География (Страбон; Мищенко)/1879 (ВТ:Ё)/1-2: различия между версиями

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Новая: «{{Отексте | ИСТОЧНИК = {{Источник|География Страбона в семнадцати книгах (пер. Мищенко, 1879).pdf}}…»
 
Нет описания правки
Строка 1: Строка 1:
{{Отексте
{{Отексте
| ИСТОЧНИК = {{Источник|География Страбона в семнадцати книгах (пер. Мищенко, 1879).pdf}}
| ИСТОЧНИК = {{Источник|География Страбона в семнадцати книгах (пер. Мищенко, 1879).pdf}}
| НАЗВАНИЕ = [[География (Страбон/Мищенко)|География]]
| НАЗВАНИЕ = [[География (Страбон/Мищенко)/1879 (ВТ:Ё)|География]]
| ПОДЗАГОЛОВОК =
| ПОДЗАГОЛОВОК =
| ЧАСТЬ =
| ЧАСТЬ =

Версия от 16:37, 18 июня 2016

КНИГА ПЕРВАЯ.


[14]

ГЛАВА ВТОРАЯ.


СОДЕРЖАНИЕ.

Глава 2. Страбон оправдывает издание нового географического труда, несмотря на то, что многие и до него писали уже об этом предмете: многие части Земли стали теперь известнее прежнего; предшествовавшие ему географы допустили много ошибок; он в особенности хочет указать на Ератосфена, Посейдония, Гиппарха, Полибия и некоторых других. Ошибка Ерастосфена: он утверждает, будто для поэта одна забота — нравиться, а до истины нет ему никакого дела, а между тем поэты были ведь первые философы, и у Гомера мы действительно видим географические познания, да также и у других. Конечно поэт, как и законодатель, должны допускать кое-что баснословное ради пользы и естественной наклонности людей к чудесам; полезное дается нам через это приятнейшим образом. Примеры: странствия Одиссея и сведения Гомера о Египте. Знал ли что-нибудь Гомер о Ниле и его устьях? Зачем Фар является у него островом? Как именно понимать то, что Эфиопов называет он разделенными? Еще несколько заметок о Ниле, его свойствах и об острове Фаре. Исследование путешествий Менелая в Египет, Эфиопию, к Ерембам. Еще нечто о Харибде; разъяснение по одной укоризне Апполлодора Каллимаху. Поход Аргонавтов не безызвестен Гомеру.

1) Если мы собираемся говорить о том же самом, о чём говорили многие прежде, то не следует упрекать нас за это, разве только мы всё будем излагать тем же самым способом, как и наши предшественники. Хотя они различные части обработали правильно, однако осталась еще значительная доля труда; если мы к прежним работам в состоянии прибавить хотя немного, то нужно считать это достаточным поводом к нашему предприятию. Владычество Римлян и Парфов прибавило немало к Географическим познаниям наших современников, подобно тому как следовавшие за Александром поколения умножили свои сведения вследствие его похода, как утверждает Эратосфен. Он открыл нам большую часть Азии, весь север Европы до Истра, а Римляне — всю западную часть Европы до реки Альбия, разделяющей Германию на две части, и страны, лежащие по ту сторону Истра до реки Тира. Дальнейшие страны, простирающиеся до Меотов и до той части морского берега, которая идет к Колхидянам сделал известными Мифридат, названый Евпатором, и его полководцы. Что касается Парфов, то они расширили наши сведения о Гиркании, о Бактрианах, а также Скифах, живущих вверх от этих стран. Так как они были менее известны нашим предкам, то мы могли бы сказать об них больше, чем предшественники наши. Преимущественно можно видеть это из возражений, направленных против тех писателей, которые жили ранее нас, не столько против древних, сколько против преемников Эрастосфена и его самого. На сколько они [15] просвещеннее толпы, настолько, понятно, труднее уличить их нам, потомкам, если что-нибудь они говорят неправильно. Если мы вынуждены будем возражать тем самым, которым мы наиболее следуем в другом, то это следует извинить нам. Потому что мы будем возражать не против всех, большую часть из них придется оставить в стороне, так как они не достойны того, чтобы следовать за ними; мы будем разбирать только тех, которые, по нашему убеждению, в большинстве случаев были правы. Не стоит труда рассуждать со всеми; но справедливость требует вступать в споры с Эратосфеном, Посейдонием, Гиппархом, Полибием и другими подобными.

2) Прежде всего должно рассмотреть нам Эратосфена, присоединяя возражения сделанные против него Гиппархом. Эратосфена вовсе не так легко опровергать, чтобы можно было вообще сказать, что он не видел Афин, как старается доказать Полемон, но с другой стороны он не на столько заслуживает веры, на сколько думали некоторые, хотя он, как и сам говорит, имел случаи встречаться с очень многими достойными личностями. «Потому что были в то время, говорит Эратосфен, за одною стеною, в одном городе Аристон, Аркезилай и другие рядом с ним знаменитые философы». Но я полагаю, что этого не достаточно; нужно правильно решить, кому из названных учителей следовало доверять наиболее. Он считает Аркезилая и Аристона корифеями знаменитых в его время философов; он также много распространяется об Апеллесе и Бионе, который, по его словам, первый облёк философию в цветистую речь; однако об нём можно бы часто сказать: «какую силу показывает (Бион) из под лохмотьев»[1].

Этими самыми выражениями Эратосфен достаточно обнаруживает слабость своего понимания. Будучи учеником в Афинах Зенона Киттиейского, он не упоминает ни о ком из тех, которые за ним следовали; между тем о противниках его, не оставивших по себе никаких преемников, говорит, что они в то время процветали. Изданные им сочинения «О благах», «Упражнения» и другие подобные свидетельствуют в пользу моего мнения. Оттуда видно, что он занимал середину между человеком, желающим философствовать, и не решающимся овладеть самому этою наукою, но дошедшим только до того момента, когда человек только кажется философом, или же делает из неё род отступления от прочих обычных занятий, для развлечения или для своего образования. Некоторым образом он и в остальном таков; впрочем это оставим. В настоящее время мы должны приступить к тому, что может послужить к исправлению его «Географии», и прежде всего возвратимся к тому, что мы только что покинули.

3) Он утверждает, что поэт заботится всегда о том только, [16] чтобы развлекать, но не поучать. Совершенно противоположное думали древние, когда высказывали, что поэзия — как бы первая философия, которая вводит нас в жизнь с детства и, доставляя удовольствие, научает понимать характеры, страсти и действия человека. Современные нам писатели утверждали, что единственный мудрец — это поэт, вследствие чего жители эллинских городов воспитывают своих детей прежде всего на поэзии, не ради конечно пустого развлечения, но для развития в них благоразумия; точно также музыканты, обучающие петь под звуки инструментов или играть на флейте и лире, ценятся за эти услуги, считаясь образователями и исправителями характеров. Речь в пользу этого можно слышать не только от пифагорейцев, — сам Аристоксен высказывается в таком же смысле. Кроме того, Гомер называет певцов блюстителями нравственности. Так о страже Клитемнестры говорить:

«Которому много наказывал Атрид, отправляясь к Трое, хранить супругу»[2]. Также онъ говорить, что Эгисф овладел ею не прежде чем «отвезши певца на пустынный остров, там покинул; тогда имея такое же желание, как Клитемнестра, онъ увёл её в свой дом»[3].

И помимо этого Эратосфен противоречит сам себе. Немного прежде чем высказать свое мнение, он], начиная «Трактат гeoгpaфии», yтвepждает, что с самых отдалённых времен всё люди имели желание сообщить публике свои сведения по этой науке (Географии). Так Гомер, по его словам, внёс в свою поэму то, что он знал об Эфиопахь, а также о жителях Египта и Либии; относительно Эллады и соседних стран он приводил даже слишком многие подробности, называя Фисбу обильною голубями[4], «Галиатр — богатым травою»[5], Анфедон, лежащим на краю[6], Лилею у источников Кефиса[7], не опуская вообще никакого хотя бы не-важного эпитета. Поступая таким образом, поэт представляется развлекающим или поучающим? По нашему убеждению поучающим; так говорил об этом и Эратосфен. Но возражают на это: то, что лежит за пределами наших чувств, как Гомер, так и прочие писатели наполнили баснословными рассказами о чудесах. Поэтому не нужно ли было скорее так сказать: что всякий поэт излагает одно ради забавы, другое для поучения? Между тем Эратосфен внёс в свое сочинение, что всё ради забавы и ничего для наставления. К этому он присоединяет вопрос для подтверждения своей мысли: что прибавляется к достоинству поэта тем, что он знает многие местности, военное искусство, земледелие, риторику и другие предметы, знание которых желали некоторые приписать Гомеру? Старание наделит поэта всеми знаниями обыкновенно исходит от ошибочного усердия; наделять [17] поэта всяким знанием и всяким искусством — то же самое как если бы кто-нибудь, говорит Гиппарх, приписывал аттической Эйресионе яблони, груши, которых производить она не в состоянии. В последнем ты может быть прав, Эратосфен; но не прав в первом, именно: отнимая у поэтов знание столь многих предметов, и объявляя поэзию изложением старушечьих сказок, в которых, будто бы, дозволяется всё то, что кажется способным развлечь слушателя. Неужели в самом деле слушатели поэтов не извлекают ничего полезного для своей добродетели? Я говорю о знании поэтом многих местностей, военного искусства, земледелия, риторики, всего того, что представляет нам слушание поэзии?

4) Однако Гомер наделяет всем этим Одиссея, которого он отличает от прочих героев всевозможными достоинствами. Так поэт говорит, что он

«Видел города многих народов и знал их нравы»[8].

Он же называется «знающим всякого рода козни и разумные планы»[9]. Его же обыкновенно называет поэт «сокрушителем городов», взявшим Илион

«Своими советами, речами и коварною ловкостью».

«Если он будет сопутствовать мне, то мы выйдем оба из пылающего огня»[10] говорит об нём Диомед.

Тот же Одиссей хвалится уменьем обработывать землю и косить. Так он говорит:

«Если бы мне взять в руки хорошо изогнутую косу и тебе такую же»,

а относительно паханья:

«Тогда ты увидел бы, как я прорезываю непрерывные борозды»[11].

Не только Гомер так думал об этом, но и все просвещенные люди пользуются его свидетельством, как правдивого поэта, что подобныя знания больше, чем что-нибудь другое увеличивают нашу опытность.

5) Что же касается риторики, то это искусство речи. Сведения в ней обнаруживает Одиссей во всей поэме: в «Испытании»[12] в «Мольбах»[13] в «Посольстве» [14]где поэт говорит:

«Когда он испускает из груди сильный голос и слова, подобные зимним снегам, тогда никакой другой смертный не мог бы состязаться с Одиссеем» [15].

Кто же способен подумать, что поэт, изображая других искусно [18] говорящими, опытными полководцами и обнаруживающими разные иные доблести, — сам из числа болтунов, фокусников, которые могут только надувать слушателей фокусами и льстить им, но не приносить пользы. Неужели в самом деле мы можем считать достоинством поэта что-либо другое, как не искусство изображать жизнь помощью слова? Как же способен поэт изображать жизнь, сам не зная её, и будучи человеком непонимающим! Не в том, по нашему убеждению, достоинство поэтов, в чём плотников и кузнецов: достоинство последних нe требует чего-либо благородного или возвышенного от обладателей их; между тем достоинство поэта связано с достоинством человека, и нельзя сделаться хорошим поэтом тому, кто не сделался прежде хорошим человеком.

6) Впрочем, отнимать у поэта знание риторики свойственно лицу, которое просто смеётся над нами. Что же наиболее свойственно оратору или поэту, как не уменье выражаться? И кто в состоянии выразить что-либо словами лучше Гомера? — Но скажут — поэтический слог отличается от ораторского. Да; в самой поэзии есть слог трагический и комический, точно также как в прозе исторический и судебный. Однако, не есть ли речь — понятие родовое, виды которого стихотворная и прозаическая речь? или же только речь вообще составляет род, а не ораторская речь, ораторский слог и достоинство этой речи? Говоря по справедливости, речь прозаическая, и именно обработанная есть подражание поэтической. Прежде всего появилось в свет поэтическое изложение и приобрело славу; потом, подражая ей, разрешая стих, но сохраняя прочие поэтические особенности, писали свои произведения Кадмы, Ферекиды, Гекатеи; затем позднейшие писатели, постоянно отнимая что-нибудь из поэтических свойств, низвели речь к её настоящему виду, как бы с какого то возвышенного положения. Подобно этому можно сказать, что комедия получила способ изложения от трагедии и низошла с высоты последней до так называемой теперь разговорной речи. Употребление древними поэтами слова петь вместо говорить свидетельствует о том же, т. е. что поэзия была источником и началом искусственной, ораторской речи. К тому же поэзия при публичном исполнении соединялась с пением; это собственно была песня или певучая речь; отсюда образовались слова: рапсодия, трагедия, комедия. И так, если слово говорить обозначало прежде всего поэтическую речь, и эта последняя сопровождалась пением, то слово петь значило тоже самое, что и говорить; потом один из терминов был приложен по злоупотреблению к прозе, а еще позже злоупотребление распространилось и на другой термин. Наконец самое название речи без метра прозаическою[16] обозначает речь как бы опустившуюся с некоторой высоты, с колесницы на землю. [19] 7) Однако Гомер излагает не только то, что близко к нам, как говорить Эратосфен, и что существует среди Эллинов, но с такою же точностью он говорить о многих предметах отдаленных народов, и даже с большею точностью, чем последующие поэты, излагавшие мифы. Он говорить не о чудесах исключительно, но сообщаеть и полезные знания, облекая их в аллегорическую форму, украшая речь или направляя людей, как в прочих рассказах, так в особенности в повести о странствованиях Одиссея. Относительно этих повествований Эратосеен сильно заблуждается, называя и толкователей их и самого поэта болтунами, что заслуживает подробнейшего разбора.

8) Сначала мы заметим, что не одни поэты занимались мифами, но гораздо прежде пользовались ими правители государств и законодатели для достижения полезных целей, так как было обращено внимание на естественную наклонность человека, одаренного разумом животного. Человек любознателен, и любовь его к сказкам представляет первую ступень любознательности; вот почему дети начинают слушаньем сказок и потом всё более и более участвуют в разговорах об них. Причина этого в том, что сказка представляет изложение чего-нибудь нового; она повествует не о действительном, но о чём-либо отличном от действительности; а приятно для нас то, что ново, чего мы не знали прежде; это самое свойство и делает нас любознательными. Если присоединяется что-нибудь чудесное, удивительное, то оно увеличивает наше удовольствие, которое составляет прелесть познания. В начале необходимо обращаться к подобным приятным приправам; потом, когда дитя вырастет, нужно вести его к познанию действительных вещей, потому что рассудок окреп и не нуждается более в забаве. Всякий невежда, непросвещенный есть некоторым образом дитя и точно также любит сказки, что замечается и у людей недостаточно образованных, у которых рассудок не окреп; к этому присоединяется еще привычка с из детства. Но так как чудесное в сказках есть не только приятное, но и страшное, то можно пользоваться обоими видами и для детей и для взрослых, именно приятные рассказы мы предлагаем детям для обращения их к добру, а страшные для отвращения от дурного. Этого рода сказки следующие: Ламия, Горго, Эфиальт, Мормолеке. Большая часть жителей государств побуждается к хорошему приятными сказками, когда слушают поэтов, излагающих баснословные знаменитые подвиги героев, напр. деяния Геракла или Фезея, а также почести, снисканные ими от богов, или же они видят рисунки, статуи, изображения из глины, которые означают какое нибудь мифическое событие. Те же самые люди отвращаются от пороков, когда они слышать о наказаниях от богов, об ужасах и угрозах, всё это в речах или каких-нибудь страшных фигурах. Женщин и [20]толпу грубого народа невозможно побудить и призвать к благочестию и вере философским словом, но нужно действовать посредством суеверного страха; а этот последний не может иметь места без сказок и чудес. Молния, эгида, трезубец, факелы, драконы, фирсы, все эти орудия богов, и всё древнее учение о богах, — басни. Всё это приняли основатели государств, как некоторые страшилища для неразумных. Так как значение сказок таково, и так как они влияют на общественные и политические формы жизни, а также на знание действительных вещей, то древние сохранили детское воспитание до зрелого; возраста и полагали, что посредством поэзии всякий возраст достаточно воспитывается для добродетели. С течением времени появились на свет история и теперешняя философия. Но тогда как эта последняя существует для немногих, поэзия более полезна для всего народа и способна привлекать толпы в театр; а поэзия Гомера преимущественно перед другими. Первые историки и физики были также мифографами.

9) Хотя поэт, излагая мифы для образования нравов, большею частью заботился об истине, однако он прибавлял и неправду. Принимая первое за основание, посредством второго он руководит и управляет народными массами: «Подобное тому, как какой-нибудь муж кругом обвивает золото cepeбpoм»[17], так точно и Гомер присоединяет к истинным событиям басню, делая свою речь приятною, и украшает ее, стремясь тем не менее к той же цели, что и историк, и повествователь о действительных событиях. Так, избравши Троянскую войну, происходившую на самом деле, он украсил ее вымыслами, точно также и странствование Одиссея. Сочинить новый рассказ о чудесах без всякой правды в основании — прием не гомеровский. Нами воспринимается с большею верою та ложь, в которой есть примесь правды, что утверждает и Полибий, говоря о странствовании Одиссея. Об этом есть и у Гомера: «Измышлял много ложного похожего на пpaвдy»[18]. Поэт сказал не всё, но много, в противном случае оно не было бы похоже на правду. Из истории поэт взял основу своего рассказа: история гласит, что Эол владычествовал над островами, лежащими вокруг Липары, а Киклопы и какие то негостеприимные Лестригоны господствовали в окрестностях Этны и Леонтины, вследствие чего местности, прилегавшие к проливу, были в то время недоступны. Харибда и Скиллей были в руках разбойников. Таким же образом мы узнаем о местах жительства прочих народов, упоминаемых Гомером. Зная, что Киммерийцы жили у Боспора Киммерийского в местности мрачной, поэт удобно перенёс их в какое то место у самой преисподней, что было для него выгодно в басни о странствовании Одиссея. Что он знал Киммерийцев, [21] доказывают хронографы, описывавшие вторжение их совершившееся немного ранее его или в его время.

10) Равным образом, зная Колхидян, плавание Язона в Айю (Αια), также рассказы о Кирке и Медее и об их волшебствах и т. п., он изобразил их родственницами, несмотря на разделявшее их расстояние, как так одна жила в глубине Понта, а другая в Италии, — и поместил обеих в открытом океане. Может быть, Язон и доходил в своих блужданиях до Италии, потому что указывают на несомненные признаки путешествия аргонавтов в окрестностях Керавнских гор, около Адрии в Посейдонском заливе и на островах, лежащих против Тирренского моря. Подкрепляли это предположение Кианеи, скалы, которые у некоторых называются Симплегадами, и которые делают опасным плавание через Византийский пролив. От города Айи получилось название острова Айая (Αιαία), а из Симплегад Планкты, и плавание через них Язона представлялось правдоподобным. Вообще, в то время Понтийское море как и всякое другое, представляли себе океаном, и плавающие по нём казались столь же далеко отошедшими, как и те, которые отправлялись далеко за Геракловы столбы, тем более, что оно считалось наибольшим из наших морей, почему и назвали его Понтом, морем по преимуществу (Πόντος), как Гомера назвали поэтом. Может быть вследствие этого он перенёс события, совершившиеся на Понте, в Океан, так как перемещение это легко могло быть принято слушателями, благодаря господствовавшему образу мыслей. Я также думаю, что так как Солимы занимали самые высшие вершины Тавра, простирающегося ох Ликии до Писидии, и так как они владели самыми главными дорогами для жителей по ту сторону Тавра и в особенности для окрестных обитателей моря, — дорогами, шедшими с юга, — то вследствие сходства он и этот народ перенёс в открытый океан, потому что он говорит об Одиссее, плывущем на своем судне так:

«Возвращаясь от Эфиопов, мощный потрясатель земли увидел его издалека, с гор Солимских»[19]. Может быть, что одноглазых киклопов он заимствовал из истории Скифов. Говорят, что таковы (одноглазые) некие Аримаспы, окоторых впервые заявил Аристей Проконнисский в т. н. Аримасповой поэме.

11) Установивши это, нужно исследовать, рассказы тех, которые, согласно с Гомером, признают местом странствования Одиссея Сицилию или Италию, а также тех, которые это отрицают; потому что можно понимать это двояко: правильно и неправильно. Правильно понято было бы в том случае, если бы Гомера представляли убежденным в том, что Одиссей доходил до тех мест; что он взял эту [22] действительную основу, и потом поэтически её обработал. Это было бы сказано об нём правильно: не только в окрестностях Италии, но даже до крайних пределов Иберии можно открыть следы странствований Одиссея и многих других лиц. Ложно было бы понято, если бы кто-нибудь признал и поэтические украшения правдивым рассказом: его Океан, Ад, быков солнца и гостеприимство богинь, превращения, размеры Киклопов и Лестригонов, вид Скиллы, проплытые пространства и многие другие подобные предметы, чудесные, очевидно вымышленные поэтом. Не стоит возражать такому человеку, ибо он явно взводит клевету на поэта, равным образом как не стоило бы возражать, если бы кто утверждал, что таким путем, как повествует Гомер, совершалось возвращение Одиссея в Ифаку, умерщвление женихов и происшедшее вне города сражение Ифакийцев с ним; точно также нам кажется несправедливым спорить с тем, кто понимает поэта надлежащим образом.

12) Эратосфен выступает против обоих мнений неудачно. Против второго потому, что он опровергает бесспорно-ложное и недостойное рассуждения длинным разбором; против первого потому, что он представляет себе всякого поэта болтуном, который не знает ни местностей, ни каких-либо средств вести к добродетели, хотя одни события помещаются поэтом в местностях не вымышленных, как Илион, Пелион и Ида, — другие же в вымышленных, как те, в которых действуют Горгоны и Герион. Он утверждает, что рассказы о странствованиях Одиссея относятся к тому же разряду. Относительно же тех лиц, которые называют эти предметы не вымышленными, но существующими на самом деле, он доказывает их заблуждение противоречием между ними: потому что Сирен одни помещают в Пелориаде, другие в Сиракузах, отстоящих от первого места более, чем на две тысячи стадий, также тем, что Сирены — это скала с тремя вершинами, разделяющая Кумский и Посейдониатский заливы. Однако это не трёхвершинная скала и вообще не такой пункт, который поднимается вверх: это длинный, узкий изгиб от соседних к Сурренту местностей до пролива Капреи, имеет на одной гористой стороне храм Сирен, а на другой подле Посейдониатского залива три, лежащие впереди, острова, пустынные, каменистые, которые и называются Сиренами; у этого же залива находится храм Афины, именем которого и самый изгиб называется.

13) Однако если не согласны между собою те, которые дают описание местностей, то еще нельзя тотчас отвергать и всё описание; иногда можно с помощью разногласий лучше проверить основу рассказа. Например, в настоящем случае, если я спрашиваю: было ли плавание в Сицилию и Италию, и здесь ли должно поместить Сирен? Кто утверждает, что они были в Пелориаде, тот не соглашается с тем, который помещает их в Сиракузах, а оба они не разногласят с [23] тем, по мнению которого Сирены обитали в окрестностях Сицилии и Италии; напротив, они делают мнение последнего ещё более вероятным, потому что хотя они говорят не об одном и том же месте, однако не выходят за пределы Италии или Сицилии. Далее, если бы кто-нибудь прибавил, что в Неаполе показывают могилу одной из Сирен, Парфенопы, то вероятность ещё более увеличилась бы, несмотря на то, что то была бы третья местность. Что в том заливе, который у Эратосфена именуется Кумским, и который образуют Сиракузы, расположен и Неаполь, это обстоятельство ещё более убеждает нас, что Сирены находились в тех местах. По моему мнению, нельзя узнать от поэта всё точно и подробно, и мы этой точности от него и не требуем. Следовательно, мы вовсе не склонны предполагать, будто Гомер сочинял свою поэму, ничего не зная о блуждании Одиссея, где и как оно совершалось.

14) Далее, Эратосфен предполагает, что Гезиод знал о странствованиях Одиссея, именно, что последний был в Сицилии и Италии, подтверждая себя тем обстоятельством, что у Гезиода упоминаются не только те местности, о которых говорит Гомер, но также Этна, Ортигия, небольшой остров подле Сиракуз, и Тиррены. Он думает что Гомер не знал всего этого и никогда не желал приурочивать странствования Одиссея к известным местностям. Но неужели Этна и Тиррены известны, а Скиллей, Харибда, Киркей, а также острова Сиренусы никому незнакомы? Или же нужно допустить, что Гезиоду прилично было не болтать, но следовать общепринятым мнениям, Гомеру же свойственно было высказывать с шумом всё, что ни пришло бы на его неразумный язык? Но не говоря даже о свойственном Гомеру упомянутом нами способе изложения басен, множество писателей, прославлявших те же события, а также существующая в этих местностях молва, могут доказать, что это не вымыслы поэтов или историков, но следы на самом деле бывших личностей и событий.

15) Полибий точно также правильно понимает рассказы о странствованиях. Он утверждает, что некто Эол предуказал путь, которым можно проплыть через пролив, опасный для плавания вследствие приливов и отливов; назван был за это распорядителем ветров и наделен титулом царя; подобно тому как Данай за то, что показал водные источники в Аргосе, а Атрей за то, что научил, что движение солнца противоположно движению неба, названы были гадателями и царями, толкующими жертвоприношения; египетские жрецы, халдеи и маги, превосходившие остальных мудростью, получали у наших предков власть и почести; точно также и каждый из богов почитается за то, что изобрёл что-нибудь полезное. Заранее это установивши, Полибий не допускает, чтобы Эол принимался за басню, а равно и всё странствование Одиссея. Он утверждает, что только не многое было присочинено, равно как и в Троянской войне; всё же то, что [24] относительно Сицилии описывается Гомером, находится и у разных историков, которые излагают события, совершавшиеся в местностях соседних с Италиею и Сицилиею. Он не одобряет того мнения Эратосфена, что будто тогда можно открыть, куда плавал Одиссей, когда укажут кожевника, сшившего мешок для ветров. Напротив, по его мнению, Гомерово описание ловли рыбы Скиллою совершенно согласуется с тем, что происходить около Скиллея, именно:

«Здесь, вокруг скалы она, отыскивая с жадностью, ловит рыб, дельфинов, собак, хватает и более крупную добычу, если таковая попадется»[20].

Потому что тунцы, толпами уносимые течением к берегам Италии, попавши в пролив и не допускаемые в Сицилию, встречаются с более крупными животными, как дельфины, собаки и другие большие рыбы. Ловлею их откармливаются галеоты, которые, говорят, называются также мечами и собаками. Всё происходящее здесь, а также во время разлитий в Ниле и прочих реках, — совершенно тоже, что происходить в зажжённом лесу: животные, собираясь в кучи, убегают от огня или воды, делаясь добычею сильнейших.

16) Сказавши об этом, Полибий описывает нам ловлю галеотов, которая производится около Скиллея: ставят наблюдателя общего для всех рыбаков, стоящих в иле на двухвесельных лодках, по два в каждой лодке; потом один гонит лодку, а другой, держа в руках копьё, стоить на передней части судна, между темь как наблюдатель дает знать о появлении галеота. Это животное плывет обыкновенно третьей частью на поверхности воды. Когда лодка касается его, один из рыбаков наносит удар; потом выдергивает из тела дротик, оставивши в нём лезвие, потому что последнее загнуто на подобие якоря и намеренно прикреплено к шесту очень слабо; на лезвии висит длинная веревка, которая будучи прикреплена к лезвию, спускается с лодки за раненным животным, пока оно не изнемогает, сопротивляясь и скрываясь под воду; тогда вытаскивают его на берег, или кладут в лодку, если туловище не очень велико. Копьё если бы и упало в море, не пропадает, потому что оно сколочено из дуба и ели, так что, хотя часть из дуба погружается вследствие тяжести, остальная находится на поверхности воды и легко может быть снова взята. Иногда впрочем случается, что гребец получает рану через лодку, если меч галеота очень длинен, и вследствие значительной силы животного охота на него бывает похожа на ловлю дикого кабана. Из всего этого может всякий заключить, говорить он, что около Сицилии было странствование Одиссея согласно с Гомером, потому что он приурочивает к Скиллею подобную охоту, которая наиболее обыкновенна у этого пункта [25] равно как тоже заключение можно сделать из того, что рассказывается о Харибде, вполне подобное происходящему в проливе нa самом деле, именно:

«Трижды она извергает».

Слово трижды вместо дважды — ошибка переписчика или рассказчика.

17) То, что происходит в Менинге, продолжает Полибий, согласуется с рассказом о Лотофагах. Если в чём-нибудь нет согласия, то причиною разницы нужно считать или незнание, или поэтическую вольность, которая состоит в том, что история употребляется рядом с диафезою и баснею. Цель истории, говорит он, — истина, почему поэт в «Каталоге кораблей» повествует об особенностях каждой отдельной местности: так один город он называет каменистым, другой расположенным на краю, третий изобилующим голубями, четвёртый приморским. Цель диафезы — производить впечатление; как например, когда поэт вводит в рассказы сражающихся; наконец цель басни — удовольствие и изумление. Вымышлять всецело — не правдоподобно вообще и не свойственно Гомеру; потому что, говорит Полибий, все считают поэзию Гомера философским сочинением, — совершенно иначе чем кажется Эратосфену, который не дозволяет судить о поэтических произведениях со стороны рассудочной или искать в них чего-либо действительного. Полибий полагает, что следующий стих: «Оттуда девят дней носили меня гибельные ветры»[21] нужно понимать в смысле небольшого расстояния (потому что гибельные ветры не благоприятствуют плаванию по прямому пути), а вовсе не так, будто бы Одиссей вынесен был в открытый океан, как бы вследствие дувших непрестанно благоприятных ветров. Предположивши расстояние от Малеев до Геракловых столбов в 22,500 стадий, и предположивши (говорит он), что путь этот совершен в девять дней, то окажется, что каждый день проплывалось 2500 стадий. Кто когда бы то ни было утверждал, что случалось проезжать кому-либо из Лакии или Родоса в Александрию в два дня, между тем как расстояние этих местностей 4000 стадий? Точно также против тех, которые спрашивают, каким образом Одиссей трижды прибывавший в Сицилию, ни разу не переплывал Пролива, он возражает — потому что и позднейшие плаватели избегали этого пути.

18) Так говорит Полибий. Есть много и другого, сказанного им верно. Но когда он отвергает плавание Одиссея в открытом океане, а также с точностью определяет девятидневное странствование и расстояния проплываемые каждый час, он доходит до крайнего заблуждения. Для подтверждения своего положения он приводит следующие стихи: [26]

„Оттуда девять дней несли меня гибельные ветры“, и вместе с тем скрывает другие; потому что у того же поэта есть следующее место:

„После того как корабль покинул течение реки Океана“, а также:

„На острове Огигии, где находится пуп моря“,[22] где, говорит он, живет дочь Атланта. Кроме того о Феакийцах:

„Мы живем вдали на краю, в море с большими волнами, и никто другой из смертных не имеет с нами сношений“[23].

Всё это очевидно показывает, что вымыслы относятся к Атлантическому морю. Между тем Полибий скрывает то, что без сомнения разрушает его положение; а это не правильно. Что около Сицилии и Италии было странствование, это верно и подтверждается самими названиями местностей: ибо какой поэт или прозаик убеждал Неаполитанцев назвать себя „обладателями гробницы Сирены Парфенопы?“ Кто убедил также жителей Кимы, Дикеархии и окрестностей Везувия говорить о Перифлегетонфе, Ахерузийском озере, об оракуле мертвых в Аорно, а также о Байе и Миссене, спутниках Одиссея? Точно тоже самое относится и к рассказам о Сиракузах, о проливе, о Скилле, Харибде и об Эоле; всего этого не должно исследовать с точностью, но и нельзя оставлять как неимеющее корня и основания в действительности, как такое, в чём нет ничего правдивого или полезного на подобие истории.

19). Сам Эратосфен, разумея тоже самое, говорит: „кто-нибудь может подумать, что поэт желал поместить странствования Одиссея в местах к западу лежащих; но что он отступил от действительности, частью потому, что кое чего он не знал с точностью, частью же потому, что он и не имел в виду изложить так, как было на самом деле, но во всём он рассчитывал на страшное и более чудecнoe“. До сих пор правильно; но он не-верно понял цель, ради которой так поступил поэт; ведь не для болтовни, но для пользы. Справедливо обвинить Эратосфена за это, равно как и за то его мнение, будто потому Гомер наиболее чудесное сообщал об отдалённых странах, что в рассказах об них легче можно было говорить неправду, потому что только самую малую часть басен составляют те, поприщем которых служат местности отдалённые, сравнительно с теми баснями, которые не выходят из пределов Эллады, или имеют местом своего действия страны соседние с Элладою, — например рассказы о подвигах Геракла, Фезея, рассказы о событиях на Крите и в Сицилии, также на прочих островах, равным образом в окрестностях Киферона, Геликона, Парнаса, Пелиона, всей Аттики, [27] Пелопоннеса. И никто не обвиняет за эти мифы авторов их в невежестве. Кроме того, так как поэты не всё вымышляют, но только прибавляют несколько вымысла к действительности, а преимущественно так поступает Гомер, то Эратосфен, спрашивая, что присочинили древние поэты, не должен разбирать, присочиненное существует ли на самом деле, или нет; он больше должен доискиваться истины относительно мест и лиц, которые вдохновили поэта к вымыслу; так например относительно странствования Одиссея, он должен исследовать, было ли оно, и в каких местах.

20) Вообще несправедливо смешивать поэзию Гомера и прочих поэтов в одно и не признавать за ним никакого превосходства как в знании географии, которая составляет предмет настоящего изложения, так и в других отношениях. Оставивши всё другое в стороне, если мы возьмем «Триптолема» Софокла или пролог в «Вакханках» Еврипида, и сопоставим точность описания тех же предметов у Гомера, то легко можно видеть превосходство последнего или покрайней мере разницу. Везде, где требуется порядок в исчислении упоминаемых местностей, Гомер и соблюдает порядок, как относительно Эллинских, так равно и остальных местностей.

«Они желали положить Оссу на Олимп, а затем на Оссу Пелион, где дует ветер, колеблющий листья»[24] Потом:

«Гера, устремившись, покинула вершину Олимпа, прошла Пиерию и привлекательную Эмафию и прибыла к снежным горам Фракийцев — всадников; а с Афона направилась к морю»[25].

В «Каталоге» он называет города не в порядке, потому что нет нужды в этом, но народности исчисляются в порядке. Точно той же системы держится он относительно и мест отдалённых:

«Прибывши после долгих блужданий в Кипр, Финикию и к Египтянам, я пришел к Эфиопами, Сидонцам, Эрембам и в Либию»[26], что заметил впрочем и Гиппарх. Между тем оба трагика в тех случаях, когда нужно соблюсти порядок, именно Еврипид, когда говорит о Вакхе, приходившем к разным народам, а Софокл, говоря о Триптолеме, называющем засеянные им страны, ставят рядом местности, далеко отстоящие одна от другой, разделяя напротив те, которые в действительности смежны.

«Покинувши поля Лидян, обилующие золотом, и равнины Фригийцев, Персов, озаряемые солнечными лучами, я пришел к Батрийским стенам, в холодную страну Мидян и счастливую Арабию»

Подобным образом поступает и Триптолем. — Упоминая о [28] климатах и ветрах, Гомер и здесь обнаруживает обширные географические познания. В описании местностей он часто говорит обо всём вместе:

«Она (Ифака) низменна, но расположена на море выше прочих к мрачному западу; другие острова напротив удалены к утренней заре и к восходу солнца»[27]

Или:

«Есть двое ворот: одни обращены к Борею, другие к Ноту»[28].

Или:

«Пускай направляются направо к утренней заре и солнцу, или налево к мрачному западу»[29],

Сам Гомер видит в незнании подобных предметов причину крайнего смущения:

«О друзья! мы ведь не знаем, где запад, где утренняя заря, и даже где восход солнца»[30]. Кроме того, поэт сказал верно:

«Борей и Зефир дуют из Фракии»[31] а Эратосфен, неправильно понявши, обвиняет Гомера, будто этот вообще говорит, что Зефир дует из Фракии, между тем как поэт говорит не вообще, но о том случае, когда ветры эти встречаются на фракийском море, составляющем часть эгейского, около Черного залива того же (фракийского) моря. Потому что Фракия в той части, где она соприкасается с Македонией, вступая в море, получает направление к югу, вследствие чего и представляется жителям Фаса (Фазоса), Лемна, Имбра, Самофракии, а также, со стороны моря, их окружающего, что Зефир дует из Фракии, подобно тому как Аттике кажется, что ветры эти дуют от скиронских скал, отчего Зефиры называются Скиронами, а еще чаще Аргестами. Хотя Эратосфен не понял этого, однако он подозревал истинный смысл. Он сам говорит о том уклонении Фракии к югу, о котором упоминаю я. Но так как он понимает слова поэта в общем смысле, то и обвиняет его в незнании, потому-де что по мнению Гомера Зефир дует с запада от Иберии, тогда как Фракия туда не простирается. Но неужели поэт не знал, что Зефир дует с запада? Он, который в следующих выражениях отводит ему подобающее место: «Вместе бросились Евр, Нот, враждебный Зефир и Борей»[32]! Или он не знал, что Фракия не простирается по ту сторону неонских и фессалийских гор? Но ведь он знал те народы, которые следовали за фракийцами, называл по именам жителей морского берега и внутренней страны: Магнетов, Малеев и затем исчисляет Эллинов до Феспротов. Равным образом он упоминает о Долопах смежных с Пеонами, о Селлах в окрестностях Додоны до р. Ахелоя; дальше о Фракийцах он не [29] говорит. С особенным удовольствием говорить Гомер о ближайшем и наиболее ему известном море, как напр. в следующих стихах:

«Заволновалось собрание, как обширные волны морские в Икарийском Понте»[33].

21) Некоторые утверждают, что есть два главных ветра: Борей и Нот, прочие же отличаются от них только небольшим отклонением: Евр дующий от летнего востока (с С.З.), Апелиот от зимнего востока (Ю.3.), Зефир от летнего запада (С.В.), а от зимнего запада (С.3.) Аргест. Существование двух ветров подтверждается свидетельством: Фрасиалка и самого поэта, когда он Аргеста соединяет с Нотом;

«Аргеста — Нота»[34]

а Зефира с Бореем:

«Борей и Зефир, оба дуют из Фракии»[35]. Впрочем Посейдоний утверждает, что о ветрах не рассуждал так никто из тех, которые известны своими трактатами об этом предмете; как например: Аристотель, Тимосфен, астролог Бион. Напротив они называют Кайкия тот ветер, который дует от летнего востока, а тот, который дует с диаметрально-противоположной стороны, именно от зимнего запада, называют Либом. Потом, Евром называется ветер, дующий от зимнего востока, а противоположный ему Аргестом; средние между ними — Апелиотом и Зефиром. У поэта враждебно дующим Зефиром называется ветер, известный у нас под именем Аргеста; приятно дующим Зефиром называет поэт наш Зефир, а Аргестом Нотом — наш Левконот, названный так потому, что он сгоняет легкие облака, тогда как остальной Нот — весь почти Евр:

«Подобно тому как, когда Зефир разгоняет облака Аргеста Нота, поражая их сильною бурею»[36]

Здесь поэт говорит о Зефире враждебно дующем, который обыкновенно разгоняет малые облака, собранные Левконотом; при этом Нот он снабжает эпитетом Аргест. Вот это, изложенное Эратосфеном в начале первой книги своей «Географии», требовало сделанных нами поправок.

22) Далее, имея ложное представление о Гомере, он утверждает, что Гомер не знал, что есть несколько устьев Нила, ни даже самого имени реки, «Гезиод же знал, потому что упоминает об нём». Что касается до имени, то вероятно, что во время Гомера оно не употреблялось; точно также, если устья Нила были тогда не исследованы, и только не многим было известно, что их несколько, а не одно, то можно допустить, что и Гомер не знал этого. Но если наиболее известным из того, чем обладает Египет, наиболее достославным и [30] достойным памяти и знания была о есть река, с её разлитиями и устьями, то кто же может предположить, что лица, рассказывавшие Гомеру о Египетской реке, о самой стране, о Египетских Фивах и Фаре, что они не знали всего этого, или хотя и знали, но не сообщили, — разве впрочем потому, что считали это известным? Ещё более не вероятно, чтобы Гомер, повествуя об Эфиопии, Сидонцах, Эрембах, о внешнем море, о разделении Эфиопов на две части, не знал бы близких и всем известных стран. Если он об этом не упоминал, то здесь еще нет доказательства его незнания; потому что он не упоминал и о своей родине, и о многом другом; он считал это слишком известным, а потому недостойным упоминания для тех, которые знали и без него.—

23) Точно также несправедливо упрекают Гомера за то, что он называет остров Фар «окружённым морем» и объясняют это выражение незнанием. Совершенно напротив: всякий легко мог бы воспользоваться этою данною для доказательства того, что поэту было известно всё, сказанное только что об Египте; и вот почему. Всякий, рассказывая о своих странствованиях, склонен из хвастовства прибавить. К числу таких лиц принадлежал и Менелай, который, прошедши до Эфиопов, слышал о разлитиях Нила, о том, какое количество ила они приносят стране, и о канале перед устьями, который вследствие наносов из Нила почти соединялся с материком, так что весь Египет назван Геродотом совершенно верно «даром Нила»; если даже не весь, то по крайней мере область Дельты, так называемый нижний Египет. Что Фар находится в открытом море, рассказывал также поэту Менелай; Гомер прибавил ложно «в окрытом», так как в его время остров уже не был так далек от Египта, чтобы можно было назвать его лежащим в открытом море. Но если Гомер, изобразил Менелая повествующим обо всём этом то следует заключить, что поэт знал и о прибытиях воды в Ниле, и об устьях его.

24) Точно также ошибочно и то мнение, будто Гомер не знал перешейка между египетским морем и арабским заливом, и будто он неверно говорит:

«Эфиопов, которые живут на краю людей и разделены на две части»! Так как поэт говорит в этом случае верно, то позднейшие писатели упрекают его несправедливо. По моему мнению так далеко от истины незнание Гомером этого перешейка, что а думаю, он не только знал его, но и открыто высказался об этом; только грамматики не поняли его слов, начиная от Аристарха и Кратета, главных представителей этой науки. Когда поэт говорит:

«Эфиопов, которые живут на краю людей и разделены на две части», [31]оба грамматика не соглашаются между собою относительно следующего за этим стиха, именно: Аристарх пишет:

«Одни у восхода Гипериона, другие у захода»[37],

а Кратет:

«И у восхода, и у захода Гипериона»,

хотя нет никакой разницы для мнения обоих, так ли писать, или иначе. Один, следуя тому методу, который, кажется, называется математическим, утверждает, что тропический пояс обнимается океаном, по обеим сторонам его находится умеренный пояс, как занимаемый нами, так и лежащий в другой части света. Подобно тому как Эфиопами называются у нас те, которые живут по направлению к югу на всей обитаемой земле, на краю всех остальных народов, вдоль Океана, так Гомер думает, что следует некоторых Эфиопов, живущих вдоль этого самого Океана и на краю прочих обитателей этого второго умеренного пояса, следует считать их обитающими по ту сторону Океана. Он полагает, что есть два народа Эфиопов, и что на две части они разделяются океаном. Слова же:

«И у захода Гипериона, и у восхода» прибавлены потому, что Зодиак небесный всегда находится прямо над Зодиаком земным, а этот последний никогда в своем изгибе не выходит за пределы обеих Эфиопий, вследствие чего необходимо представлять себе весь путь солнца в пределах этого пространства; причём восход и заход солнца совершаются для разных народов в различных пунктах и различным образом. Так объясняет Кратет, считая это объяснение более, нежели другое, согласным с началами Астрономии. Но можно было сказать проще, оставляя неприкосновенным факт разделения Эфиопов на две части, именно: что от восхода до захода солнца вдоль океана по обеим сторонам его живут Эфиопы. Какая в самом деле разница в смысле, выразить ли это так, как он, или как Аристарх, т. е.

«Одни у захода Гипериона, другие у восхода»? потому что это последнее значит, что Эфиопы живут на востоке и на западе по обеим сторонам Океана. Однако Аристарх отвергает такое мнение, полагая, что Гомер говорит о разделении на две части только наших Эфиопов, тех, которые по отношению к Эллинам живут на крайнем юге; и что эти Эфиопы не разделяются на две части так, чтобы образовать две Эфиопии, одну на востоке, другую на западе; он признает только одну Эфиопию, лежащую по отношению к Эллинам на юге и примыкающую к Египту. Не зная этого, равно как и других предметов, на которые указывает Аполлодор во второй книге своего рассуждения о «Каталоге кораблей», Гомер, по мнению Аристарха, выдумал о местах жительства Эфиопов то, чего нет. [32] 25) Против Кратета можно привести много такого, что, быть может, не имеет никакого отношения к настоящему труду. Аристарха мы одобряем за то, что он, отвергнувши положение Кратета, допускающее многие возражения, предполагает, что речь поэта была о нашей Эфиопии; в остальном же мы подвергаем его критике. Прежде всего нужно заметить, что он напрасно пускается в мелочный соображения относительно чтения, потому что и иное чтение может быть согласно с его способом понимания. Какая действительно разница — так ли выразиться: в нашем полушарии существует две народности Эфиопов: одни на востоке, другие на западе; или же так: и на востоке и на западе? Во вторых, он защищает ложное мнение. Предположим, что поэт не знал перешейка, и что в следующем стихе он упоминает об Эфиопии, граничащей с Египтом:

«Эфиопов, которые разделены на две части». Неужели на самом деле они не разделяются на две народности, и поэт сказал это по неведению?

Неужели Египет и Египтяне, начиная от Дельты до Сиэны, не разделяются Нилом на две части?

«Одни у захода Гиперионы, другие у восхода»? Что же представляет Египет, как не речной остров, который подвергается наводнениям? Он располагается по обеим сторонам реки, на восточной и западной. Эфиопия лежит по прямой линии непосредственно за Египтом, в подобном же отношении находится к Нилу, обладает теми же особенностями местоположения; и она также как Египет узка, длинна и подвержена наводнениям. Вне пределов наводнений, она пустынна, безводна, способна к незначительному заселению, как на восточном, так и на западном берегу реки. Почему же она не разделена на две части? Или Нил представляется достаточной границею для того, чтобы отделить Азию от Либии, потому что он течет к югу на расстоянии более 10,000 стадий, и имеет ширины столько, что обнимает многолюдные острова, из которых значительнее всех Мероэ, царская резиденция и главный город Эфиопов; но этот же Нил неужели оказывается недостаточным разделить на две части Эфиопию? Возражатели против тех, которые разделяют материк рекой, выставляют тот важнейший аргумент, что они будто бы разрывают Египет и Эфиопию, и делают одну часть каждой из них либийскою, другую — азиатскою; чтобы избежать этого неудобства, нужно или вовсе не разделять материков, или же делить не рекою.

26) Но можно разделить и Эфиопию иным способом. Все плававшие в Океане вдоль берегов Либии, как те, которые отправлялись от Красного моря, так и те, которые плавали от Геракловых столбов, дошедши до известного пункта, поворачивали назад, задерживаемые многими препятствиями, вследствие чего очень многие проникались тем мнением, что море разделялось по середине [33] перешейком. Между тем всё Атлантическое море, особенно в южной части, не прерывается в своём течении. Все мореплаватели называли Эфиопскими крайние места, до которых они доходили, и делали их известными, под этим именем. Что же несообразного представляет то, что Гомер увлекаемый молвою, также разделял Эфиопов, помещая одних на востоке, других на западе? Между тем относительно промежуточных местностей не известно было, заняты они, или нет. Впрочем Ефор сообщает другое древнее известие, которое, можно думать не без основания, известно было и Гомеру. Он передает, что по мнению, господствовавшему среди Тартесийцев, Эфиопы вторгались в Либию до запада, причём одни остались здесь, а другие заняли большую часть морского побережья. По убеждению Ефора разделение это побудило и Гомера выразиться:

«Эфиопов, которые живут на краю людей и разделены на две части».

27) Такие возражения можно сделать Аристарху и тем, которые следуют за ним; можно также сказать и другое ещё более убедительное, чем устраняется упрек Гомеру в грубом невежестве. Я утверждаю согласно с мнением древних Эллинов, что северные народы назывались одним именем Скифов или Номадов, точно также как и у Гомера, и что когда то с течением времени открыты были западные страны, для названия здешних народов употреблялись общие имена Кельтов, Иберов, или же смешанные имена Кельтиберов и Кельтоскифов; потому что вследствие неведения разные народы соединялись в одном общем имени, подобно этому все южные страны, расположенные у Океана, назывались Эфиопией, что доказывается следующим обстоятельством. Эсхил в «Скованном Промефее» говорит так: (Ты увидишь) священное течение Эрифрейского моря по пурпурному руслу, а также озера с медным отблеском подле Океана, кормильца Эфиопов, там, где всевидящее солнце теплыми волнами мягкой воды освежает свое тело и усталых коней".

Так как океан во всей южной полосе занимает одинаковое положение к солнцу и оказывает ему одинаково услугу (о которой говорит Эсхил), то мне кажется, что, по мнению поэта, Эфиопы занимали всю южную полосу. Потом Еврипид в «Фаэфонте» говорит, что Климена

"— дана была Меропу, владыке земли, той земли, которую прежде всего солнце с высоты своей колесницы, запряжённой четвёркою, согревает золотым пламенем. Чернокожие соседи называют её «стойлами лошадей солнца и блестящей Авроры». В этом месте солнцу и Авроре приписываются общие стойла; а в следующих стихах поэт утверждает, что они находятся вблизи дворца Меропа. Вообще во всём ходе драмы это перепутывается: говорится не собственно о нашей Эфиопии, [34] которая граничит с Египтом, но скорее вообще о берегах Океана, которые тянутся во всей южной полосе.

28) Ефор также разделает мнение древних об Эфиопии, когда говорит в своем трактате о Европе: "если область неба и земли мы разделим на четыре части, то одна в пределах Апелиота будет занята Индийцами, другая южная Эфиопами, третья западная Кельтами, четвёртая, лежащая в пределах ветра Борея, Скифами. «При этом он прибавляет что Эфиопия и Скифия обширнее других стран. „Кажется“, говорит он, народ Эфиопский тянется от зимнего востока до запада, а Скифия расположена против этого народа». Что Гомер с этим согласен, видно уже из того, что по его словам, Ифака лежит

«Во мраке (что значит на севере), а прочие острова далеко в области Авроры и солнца»[38]: так он называет южную часть земли.

Потом в другом месте:

«Пускай идут или направо к Авроре и солнцу, или налево в область мрака»[39]. Или далее: «О друзья! ведь мы не знаем, где область мрака и Аврора, где светящее смертным солнце уходит под землю, и где оно восходит»[40], о чём мы будем говорить яснее, когда речь пойдет об Ифаке. И так, когда поэт говорит:

«Вчера Зевс отправился на Океан к беспорочным Эфиопам»[41], то нужно понимать эти слова в более общем смысле, разумея под Океаном вообще всю южную полосу а не одну Эфиопию, потому что к какому бы пункту этой полосы мы не обратили наши взоры, всегда мы будем на Океане и в Эфиопии. Точно тоже самое говорится и в следующих стихах:

(увидел) его (Посейдон), возвращавшийся тогда от Эфиопов, с высоты отдалённых солимских гор"[42].

Выражения эти означают тоже самое, что «из южных cтpaн», тaк как Солимами он называет не тех, которые живут в Писидии, но, как я сказал прежде, он выдумал одноимённый народ, который находится в том же отношении к блуждающему на судне Одиссею и к южным народам, каковы напр: Эфиопы, в таком же отношении, говорю я, как Писидийские Солимы к Попту и к Эфиопам, живущим выше Египта. Потом он ведёт речь о журавлях, обобщая её таким же образом:

«Когда они бегут от зимы и от обильных дождей, они с криком летят к водам океана, неся войну Пигмеям и смерть»[43].

Журавля несущегося к югу, видат не только в Элладе, но также в Италии, Иберии, в Каспии и Бактриане. Так как Океан простирается по всему южному побережью, и так как журавли улетают от [35] зимы во всю эту область, то и относительно Пигмеев нужно принимать, что, по мнению Гомера, они заселяли всю эту страну. Если же позднейшие писатели ограничивают область Эфиопов только теми, которые живут над Египтом и только к ним приурочивают и сказание о Пигмеях, то это нисколько не распространяется на древних. Ведь мы в настоящее время не называем Ахейцами и Аргивянами всех сражавшихся под Троею, между тем как Гомер называет этим именем всех их. Близко к этому и то, что я говорю о разделении Эфиопов на две части, именно: что нужно понимать под этим именем те народы, которые занимают весь берег Океана от восхода солнца до захода. Так понимаемые Эфиопы, действительно разделены физически Арабским заливом, который уподобляется значительной части меридионального круга и наподобие реки тянется в длину почти на 15,000 стадий, а наибольшая ширина которого не превышает 1,000 стадий; длина его увеличивается ещё тем, что самая углубленная часть залива отделяется от Пелузийского моря всего тремя или четырьмя днями пути, перешейком. Подобно тому как остроумнейшие из тех, которые отделяют Азию от Либии, считают более естественною гранью обоих материков залив, а не реку Нил, потому что залив простирается почти от одного моря до другого, тогда как Нил течёт далеко от Океана, а потому и не может собственно отделять Азию от Либии, — подобие тому и я полагаю, что по мнению поэта, вся южная область обитаемой земли разделялись на две части этим заливом. Как мог не знать он в таком случае перешейка, который образуется Арабским заливом и Египетским морем?

29) Но уже совершенно не сообразным кажется мнение, что поэт знал в точности египетские Фивы, отстоящие от нашего моря немного менее, чем на 5,000 стадий и в тоже время не знал будто бы ни углублений аравийского залива, ни перешейка подле него, имевшего ширины не более 1,000 стадий. Ещё несообразнее было бы, если бы Гомер знал, что Нил носит одно название со столь обширною страною как Египет, но не понимал бы причины этого. Очень ясно должно было представиться Гомеру то, о чём говорил Геродот, именно: что страна была даром реки и через это получила от неё название. Впрочем из особенностей каждой местности наиболее известны бывают те, которые представляют что-нибудь необыкновенное и очевидны для всех, а таково в данном случае разлитие Нила, и вследствие того наносы в море. Подобно тому как приезжая в Египет, путешественники узнают прежде прочих свойств страны природу Нила; потому что туземцы не могут сообщить иностранцам ничего более для них нового и в тоже время более интересного у самих Египтян (так как лицу познакомившемуся с рекою делаются вполне ясными особенности всей страны), — подобно этому узнают прежде всего о Ниле и те, которые слушают рассказы о Египте вдали. К этому же присоединяется любознательность поэта, его [36] любовь к путешествиям, что признают за ним все, рассказывавшие его биографию; впрочем многие примеры этого можно позаимствовать из самих произведений поэта. И так, много есть доказательств того, что Гомер всегда знал и ясно излагал то, о чём нужно было говорить, и умалчивал о том, что слишком хорошо было известно, или же обозначал только эпитетами.

30) Удивительно, что Египтяне и Сирийцы, к которым мы теперь обращаемся, не понимают Гомера трактующего о их же предметах, и обвиняют его в незнании, в котором они виновны сами, как показывает наше рассуждение. Вообще, не говорить о чём либо вовсе не служит признаком незнания; ведь поэт не говорит ни о течениях Еврипа, ни о Фермопилах, ни о многом ином, что было известно всем Эллинам; конечно и он знал всё это. В других случаях он говорит о каких либо предметах, но намеренно глухие отрицают это, почему нужно обвинять их же самих. Так поэт называет «упавшими с неба», не только ручьи, но всякие течения воды, потому что все они наполняются дождевою водою. Однако общее свойство делается частным в применении к какому-либо предмету, превосходящему остальные того же рода; иначе следует понимать эпитет «упавший с неба» при слове ручей (Χείμαρρος) и иначе при слове «река постоянно текущая» (άένναον); в этом случае мы имеем как бы двоякое превосходство. Подобно тому как есть преувеличения в самых преувеличениях, как например: «быть легче тени корки», «трусливее зайца Фригийского», «обладать куском земли более легким, чем письмо лаконское», подобно этому в названии Нила «упавшим с неба», к одному превосходству прибавлено другое. Потому что ручей скорее прочих рек может быть назван упавшим с неба, Нил же скорее, нежели ручьи, ибо он наполняется столь значительным количеством воды и в течении столь продолжительного времени. Итак, если поэту известно было разлитие Нила, как мы утверждаем в противоположность другим, и если он прилагает к нему этот эпитет, то не иначе это нужно понимать, как мы изложили теперь. То обстоятельство, что Нил заканчивается множеством устьев, — общее у Нила с другими реками, почему поэт считает это не столько достойным упоминания, особенно для знающих; равным образом не говорит об этом и Алкей, хотя и сообщает, что он сам посещал Египет. Наносы могли подразумеваться сами собою, как следствие разлитий, а также и из того, что он говорит о Фаре. Что бы кто-либо говорил Гомеру или точнее, чтобы общая молва гласила, что остров в то время на столько отстоял от материка, сколько корабль проходит в день, это не возможно: подобная ложь была слишком очевидна. Что же касается до разлития и до наносов, то вероятно, что он слышал сведения менее определенные, более общие; сообразивши, что остров во время посещения Египта Менелаем находился на большем расстоянии от суши, нежели в его время, поэт [37] уже от себя в несколько раз увеличил расстояние, чтобы сообщить рассказу вид басни. Но басня выдумываются не вследствие незнания, доказательства чего существуют на лицо: что повествуют поэты о Протее, Пигмеях, о силе чар и т. п. предметах, это рассказывается не вследствие незнания, но для доставления слушателям удовольствия и развлечения. "Каким образом Гомер говорит о Фаре, что он имеет воду, тогда как остров безводен?

«Есть в нём удобная гавань, откуда выгоняют в море закруглённые корабли, запасшись чёрной водою»[44].

Невозможно, чтобы источник высох; с другой стороны поэт вовсе не говорит, что воду доставали на острове, упоминая только о нагружении водою, благодаря удобству пристани, причём воду можно было черпать на противоположном берегу. Из этого эмфатического выражения поэта видно, что он сам понимал, что, называя остров «окружённым морем», он высказывал не истину, но преувеличение и басню.

31) Далее, так как рассказы о странствованиях Менелая, кажется, подтверждают незнание поэтом тех местностей, то может быть лучше всего изложить то, чего ищут в этих стихах, и таким образом в одно время и полнее объяснить, и защитить поэта. Менелай обращается с такими словами к Телемаху, выразившему удивление относительно украшений его царского дворца: «Многое претерпевши, много блуждая, я носился на кораблях, а на восьмом году посетил Кипр и Финикию, Египтян, пришел к Эфиопам, Сидонцам, Эрембам и в Либию»[45].

Спрашивают, к каким Эфиопам он прибыл, плывя из Египта? потому что в нашем море не обитают никакие Эфиопы, а с другой стороны нельзя было кораблям проехать через катаракты Нила? потом кто эти Сидонцы? Потому что нельзя разуметь тех, которые живут в Финикии; поэт должен был упомянуть о виде, сказавши прежде о роде. Кто же Эрембы? Это имя новое. Аристоник, современный нам грамматик, в своем трактате «о странствованиях Менелая» изложил мнения многих лиц о каждом из этих вопросов; для нас же будет достаточно сказать об этом кратко. Одни из тех, которые утверждают, что Менелай плавал в Эфиопию, ведут путь его через Гадиру в Индию, соглашая вместе с этим и время питешествия, из которого Менелай, по собственным словам его, возвратился на восьмом году. Другие полагают, что он прошёл через Арабский залив, вдоль перешейка этого залива; наконец по мнению третьих он переплыл через какой нибудь из каналов Нила. Итак, тот путь, по которому ведет Менелая Кратет, не единственный; не потому чтобы он был не возможен (потому что не безусловно невозможны и [38] странствования Одиссея), но потому, что он не согласуется с математическими положениями этого автора и с продолжительностью странствования. Менелая задерживали некоторые препятствия против его желания, как напр. опасности плавания, ибо он сам говорит, что у него осталось из 60-ти кораблей пять, но были задержки и добровольные, из корыстолюбия. Так говорит Нестор:

«Он, собирая здесь средства к жизни и золото, блуждал с кораблями»[46].

«Странствуя по Кипру, Финикии и среди Египтян»[47].

Путь через перешеек или один из каналов, если бы и был упомянут поэтом, должен быть принять как басня; а не будучи назван поэтом, он вводится в рассказы напрасно и противно вероятности. Невероятным я называю его потому, что до Троянской войны не существовало никакого канала; говорят, что Сезострис, решившись первый прорыть его, оставил свое намерение не осуществленным, потому что считал уровень моря слишком высоким. Самый перешеек был непроходим для кораблей, и Эратосфен ошибается, предполагая противное, именно думая, что в то время не было ещё разрыва материка у Геракловых столбов, поэтому будто бы у перешейка море внешнее было на одном уровне с внутренним и, будучи выше перешейка, покрывало последний, а после того как перерыв у Гадиры совершился, внутреннее море понизилось и обнажило сушу, что подле Касия и Пелузия до Красного моря. Но какое мы имеем свидетельство того, что разрыва до Троянской войны ещё не было? Может быть, поэт, изображая Одиссея плывущим этим путем (с запада) в Океане, даёт знать, что пролив в то время уже образовался, а вместе с тем, заставляя Менелая плыть из Египта в Красное море, он не предполагал существования пролива. Впрочем поэт выводитъ Протея, говорящего так Менелаю:

«Но тебя в Елисейскую равнину и на края земли бессмертные пошлют»[48].

Какая же страна называется здесь крайнею, как не западный предел земли, что доказывает упоминание о Зефире:

«Океан посылает тиходующие ветры Зефира»[49].

Всё рассуждение Эратосфена исполнено неясностей,

32) Итак, если поэт знал, что перешеек некогда всецело был покрыт морем, то насколько больше заслуживает нашей веры известий о разделении Эфиопов на две части, разорванных столь значительным проливом? И какая корысть могла быть Менелаю от Эфиопов внешнего мора и тех, которые обитали по берегам океана? [39] Действительно, спутники Телемаха удивляются обилию украшений царских палат, украшений состоявших «из золота, янтаря, серебра и слоновой кости»[50].

Из этих предметов ни-один не имелся у Эфиопов в изобилии, кроме слоновой кости, так как большая часть Эфиопов были очень бедны и к тому же вели кочевой образ жизни. Это правда, скажут; но подле них лежала Арабия и некоторые области Индии; Арабия, которая одна называется счастливою, преимущественно перед всеми странами мира; хотя Индия не называется тем же именем, однако и её считают и изображают как «счастливейшую страну» мы отвечаем на это, что Индии Гомер не знал; в противном случае он упомянул бы об ней; а что касается Арабии, которую теперь называют счастливою, то она не была в то время богата, напротив была бедна и население её городов обитало в палатках. Область, доставляющая ароматы, откуда и происходит самое имя её (αροματοφορος), перенесённое потом на всю Арабию в силу того, что подобные товары в наших странах редки и дороги, — область эта незначительна. В наше время жители Арабии пользуются благосостоянием и богаты, благодаря непрерывным и многочисленным сношениям; тогда же, по всей вероятности, этого не было.

Разумеется, кто торговал ароматами и гонял верблюдов, тот приобретал подобною торговлею некоторый достаток. Менелаю нужны была добыча или подарки от царей и вельмож, которые, обладая средствами, охотно давали бы ему за его знатность и славу. Египтяне и соседние с ними Эфиопы, Арабы не были ни совершенно дики, ни совершенно несведущи относительно славы Атридов, приобретённой главным образом успешным окончанием Троянской войны, так что Менелай мог надеяться получить от них подарки, подобно тому как по поводу шлема Агамемнона сказано:

«Его некогда в знак гостеприимства дал ему Кинир, потому что до Кипра доходила его великая слава»[51].

Необходимо при этом сказать, что большую часть времени Менелай странствовал по Финикии, Сирии, Египту, в Либии, а также в окрестностях Кипра и вообще по берегам нашего моря и по нашим островам, потому что в этих местностях можно было получать и дары гостеприимства, и приобрести кое-что силою и разбоем, в особенности от тех, которые сражались в союзе с Троянцами. Между тем отдалённые варвары, жившие на берегах внешнего моря, не внушали Менелаю никакой надежды на приобретение. Поэт говорит, что Менелай приходил в Эфиопию, а не так, будто бы он достиг только границ её, прилегающих к Египту; кроме того границы эти могли [40] быть в то время ближе к Фивам, нежели теперь; и в настоящее время близки эти границы, подле Сиэны и Фил. Из этих городов первый лежит в Египте, а население второго состоит из Эфиопов и Египтян. Что Менелай, пришедши в Фивы, мог дойти не только до границ, но проникнуть и далее до Эфиопов, благодаря гостеприимству царя, — ничего нет в этом невозможного. Одиссей говорит так, что он приходил в страну киклопов, направившись вперед от мора к пещере, потому что она расположена была на краю страны. Он говорит также, что приходил в Эолию, к Лестригонам и в прочие местности, куда только ни приставал его корабль, Таким же образом приходил и Менелай в Эфиопию, в Либию, потому что он приставал к берегам этих стран. Отсюда гавань, что подле Ардании выше Парайтаниа, называется Менелаем.

33) Если поэт, упомянувши о Финикиянах, называет по имени Сидонцев, т. е. жителей главного города Финикии, он пользуется обыкновенным оборотом, как наприм. к кораблям. «Он привёл Троянцев и Гектора»[52].

Или: «Не было более в живых сыновей мужественного Ойнея; не было более и его самого; и Мелеагр белокурый умер»[53]

Или:

«Достиг Иды и….. Гаргара»[54].

Или:

«Они владели Евбеей… Халкидою и Эретрией»[55].

Также Сапфо говорит:

«Тебя родил или Кипр, или Паф или Панорм»:

Было что-нибудь другое, побудившее поэта, упомянувши о Финикии, снова отдельно назвать Сидон; потому что для исчисления народов по порядку ему достаточно было сказать так: Странствуя по Кипру, Финикии и среди Египтян, я пришел к Эфиопам. А чтобы показать, что Менелай пробыл у Сидонцев дольше, так как прежде он слышал рассказы об их благосостоянии, то ему прилично было превозносить их, упоминать об их искусствах, а также о том, что Елена прежде радушно была здесь принята вместе с Александром. Вот почему он говорит, что у Александра сложено много драгоценных предметов от Сидонцев:

«Здесь были разукрашенные пеплы, изделия сидонских женщин, которых сам богоподобный Александр увез из Сидона, плывши по широкому морю, — тем самым путём, которым он увёз и Елену»[56]

У Менелая точно также были сокровища; он говорит Телемаху:

«Я дам тебе искусно отделанную чашу: вся она из серебра и по [41]краям обвита золотом, изделие Гефеста; подарил мне ее знаменитый герой, царь Сидонцев, в то время, когда он принимал мена в своем доме на обратном пути“ [57].

Нужно понимать, что „изделия Гефеста“ сказано гиперболически, как называют прекрасные вещи изделиями Афины, Харит или Муз. Что Сидонцы были хорошие мастера, он намекает на это своею похвалою чаше, которую Евней дал за Ликаона, говоря:

—„далеко превосходила красотою все остальные, какие есть на земле, потому что сделали её прекрасно многоискусные Сидонцы, а привезли Финикийские мужи“ [58].

34) Об Эрембах говорено было много, но наиболее зacлyживaют веpы те, которые полагают, что именем этим называются Арабы, а наш Зенон даже пишет так (вместо обыкновенного чтения): „Я приходил к Эфиопам, к Сидонцам, Арабам (вместо Эрембамъ).“

Но нет необходимости изменять чтение, так как оно идет от древности; гораздо скорее можно объяснять это переменою имени, что часто встречается у всех народов; а иногда без сомнения делают это лица, занимающиеся грамматическими объяснениями. Лучше всех, кажется мне, говорить Посейдоний. отыскивая первоначальный смысл имени в родстве и общении народов. Народы Армянские, Сирийские и Арабские обнаруживают большое племенное родство в языке, образе жизни, наружных чертах, в особенности там, где они находятся в соседстве между собою. Очевидно, Месопотамия населена этими тремя народами, и здесь сходство их наиболее очевидно. Хотя есть некоторая разница согласно с климатом между теми, которые ближе к северу, и теми, которые к югу и средними между этими двумя ветвями, новее таки общие черты между ними преобладают. С другой стороны Ассирияне, Ариане и Армянцы стоят близко как к тем поименованным выше, так и между собою. Отсюда, по предположению Посейдония, получилось и сходство названия этих народов. Действительно так названные нами Сирийцы самыми Сирийцами называются Армянами и Арамеями; на это последнее походить имя Армян, Арабов и Эрембов, каким именем древние Эллины называли, быть может, Арабов, темь более, что это подтверждается коренным значением слова. Так, большинство производит слово Эрембы от εἰς τὴν ἔραν ἐμβαίνειν (проникать под землю); в последствии заменивши это название более понятным, назвали тот же народ Троглодитами, а эта последние суть те из Арабов, которые расположены на другой стороне аравийского залива, что подле Египта и Эфиопии. По всей вероятности, думает Посейдоний, поэт упоминает об них; к ним, по его словам, приходил Менелай, а темь самым и к Эфиопам, по тому что эти последние живут в соседстве со Фиваидою. Равным [42] образом, поэт упоминает об этих путешествиях, не вследствие торговых сношений и богатства этих народов (то и другое было незначительно), но вследствие продолжительности пути и его славы, потому что достославно было столь отдалённое путешествие; это подтверждается следующими стихами:

«Он видел города многих народов и знал их нравы».

Или:

«Много претерпевши и после многих блужданий а привёз (мои сокровища).»

Гезиод в «Каталоге» говорит:

«И дочь Араба, которого родил благодушный Гермес и Фрония, дочь владыки Бела»[59].

Точно также говорил и Стезихор. И так можно полагать, что от Араба и страна Арабия получила тогда уже свое имя, но этого быть может ещё не было во время героев.

35) Те, которые воображают, что Эрембы — особый эфиопский народ, что Кефены (Κηφήνων) составляют другой народ, Пигмей — третий и множество других, — представляющие себе дело таким образом, заслуживают меньшей веры. Кроме того, что это не вероятно, изложение это смешивает историю с баснею. Похожи на этих и те, которые полагают, что Сидонцы обитают на берегах Персидского моря или какой нибудь части океана, перенося вместе с тем и странствования Менелая и Финикийцев в открытый океан. Немаловажная причина того, почему им нельзя верить, заключается в том, что они противоречат друг другу. Одни утверждают, что и Финикийцы и Сидонцы нашего моря — колония Сидонцев океанийских, указывая и причину наименования их Финикийцами, именно будто бы потому так они названы, что море имеет красный цвет; другие же тех Сидонцев называют колонистами наших. Некоторые и Эфиопию переносят в нашу Финикию, утверждая, что повествуемое об Андромеде случалось подле Иопы, и они говорят это не потому, чтобы не знали местностей, но желают пользоваться свободою басни, — подобно тем рассказам, которые есть у Гезиода и других поэтов. Рассказы эти приводит Аполлодор, не зная, как согласить их с рассказами Гомера. Он приводит слова Гомера о Понте и Египте, обвиняя его в искажении, утверждая, что поэт желал сообщить действительное, но он говорит о недействительном как действительном вследствие незнания. Но ведь Гезиода не может кто-либо обвинять в незнании, когда он говорит о «Полусобаках», «Макрокефалах» и «Пигмеях», не упрекают и Гомера, рассказывающего о таких же предметах, в том числе и о Пигмеях, ни Алкмана, когда он повествует о «Стеганоподах», или Эсхила о [43] «Кипокефалах», «Стерноффальмах» и «Мономматах». Кроме того, мы не обращаем внимания на прозаических писателей, излагающих многое под видом истории, хотя на самом деле, сознаются что пишут басни. Тотчас обнаруживается, что они сознательно приплетают басни, не вследствие незнания того, что есть в действительности, но измышляя невозможное для того, чтобы чудесным доставить удовольствие слушателю; между тем кажется, что они сочиняют по незнанию; ибо наиболее неправдоподобное рассказывают они о странах темных и незнакомых. Феопомп сознается открыто, что он рядом с историей будет излагать и басни, только лучше, чем Геродот, Ктезия, Гелланик и те, которые писали об Индии.

36) О явлениях на океане рассказывается в форме басни, потому что такой формы поэту следует держаться. В рассказе о Харибде, идет у Гомера речь, об отливах и приливах; ибо самая Харибда не была вполне изобретением Гомера, но рассказ о ней был сочинен из того, что совершается у Сицилийского пролива. Если же прилив и отлив происходили только дважды каждый день и каждую ночь, а поэт говорит трижды:

«Трижды в день она изрыгает воду и трижды ее поглощает»,

то в оправдание сего можно сказать так. Должно понимать, что сказано это не вследствие незнания самого явления, но для трагизма и ужаса, что прибавила это к своим речам Кирка для отвращения Одиссея от его намерения, с какою целью и примешала ложь. Вот как говорит Кирка в тех же самых стихах:

«Трижды в день она изрыгает, трижды страшно поглощает, и ты не попадай туда в тот момент, когда она поглощает, потому что и сам Посейдон не в силах будет тогда спасти тебя»[60].

Но Одиссей попал туда именно во время поглощения и не погиб, как сам говорит об этом:

«она поглощала солёную воду моря, но я, поднявшись вверх на высокую смоковницу, прицепился там, как летучая мышь»[61].

Потом, дождавшись обломков корабля и схватившись за них, он был спасен. Следовательно Кирка солгала как в этом, так равно и в том, что Харибда изрыгает в день трижды вместо дважды, тем более, что общеупотребительна подобная гипербола, потому что говорят «трижды блаженные», «трижды несчастные». Поэт говорит:

«Трижды блаженные Данаи»[62].

Или:

«Прелестная и трижды желанная»[63]

Или: [44] «На три, на четыре куска (раздробившись)»[64].

Может быть, можно доказать самым количеством времени, что поэт верно намекает на действительность, потому что более сообразно с двойным приливом и отливом в продолжение дня и ночи, чем с тройным то, что Одиссей так долго ждал обломков корабля находившихся под водою, что он сильно желал возвращения их, держась непрерывно за ветви смоковницы.

«Я крепко держался, пока она не изрыгнула обратно мачты и киля корабля, но это наступало поздно, не смотря на моё желание; именно когда муж покидает собрание и отправляется ужинать, решивши многие тяжбы юных тяжущихся; тогда только явились ко мне эти обломки из Харибды»[65].

Всё это заключает в себе намёк на значительный промежуток времени, а особенно то, что поэт говорит о наступлении вечера, и что он не употребляет общего выражения: «Когда поднимается судья», но прибавляет: «разрешивши многие тяжбы», через что время несколько замедляется.

Вообще поэт изобразил бы спасение потерпевшего кораблекрушение не-вероятным, если бы, прежде чем Одиссей далеко отделился от Харибды, прилив тотчас снова увлек бы его обратно.

37) Впрочем Аполлодор соглашаясь с Эратосфеном, делает упрек Каллимаху, за то, что он будучи грамматиком, называл в противоположность мнению Гомера, у которого места странствования Одиссея, переносятся в открытый океан — называл Гавд и Коркиру в числе пунктов, куда приставал Одиссей. Если странствования не было вовсе, но всё это вымысел Гомера, тогда упрек справедлив. А если странствование было, только около других мест, тогда нужно тотчас сказать, около каких и исправить тем ошибку. И так, если нельзя с вероятностью утверждать, что всё это вымысел, как мы показали, и так как нельзя указать никаких других мест, более согласных с описанием поэта (нежели Гавд и Коркира), то обвинение Каллимаха Аполлодором должно рушиться.

38) Деметрий из Скепсиса рассуждает также неправильно, и к тому же он оказывается виновным в некоторых ошибках Аполлодора. С жаром возражая Неапфу из Кизика, сказавшему, что Аргонавты, плывя в Фазис, — плавание засвидетельствованное Гомером и другими писателями, — построили подле Кизика храм матери Идаи, — он говорит, что Гомер вообще не знал странствования Язона в Фазис. Это противоречит не только тому, что рассказывает Гомер, но собственным словам Деметрия, потому что он говорит, что Ахилл опустошил Лаб и другие страны, но удержался от Лемна и соседних [45] островов вследствие родства с Язоном и сыном его Евнеем, который в то время владел островом. Каким же образом поэт знал, что Язон и Ахилл родственники или одноплеменники, или соседи, или что они находились в каких нибудь иных близких отношениях вследствие того, что оба они происходили из Фессалии: один из Иолка, другой из Ахейской Фтиотиды), — не зная того, каким образом случилось, что Язон, родом из Иолка не оставил по себе на родине, в Фессалии, никаких преемников, между тем сына своего сделал владыкою Лемна? Ведь поэт знал Пелию и дочерей его, красивейшую из них Алкестиду и сына её:

«Божественная из женщин Алкестида, прекраснейшая по наружности из дочерей Пелии родила Евмеда»[66]. Неужели он ничего не слышал о приключениях с Язоном, с кораблём Арго и с Аргонавтами, о чём единогласно рассказывается всеми? Или неужели он всецело выдумал плавание по океану от Айета без всякого исторического основания?

39) Нет, потому что все говорят, что плавание в Фазис вероятно, совершено было по распоряжению Пелии, правдоподобно также возвращение и занятие некоторых островов во время плавания. Я убежден, что отдаленное странствование Язона, равно как Одиссея и Менелая, было на самом деле, что доказывается достоверными памятниками, существующими до нашего времени и произведениями Гомера. Около Фазиса показывают город Айю (Αἶα); считается также достоверным, что Айет царствовал в Колхиде, и среди тамошних жителей имя это сделалось народным. Далее повествуется о чародейке Медее и богатствах той страны, состоящих из золота, серебра и железа, богатствах которые и заставляют подозревать истинную причину похода, побудившую прежде Фрика совершить это плавание. Существуют кроме того памятники обоих походов: один Фрика по границам Колхиды и Иберии, Язоновы же памятники находятся во многих местах Армении, Мидии (Μηδίας), a также в соседних с этими местностях. Броме того, говорят, что есть много следов походов Язона и Фрика в окрестностях Синопы и на её морском берегу, около Пропонтиды, Геллеспонта до Лемна; следы Язонова путешествия и преследования его Колхидянами рассеяны везде до Крита, Италии и Адрии; некоторые из них обозначает Каллимах, как напр: Эйглету, Анафе соседнюю с Ферою спартанскою»[67].

Говорит в начале стихотворения:

«Как герои от Айета Китея (Κυταίου) снова приплыли в древнюю Гемонию».

Потом о Колхидянах:

«Они, у Иллирийского моря опустивши вёсла, основали город не [46] далеко от камня змеи, умертвившей белокурую Гармонию; у Греков он называется городком «Изгнанных» а на языке Колхидян Полы (Πόλας)[68].

Некоторые утверждают, что Язон с своими спутниками проплыл вверх по Истру набольшее расстояние; другие же, что он доезжал только до Адриатического моря. Первые так утверждают вследствие незнания местностей, а вторые, говоря, что река Истр получает начало из большего Истра и изливается в Адриатическое море, не высказывают ничего невероятного и невозможного.

40) Излагая подобные события, Гомер в одном соглашается с историками, другое прибавляет от себя, следуя общим для всех поэтов приемам и своему собственному. Он согласен с историками, когда называет Айета, Язона, говорит об Арго, когда по поводу Айета вымышляет Айю и помещает Евнея на Лемне, самый остров он представляет дорогим для Ахилла и изображает чародейку Кирку «родную сестру гибель замышляющего Айета на подобие Медеи»[69].

Напротив он вымышляет от себя, когда переносит в открытый океан место странствований, совершенных на обратном пути из Колхиды. Следующее сказано верно, если мы допустим предыдущее разделение:

«Арго всем известный»,

т. е, плавание на этом корабле совершено было в местностях известных и густо населённых. Если же, как утверждает Деметрий из Скепсиса, пользуясь свидетельством Мимнерма, поместить жилище Айета в океане и предполагать, что Язон был послан Пелией к востоку, к внешнему морю, в таком случае путешествие туда за руном в неизвестные и темные места становится невероятным; самое плавание через страны пустынные и ненаселённые и к тому же столь отдалённые от нас, не представляется ни знаменитым ни интересующим всех. «Никогда бы Язон не возвратился из Айи с руном, совершивши полный бед путь, исполняя трудное поручение злого Пелии, и никогда бы он с спутниками не пришёл к прекрасному течению Океана».

И потом дальше:

«Город Айета, где лучи быстрого солнца покоятся в золотом тереме, у берегов океана, куда приходил божественный Язон».

Примечания

  1. Одис. XVIII, 74
  2. Одис. III, 267
  3. Одис. III, 270
  4. Илиад. II, 502
  5. Ил. II, 503
  6. Ил. II, 508
  7. Ил. II, 523
  8. Од. I, 3
  9. Ил. III, 202
  10. Ил. X, 246
  11. Од. 367. 374. XVIII
  12. назыв. II п. в Илиад.
  13. обозначают. иногда IX п.
  14. Посольст. Менелая и Одиссея в Трою, чтобы потребовать обратно Елену.
  15. Ил. III, 221
  16. Прозаический по Греч. πεζος, собств. пеший
  17. Одис. VI, 232
  18. Одис. XIX, 203
  19. Од. V, 232
  20. Од. XII, 95
  21. Одис. IX, 82.
  22. Срав. Од. I. 50.
  23. Од. VI, 204.
  24. Од. XI, 314.
  25. Ил. XIV, 225.
  26. Одис. IV, 83.
  27. Од. XI, 25.
  28. Од. XIII, 109.
  29. Ил. XII, 239.
  30. Од. X, 190.
  31. Ил. IX, 5.
  32. Одис. V, 295.
  33. Ил. II, 144
  34. Ил. XI, 306
  35. Ил. IX, 5
  36. Ил. XI, 305
  37. Од. I, 24.
  38. Одисс. I 25
  39. Ил. XII, 239.
  40. Од. X. 190
  41. Ил. I, 423.
  42. Од. V, 282.
  43. Ил. III, 4.
  44. Одис. IV, 358.
  45. — IV, 81.
  46. Одис. III, 301.
  47. Одис. IV, 83.
  48. Одис. IV, 563.
  49. Одис. IV, 567.
  50. Одис. IV, 73.
  51. Илиад. XI, 20.
  52. Ил. XIII. 1.
  53. Илиад. II, 641.
  54. Илиад. VIII, 47.
  55. Илиад. II 536
  56. Илиад. VI. 289.
  57. Одис. IV, 615.
  58. Илиад. XXIII, 742.
  59. Les fragm. Lehrs. Par. 1840. № 32. — 2 Ibid. № 42.
  60. Ibid. XII, 105 и др.
  61. Ibid. 431.
  62. Одис. V, 308.
  63. Илиад. VIII, 488.
  64. Илиад. III, 363.
  65. Од. XII, 437.
  66. Ил. II, 214.
  67. — № 113.
  68. Ibid. № 104.
  69. Одис. X 137


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.