Марья Афанасьевна стала собираться.
Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
— Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать,— оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич.— Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
— Плох, значит, священник.
— Чем? чем? чем? Чем так, по-твоему, плох этот священник?— вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
— Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает,— отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла.— О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
— Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
— Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
— Да!
— Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
— Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они праведно служили.
— Не конфузьте себя, отец Захария.
— Я тебе говорю: правильно.
— А я вам говорю: понапрасну себя не конфузьте.
— Да что ты тут со мной споришь! Ишь! ишь!.. спорщик какой!
— Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
— Ну, оконфузь.
— Ей-богу, оконфужу!
— Ну, оконфузь!
— Ей-богу, ведь оконфужу, не просите лучше, потому я эту ктиторскую таблицу наизусть знаю.
— Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь!— смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
— Оконфузить? извольте,— решил Ахилла и сейчас же, закинув далеко за локоть широкий рукав, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: — Вот первое: об исцелении отрясовичной болезни — преподобному Марою.
— Преподобному Марою,— повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефисов.
— От огрызной болезни — великомученику Артемию,— вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.
— Артемию,— повторил Бенефисов.
— О разрешении неплодства — Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою — мученикам Гурию, Самону и Авиве; об отогнании бесов — преподобному Нифонту; от избавления от блудныя страсти — преподоб ному Мартемьяну...
— И преподобному Моисею Угрину,— тихо вставил до сих пор только в такт покачивавший своею головкой Бенефисов.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, чтобы загибать ею пальцы правой, произнес:
— Да, можно тоже и Моисею Угрину.
— Ну, теперь продолжай.
— От винного запойства — мученику Вонифатию...
— И Мовсею Мурину.
— Что-с?
— Вонифатию и Мовсею Мурину,— повторил отец Захария.
— Точно,— подтвердил дьякон.
— Продолжай.
— О сохранении от злого очарования — священномученику Кипрняну...
— И святой Устинии.
— Да позвольте же, наконец, отец Захария!
— Да нечего мне тебе позволять, русским словом ясно напечатано: «и святой Устинии».
— Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) Федору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
Но только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:
— И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
Ахилла похлопал глазами и проговорил:
— Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.
— Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить?— спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
— Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил,— отвечал дьякон.