ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.[править]
Drang nach Norden.[править]
I.[править]
Среди всевозможныхъ иллюзій, какими искони жило человѣчество, въ высшей степени любопытно одно заблужденіе. Оно отнюдь не является исключительнымъ плодомъ какого-либо суевѣрія, невѣжества, вообще низкаго уровня цивилизаціи. Напротивъ, оно тѣмъ и замѣчательно, что часто сопровождаетъ самыя блестящія эпохи культурнаго развитія націи, вызывается къ жизни и растетъ именно подъ вліяніемъ блеска.
Заблужденіе это психологически у цѣлаго народа то же самое, что у отдѣльной личности недугъ, извѣстный подъ именемъ mania grandiosa. Народъ, въ лицѣ своихъ просвѣщеннѣйшихъ и даровитѣйшихъ представителей, проникается убѣжденіемъ, будто онъ безусловно самодовлѣющая культурная сила, призванъ единолично облагодѣтельствовать міръ своими идейными и творческими сокровищами, стяжать, по волѣ Провидѣнія, надъ всѣми другими народами умственную и нравственную диктатуру…
До конца ХІХ-го вѣка идея успѣла перекочевать по всѣмъ странамъ Европы, не миновала и нашего отечества.
Мало этого. Она, очевидно, до такой степени сродна человѣческой природѣ, что послѣ всяческихъ разочарованій и погромовъ, послѣ, повидимому, самыхъ убѣдительныхъ уроковъ исторіи, люди не могутъ порвать окончательно съ вѣковой мечтой и готовы даже на самоотверженіе, лишь бы оставить неприкосновеннымъ красивый и величественный идеалъ — избраннаго народа, вождя вселенной. Оригинальное чувство культурнаго монархизма, до послѣднихъ дней находящее все новыхъ пророковъ!
И гдѣ же являются эти пророки?
Какъ разъ среди народовъ, дѣйствительно, исторически увлекавшихъ за собой европейскую цивилизацію. У нихъ идея національнаго верховенства надъ человѣчествомъ не результатъ наивнаго самообольщенія людей, едва вступившихъ на путь культуры, не имѣющихъ даже и отдаленнаго представленія о трудностяхъ его и поэтому съ головокружительной легкостью рѣшающихъ какія угодно міровыя задачи.
Нѣтъ. Есть народы, потомъ и кровью многовѣкового труда заработавшіе себѣ право вѣрить въ свое провиденціальное назначеніе и на самомъ дѣлѣ державшіе въ своихъ рукахъ источники мысли и творчества для цѣлыхъ эпохъ европейскаго просвѣщенія и искусства. Эти страницы остаются безсмертной гордостью ихъ исторіи. Но онѣ закончены или заканчиваются, и вотъ потомки былыхъ міровыхъ учителей и вдохновителей жадно допрашиваютъ настоящее и будущее, кто же, какіе народы еще создадутъ подобныя страницы?
Онѣ необходимы, говорятъ намъ. Безъ нихъ нѣтъ прогресса. Міръ — та же школа, правда, взаимнаго обученія, но и здѣсь, какъ и во всякой школѣ, надъ всѣми болѣе или менѣе свѣдущими учениками-учителями, долженъ стоять одинъ авторитетнѣйшій наставникъ и налагать свою индивидуальную печать на все преподаваніе.
Въ европейской исторіи такими наставниками были еще недавно народы латинской расы. Испанцы, итальянцы, французы поперемѣнно снабжали другія націи авторами и модами. Французы до сихъ поръ еще удерживаютъ свою власть, но въ наши дни она только слабые отголоски прежняго по истинѣ тріумфальнаго шествія французскаго генія по всему лицу культурнаго міра.
И сами французы сознаютъ упадокъ своего владычества. Не на берегу Сены, заявлялъ нѣсколько времени Вогюэ, горитъ въ настоящее время огонь мірового прогресса. И даровитый критикъ всю свою жизнь посвятилъ одной цѣли — отыскать этотъ огонь во что бы то ни стало. Это онъ началъ популяризацію русской литературы во Франціи, воспѣлъ Тургенева, Толстого, Достоевскаго, потомъ обратился къ итальянской литературѣ, всюду допытываясь новаго свѣточа истины.
Много требовалось личной доброй воли и настоящаго культурнаго героизма для француза, поставившаго себѣ подобную задачу! И Вогюэ въ началѣ явился едва ли не единственнымъ отступникомъ національныхъ преданій. Даже до сихъ поръ онъ среди другихъ французскихъ писателей играетъ роль чудака, ясновидца и мистика, необуддиста и прорицателя. Только съ такими больными задатками мысли, думаютъ ему современные французы, можно искать центра цивилизаціи въ иномъ пунктѣ земного шара, кромѣ Парижа, и мнить открыть что-нибудь оригинальное внѣ французской литературы!
Но потокъ растетъ.
Вслѣдъ за Вогюэ раздаются такіе же тоскующіе голоса изъ среды другой латинской націи, имѣшей за собой еще болѣе блестящую культурную исторію. Италія когда-то тяготѣла надъ французской образованностью, какъ сила высшаго порядка. Отъ нея пошелъ французскій классицизмъ, до сихъ поръ такая непреодолимая національная гордость для французскаго ученаго, отъ нея вся Европа научилась понимать и творить красоту въ искусствѣ, у нея же могла взять она и великіе уроки идейнаго подвижничества и мученичества.
Недаромъ итальянцы могутъ украшать свои храмы, наравнѣ съ общехристіанскими святыми, изображеніями и своихъ великихъ людей.
И вотъ этотъ-то пантеонъ оказывается чистымъ историческимъ преданіемъ, до сихъ поръ яркимъ, но не животворящимъ. Исчерпаны всѣ мотивы національнаго творчества, пережиты всѣ идеи, завѣщанные всѣми Данте, Бруно, Рафаэлями. Они будто воспоминанія нѣкоего золотого вѣка — молодости, неисчерпаемой жизненности и беззавѣтной вѣры, все равно, въ истину или въ красоту. У потомковъ нѣтъ этой нравственной почвы. Для нихъ рафаэлевская Мадонна слишкомъ непосредственное наивное созданіе. Съ тѣхъ поръ столько передумано и выстрадано, что у современнаго человѣка нѣтъ больше отголосковъ въ сердцѣ на эту небесную чистоту и ясность. И онъ, всматриваясь въ художественнѣйшее изображеніе самого творца, невольно приходитъ къ убѣжденію: нѣтъ, не съ такимъ женственнымъ лицомъ, не съ такими прозрачными, почти дѣтски открытыми глазами постигаются великія страсти и мучительныя думы. Можетъ быть, здѣсь было вполнѣ достаточно генія для воспроизведенія психологіи Форнарины, для воплощенія несказанной отрѣшенной женской красоты, но здѣсь и намека не могло быть даже и на слабое предчувствіе задачъ современной, столь запутанной, противорѣчивой и въ глубинѣ вещей неизмѣнно драматической цивилизаціи.
И новый человѣкъ проходить по этимъ драгоцѣннѣйшимъ галлереямъ съ горькимъ чувствомъ неудовлетворенности, въ лучшемъ случаѣ затаенной зависти къ поколѣніямъ, умилявшимся предъ этой младенческой простотой и солнечной ясностью. Проходитъ, но не знаетъ, — куда идти?
Не покажется ли вамъ совершенно неожиданнымъ, почти противоестественнымъ, что наслѣдникамъ итальянскаго Возрожденія, обладателямъ безчисленныхъ сокровищъ искусства, во всѣхъ его областяхъ, дѣтямъ благословеннѣйшей страны, можно мечтать, какъ о нѣкоемъ раѣ, какъ объ идеальномъ царствѣ всѣхъ добродѣтелей и всяческаго счастья, о нашемъ холодномъ, полудикомъ сѣверѣ? Сѣверѣ, безъ грандіозныхъ историческихъ преданій, безъ реальныхъ образцовъ для рафаэлевскихъ мадоннъ, сѣверѣ — безъ ослѣпительныхъ красокъ въ природѣ и божественной красоты въ людяхъ?
Оказывается, можно.
Послушайте итальянскаго профессора, знающаго цѣну своей итальянской культуры, помнящаго наизусть всю ея сливу и, по своему ремеслу, обязаннаго ни на минуту не спускать съ нея глазъ. Одно изъ самыхъ лирическихъ мѣстъ въ его книгѣ слѣдующее:
«Я чувствовалъ въ вашихъ улицахъ какое-то таинственное и острое волненіе, не лишенное наркотическаго вкуса, то самое, какое ощущаешь въ уединенной оградѣ стараго разрушающагося монастыря. Здѣсь, среди окружающаго безмолвія, стоишь будто лицомъ къ лицу съ незримой тайной, и каждое дыханіе воздуха, жужжаніе пролетающаго насѣкомаго, шелестъ кустарника — все это кажется голосами тайны, которая вотъ-вотъ готова раскрыться въ тысячѣ знаменій» (L’Europa giovane, «Молодая Европа», р. 213).
И гдѣ же и чѣмъ вызываются эти ощущенія?
На нашъ взглядъ, въ самой прозаической обстановкѣ, не идущей ни въ какое сравненіе съ самыми скромными итальянскими пейзажами и жанрами.
Оказывается, Земной рай конца ХІХ-го вѣка находится въ городахъ Скандинавіи. Предъ ними блѣднѣютъ неописуемые флорентійскіе виды, несравненный Большой каналъ Венеціи, тотъ самый, гдѣ замирали отъ восторга иностранные послы еще въ древнѣйшія времена умершей республики, нѣтъ больше цѣны ни Колизею, ни форуму. Все это золотая легенда, годная для иллюстрацій историческихъ или эстетическихъ сочиненій. А настоящая жизнь, бьющая силой въ настоящемъ и чреватая великимъ будущимъ — тамъ, на сѣверѣ.
Итальянецъ полонъ восторга предъ умѣренностью и аккуратностью норвежскихъ и шведскихъ нравовъ. Это — царство чистоты, благоразумія, нравственности, здѣсь нѣтъ головокружительныхъ, но совершенно безполезныхъ художественныхъ построекъ, потому что никогда не было разбойниковъ-меценатовъ и артистовъ-наемниковъ. Здѣсь нѣтъ внѣшняго блеска, романтическихъ подвиговъ, потому что не было мѣста силѣ, эгоистической геніальности, покупавшей блескъ и доблесть цѣной народной свободы. Здѣсь прогрессъ совершался путемъ общаго труда — безъ жертвъ толпы героямъ…
И многое еще другое итальянскій авторъ имѣетъ сказать во славу сѣверной, на видъ скромной, но по существу плодотворнѣйшей и истинно человѣческой жизни. Это настоящій гимнъ человѣка, истомленнаго жгучимъ солнцемъ, обезсиленнаго нескончаемой эстетической оргіей и жаждущаго прохлады и болѣе естественной, хотя и несравненно болѣе грубой пищи глазамъ и чувству.
Вы знаете, это старая жажда.
Въ параллель съ Drang nach Süden[1] сѣверныхъ народовъ давно бы слѣдовало поставить Drang nach Norden — южныхъ. Это какой-то фатальный взаимный запросъ двухъ человѣческихъ нравственныхъ и историческихъ типовъ другъ къ другу. Въ то самое время, когда дикій германецъ приходилъ въ оцѣпенѣніе предъ чудесами императорскаго Рима и занесенная рука разрушителя часто удерживалась подъ вліяніемъ какого-то мистическаго благоговѣнія предъ непонятной, уже безоружной силой культуры, въ это самое время этотъ же самый германецъ казался культурному римлянину идеаломъ всѣхъ человѣческихъ совершенствъ. И Тацитъ первый написалъ поэму, Германію, которой суждено было повторяться изъ вѣка въ вѣкъ, съ однимъ и тѣмъ же основнымъ мотивомъ.
Предъ нами Молодая Европа. Для итальянца это значитъ тоже Германія и потомъ Россія. Въ концѣ XIX вѣка мы слышимъ тѣ же жалобы на одряхлѣвшую латинскую цивилизацію и тѣ же надежды на обновленіе міра работой другихъ, менѣе цивилизованныхъ, но болѣе сильныхъ народовъ.
У автора есть сравнительно недавній предшественникъ — сталь со своей книгой о Германіи. Но французская писательница имѣй въ виду почти исключительно литературу, отчасти философію. Ферреро очень внимателенъ къ экономическимъ задачамъ своего времени. Онѣ занимаютъ главное мѣсто въ его впечатлѣніяхъ и выводахъ. И оригинальность положенія нашего автора заключается именно въ попыткахъ рѣшить вопросъ, что новаго въ общечеловѣческій культурный капиталъ можетъ внести современная соціальная жизнь германской и славянской расъ?
Ферреро, едва ли не единственный изъ западныхъ писателей, вздумалъ подойти къ національнымъ явленіямъ германскаго и славянскаго міра съ общефилософской пытливостью мысля. Для него продукты сѣверной почвы не дикія, подчасъ уродливыя и для болѣе экзотическихъ странъ чужеядныя растенія. Въ нихъ заключенъ непремѣнно зародышъ общечеловѣческаго древа познанія, добра и зла. Частица истины неизбѣжно скрывается даже въ самомъ на первый взглядъ первобытномъ настроеніи славянина, и нѣчто поучительное можно открыть въ самомъ прямолнейномъ отвлеченномъ умозрѣніи германца.
Тацитъ въ варварѣ искалъ естественнаго человѣка съ миѳическими чистыми инстинктами, г-жа Сталь представляла нѣчто подобное въ идиллической чувствительности и мечтательной туманности нѣмецкой поэзіи; итальянскій профессоръ далекъ отъ идиллій и легендъ. Онъ желаетъ знать, нѣтъ ли совершенно осязательныхъ, положительныхъ результатовъ общественнаго прогресса на сѣверѣ, столь мало поэтическомъ и красивомъ.
И это желаніе сливается съ изумительнымъ безпристрастію, можно сказать — съ гражданскимъ мужествомъ. Страницы Молодой Европы часто напоминаютъ грозныя, карающія рѣчи Тацита, если не по силѣ идей и лапидарности стиля, то по рѣшительности отрицательнаго чувства къ порокамъ латинской расы и культуры.
II.[править]
Нашъ авторъ одаренъ большимъ публицистическимъ талантомъ. Недаромъ онъ состоитъ сотрудникомъ французскихъ журналовъ. Цѣлыя главы его новой книги — настоящая сатира, часто очень остроумная и всегда живая, явно почерпнутая изъ личныхъ впечатлѣній и пристальнаго изученія практической жизни.
Прочтите, напримѣръ, часть книги, озаглавленную d’Amore netto civiltà latina e germanica. Врядъ ли ярче могъ бы изобразить современные нравы самый краснорѣчивый проповѣдникъ-моралистъ, чѣмъ эти жанровыя картинки, безъ малѣйшаго педантизма и навязчивой поучительности, набросанныя легкой опытной рукой, дышащія юморомъ и нерѣдко прямо художественныя.
Мы, да и вообще всѣ, кому не чуждо эстетическое чувство, привыкли восторгаться литературой и искусствомъ латинскихъ расъ. И восторги, кажется, вполнѣ законны. Столько здѣсь свѣта, искренней любви къ жизни и жизненной правды! И потомъ такое тонкое чувство красоты и гармоніи! Латинскій литературный геній успѣлъ очаровать одинаково ученыхъ и простыхъ. Боккачіо изучается, какъ классикъ, современный французскій романъ, и одинъ только онъ, является отблескомъ мірового господства «галльскаго духа». Идти противъ этихъ фактовъ, значитъ вести борьбу съ исторіей и природой, т. е. заранѣе осудить себя на пораженіе и смѣхотворную неразумную роль…
Ее беретъ на себя итальянскій ученый и умѣетъ вызвать у читателя если не сочувствіе, то вполнѣ серьезное вниманіе.
Что такое, въ сущности, поэзія и искусство латинской расы? — прославленіе любви, какъ чувственнаго наслажденія, воспѣваніе женщины, исключительно какъ предмета, вызывающаго волненіе крови. Ферреро перебираетъ главнѣйшіе женскіе типы, созданные поэтами Франціи и Италіи, и ни въ одномъ не находитъ, человѣческой, нравственной стихіи. Если же поэты берутъ женщину внѣ ея полового назначенія, выходятъ не женщины, а амазонки, начиная съ античной Антигоны и кончая героинями Корнеля.
Никому изъ латинянъ не удалось создать нѣчто, похожее, напримѣръ, на шекспировскую Миранду, это чудное сліяніе женственности и идеализма, просыпающагося естественнаго чувства любви и невольной пугливой стыдливости предъ невѣдомымъ, непонятнымъ голосомъ природы. Ферреро считаетъ Миранду поэтичнѣйшимъ явленіемъ европейской литературы и очень искусно, по сценамъ пьесы, по отдѣльнымъ выраженіямъ шекспировской героини, оттѣняетъ нѣчто, совершенно неизвѣстное женщинамъ латинскихъ поэтовъ, откровенно чувственнымъ, пеихологически-простымъ и грубымъ. Иначе и быть не можетъ. Онѣ — только источникъ пріятнаго, и о нихъ, на романскихъ языкахъ, можно говорить совершенно какъ о всякихъ другихъ пріятныхъ предметахъ. Нѣмецъ и англичанинъ свои слова lieben и love говорятъ только о людяхъ, итальянецъ, безразлично, любитъ и жену, и макароны, и кіанти. Очевидно, соображаетъ авторъ, у однихъ народовъ съ словомъ любить соединяется непремѣнно нравственное понятіе, у другихъ только чувственное.
Соображеніе, можетъ быть, отчасти натянутое, но Ферреро иллюстрируетъ его блестящими примѣрами изъ дѣйствительности.
Онъ вскрываетъ изнанку латинской поэзіи и показываетъ неприкрашенную правду. Все дѣло, по его мнѣнію, въ расовой склонности латинянъ къ очень раннимъ любовнымъ удовольствіямъ. Еще въ гимназіи, за чтеніемъ Гомера и Ѳукидида итальянскій юноша начинаетъ мечтать о ней, ловитъ въ книгѣ и въ разговорѣ каждый намекъ на любовь и женщину, и надо признать, классическая литература, почему-то признанная спеціально воспитательной для юношества, какъ нельзя.болѣе богата этими намеками и прямыми внушеніями.
Достаточно взять невиннѣйшіе образцы — Иліаду и Одисею и сообразить, изъ-за чего загорѣлась несказанная брань среди греческихъ героевъ я боговъ! Изъ-за женщины, которую даже троянскіе старцы считаютъ вполнѣ законнымъ поводомъ для десятилѣтняго кровопролитія…
И вотъ такая-то Елена преслѣдуетъ юнаго классика и во снѣ, и на яву. Южный темпераментъ дѣлаетъ свое дѣло, и въ то время, когда англійскій студентъ внѣ аудиторіи мечтаетъ о спортѣ, о побѣдахъ въ разнаго рода состязаніяхъ на водѣ и сушѣ, итальянскій переполненъ романическимъ возбужденіемъ и не сдерживаетъ его ни при какихъ случаяхъ.
Войдите, говоритъ авторъ, въ аудиторію итальянскаго университета до появленія профессора: вы непремѣнно услышите неприличную пѣсню, порнографическія восклицанія и разсказы. Авторъ слышалъ, какъ подобные крики сыпались изъ толпы итальянской молодежи, даже на юбилейномъ празднествѣ въ честь Джордано Бруно…
Очевидно, чувственная стихія всецѣло владѣетъ природой латинской расы. Французы не отстаютъ отъ своихъ родичей. Чтобы ни проповѣдывали новѣйшіе гонители порнографической литературы Парижа, она, въ сущности, только отвѣтъ на спросъ. Для доказательства достаточно познакомиться съ удовольствіями парижскихъ студентовъ и оцѣнить по достоинству исконный, можно сказать, культурно-историческій союзъ французскихъ студентовъ и «милыхъ созданій». Это одинъ изъ благодарнѣйшихъ мотивовъ французской литературы, всевозможныхъ направленій, отъ мѣщански-чувствительнаго до бульварно-увеселительнаго. Авторъ и здѣсь иллюстрируетъ его личными наблюденіями…
Что же получается въ результатѣ?
Въ высшей степени краснорѣчивая разница между положеніемъ женщины у германской и латинской расъ.
Англійскій студентъ, безъ всякихъ грѣшныхъ мыслей, можетъ спорить съ англійской дѣвушкой о какомъ угодно предметѣ. Онъ видитъ въ ней такого же противника, какъ и въ своемъ товарищѣ, признаетъ за ней право на собственныя политическія убѣжденія и, впослѣдствіи въ жизни, вполнѣ серьезно будетъ относиться къ дѣятельности двухъ существующихъ въ настоящее время политическихъ женскихъ организацій — либеральной и консервативной*
Ничего подобнаго въ Италіи и во Франціи.
Въ этихъ странахъ среди смѣшанныхъ обществъ, т. е. одновременно среди мужчинъ и женщинъ, немыслимъ никакой строгій идейный разговоръ. Собесѣдники ни на минуту не перестаютъ чувствовать себя половыми особями, усиливаются производить впечатлѣніе другъ на друга, нравиться, подчеркиваютъ всякій самый отдаленный намекъ на эту цѣль, и въ результатѣ вся бесѣда превращается въ любовный турниръ. Изъ него, конечно, можетъ и не выйти непосредственнаго практическаго послѣдствія, но фактъ именно тѣмъ и характеренъ, что обнаруживаетъ, такъ сказать, чистое художество извѣстной среды, прирожденную нравственную организацію.
Естественно, при такой наклонности самой природы, въ женщинѣ нельзя видѣть человѣка. Какой бы высоты ни достигали общественныя идеи, къ какимъ бы выводамъ ни приходила наука и философія, женщина неизмѣнно останется — предметомъ.
Нѣмецъ и англичанинъ будутъ искать у своей будущей жены соотвѣтствія ея вкусовъ своимъ, идей, стремленій, скрѣпляющихъ союзъ; французъ и итальянецъ мечтаетъ только о самкѣ. Отсюда фактъ громаднаго нравственнаго и общественнаго значенія — ревность.
Латинская любовь часто очень стремительна и искренна, но сна въ тоже время тюрьма. Потому что нельзя съ довѣріемъ относиться къ мыслямъ и поступкамъ существа, чей духовный уровень заранѣе признанъ ниже человѣческаго и къ чьей душѣ собственно даже не существовало и не существуетъ серьезнаго интереса. Мужъ, итальянецъ и французъ, — говоритъ Ферреро, — готовъ отдать чорту свою душу, лишь бы знать всякую минуту мысли своей жены.
Эти страданія невѣдомы человѣку германской расы. Англичанка, независимо отъ мужа, можетъ вести переписку, имѣть свои личныя знакомства, и англичанинъ-мужъ посягательство на корреспонденцію своей жены счелъ бы такимъ же преступленіемъ, какъ вообще нарушеніе тайны чужихъ писемъ.
Разница идетъ дальше и затрогиваетъ глубоко общественную совѣсть: Всякому извѣстно, какова участь невѣрной жены во Франціи. Никакой кодексъ не можетъ искоренить національной морали — tue-la (убей ее), и присяжные почти всегда оправдываютъ убійцъ изъ ревности. Это обычный порядокъ во Франціи и въ Италіи. Оправдательные вердикты часто сопровождаются оваціями публики въ честь героя. Выпадаетъ торжество и на долю героинь, потому что общественное мнѣніе одинаково и въ мужскомъ и женскомъ сердцѣ признаетъ законность ревниваго чувства.
Ничего подобнаго въ Англіи. Тамъ для судьи и для присяжныхъ убійца изъ ревности отнюдь не романтическій персонажъ, а такой же преступникъ, какъ и всѣ, даже худшій: мужъ, убивающій невѣрную жену, караетъ слабѣйшаго.
Всѣ эти мысли и факты вполнѣ убѣдительны. Они не могутъ претендовать на особенную оригинальность, но заслуга автора въ яркомъ и искусномъ сопоставленіи свѣта и тѣней. Его не подкупаетъ поэзія любви, за ней онъ ясно различаетъ фонъ простого физіологическаго возбужденія. Его не обольщаетъ рыцарственный героизмъ: здѣсь также въ глубинѣ скрывается звѣрь, теряющій голову отъ прилива крови.
Особенно любопытна связь, какую авторъ очень тонко открываетъ между напряженнымъ чувственнымъ инстинктомъ и низкимъ нравственнымъ и общественнымъ положеніемъ женщины. Именно въ глазахъ тѣхъ людей, кто больше всего занятъ помыслами о женщинѣ, о любви, о поэтическомъ счастьѣ сердца, не имѣетъ никакой цѣны человѣческое достоинство женщины. Чувственность и эмансипація въ благородномъ смыслѣ слова несовмѣстимы, и латинская литература, почти сплошь посвященная вѣчно-женственному, въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ нисколько не приподняла культурнаго уровня своихъ читателей по части женскаго вопроса, не усовершенствовала даже личныхъ отношеній мужчины къ женщинѣ. Помимо авторскихъ доводовъ, это подтверждается новѣйшей судьбой высшаго женскаго образованія во Франція и особенно воззрѣніями французской университетской молодежи на эти образованіе.
Ферреро не хочетъ остановиться на своей параллели въ ея безспорныхъ предѣлахъ. Онъ, пользуясь все тѣмъ же мотивомъ преждевременно и чрезмѣрно развитой чувственности, идетъ очень далеко, желаетъ построить на немъ два цѣльныхъ культурныхъ типа и прослѣдить ихъ историческое развитіе по всѣмъ направленіямъ, между прочимъ, въ экономическомъ.
Несомнѣнно громадное вліяніе на жизнь отдѣльной личности и цѣлой расы такъ называемой поэтической стороны нашего существованія. Можно съ большой точностью опредѣлить характеръ человѣка и даже отчасти предугадать его біографію на основаніи психологіи его любви, анализа его сердца. Истина, — скажи, какъ ты любишь, и я скажу, кто ты. — имѣетъ несомнѣнное жизненное значеніе, и на ней построенъ въ сущности весь секретъ беллетристической талантливости поэтовъ и романистовъ.
Но у Ферреро рѣзко поучительны цѣли въ вопросѣ воспитанія юношества, и онъ рисуетъ чрезвычайно широкую, всеобъемлющую картину латинской расовой психологіи — одной и той же краской.
Вамъ становится жутко предъ тѣми выводами, какіе дѣлаются изъ установленной faculté maîtresse итальянца и француза. Оказывается, юноша, преждевременно и на всю жизнь поглощенный любовными вожделѣніями, не успѣваетъ пріобрѣтать необходимѣйшаго условія для всякой плодотворной культурной работы — чувства долга, совѣстливости труда, conscieneiosità del-lavoro, sentimento del dotiere — добродѣтели, проникающей все существо германской расы.
Вы изумлены… Какъ! А столько героевъ, искони блестящими подвигами самоотверженія увѣнчивающихъ исторію Италіи и Франціи. Муціи и Коклесы вовсе не исключительныя легендарныя преданія старины тамъ, гдѣ еще на нашей памяти совершилось быстрое превращеніе «географическаго термина» въ великую державу. И чуть не каждая площадь въ каждомъ итальянскомъ и французскомъ городѣ, часто даже едва извѣстномъ, кричитъ вамъ о героизмѣ…
Да, скажетъ вамъ авторъ, о героизмѣ, но совершенно другомъ, чѣмъ какой необходимъ для созиданія прочнаго общественнаго и нравственнаго порядка. Античная литература пріучила итальянца видѣть въ долгѣ непремѣнно нѣчто исключительное, грандіозное, не обычную стихію будничной жизни, а подвигъ, неминуемо требующій театральной обстановки, зрителей, вѣнковъ, апплодисментовъ, статуй.
И человѣкъ латинской расы вполнѣ способенъ явиться Муціемъ, Гарибальди, народнымъ трибуномъ и военнымъ геніемъ, и въ то же время онъ съ презрѣніемъ отнесется къ незамѣтному, но отнюдь не менѣе, если не болѣе, существенному проявленію твердой воли, непоколебимой принципіальности. Разъ у него нѣтъ возможности подвизаться публично, на открытой сценѣ, онъ укорачиваетъ энергію и простую добросовѣстность въ работѣ.
Нѣмецъ, напр., вноситъ чувство долга рѣшительно во всѣ обязанности, какія на него возлагаетъ жизнь: отъ мелкой чиновничьей дѣятельности до ремесленническаго труда. Все это ниже полета латинской геніальности. Разъ — не поле битвы, не трибуна форума, — французъ и итальянецъ кое-какъ отдѣлывается отъ своихъ обязательствъ.
Въ результатѣ, не мало отдѣльныхъ ослѣпительныхъ подвиговъ, множество поразительныхъ произведеній творческаго генія, и отсутствіе послѣдовательной жизненной работы, цѣльной выработки общественныхъ идеаловъ и просто даже широкаго политическаго и экономическаго развитія.
Типичная государственная форма, созданная латинской расой, — цезаризмъ. Она идетъ изъ древности, достигаетъ полнаго развитія въ эпоху возрожденія, не утратила почвы въ сознаніи хотя бы тѣхъ же французовъ до послѣднихъ дней. И это понятно. Цезаризмъ — театральное геройство, по преимуществу: съ одной стороны рукоплещущая толпа — все ея назначеніе именно въ рукоплесканіяхъ и крикахъ, съ другой — избранная личность, божество передъ стадомъ обыкновенныхъ смертныхъ.
Такова по существу вся особенно блестящая исторія Италіи, именно эпоха Возрожденія. Дѣйствующія лица — кондотьеры, вообще герои меча и крови, и въ то же время покровители искусствъ, какъ высшихъ украшеній своей власти. Рядомъ съ ними безправная, угнетаемая масса, безцвѣтный плебсъ. И въ то время, когда германская раса вырабатывала путемъ упорнаго будничнаго труда понятіе гражданина, личности нравственно и политически самодовлѣющей, какъ бы ни были скромны ея силы и практическія задачи, латинская раса жила героями и подвигами и до сихъ поръ не можетъ освоиться съ идеями и порядками, составляющими исконное, историческое достояніе англичанина и нѣмца.
Латинскіе парламенты до сихъ поръ остаются аренами для героическихъ турнировъ; итальянскій или французскій депутатъ прежде всего ораторъ для публики, артистъ, театральный боецъ, и отнюдь не государственный человѣкъ. Ему надо сорвать апплодисменты — это прежде всего, а потомъ уже практическій результатъ. И трудно съ большимъ презрѣніемъ говорить о современныхъ политическихъ дѣятеляхъ Италіи, чѣмъ говоритъ о нихъ Ферреро…
III.[править]
Правъ ли нашъ авторъ?
Онъ человѣкъ искреннихъ либеральныхъ убѣжденій и ни единой чертой не напоминаетъ современныхъ французскихъ академиковъ, мечтающихъ о какомъ-нибудь Людовикѣ XIV въ болѣе или менѣе подновленномъ стилѣ. Именно во имя прочнаго развитія политической свободы Ферреро и ополчается противъ отечественныхъ политиковъ.
И его негодованіе во многомъ справедливо.
Только что, напримѣръ, въ итальянскомъ сенатѣ произошелъ такой эпизодъ.
Обсуждался очень либеральный законъ по рабочему вопросу. Всѣ отдѣльныя статьи законы, подвергнутыя именному голосованію, были приняты, но весь законъ вотировался тайной баллотировкой и былъ отвергнутъ…
Какая благодарная тема для критики парламентаризма! Но фактъ вызвалъ прежде всего возмущеніе самихъ убѣжденнѣйшихъ друзей свободы, и Ферреро, именно въ виду подобныхъ фактовъ, даетъ скорбную характеристику политическихъ талантовъ своихъ соотечественниковъ.
И все-таки онъ стремится дальше цѣли.
Онъ готовъ отрицать всѣ культурныя заслуги латинской расы. Она, несомнѣнно, по преимуществу раса эстетики и эффекта. Но развѣ это такія качества, какимъ совершенно нѣтъ мѣста въ положительномъ капиталѣ человѣческой цивилизаціи?
Предположите, весь міръ превратился бы въ сплошное скандинавское поселеніе, столь восхищающее автора умѣренностью, благоразуміемъ, вообще золотой серединой… Трудно и представить, какое бы это вышло царство удручающей скуки, духовнаго измельчанія и маразма. Всю жизнь быть благоразумнымъ съ единственной цѣлью сытно поѣсть, тепло одѣться и солидно потолковать съ сосѣдомъ по тѣмъ же предметамъ! Всякую минуту человѣкъ будто бы изнывалъ отъ страха — не остаться на высотѣ борьбы за насущный хлѣбъ и, какъ идеалъ, выработалъ бы изъ себя развѣ только честнаго мастера всякую дрянь превращать въ доходъ. Это было бы совершенное осуществленіе принципа гоголевскаго Костанжогло: не на красоту смотрите, а на пользу, и въ то же время убійствомъ человѣческой души и всякой радости жить.
Конечно, красота не искупаетъ своихъ благодѣяній, когда она эстетическая манія Нерона, чувственная оргія итальянскихъ герцоговъ. Но она неизбѣжно присутствуетъ всюду, гдѣ только горитъ огонь увлеченія за великую идею. Истина не только убѣдительна, но и прекрасна, могуча естественной и величавой гармоніей своего содержанія, высокопоэтична по своимъ идеальнымъ цѣлямъ. Это не будетъ красота Венеры Милосской или Форнарины, но вѣдь и античный міръ зналъ двухъ богинь любви — земную, простонародную, и небесную. Въ этомъ представленіи выразилось предчувствіе несомнѣннаго психологическаго факта: во всякомъ идейномъ увлеченіи есть доля художественнаго восторга. Вѣровать въ идею — значитъ любить ее, не какъ логическій результатъ отвлеченныхъ положеній, а какъ нѣчто живое, какъ дѣйствительность для идеалиста вполнѣ воплощенную, осязательную, т. е. дѣйствующую и на чувства не меньше, чѣмъ на умъ.
А всякій энтузіазмъ неминуемо и эффектенъ, разъ онъ осуществляется на обширной сценѣ. Когда Лютеръ, кажется, полная противоположность аѳинскимъ софистамъ и римскимъ Цицеронамъ, явился въ Лейпцигѣ на богословскую каѳедру съ букетомъ цвѣтовъ, развѣ онъ не вносилъ извѣстной игры въ свое, по его германскому убѣжденію, святое дѣло? И развѣ позже Густавъ-Адольфъ, защищавшій реформацію, не уподобился въ совершенствѣ античнымъ героямъ изъ породы Муціевъ и Деціевъ?
Нѣтъ. Ни красоты, ни эффекта не вытравить изъ человѣческой природы, не изгнать изъ человѣческой цивилизаціи. Идо какой степени самыя чистыя, возвышенныя истины нерѣдко подсказываются чувствомъ прекраснаго, будь это даже чувство античнаго художника, показываетъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ вдохновеній Платона: изобразить одинокаго идеалиста, страждущаго за свои идеи…
Эллинскому философу, конечно, совершенно чуждо представленіе о христіанскомъ мученичествѣ, но прочтите его лирическое разсужденіе, — въ явной поэзіи вы почувствуете великую историческую правду.
Горе отдѣльному человѣку и цѣлымъ народамъ, когда эстетическая способность влечетъ къ культу чистой красоты, красоты формъ, пріятнаго возбужденія и одуряющей страсти, когда Venus vulgaris совершенно замѣняетъ Venus coelestis, какъ это и происходитъ у чистыхъ художниковъ всевозможныхъ направленій — эстетовъ, декадентовъ, символистовъ. Но не менѣе фатально и увлеченіе идеей, лишенной красоты и поэтическаго свѣта, — тогда христіанство превращается въ инквизицію, реформація въ фанатическое пуританство, евангеліе въ Index.
И мы знаемъ, всѣ эти чудовища выросли на безпощадномъ отрицаніи чувства земной красоты: инквизиція — полюсъ античному построенію, пуританство — тюрьма и варварство. Не такую же трезвость мысли желаетъ нашъ авторъ противопоставить пороку латинской расы!
Нѣтъ. Эта раса внесла безсмертное достояніе въ цивилизацію, создала ей геніальную юность и ароматную весну, раскрыла ей радость существованія въ формахъ, какія только и могутъ быть доступны первой молодости, не отняла у нея предчувствія и болѣе совершеннаго счастья. Античные поэты и художники, въ минуты художественнаго восторга, поднимались до созерцанія благороднѣйшихъ идеаловъ. Правда, это исключительное и будто мимолетное настроеніе немногихъ избранныхъ, въ родѣ великихъ трагиковъ Эллады или того же Платона, по недоразумѣнію считаемаго философомъ, а не поэтомъ и созерцателемъ. Но вѣдь, ни Элладой, ни Италіей не закончилась исторія человѣческаго духа. Сократъ говорилъ о нѣкоемъ демонѣ, внутреннемъ голосѣ, т. е. совѣсти, управляющей его мыслями и поступками. Это было зарей новаго міра, и, мы видимъ, она загорѣлась еще подъ латинской цивилизаціей; на первомъ мѣстѣ среди великихъ идеалистовъ приходится поставить человѣка, объяснявшаго своимъ ученикамъ законы прекраснаго въ присутствіи гетеръ…
Такъ всегда переплетается въ нашемъ мірѣ великое и будничное, идеальное и земное, и если въ частныхъ случаяхъ рядомъ можетъ встрѣтиться гигантъ и карликъ, въ общемъ ходѣ цивилизаціи, нѣтъ ни пропастей, ни чудесныхъ преобразованій.
Очевидно, итальянскій ученый поддался тацитовскому настроенію и нарисовалъ ненаучную картину. Но это же настроеніе заставило его особенно внимательно вглядѣться въ чужую культуру и допытаться положительной истины тамъ, гдѣ его соотечественникамъ представляется сплошная смута отвлеченностей и несообразностей.
Прежде всего, въ высшей степени удачна характеристика германской соціалъ-демократіи. Ферреро умѣлъ напасть на центральный нервъ великаго движенія и объяснить его съ образцовой ясностью и широтой взгляда.
Прежде всего у автора эффектна картина современнаго общественнаго и политическаго положенія Германіи. Она создана объединеніемъ, бисмаркизмонъ по преимуществу, и коренится на роковомъ противорѣчіи, внесенномъ въ германскую исторію эпохой, объединенія.
Эпоха, преимущественно подъ вліяніемъ Бисмарка — воинственная. Объединеніе куплено цѣной цѣлаго ряда войнъ и побѣдъ. Но онѣ, по мнѣнію автора, менѣе всего соотвѣтствуютъ національному характеру нѣмцевъ, — народа миролюбиваго, спокойнаго и совершенно не азартнаго на подвиги желѣза и крови. Бисмаркъ могъ опереться только на юнкерство, единственный классъ, имѣющій за собой рыцарскія воинственныя преданія. Остальная нація пошла за великимъ дѣятелемъ, увлеченная его геніемъ и громадной творческой силой.
Объединеніе совершилось при помощи оружія. Но новое государство можетъ ещё, пожалуй, возникнуть путемъ войны, но отнюдь не существовать, — для его развитія требуются нравственныя и экономическія основы. А эти основы представляются не юнкерствомъ, а бюргерами, и германскому правительству непосредственно за объединеніемъ пришлось сосредоточить вниманіе именно на судьбѣ этой общественной силы: юнкерство фатально отступало на задній планъ. Нѣкоторыя мѣры правительства, особенно торговые трактаты, явно подрывали интересы землевладѣльцевъ-феодаловъ. Но въ то же время они, особенно въ Пруссіи, удерживали за собой не мало старыхъ привилегій, въ родѣ преимущественнаго права на административные и военные посты.
Отсюда непримиримое противорѣчіе въ положеніи гражданскаго и дворянскаго класса, созданное возникновеніемъ имперія. Въ результатѣ — юнкерство, но имя оскорбленныхъ сословныхъ интересовъ, не отступило предъ оппозиціей правительству. Юнкеръ, по самому своему существу обязанный быть консерваторомъ, въ современной Германіи часто явно идетъ противъ короны и тайно вступаетъ въ связи даже съ соціалъ-демократіей. Только отъ высокопоставленнаго юнкерства могутъ исходить и дѣйствительно исходятъ скандальные документы на счетъ двора или высшей администраціи, печатаемые время отъ времени на столбцахъ соціалъ-демократическихъ газетъ.
Не менѣе любопытна и политическая роль нѣмецкаго католичества.
Оно также по духу и по исторіи консервативно, но объединенная Германія создана прусской державой, и Бисмаркъ Kulturkampf призналъ одной изъ главнѣйшихъ задачъ своей внутренней политики. Въ результатѣ — центръ германскаго рейхстага, т. е. католическая партія, — оппозиція и самая послѣдовательная. Именно благодаря центру въ 1895 году не прошелъ исключительный законъ противъ соціалъ-демократіи.
Эта смута въ политическихъ отношеніяхъ партій, путаница между ихъ историческими преданіями и условіями современности отражается и на политикѣ правительства. Ему безпрестанно приходится считаться съ самыми разнообразными идейными и фактическими комбинаціями среди партій. Пока могучая власть Бисмарка ломала или подавляла препятствія и разрубала узлы, во внутренней политикѣ Германіи было извѣстное единство, а теперь царствуетъ Zig-zag-kurs, наглядное отраженіе общей политической путаницы.
Но при такихъ условіяхъ благодарнѣйшая роль наблюдателя — критика. Какъ разъ противорѣчія, непослѣдовательность, оппортюнизмъ — желанная пища для критическаго ума во всѣхъ областяхъ мысли и дѣятельности. Эту роль и взялъ на себя соціалъ-демократизмъ. Не ее только, но она по преимуществу составляетъ его нравственную и парламентскую силу.
Нѣтъ ни одной партіи, которой соціалъ-демократизмъ не могъ бы сразить желѣзной логикой. Возьмемъ двѣ, особенно шумныя и самонадѣянныя.
Юнкерство гордится монархическими традиціями, но разъ доходы съ rura paterna подвергаются опасности, юнкеръ готовъ кричать: спасеніе въ соціалъ-демократіи!
Антисемитизмъ драпируется въ демагогическую тогу: евреи эксплуатируютъ народъ и должны быть уничтожены… Хорошо, отвѣчаетъ на это соціалъ-демократъ, только помните, еврей эксплуатируетъ народъ не потому, что онъ еврей и принялъ обрѣзаніе, а потому, что онъ капиталистъ и владѣетъ деньгами и орудіями производства.
Въ результатѣ, всѣ партіи, одинаково уничтожаемыя соціалъ-демократической критикой, прибѣгаютъ къ ея услугамъ въ борьбѣ между собой и съ правительствомъ. Выборы въ германскій рейхстагъ представляютъ часто оригинальнѣйшія зрѣлища. Положимъ, избирателю центра надлежитъ выбрать между кандидатомъ націоналъ-либераловъ и соціалъ-демократовъ, — онъ подаетъ голосъ за послѣдняго. Націоналъ-либералы партія благонамѣренная, лицемѣрная и робкая, а соціалъ-демократъ завѣдомо явится новымъ подспорьемъ въ нескончаемыхъ счетахъ центра съ правительствомъ.
Также будетъ разсуждать въ подобномъ положеніи и свободомыслящій противъ кандидата націоналъ-либерала, католика или антисемита; объ юнкерѣ нечего и говорить. Въ результатѣ, соціалъ-демократія логически явилась какимъ-то оффиціальнымъ представительствомъ всѣхъ германскихъ критическихъ направленій въ политикѣ. Отсюда ея успѣхъ на выборахъ даже тамъ, гдѣ ей приходится считаться съ консервативнѣйшими по существу общественными элементами.
Но это не единственная причина успѣха. Ея достаточно было бы для парламентской борьбы, но собственно на народъ она могла имѣть только ограниченное вліяніе и, конечно, не завоевала бы соціалъ-демократіи въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ милліоновъ приверженцевъ.
Существуетъ другая сторона дѣла, положительная, т. е. извѣстный политическій и общественный символъ, подлежащій осуществленію.
Соціалъ-демократія считаетъ этотъ символъ научнымъ, т. е. непосредственнымъ выводомъ современныхъ экономическихъ наукъ.
Здѣсь самый слабый пунктъ могущественной партіи. Возможна ли вообще безусловно научная программа будущаго въ соціальныхъ вопросахъ? Объ этомъ человѣчество мечтаетъ очень давно, въ новое время, по крайней мѣрѣ, съ эпохи возрожденія реформаціи. Мечтанія современной соціалъ-демократіи прямое наслѣдство многочисленныхъ соціальныхъ религій XIX вѣка, въ родѣ сенъ-симонизма. Фактъ, что первоучителемъ соціализма считается Марксъ, не важенъ, на сколько вопросъ идетъ о самой сущности соціалъ-демократическихъ задачъ. Безчисленное число разъ указывалось, на какой ограниченной экономической почвѣ возникли обобщенія Маркса, до какой степени изученная имъ исторія англійскихъ экономическихъ отношеній мало приложима къ другимъ культурнымъ государствамъ, и, слѣдовательно, выводы, сдѣланные на основаніи этой исторіи, имѣютъ только временное и мѣстное значеніе. Но и это не существенно.
Выше всего вопросъ о самой возможности научнаго построенія общества, т. е. о логической и исторической убѣдительности преобразовательной соціальной программы. Отрицательный отвѣть очень простъ, но въ данномъ случаѣ простота оказалась далеко не для всѣхъ внушительной.
Въ настоящее время врядъ ли найдется смѣльчакъ, раздѣляющій вздорное представленіе тэновской школы, будто явленія нравственнаго порядка можно анализировать съ такой же точностью, какъ химическія вещества и желудочный сокъ. Соціалъ-демократы слишкомъ опытные дѣятели и серьезные мыслители, чтобы бросаться лицомъ въ грязь. Но и для нихъ существуетъ научная истина въ соціальныхъ идеалахъ, — истина, установленная въ настоящемъ для будущаго.
Что за этой истиной нѣтъ безусловной силы, доказываютъ вѣчныя укоризны со стороны Бисмарка по адресу соціалъ-демократовъ, въ слабости и туманности ихъ положительныхъ идеаловъ, въ ихъ исключительномъ пристрастіи къ критикѣ.
Укоризны не могли бы повторяться изъ года въ годъ, еслибы дѣйствительное положеніе дѣла не давало основаній, если бы соціалъ-демократія могла разъ навсегда заставитъ замолчать протовника.
Этого не произошло, и научность соціалъ демократической программы остается партійной научностью, это значитъ въ сильной степени — вѣрой и религіей.
Отъ этого программа не теряетъ своего достоинства; такова судьба всѣхъ программъ общественнаго и нравственнаго характера. Но соціалъ-демократы недостатокъ логической убѣдительности своихъ идей восполняютъ именно той силой, какая необходима вѣрѣ и религіи, — чрезвычайно искусной пропагандой и единственнымъ въ своемъ родѣ партійнымъ порядкомъ.
Ферреро говорить, что итальянское королевство могло бы позавидовать стройности соціалъ-демократической организаціи.
Прежде всего партія устранила, по возможности, запросы къ личному героизму членовъ. Быть соціалъ-демократомъ представляетъ извѣстную опасность, но партія постаралась возмѣстить ее самыми осязательными выгодами и наряду съ рискомъ выдвинуть явный практическій разсчетъ. Una eccdente speculasione egoistica, выражается авторъ о положеніи соціалъ-демократа въ своей партіи. Выраженіе, можетъ быть, преувеличенное, но въ немъ громадная доля правды.
Партія — цѣлое государство, съ министерствами, съ администраціей, съ благотворительностью и съ возможно пристальнымъ попеченіемъ о каждомъ изъ своихъ членовъ. Всѣ мѣста въ этомъ государствѣ при редакціяхъ, книжныхъ магазинахъ, всякаго рода финансовыхъ учрежденіяхъ, платныя и заняты рабочими. Личный талантъ находитъ достойную оцѣнку, и не мало примѣровъ, когда редакторами газетъ становятся тѣ же рабочіе, а особенно талантливые попадаютъ въ рейхстагъ.
И всѣми этими благами рабочій обязанъ не отдѣльной личности, не хозяину и начальнику, а партіи. Онъ нравственно свободенъ, его личное достоинство не подвергается искусамъ. Авторъ восторженно описываетъ редакцію соціалъ-демократическаго органа: одинъ изъ рѣдчайшихъ примѣровъ въ новомъ обществѣ — труда напряженнаго, свободнаго и добровольнаго!..
И труда не во имя эффектнаго героизма, а во имя принципа и долга.
Соціалъ-демократическая организація, возникшая именно въ Германіи, является однимъ изъ нравственныхъ плодовъ основного германскаго чувства во всякой даже незамѣтной работѣ. Здѣсь принципъ, совѣсть — сильнѣе всякихъ театральныхъ успѣховъ, раздражающихъ воображеніе итальянца или француза. И пусть стремленія соціалъ-демократіи будутъ только извѣстнымъ временнымъ міросозерцаніемъ, полунаучнымъ, полуфилософскимъ, отчасти даже религіознымъ. Важна упорная культурная работа націи ради послѣдовательнаго общественнаго прогресса.
Авторъ не думаетъ, чтобы изъ Германіи вышло рѣшеніе великихъ современныхъ задачъ. Назначеніе нѣмцевъ — быть цементомъ гражданскаго развитія для другихъ народовъ. Они — колонизаторы, не путемъ вооруженныхъ захватовъ, а мирнаго разсѣянія по всему культурному міру. Всюду, гдѣ ни появляется вѣнецъ, вмѣстѣ съ нимъ водворяется идея принципіальной, гражданской и цивилизаторской работы. Это — сила, упрочивающая порядокъ и общественность.
Роль опять не героическая, но у потомка героической расы она изображена съ глубокимъ сочувствіемъ. И на этотъ разъ жгучее пресыщеніе героизмомъ и эстетикой не лишаетъ авторскую рѣчь ни исторической вѣрности, ни трогательной искренности.
Но гдѣ же герои будущаго? Герои не въ античномъ смыслѣ, а какъ апостолы новыхъ всеумиротворяющихъ, нравственныхъ и общественныхъ идеаловъ, творцы духовной и жизненной гармоніи, столь жадно искомой человѣчествомъ?
Мы не слышимъ положительнаго отвѣта, но предъ нами обширная глава книги, озаглавленная Москва.
IV.[править]
Дѣло идетъ о томъ, какъ умираетъ русскій человѣкъ и вообще, какъ относится къ смерти.
Трудно представить, какое впечатлѣніе производить на итальянца спокойное отношеніе русскаго къ своей кончинѣ и сдержанное горе при смерти близкихъ.
Авторъ считаетъ необходимымъ подробно разсказать неслыханное происшествіе: русскій молодой профессоръ явился на вечеръ къ знакомымъ въ день кончины своего отца.
Это единственный фактъ, описываемый авторомъ изъ жизни русской интеллигенціи.
Ферреро былъ прямо сраженъ. Онъ, не отрывая глазъ и навостривъ уши, слѣдилъ за выраженіемъ лица гостя, его жестами, оттѣнками его голоса и кончилъ тѣмъ, что написалъ въ своей книгѣ рядъ лирическихъ строкъ объ оригинальной скорби, не проявляющейся извнѣ, ни въ крикахъ, ни въ отчаяніи, затаенной въ сердцѣ, но тѣмъ болѣе прочной и искренней. Такъ, въ нѣдрахъ земли перегораютъ гигантскія деревья безъ огня и дыма, а въ результатѣ — вѣка спустя человѣкъ находитъ колоссальные запасы угля…
Фактъ заинтересовалъ путешественника, потому что онъ свидѣтельствуетъ о цѣломъ міросозерцаніи, невѣдомомъ европейцу.
Это спокойствіе въ виду смерти не буддизмъ, потому что оно не убиваетъ практической энергіи и не доказываетъ отвращенія къ жизни. Русскіе дѣятельны и любятъ жизнь. Ихъ резиньяція не пессимизмъ, а, по мнѣнію автора, — высшая философская истина, добытая только не путемъ анализа, а подсказанная инстинктомъ.
Вопросъ этотъ принадлежитъ къ области высшей мудрости: умѣть самоотрекаться, когда страданія и конецъ неизбѣжны. Эте истинное мужество, способное устремлять людей на великія опасности, сохраняется только у расъ свѣжихъ, нравственно-энергичныхъ.
Старыя расы или доживаютъ до полнаго презрѣнія къ жизни: такъ было въ эпоху римскаго упадка, — или душевно мельчаютъ, слишкомъ привязываются къ наслажденіямъ, къ самому процессу существованія: въ такомъ положеніи теперь латинскіе народы. У нихъ нѣтъ больше энергіи, настолько захватывающей, чтобы пойти равнодушно на смерть, и нѣтъ, слѣдовательно, силъ на великія дѣла.
Будущее принадлежитъ тѣмъ, кто одновременно съ любовью къ жизни не утратилъ способности самоотверженія.
Къ сожалѣнію, разсужденія автора слишкомъ теоретичны. Мы бы желали видѣть фактическія данныя, подтверждающія его высокое толкованіе русской резиньяціи. Правда, онъ касается мимоходомъ кое-какихъ фактовъ, но только мимоходомъ. Между тѣмъ, для насъ было бы существенно любопытно слышать доказательства, что способность русскаго человѣка, преимущественно изъ народа, умирать терпѣливо и спокойно сулитъ въ будущемъ великія дѣла…
У автора, несомнѣнно, много доброй воли. Большая честь его безпристрастію — сопоставленіе непосредственной религіозности русскаго съ разсчетливыми животными суевѣріями неаполитанца. Но та же добрая воля снова приводитъ его къ выводамъ, для русскаго читателя опять, по меньшей мѣрѣ, поспѣшнымъ.
Посвятивъ нѣсколько восторженныхъ страницъ мудрой резиньяціи русскаго народа, Ферреро открываетъ цѣлую калифорнію экономическихъ идеаловъ въ русской артели.
Въ этомъ явленіи онъ опять видитъ внушеніе инстинкта, предвосхитившее всѣ завоеванія соціальной науки. Артель — самая совершенная форма коопераціи, какую только можетъ представить европейская мысль.
Откуда она у русскихъ?
Помимо благодѣтельнаго инстинкта, авторъ приводитъ и другой источникъ, совершенно не вяжущійся съ первымъ и уже окончательно не оправдываемый дѣйствительностью.
Прежде всего Ферреро устанавливаетъ «законъ» весьма сомнительнаго качества: будто народы, усвоивающіе цивилизацію, совершаютъ тѣмъ болѣе быстрый путь прогресса, чѣмъ дальше они были отъ высшей точки современнаго просвѣщенія. Напримѣръ, мелкіе города скорѣе обзаводятся электрическимъ освѣщеніемъ, чѣмъ крупные: отъ керосиноваго освѣщенія проще перейти къ какому угодно, чѣмъ отъ сложной газовой системы къ электрической. Такъ и въ общихъ вопросахъ прогресса.
Сравненіе очень находчивое, но, какъ и всегда, мало полееное истинѣ. Даже если бы Россія или Японія и освѣтились сплошь электричествомъ, покрылись самыми усовершенствованными путями сообщенія, это не значило бы, что онѣ опередили цивилизаціей всѣ другія страны. Желѣзныя дороги не помѣшали Японіи выказать болѣе чѣмъ первобытное варварство въ войнѣ съ Китаемъ, фабрики и заводы не препятствуютъ нашему отечеству «не знать алфавита».
То же самое и относительно артели.
Послушать автора, это рѣшительное противоядіе противъ золъ капитализма, величайшая надежда и оплотъ Россіи противъ пролетаріата. Артель, будто бы, отнимаетъ почву у капиталистической эксплуатаціи, создаетъ совершеннѣйшую форму ассоціаціи труда и продукта и свидѣтельствуетъ о вѣрномъ разрѣшеніи экономическаго вопроса, безъ научныхъ изслѣдованій и практическихъ затрудненій.
Мало этого. Авторъ дѣлаетъ открытіе, поразительное не только для русскихъ, но и для всякихъ другихъ читателей. Артель, будто бы, доказываетъ исключительную самодѣятельность русскаго народа, жизненную энергію отдѣльныхъ личностей среди массы. Этими достоинствами не обладаютъ большія европейскія націи. Въ результатѣ, Россія представитъ другой типъ экономической исторіи, чѣмъ, напримѣръ, Англія.
О результатѣ возможенъ споръ, но пожеланія явно навѣяны настроеніемъ. Болѣе близкое знакомство съ дѣйствительностью уберегло бы путешественника отъ лирическаго сравненія русскихь мужиковъ съ пастырями: они, блуждая въ пустынѣ, не вѣдая и не желая — нашли въ пескѣ залежи золота, изъ-за котораго лся городовъ изнываютъ въ лихорадочномъ трудѣ…
Да, и лихорадочный трудъ всегда будетъ удѣломъ и горожанъ, и пастырей, если только ихъ, назначеніемъ и цѣлью дѣйствительно будетъ цивилизація, а не самоотреченіе. Авторъ незамѣтно впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собой; только что отдавъ справедливость принципіальному труду и дѣятельному чувству долга германцевъ, онъ усиливается воспѣть инстинкты и резиньяцію.
Но снова повторяемъ, относительно Россіи намъ трудно искать поучительныхъ свѣдѣній и мыслей у западноевропейскихъ писателей, даже до послѣднихъ дней. Достаточно, если у писателя искреннее желаніе знать истину и вдумчивое отношеніе къ вопросу. Какой требуется пройти путь самообученія въ русской исторіи и въ языкѣ, чтобы только приступить къ наблюденіямъ надъ русской жизнью! Пока это еще героическій подвигъ, и мы не въ правѣ его требовать отъ автора впечатлѣній.
Во всѣхъ другихъ предметахъ, кромѣ Россіи, впечатлѣнія — не соотвѣтствующее наименованіе для книги Ферреро. Она полна свѣжей мысли, проникнута глубокой вѣрой въ цивилизацію и общественный прогрессъ. Эта вѣра и заставила автора на сѣверѣ искать отвѣтовъ на неудовлетворенныя думы и обманутыя надежды. Поиски привели автора къ увлеченіямъ и, можетъ быть, ошибкамъ, но заставили его дать рядъ блестящихъ культурныхъ картинъ. Этимъ объясняется успѣхъ книги даже въ Италіи, не смотря на менѣе всего патріотическое изображеніе «латинской расы». Можно пожалѣть, что Юная Европа по языку малодоступна русской публикѣ.
Римъ, іюль 1897 года.
- ↑ Стремленіе на югъ; Drang nach Norden — стремленіе на сѣверъ.