Всякая общая истина относится к частным, как золото к серебру, поскольку ее можно превратить в значительное количество частных, вытекающих из нее истин, подобно тому как золотую монету можно разменять на мелочь. Например, что вся жизнь растения сводится к процессу восстановления, жизнь же животного — к процессу окисления; или, как только идет по спирали электрический ток, тотчас возникает магнетический, пересекающий его под прямым углом; или: nulla animalia vocalia, nisi quae pulmonibus respirant; или: tout animal fossil est un animal perdu; или: ни одно из несущих яйца животных не имеет грудобрюшной преграды: все это — общие истины, из которых можно вывести много частных, чтобы применить их к объяснению встречающихся феноменов или антиципировать последние еще до их действительного восприятия. Точно такою же высокою ценностью обладают и общие истины в сфере морали и психологии; и здесь всякое общее правило, всякая привычная сентенция, даже всякая поговорка, в своем роде, — золото. Ибо они являются квинтэссенцией тысячекратных предшествующих явлений, которые повторяются каждый день и получают от них как бы образчик и освещение.
Аналитическое суждение представляет собою лишь раскрытое понятие; синтетическое же суждение является образованием некоторого нового понятия из двух, уже раньше существовавших в интеллекте. Но сочетание их должно быть в таком случае опосредствовано и обосновано с помощью некоторого воззрения; смотря по тому, будет ли последнее эмпирическим или же чистым a priori, и возникающее отсюда суждение будет синтетическим a posteriori или a priori.
Всякое аналитическое суждение заключает в себе тавтологию, каждое же суждение безо всякой тавтологии — синтетично. Отсюда следует, что в речи аналитические суждения применимы лишь при том предположении, что человек, которому говорят, не так совершенно знает или уразумевает понятие подлежащего, как человек, который говорит. — Далее, синтетический характер геометрических теорем может быть доказан из того, что они не содержат в себе никакой тавтологии; в арифметических положениях свойство это не так очевидно, хотя и в них оно существует. Ибо то, например, положение, что считая от 1 до 4 и потом от 1 до 5, повторяешь единицу столько же раз, сколько считая от 1 до 9, — вовсе не тавтология: это положение опосредствовано чистой интуицией времени и без нее немыслимо.
Из одного положения не может следовать более того, что уже содержится в нем, т. е. того, что оно само по себе дает для исчерпывающего понимания своего смысла; из двух же положений, если они силлогистически соединены в посылки, может следовать более, чем содержится в каждом из них, взятом отдельно, подобно тому как химически сложное тело обнаруживает свойства, которые не присущи ни одной из составных частей его, самой по себе. На этом зиждется ценность умозаключений.
Всякое доказательство представляет собою логическое выведение доказываемого положения из какого-нибудь прежде найденного и очевидного, — с помощью другого положения, как второй посылки. То положение, из которого выводят, должно или обладать само по себе непосредственной, вернее сказать, изначальной достоверностью, или же логически вытекать из другого, обладающего им. Подобные положения изначальной, не опосредствованной никакими аргументами достоверности, являющиеся основными истинами во всех науках, неизменно возникают посредством перенесения того, что воспринято как-нибудь наглядно, в мыслимое, абстрактное. Поэтому-то они и называются очевидными, каковой предикат присущ, в сущности говоря, исключительно им, а не положениям только доказанным, которые, как conclusiones ex praemissis, можно назвать лишь последовательно выведенными. Присущая им истинность поэтому всегда бывает только опосредствованной, производной и заимствованной; тем не менее они могут быть столь же очевидны, как и непосредственно истинные положения, — именно в том случае, если они правильно выведены из непосредственно-истинного положения, хотя бы и с помощью промежуточных тезисов. Истинность их, при таком предположении, даже легче представить и сделать доступною каждому, чем истинность такого основоположения, которое познается, как истинное, лишь непосредственно и интуитивно; ибо для воспризнания такового недостает то объективных, то субъективных условий. Это отношение аналогично тому явлению, что образовавшийся путем передачи стальной магнит обладает не только такою же значительной притягательной силой, какою снабжен естественный магнитный железняк, но чаще даже и большею.
Субъективные условия, необходимые для познания непосредственно истинных положений, образуют то, что называется способностью суждения; она — преимущество наиболее одаренных умов, тогда как способностью выводить из данных посылок верное заключение одарен всякий здравомыслящий человек. Ибо установление основных, непосредственно истинных положений требует перенесения познанного наглядно — в абстрактное познание; между тем способность к этому у посредственных умов крайне ограничена и распространяется только на легко поддающиеся зрительному представлению отношения, каковы, например, аксиомы Эвклида, или же простые, несомненные, лежащие перед глазами факты. Во всем том, что выходит из этих рамок, такие умы можно убедить исключительно путем доказательства, не требующего иного непосредственного познания, кроме того, которое выражается в логике законами противоречия и тождества и повторяется на каждом шагу в доказательствах. Следовательно, на этом пути все должно быть сведено для них на те в высшей степени простые истины, которые они единственно способны непосредственно уразуметь. Если при этом идти от общего к частному, — получается дедукция; при обратном направлении — индукция.
Напротив, умы, обладающие способностью суждения или, тем более, изобретения и открытия, одарены способностью перехода от наглядно-созерцаемого к абстрактному, или мыслимому, в несравненно более высокой степени; так что она развивается у них до способности проникновения в самые сложные отношения, в силу чего доступное им поле непосредственно истинных положений становится несоизмеримо обширнее и захватывает многое из того, относительно чего у других людей может сложиться лишь более слабое, опосредствованное убеждение. Именно, последние должны искать за новооткрытой истиной доказательства, т. е. сведения ее на уже признанные или иначе несомненные истины. — Однако возможны случаи, когда это невыполнимо. Так, например, я не могу подыскать никакого доказательства для тех шести дробей, посредством которых я выразил 6 основных цветов, — дробей, которые одни только открывают путь к проникновению в своеобразную, специфическую сущность каждого из них и впервые действительно уясняют цвет рассудку; несмотря на то, непосредственная очевидность их настолько велика, что всякий одаренный суждением человек едва ли в состоянии серьезно в ней усомниться; почему также и г. проф. Розас в Вене взял на себя труд изложить их в виде продукта собственной своей изобретательности, — относительно чего я отсылаю к „Воле в природе“, стр. 19 (2 изд., стр. 14).
Прение, спор относительно известного теоретического предмета может быть, без сомнения, весьма благотворным для заинтересованных в нем сторон, внося в их мысли поправки и бо́льшую устойчивость, или же возбуждая новые. Спор есть как бы трение или столкновение двух умов, которое часто выбивает искры, имея однако со столкновением тел и ту аналогию, что более слабому часто приходится при этом пострадать; тогда как более сильный чувствует себя отлично и заявляет о себе победным звоном. Из сказанного очевидно, что оба спорщика должны, по крайней мере, до известной степени дорасти друг до друга, как в познаниях, так и в силе мышления и в сноровке. Если одному из них недостает познаний, то он не будет находиться au niveau, и аргументы противника вследствие этого будут для него недоступны; он как бы останется при этом за чертою сражения. Если ему недостает силы мышления, то вызываемое этим живое огорчение мало-помалу приведет его к незаконным приемам спора, к различным уверткам и уловкам, в случае же уличения его в этом — к грубости. Подобно тому как на турниры допускались лишь равные по происхождению люди, так и сведущий человек не должен, прежде всего, спорить с невеждами, потому что он не может воспользоваться против них лучшими своими аргументами, — ведь они не обладают достаточными познаниями, чтобы понять и оценить их. Если же он попытается, с целью выйти из этого затруднения, сделать свои аргументы понятными для них, то это, по большей части, кончится неудачей; мало того, иногда они, благодаря своим нелепым и плоским возражениям, окажутся даже правыми в глазах столь же невежественных слушателей. Поэтому Гёте и говорит:
|
„Lass Dich nur zu keiner Zeit |
Еще хуже при этом обстоит дело в том случае, если противник хромает по части рассудка; хорошо еще, если недостаток этот возмещается чистосердечным влечением к истине, желанием поучиться. Иначе противник скоро будет уязвлен в наиболее чувствительном пункте и живо это почувствует; и все, кто вступит с ним в спор, тотчас заметят, что имеют дело уже не с интеллектом человека, а с радикалом его, с его волей, которая ставит себе единственную цель — per fas или per nefas, но одолеть; поэтому интеллект, находящийся на услужении у этой воли, она направляет исключительно на различного рода незаконные приемы, уловки и увертки, и уличенный в них спорщик прибегает к грубости, чтобы так или иначе отомстить за свою слабость, которую он чувствует, и, смотря по развитию спорящих и отношению их друг к другу, обратить интеллектуальную борьбу в борьбу кулачную, полагая в ней более благоприятных для себя шансов. Вследствие этого второе правило таково: не следует спорить с людьми ума ограниченного. Отсюда уже видно, что немного остается таких людей, спор с которыми допустим вполне. Действительно, те люди, с которыми можно спорить, — исключение. Большинство людей не выносят простого несогласия с их мнением; но в таком случае они должны бы позаботиться о том, чтобы можно было примкнуть к их мнению. В действительности же, из спора с ними, — даже в том случае, если они не принадлежат к упомянутой выше ultima ratio stultorum, — выносишь только раздражение; ибо при этом имеешь дело не только с интеллектуальной неспособностью их, но часто также и с моральной испорченностью. Последняя дает себя знать в злоупотреблении незаконными приемами спора. Увертки, уловки и крючкотворство, к которым они прибегают, лишь бы только одержать верх, настолько многочисленны и разнообразны и повторяются настолько закономерно, что в прежние годы они послужили для меня темой специального исследования; оно было направлено на чисто формальную их сторону, так как я заметил, что как бы разнообразны ни были предметы спора или же индивидуальности спорящих, однако в спорах постоянно возвращаются совершенно тождественные уловки и увертки, и узнать их не трудно. Это навело меня тогда на мысль начисто отделить формальные элементы всех этих ухищрений и вывертов от фактического содержания и выставить их напоказ, подобно аккуратно выполненному анатомическому препарату. Итак, я собрал все эти, столь обильные недобросовестные уловки спора и представил каждую со всеми ее характерными особенностями, пояснил примерами, снабдил особым названием и, наконец, указал средства и приемы, как парировать эти словесные выпады; из всего этого у меня выросла форменная эристическая диалектика. Излюбленные ухищрения, или стратагемы, как эристико-диалектические фигуры, заняли в ней то же место, какое в логике занимают фигуры силлогистические, а в риторике — риторические, при чем с теми и с другими они имеют общее в некоторой своей врожденности, так как практика здесь предшествует теории и пользование ими не требует предварительного изучения. Чисто формальная обработка их может поэтому служить дополнением к той технике разума, которая состоит из логики, диалектики и риторики и которая была изложена в 2-м томе основного моего произведения, гл. 9. Насколько мне известно, раньше подобных попыток не было, так что я не мог воспользоваться трудами предшественников; кое-что мог я позаимствовать лишь из „топик“ Аристотеля и из его правил о постановке (κατασκευαζειν) и опровержения (ανασκευαζειν) тезисов; некоторые я применил сообразно своим целям. Упоминаемое у Диогена Лаэртского сочинение Теофраста „Αγωνιστικον της περι τους εριστικους λογους ϑεωριας“ должно бы было, по своей цели, совершенно соответствовать моей работе, но оно погибло вместе со всеми его сочинениями по риторике. Платон (de rep. V., р. 12. Bip.) также затрагивает некое ανπλογικη τεχνη, которое учит εριζειν, подобно тому как διαλεκτικη научает διαλεγεσϑαι. Из новых книг наиболее близко подходит к моим целям сочинение покойного профессора в Галле Фридемана Шнейдера „Tractatus logicus singularis, in quo processus dsiputandi, seu officia, aeque ac vitia disputantium exhibentur“, Галле, 1718; именно, в главах о vitia он излагает разного рода эристические незаконные приемы. Однако всюду он имеет в виду лишь академические диспуты по всей форме; вообще, его изложение предмета вяло и бледно, каков и обыкновенно бывает подобный факультетский товар, да и ведется оно к тому же на исключительно скверной латыни. Решительно лучше появившийся на год позднее „Modus disputandi“ Иоахима Ланге, — но в нем нет ничего пригодного для моих целей. — Предприняв было в настоящее время пересмотр этой моей прежней работы, я нашел однако, что такое подробное и тщательное исследование увиливаний и ухищрений, к которым прибегает пошлая человеческая природа, чтобы скрыть свои недочеты, не соответствует более моему душевному настроению, и потому я от него отказываюсь. Однако, чтобы точнее объяснить свой способ обработки подобного материала тем лицам, которые расположены были бы предпринять что-либо сходное в будущем, я приведу здесь несколько таких стратагем в виде образца, дав предварительно краткий очерк сущности всякого спора, заимствованный из только что упомянутого моего сочинения; очерк этот дает как бы остов, скелет всякого вообще спора, может служить его остеологиею и по своей удобопонятности и ясности заслуживает помещения в данном месте.
Во всяком споре, ведется ли он официально, в университетских аудиториях и судебных залах, или же просто в частной беседе, существенный процесс таков:
Выставляется известный тезис, который нужно опровергнуть; для этого существует два модуса и два пути.
1) Модусы это: ad rem и ad hominem или ex concessis. Лишь первый опровергает абсолютную или объективную истинность тезиса, приводя его в противоречие с признаками предмета, о котором идет речь. Вторым, наоборот, мы опровергаем лишь относительную истинность тезиса, доказывая противоречие его с другими положениями или допущениями его защитника или же обращая внимание на несостоятельность аргументов последнего; вопрос же о том, насколько данное положение объективно истинно, остается при этом, в сущности говоря, нерешенным. Так, например, если в споре о философских или же естественнонаучных предметах противник позволит себе заимствовать аргументы из Библии (для чего он должен быть англичанином), то мы вправе опровергать его подобными же доводами; хотя это — чистейшие argumenta ad hominem и ничего не решают по существу дела. Похоже на то, как если бы кто уплатил другому теми же ассигнациями, которые от него получил. Во иных случаях этот modus procedendi можно даже сравнить с тем, как если бы истец предъявил на суде подложное долговое обязательство, которое ответчик, с своей стороны, опроверг бы фальшивой распиской в получении; самый заем однако мог бы при этом и действительно существовать. Но, как при подобной сделке, так часто и при простой argumentatione ad hominem, достигается выигрыш времени, ибо и в том и в другом случае истинное и основательное выяснение дела часто бывает крайне сложным и трудным.
2) Далее, два пути — это: прямой и косвенный. На первом тезис оспаривают в его основаниях, на втором — в его следствиях. Первый доказывает, что тезис неверен; второй, — что он не может быть верен. Займемся более пристальным их рассмотрением.
a) Опровергая прямым путем, т. е. оспаривая основания, или посылки тезиса, мы или показываем их ложность, говоря: nego maiorem или же: nego minorem, в обоих случаях имея дело с содержанием обосновывающего тезис умозаключения; или же, соглашаясь с посылками, мы указываем однако, что тезис не из них вытекает, т. е. говорим: nego consequentiam, при этом имея дело с формою умозаключения.
b) При опровержении косвенным путем, когда тезис оспаривается в его следствиях, для того чтобы на основании закона, „а falsitate rationati ad falsitatem rationis valet consequentia“, от ложности следствия заключить к ложности самого тезиса, — мы можем пользоваться или простою инстанцией, или же ἀπαγωγη.
α) Инстанция, ενστασις, представляет собою простое exemplum in contrarium: она опровергает тезис посредством указания на такие вещи или отношения, которые в нем должны содержаться, следовательно, вытекают из него, но к которым он, между тем, очевидно неприложим; поэтому он не может быть истинным.
β) 'Απαγωγη мы строим следующим образом: предварительно мы допускаем справедливость данного тезиса, затем связываем с ним другое признанное бесспорно-истинным положение таким образом, что оба они составляют посылки умозаключения, вывод которого заведомо ложен, так как он противоречит или природе вещей вообще или же хорошо известным свойствам вещи, о которой идет речь, или же другому утверждению защитника тезиса; следовательно, ἀπαγωγη может быть, по своему modus’у, как ad hominem, так и ad rem. Если при этом вывод противоречив вполне несомненным, мало того, a priori достоверным истинам, то мы приводим противника даже ad absurdum. Во всяком случае, так как вторая допущенная посылка бесспорно истинна, ложность вывода должна проистекать из его тезиса; следовательно, тезис не может быть правильным.
Всякий прием нападения при споре сводится к формально описанным здесь процедурам; поэтому он в диалектике — то же, что в фехтовальном искусстве законные выпады, каковы, например, терц, кварт и т. д.; напротив, собранные мною искусственные приемы, или стратагемы, во всяком случае, походят на финты, и, наконец, личные выходки в споре подобны тому, что университетские преподаватели фехтовального искусства именуют „свинскими ударами“. В виде образчика и примера собранных и описанных мною стратагем здесь можно привести следующие:
Седьмая стратагема: расширение. Утверждение противника распространяется далее естественных своих пределов, — следовательно, берется в более широком смысле, чем он сам имел в виду его выразить или даже выразил, — берется с тою целью, чтобы его в таком виде было легче опровергнуть.
Пример: А. утверждает, что англичане превосходят в драматическом искусстве все другие нации. Б. выставляет ту мнимую instantiam in contrarium, что в музыке, а, следовательно и в опере, заслуги их ничтожны. — Отсюда следует, что в виде отбоя этому финту надо при всяком возражении тотчас же строго ограничивать высказанное утверждение пределами употребленных выражений или же надлежащим образом приписанного им смысла, — вообще, заключать его в возможно тесные границы. Ибо, чем более обще какое-либо утверждение, тем большим нападкам оно подвержено.
Восьмая стратагема: уловка в заключениях. К положению противника, часто даже втихомолку, присоединяют другое, которое сродно с ним по субъекту или предикату; далее, из этих двух посылок делают ложное, по большей части довольно-таки гнусное заключение, которое и вменяют противнику в вину.
Пример: А. одобрительно отзывается об изгнании французами Карла X. Б. тотчас же возражает: „Следовательно, вы желаете, чтобы и мы изгнали своего короля“. При этом Б. втихомолку добавлено следующее положение, в качестве большой посылки: „Все, изгоняющие своего короля, заслуживают одобрения“. — Это можно также свести и на fallacia a dicto secundum quid ad dictum simpliciter.
Девятая стратагема: уклонение, или диверсия. Когда при развитии спора замечают, что дело неладно и противник должен победить, то иногда стараются предотвратить это злоключение посредством mutationis controversiae, т. е. уклонив рассуждение на какой-либо другой предмет, именно на какое-нибудь побочное обстоятельство, в случае нужды — даже посредством скачка. Его-то, это обстоятельство, и стараются подсунуть противнику, чтобы возражать на него и сделать его темою спора вместо первоначального предмета; так что противник должен обратиться к новой теме, забыв о предыдущей своей победе. Если же на несчастье и здесь скоро будут противопоставлены сильные аргументы, то нужно проворнее сделать опять то же самое, т. е. перескочить на что-либо другое; это можно повторить десять раз в течение четверти часа, если только противник не потеряет терпения. Наиболее удачно выполняется это стратегическое уклонение в том случае, если спор незаметно и постепенно переводят на другой предмет, сродный с тем, о котором идет речь, — по возможности, на что-либо, еще действительно касающееся предмета спора, только в ином отношении. Менее утончен тот прием, когда удерживают только субъект тезиса, заводя при этом речь о других его отношениях, не имеющих ничего общего с теми, о которых спорят, — например, говоря о буддизме китайцев, переходят к их чайной торговле. Если же случится так, что способ этот неприменим, то цепляются за случайно употребленное противником выражение, чтобы завязать по поводу него совершенно новый спор и развязаться со старым; например, противник выразился так: „здесь-то и кроется тайна“, — на него тотчас набрасываются: „ну, уж если вы начинаете говорить о тайнах и о мистике, то я вам не товарищ, так как, что касается этих предметов“ и т. д., и таким образом одержана победа. Если же удобный повод к этому не подвертывается сам собою, то нужно идти в делу еще более напрямик и сделать ни с того ни с сего скачок к совершенно постороннему предмету, нечто вроде: „А вот вы только что утверждали также“ и т. д. Уклонение, вообще, — самая излюбленная и наиболее употребительная уловка изо всех тех, к которым недобросовестные спорщики прибегают, по большей части, инстинктивно; оно почти неизбежно, как только они приходят в замешательство.
Я собрал и описал почти сорок подобных стратагем. Но мне противно в настоящее время исследовать все эти лазейки ограниченности и неспособности, родных сестер упрямства, суетности и бесчестности; оттого я на этом примере и оставляю их в покое и тем серьезнее отсылаю к приведенным выше основаниям избегать спора с людьми дюжинными. Конечно, можно попытаться аргументами помочь силе разумения другого лица; но как только в ответных речах его начинает замечаться упрямство, нужно оборвать аргумент на полуслове. Ибо спорщик тотчас же сделается еще и недобросовестным, так как софизм в теоретической области — то же, что каверза в практической, а изложенные выше стратагемы еще более низки, чем софизмы. Ведь воля надевает в них маску рассудка, чтобы играть его роль, а это всегда отвратительно; подобно тому как немногие вещи вызывают такое негодование, как если вы замечаете со стороны известного человека преднамеренное непонимание. Кто оставляет без внимания здравые аргументы своего противника, тот выказывает или прямо слабый рассудок, или же рассудок слабый косвенно, т. е. подавленный господством собственной воли; поэтому следует гоняться с ним по кругу лишь в том случае, если это повелевает долг службы или обязанность. — При всем том я должен однако, — чтобы отдать надлежащую справедливость также и упомянутым выше уверткам, — сознаться, что можно и слишком поспешить с отказом от своего мнения при удачном аргументе противника. Именно, мы чувствуем при таком аргументе его силу, но опровержение или, вообще, какое-либо средство, которое бы годилось для поддержания и спасения нашего утверждения, не приходит нам в голову с равною скоростью. Если мы в подобном случае тотчас же сочтем свой тезис потерянным, то может случиться так, что мы именно через это изменим истине, так как впоследствии может оказаться, что мы были правы, но по слабости, по недостатку доверия к своему делу, слишком много придали значения мимолетному впечатлению. — Даже и так: доказательство, которое мы выставили в пользу своего тезиса, могло быть действительно ложным, но может существовать и другое, истинное. Вот почему, чувствуя это, даже правдивые и любящие истину люди не легко сдаются сразу на хороший аргумент: скорее они пытаются оказать ему хотя бы непродолжительное сопротивление и, по большей части, некоторое время настаивают еще на своем положении даже тогда, когда приведенная против него аргументация сделала сомнительной его правильность. Они подобны тогда полководцу, который пытается еще в течение некоторого времени удержать за собою позицию в надежде на выручку, хотя и сознает, что не в состоянии отстоять ее. Именно, они надеются на то, что пока они защищаются плохими аргументами, им придут на ум хорошие, или же станет ясным, что аргументы противника лишь мнимо сильны. Таким образом, маленькая недобросовестность в споре бывает почти вынуждена для нас, так как на один момент приходится сражаться не за истину, а за свой тезис. В таких пределах недобросовестность является следствием недостоверности истины и несовершенства человеческого интеллекта. Но при этом тотчас же возникает опасность зайти в данном направлении слишком далеко и слишком долго сражаться за ложное убеждение, так что люди, наконец, втягиваются в это и, давая волю испорченности человеческой натуры, per fas et nefas, — значит, даже и при помощи недобросовестных стратагем, защищают свой тезис, удерживая его mordicus (зубами). Пусть охранит здесь каждого его добрый гений, чтобы ему потом не пришлось стыдиться. Между прочим, ясное понимание изложенных здесь характерных особенностей спора ведет нас к самодисциплине и в этом направлении.