Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ШКОЛА И ЖИЗНЬ[править]
Нужды нашего образования у всех наболели. Самая бедная в Европе просвещением страна, Россия всего беднее обставила свое просвещение. Правосудие, армия, пути сообщения — все это, предъявляя свои нужды, ссылается на их «безотлагательность»; но то, что лежит в основе всего этого, свет знания — нам представляется таким делом, нужда в котором всегда может быть отложена, «оговорена», и, в конце концов, забыта. Возьмем ли мы книгу и стоящего за ней ученого; журнал и стоящего за ним писателя; но прежде всего, конечно, школу и стоящего за нею учителя — мы увидим все это как-то оборванным в своем существовании и достоинстве; все это жмется куда-то в угол в нашем широком и, казалось бы, для всего привольном отечестве; ежится и как будто чувствует нужду в оправдании самого бытия своего. Поставьте судью и рядом с ним учителя гимназии; моряка, сухопутного генерала и рядом с ним профессора, — вглядитесь и сравните их лица: загнанность, забитость, робость ясно вырисуются во вторых, «педагогических», фигурах. Мы имеем чисто языческое, грубо римское представление об учителе: «учитель» — это немножко «раб», конечно, «ученый» раб и все-таки не смеющий возвыситься до сравнения в положении с отцом детей, к которым он приставлен, и который есть для него немножко «господин». Христианское понятие, по которому свет, просвещение есть высшее земное дело, есть украшающее и возвеличивающее человека занятие — нам совершенно чуждо. Оно нам чуждо во всех проявлениях: в науке, литературе, но впереди всего — в школе.
Не от этого ли забитого и загнанного положения такая искаженность в самом характере нашего умственного света, т. е. опять-таки в литературе нашей, в науке нашей, но ранее и впереди всего — в школе. Кто нетвердо стоит на ногах, всегда будет на что-нибудь опираться; кто не нащупывает под ногами у себя твердой, материковой почвы, невольно будет хвататься за перила, стены, за что-нибудь около себя, вокруг себя и даже вдали от себя. Это есть та степень умственной бедности и немощи, на которой не позорно стоять каким-нибудь только что пробуждающимся к национальному сознанию эстам, и решительно позорно на этой точке стоять России, в более чем тысячный год своего исторического возраста. Загнанность внешняя и, может быть, только материальная сказывается внутреннею надломленностью; пренебрежение, которое свет знания чувствует к себе, вокруг себя — сказывается не охотой и боязнью связывать свои и по-своему слова. И это — после Пушкина, Карамзина; это когда мы имеем славянофильство т. е. целую школу национального сознания; но это национальное сознание также выброшено куда-то на задний двор нашего государственного и общественного обихода.
Хочется в мероприятиях нашего нового министерства просвещения прежде всего увидеть сознание своего достоинства, и, решимся это сказать — как бы некоторую умственную гордость. Пора нашему просвещению снять «зрак раба», который оно носит на себе, и стать в уровень, плечом к плечу с другими ведомствами. Но это нужно сделать не в центре, но распространить это поднятие духа на непосредственно стоящую у дела волну, т. е. на просвещающие вообще и, в частности, на учащие силы. Мы разумеем учителей, мы разумеем профессоров — этих немножко «париев» нашего общественного и государственного уклада. Было бы безрассудно и жестоко требовать с людей, предварительно не дав им способов выполнить требуемое; нельзя иначе возвысить самый уровень учительского у нас класса, как создав лучшие условия для его существования, т. е. перестав отгонять от учительства все активное, сильное, что до сих пор бежало от этих должностей к другим, свободнее поставленным и лучше обеспечивающим. Скажем то, чему долгий срок мы были свидетелями, что очень мало известно в нашем обществе и что, будучи грубо материально, служит источником самых печальных наших поражений в области идеала: это — внутреннее, домашнее положение учителя. В настоящее время учителю семейному невозможно захворать, не впав сейчас же в долг, почти не поправимый; семейный учитель, оставляя своих детей почти без присмотра, нудит жену к педагогическому же труду на стороне, или, хоть и потаенно, но к какому-нибудь домашнему, «кустарному» ремеслу; сами учителя захлебываются в уроках, доходят до самоудушения с «ученическими тетрадями», и очевидно, скверно поправляют как эти тетради, так и вообще скверно дают уроки, т. е. утомленно и раздраженно. Учитель стал почти синонимом неврастеника, и это около учеников-детей, на которых его нервность отражается почти заражающим образом. И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и переданный чиновнику таких ведомств, для которых свет знания «как бы не бе». Смешно до боли, но, и кроме того, поистине позорно для образованной страны, что Менделеев, Чебышев, Бредихин, Грановский, Кудрявцев, Буслаев, Тихонравов так до седых волос и не дождались обеспечения, которое в Петербурге получают совсем молоденькие «начальники отделений» и вообще члены нашей необозримой администрации, блюдущие только «очищение входящих и исходящих нумеров» (бумаг). Лет 18 назад, за недостатком грошовой субсидии, закрылся превосходный естественно-исторический журнал «Природа», издававшийся московским профессором Сабанеевым; по тому же недостатку закрылся журнал «Древняя и Новая Россия», прекрасно задуманный, и в котором приняли было участие лучшие ученые наши силы по истории; теперь едва влачит свое существование философско-идеалистический журнал «Вопросы Философии и Психологии», около которого жмется кружок бескорыстных тружеников в бескорыстнейшей области. Мы понимаем, что «субсидия» есть аномалия в литературе; но она есть аномалия в литературе политической, а не в научной. Здесь дать средства на экспедицию в Тибет, или дать средства для издания перевода классических философов — одно и то же, т. е. здесь нет «субсидии», а есть то же, что учреждение кафедры при университете, это открытие прогимназии. Скажут: журнал, который не поддерживается обществом, — обществу не нужен; нет, он поддерживается, и горячо сотнями, тысячью с небольшим подписчиков, т. е. несколькими тысячами читателей; но он не имеет десятков тысяч читателей; нужных для самосуществования журнала. Он глохнет, потому что глуха просвещением страна, и среди средств будить страну к умственному свету есть тот, который мы теперь указываем. Сотни читателей учатся на хорошем и серьезном журнале; через годы они возрастут до тысяч и тогда рука дающего может перестать давать. Конечно, было бы лучше, если бы общество устраивалось здесь и обходилось одно; но вот оно не обошлось же, и издания, имена которых мы привели, закрылись. Нужно мириться с элементарным и начальным фактом, как он лежит перед нами: ну, что-нибудь сделать с этим фактом, т. е. в глыбе грубости и невежества какими ни на есть путями, но зажечь свет.
Но вернемся от этих относительных верхов просвещения к его низинам — к положению обширнейшего у нас класса учителей средних и низших школ. Кто наблюдал их быт и труд, не может не знать, сколько здесь таится загнанного, измученного идеализма. Фигурка нашей «сельской учительницы» стала почти классическою в своем смирении и безропотности; берегите этот начавшийся и еще не угасший порыв; он не вечен, он может надорваться, он может впасть в цинизм, если встретит грубость невнимания и безжалостное издевательство над собою. А раз погаснувший, его невозможно возжечь, потому что загорелся он свободно, при стечении случайных исторических обстоятельств. Есть страны так же «темные», как Россия; но везде это понимается как несчастие; и нет стран, где — как у нас — невежество стояло бы в вызывающей позе и чувствовало бы достаточный фундамент под этою позою. Оборванный в своем существовании «чиновник» министерства просвещения есть уже слагающая единица общественных нравов; он «жмется» — и окружающая жизнь наглее на него наступает; т. е. в отдаленных последствиях — это жмется книга, ежится журнал, газета, и, внутренно, духовно — ежится мысль, слово перед наступающею на них акцизною бандеролью. Так из подробностей, из мелочей слагается духовный образ страны и образуется траектория ее исторического движения.
Мы упомянули о Карамзине, о Пушкине, о школе славянофильства. Россия в прошлом своем и в свободных своих усилиях дала гораздо лучшие задатки, чем какие мы развиваем сейчас, или какими пользуемся официально. Наши уставы как гимназический, так и университетский суть компиляции из иностранного, и даже проще — перевод с немецкого. Но дело идет гораздо глубже, потому что и самый материал образования, с которым непосредственно соприкасается отроческий и юношеский возраст всей страны, есть также не русский в 7/10 своего состава. То есть незаметно и неуклонно мы переделываем самую структуру русской души «на манер иностранного». Чтобы не быть голословными, мы укажем, что последовательный курс русской истории, проходимый при одном уроке в неделю в VI, VII и в первую учебную четверть в VIII классе, занимает в них всех 56 часов, т. е. если их слить в сплошное время, из 8 лет учения на русскую историю берется только 2-е суток и 8 часов = 5 дням нормального учения. При 1600 учебных днях в течение восьмилетнего курса гимназии, это составляет 1/320 долю всего воспринимаемого учеником материала, и, следовательно, занимает 1/320 долю его цельного внимания, именно в тот возраст, когда он формируется и когда в нем устанавливаются навсегда неразрушимые перспективы «важного» и «неважного», «близкого» и «далекого». Нужно ли говорить, что это только есть исчезающая по малости величина, сводящаяся на «нет» в общем восьмилетием воспоминании. И на «нет» сводится роль исторического воспоминания в душе почти каждого образованного русского. Удивляться ли при этой постановке дела в самом зерне его, что мы на всех поприщах духовной и общественной жизни представляем слабость национального сознания; что мы не имеем ни привычек русских, ни русских мыслей и, наконец, мы просто не имеем фактического русского материала, как предмета обращения для своей хотя бы и «общечеловеческой» мысли. Мы учимся патриотизму на образцах римского патриотизма; чувству чести — на образцах французской «чести», и семейной домовитости — на исторических рассказах о швейцарцах и средневековых германцах. Мы сплетаем английские, французские, германские и византийские династии королей, — не лучше, но и нисколько не хуже, чем генеалогию своих государей, как и географию этих стран знаем — если сравнить пространственные измерения — в сущности, так же подробно, как и географию своего «захудалого» отечества. Эта духовная перспектива, навязанная школою в самый восприимчивый и чуткий возраст, на мягком воске еще не окрепшей души, скоро затвердевает и уже остается недвижимою во всю последующую жизнь, в деятельности естественно так мало «зрелой». Славянофильство Ивана и Петра Киреевских, братьев Аксаковых, Хомякова, Юр. Самарина и до сих пор висит у нас «в воздухе» какою-то «теориею», когда оно есть только снимок, слепок, духовный отблеск фактического склада нашей истории и земли. То есть эта история, т. е. эта земля так выскользнула из-под наших ног, что болтая ими в воздухе и цепляясь руками за перила и «пропилеи» пусть «общечеловеческой», но все же не кровно нашей цивилизации, мы все кровное для себя уже представляем только как «идею», и притом весьма нам странную, нисколько не близкую. Мы далеки от мысли отрицать древности, или римской, как и значение европейской истории, литературы, философии, наук. Но мы думаем, что прочно и правильно осесть все это может только на типично сложившуюся душу, а не на эклектический набор каких-то кусочков всевозможных «душ», по нашему предположению составляющий «настоящую общечеловеческую душу». По крайней мере, от древнего грека и до современного нам англичанина, француза, немца — каждый, именно в пору отрочества и первой юности, воспитывался и воспитывается в типично национальном духе; и, может быть, этот же крепкий фундамент дает основательность и яркость последующим блужданиям духа, если им и случится переступить за национальные рамки. У нас Грановский, Белинский, Герцен, ранее — Жуковский и Карамзин, и прототип их всех — Великий Петр, были все-таки воспитаны типично, по-русски. И от этого они знали, что отрицали; и они отрицали с болью. Совершенная противоположность земному и индифферентному эклектизму наших текущих дней.
Целый круг людей воскресили в себе русского человека, погрузившись в «пыль хартий»; и никак нельзя сказать, чтобы Самарин, Аксаков и Хомяков были шаткими или поверхностными «гражданами». Нет, именно как граждане, равно и как члены общества, наконец — как отцы семейств, они были образцами, т. е. в пыли наших хартий есть что-то «образцовое», на чем воспитываются истинные граждане, как и истинно образованные люди. Незадолго до смерти Юр. Самарин писал, что опубликование официальных сведений о процентной ежегодной убыли у нас лесов — не дало ему несколько ночей спать. Если бы таких людей мы считали не исключительными единицами, если бы таков был склад и дух общества, Россия не понесла бы самых тяжких из своих поражений извне и внутри, и к цепи успехов своих прибавила бы еще несколько ценных звеньев. Дело в том, что классически разработанная и классически передаваемая наша старина в своем роде могла бы стать классическим образованием, но туземно-классическим, ибо сущность «классического» лежит менее в предмете и более в способе. Но это — далекая мечта, из которой часть, однако, может получить осуществление и теперь. С самых различных сторон и в органах печати нисколько не сливающегося направления последние годы читалось желание видеть большее место, уделяемое России и всему русскому в учебных программах. Мы несколько суживаем это и определяем, настаивая на памятниках истории и на памятниках старой и новой словесности. За первые семьдесят лет этого века Россия пережила не только пору богатых творческих возбуждений, но после XVIII века забвения она духовно открыла себя; она создала своеобразный и прекрасный у себя Renaissance — Renaissance летописей, монастырей, былин, бесчисленных поэтических или более деловых «Слов». Оригинальность и красота этого духа лишь на немногих подействовала; но на всех на кого она подействовала, она произвела оздоровляющее впечатление, и с тем вместе ничего ни у кого не отняла из «общечеловеческого». Если мы присоединим сюда классическую поэзию и прозу, создавшуюся у нас за этот век, мы будем иметь богатый материал образования, — богатый равно и красотою форм, и обилием глубочайших мыслей. Мы не хотим сказать, чтобы это было — все; даже не настаиваем, чтобы это было — главным. Но что этому всему следует дать большее движение в нашей школе — этого никто не оспорит, и в этом состоит наша скромная мысль. Важно, чтобы школа, преследуя какие угодно «далекие» цели, не отставала на самом деле от достигнутого уже страною умственного и нравственного уровня и неоспоримо, что наша школа, где все знают плохо и хуже всего — русскую литературу и русскую историю, решительно не стоит на уровне той минуты, в которую она существует.
КОММЕНТАРИИ[править]
НВ. 1898. 8 марта. № 7912.
«Природа» — естественно-исторический сборник, выходивший в Москве в 1873—1877 гг. Редактор-издатель Л. П. Сабанеев.
«Древняя и Новая Россия» — иллюстрированный исторический журнал, издавался в Петербурге в 1875—1881 гг. Редактор-издатель В. И. Грацианский.
«Вопросы Философии и Психологии» — журнал выходил в Москве с 1889 по апрель 1918 г. Редакторы Н. Я. Грот, В. П. Преображенский, С. Н. Трубецкой, Л. М. Лопатин. Розанов печатался в журнале в 1890 и 1892 гг.