающій ужасъ и преступленіе, агонію и смерть!
Послѣ этого я сталъ, дѣйствительно, несчастливъ, какъ только можетъ быть несчастливъ человѣкъ. Безсмысленное животное, подобное которому я уничтожилъ съ презрѣніемъ, — глупое, безсмысленное животное составляло страшное и невыносимое несчастіе человѣка, сотвореннаго по образу и подобію божію. Увы! я не зналъ больше покоя ни днемъ, ни ночью! Днемъ животное не оставляло меня ни на минуту, а ночью, лишь только я просыпался отъ страшнаго, тревожнаго сна, я чувствовалъ его теплое дыханіе на своемъ лицѣ и его страшную тяжесть на моемъ сердцѣ…. Это былъ мой постоянный кошмаръ.
Подавленный страхомъ, я утратилъ послѣднее хорошее, что еще оставалось въ моей душѣ, и самыя мрачныя, самыя дурныя мысли овладѣли мною. Моя обыкновенная тоска дошла до ненависти ко всему и ко всѣмъ. Жена моя, кроткая и никогда нероптавшая, сдѣлалась — увы! — отвѣтчицей за все и терпѣливой жертвой внезапныхъ, частыхъ и непреодолимыхъ взрывовъ ярости, которой я теперь слѣпо предавался.
Разъ она пошла со мною за какимъ-то домашнимъ дѣломъ въ погребъ стараго дома, въ которомъ мы по бѣдности своей должны были жить. Кошка шла за мною по крутымъ ступенькамъ лѣстницы и, подвернувшись мнѣ подъ ноги, разсердила меня до бѣшенства. Поднявъ топоръ, въ ярости, забывъ страхъ, до сихъ поръ останавливавшій меня, я хотѣлъ нанести животному ударъ, и навѣрное смертельный, если-бы онъ удался; но ударъ былъ остановленъ рукою жены. Ея вмѣшательство привело меня въ бѣшенство, я высвободилъ руку и раскроилъ топоромъ ей черепъ. Бѣдная упала мертвою, ни разу не вскрикнувъ.
Совершивъ убійство, я тотчасъ-же принялъ мѣры, чтобы скрыть трупъ. Я понималъ, что не могу вынести тѣло изъ дома ни днемъ, ни ночью, не подвергаясь опасности быть замѣченнымъ. Въ голову мнѣ приходило множество предметовъ. Была минута, когда я хотѣлъ разрѣзать тѣло жены на куски и сжечь. Потомъ я рѣшился вырыть яму въ погребѣ. Потомъ мнѣ пришло въ голову бросить тѣло въ колодезь на дворѣ; потомъ — уложить его въ ящикъ, какъ товаръ, и поручить посыльному унести изъ дома. Наконецъ, я остановился на мысли, казавшейся мнѣ лучше другихъ. Я рѣшился замуравить его въ стѣнѣ погреба, какъ средневѣковые монахи замуравливали, говорятъ, свои жертвы.
Погребъ былъ очень удобенъ для такого замысла. Стѣны его были выложены очень небрежно и замазаны штукатуркой, которая отъ сырости не могла окрѣпнуть. Кромѣ того, въ одной изъ стѣнъ находилось углубленіе отъ бывшей печки или очага, также заложеннаго, какъ всѣ остальныя стѣны погреба. Я не сомнѣвался, въ этомъ мѣстѣ легко было вынуть кирпичи, вложить на ихъ мѣсто тѣло и все по-прежнему замуравить, такъ что никакой глазъ не могъ-бы открыть ничего подозрительнаго.
Я не ошибся въ разсчетѣ. При помощи долота я легко вынулъ кирпичи и, приложивъ тѣло стоймя, плотно къ стѣнѣ, я держалъ его въ такомъ положеніи до тѣхъ поръ, пока не уложилъ кирпичи. Со всевозможными предосторожностями я досталъ извести, песку и щетины, приготовилъ штукатурку и тщательно замазалъ вновь выложенную стѣну. Окончивъ работу, я остался ею доволенъ: стѣна не имѣла ни малѣйшаго вида порчи. Затѣмъ я тщательно подобралъ весь мусоръ и вычистилъ полъ.
Первымъ движеніемъ, по окончаніи работы, было отыскать кошку, которую я твердо рѣшился убить. Если-бы я могъ встрѣтить ее въ ту минуту, участь ея была-бы рѣшена; но, казалось, ловкое животное было встревожено моей недавней яростью и не хотѣло показываться мнѣ на глаза. Невозможно представить себѣ или описать отрадное чувство довольства, появившееся во мнѣ вслѣдствіе отсутствія ненавистнаго животнаго. Кошка не являлась всю ночь, — и это была первая хорошая ночь, которую я проспалъ спокойно, послѣ водворенія у насъ въ домѣ кошки. Да, я спалъ спокойно, несмотря на убійство, лежавшее у меня на совѣсти.
Прошелъ второй и третій день, а палачъ мой не являлся. Еще разъ я вздохнулъ, какъ человѣкъ свободный. Чудовище отъ страха покинуло мой домъ. Итакъ, я никогда не увижу его! Счастье мое было полное! Преступность моего темнаго дѣла весьма мало безпокоила меня. Было произведено нѣчто въ родѣ дознанія, но оно кончилось благополучно. Было назначено даже слѣдствіе, — но, конечно, оно ничего не могло открыть. Я считалъ безопасность свою обезпеченной.
Но вотъ на четвертый день послѣ убійства ко мнѣ неожиданно явилась полиція и снова начала тщательный обыскъ. Вѣря въ безукоризненность моей работы, я не чувствовалъ ни малѣйшей неловкости. Полиція пригласила меня присутствовать при обыскѣ и не оставила безъ осмотра ни одного угла. Наконецъ, въ третій или четвертый разъ, мы спустились въ подвалъ. Ни одинъ мускулъ на моемъ лицѣ не дрогнулъ. Сердце мое билось спокойно, какъ у человѣка съ самой невинной совѣстью. Я ходилъ по подвалу изъ угла въ уголъ, скрестивъ руки на груди и съ довольствомъ осматриваясь кругомъ. Полиція была совершенно удовлетворена и собиралась уже уходить. Я ликовалъ; я горѣлъ нетерпѣніемъ сказать хоть слово, хоть одно слово торжества, и вдвойнѣ убѣдить полицейскихъ въ своей невинности.
— Джентльмены, сказалъ я, наконецъ, когда всѣ уже всходили на лѣстницу: — я въ восхищеніи, что успокоилъ ваше подозрѣніе. Я желаю вамъ добраго здоровья и нѣсколько поболѣе любезности. Позвольте замѣтить мимоходомъ, что этотъ домъ поразительно хорошей постройки — (желая, во что-бы то ни стало, говорить развязно, я самъ не зналъ, что говорилъ); — могу сказать, что этотъ домъ выстроенъ великолѣпно. Эти стѣны, — вы уходите, господа? — эти стѣны сложены превосходно.
И тутъ, изъ глупаго бахвальства, я сильно стукнулъ палкой, случившейся у меня въ рукахъ, по тому мѣсту, гдѣ былъ замуравленъ трупъ моей дорогой жены.
Ахъ! Дай-то Богъ, чтобы я былъ спасенъ отъ дьявольскихъ когтей! — Лишь только звукъ отъ моихъ ударовъ послышался въ подвалѣ, какъ изъ могилы послышался отвѣтъ, — жалоба, сначала тихая и прерывистая, какъ рыданіе ребенка; потомъ продолжительный рѣзкій крикъ, странный, нечеловѣческій визгъ, не то ужаса, не то торжества, какой можетъ раздаваться развѣ только въ аду, — страшные звуки, которые могутъ вырываться изъ груди страдающихъ на пыткѣ или изъ глотки дьявола.
Я не берусь высказать, что происходило во мнѣ. Я чувствовалъ, что теряю сознаніе, и, шатаясь, прислонился къ противоположной стѣнѣ. Полицейскіе, пораженные ужасомъ, остановились на лѣстницѣ. Минуту спустя, двадцать сильныхъ рукъ разбирали стѣну. Она сразу развалилась. Тѣло, уже разлагавшееся, прямо стояло передъ зрителями. На головѣ его, съ окровавленной разинутой пастью и съ сверкающимъ единственнымъ глазомъ, сидѣло ужасное животное, вовлекшее меня въ убійство и предательскій голосъ котораго предалъ меня палачу. Я замуравилъ чудовище въ стѣнѣ.