Страница:Бальмонт. Морское свечение. 1910.pdf/4

говорить о музыкѣ, и мнѣ пришли въ голову вотъ эти слова и эти упоминанія. Почему именно эти?

Мнѣ кажется, я знаю почему.

Когда я слушаю музыку Грига, я не только радуюсь ея свѣжей пѣвучести, но я совершенно явственно чувствую зеленые склоны Скандинавскихъ горъ, только что омытые утренней свѣжестью, вижу норвежскую дѣвушку съ ея морскими глазами и красными губами, чувствую немногословность норвежской души, когда подходитъ смерть, и вспоминаю, что норвежскіе гномы-тролли—мои давнишніе знакомцы, сродни моимъ кощеямъ. И я дышу своимъ собственнымъ личнымъ чувствомъ, а въ то же время я въ иной странѣ, которая ничего обо мнѣ не знаетъ и не знаетъ, что вотъ я ею владѣю.

Когда я слышу, вспыхнувшій какъ искра, звукъ кастаньетъ, я ликую, потому что мнѣ снова ясно, что въ разсудительной, разсудочной Европѣ есть хоть одна воистину страстная страна, гдѣ умѣютъ любить, и цѣловать, и убивать, и смѣяться, и плясать, и отчаиваться, и быть звѣремъ, и быть ангеломъ, и быть мужчиной, и быть ребенкомъ.

Когда я слышу долгую пѣсню Владимірскаго мужика, долгую какъ жизнь и заунывную какъ вѣтеръ въ осеннюю ночь, я слышу, что мы, Славяне, морскіе, что судьбы наши непонятны и страшны какъ Море, что во все мы вносимъ безмѣрность, всегда наканунѣ слезъ, какъ волна не можетъ не пѣниться, что изъ земли мы вышли, земные мы, о, какіе земные, въ землю уйдемъ, къ землѣ мы прикованы, а Море намъ снится всегда.

Я переношусь, черезъ звуки и со звуками, въ отдѣльную страну, къ отдѣльному народу, къ отдѣльной расѣ. И Вагнера я люблю, когда я слышу могучаго волшебника древней Скандинавіи, древнихъ Германскихъ лѣсовъ, когда я слышу въ несравненной по богатству музыкѣ пляску огней и волнъ, и вѣтровъ, и слышу съ мучительно-радостной ясностью, что эти вѣтры, волны и огни—мои. Наши, Сѣверные. Созданья великаго Сѣвера, который умѣетъ строить хрустальные замки изъ льда. И умѣетъ всѣ звуки, во всей ихъ отдѣльной различности, слить въ одну исполинскую волю полнопѣвной волны.

И Шопенъ, это—змѣиная, лунная, нѣжная Польша, вкрадчивая Польша, узывчивѣй которой можетъ ли что быть. Музыкальная греза Шопена, это—панна, которую, увидѣвъ, нельзя не любить, ее любишь—еще и не видя, для нея измѣню—кому хочешь.

А Бахъ? А Шуманъ? Бахъ мнѣ дорогъ, потому что его музыка такъ ручьиста, что я могу погашать ею жажду, и мнѣ кажется, что онъ не даромъ зовется Бахъ. Шуманъ былъ дорогъ мнѣ издавна, ибо онъ—лунное безуміе.

Я слышу вопросъ: «Гдѣ же тутъ страна, и при чемъ тутъ раса?» Какъ, вы не знаете, что есть лунныя страны и раса безумныхъ? И звонкій край ручьистыхъ душъ, которыя всегда поютъ и ведутъ ручеекъ своей пѣсни—до Океана? Узнайте. Есть раса одинокихъ душъ, которыя въ богатой странѣ своей всегда одиноки, хоть всегда окружены, всегда вольны, хоть мысли и чувства тысячъ и милліоновъ связываютъ ихъ незримыми цѣпями, не только золотыми и серебряными, но и желѣзными. Раса душъ, которыя логичны въ своихъ нелогичностяхъ, умны въ безуміи, красивы въ мгновеніяхъ уродства, слѣпы и зорки, полярны.

Въ творчествѣ мы—именно между двухъ этихъ полюсовъ: чувство отдѣльной страны, края,—чувство отдѣльной личной безкрайности. Каждый полюсъ хорошъ въ сво-

Тот же текст в современной орфографии

говорить о музыке, и мне пришли в голову вот эти слова и эти упоминания. Почему именно эти?

Мне кажется, я знаю почему.

Когда я слушаю музыку Грига, я не только радуюсь её свежей певучести, но я совершенно явственно чувствую зеленые склоны Скандинавских гор, только что омытые утренней свежестью, вижу норвежскую девушку с её морскими глазами и красными губами, чувствую немногословность норвежской души, когда подходит смерть, и вспоминаю, что норвежские гномы-тролли — мои давнишние знакомцы, сродни моим кощеям. И я дышу своим собственным личным чувством, а в то же время я в иной стране, которая ничего обо мне не знает и не знает, что вот я ею владею.

Когда я слышу, вспыхнувший как искра, звук кастаньет, я ликую, потому что мне снова ясно, что в рассудительной, рассудочной Европе есть хоть одна воистину страстная страна, где умеют любить, и целовать, и убивать, и смеяться, и плясать, и отчаиваться, и быть зверем, и быть ангелом, и быть мужчиной, и быть ребенком.

Когда я слышу долгую песню Владимирского мужика, долгую как жизнь и заунывную как ветер в осеннюю ночь, я слышу, что мы, Славяне, морские, что судьбы наши непонятны и страшны как Море, что во всё мы вносим безмерность, всегда накануне слез, как волна не может не пениться, что из земли мы вышли, земные мы, о, какие земные, в землю уйдем, к земле мы прикованы, а Море нам снится всегда.

Я переношусь, через звуки и со звуками, в отдельную страну, к отдельному народу, к отдельной расе. И Вагнера я люблю, когда я слышу могучего волшебника древней Скандинавии, древних Германских лесов, когда я слышу в несравненной по богатству музыке пляску огней и волн, и ветров, и слышу с мучительно-радостной ясностью, что эти ветры, волны и огни — мои. Наши, Северные. Созданья великого Севера, который умеет строить хрустальные замки из льда. И умеет все звуки, во всей их отдельной различности, слить в одну исполинскую волю полнопевной волны.

И Шопен, это — змеиная, лунная, нежная Польша, вкрадчивая Польша, узывчивей которой может ли что быть. Музыкальная греза Шопена, это — панна, которую, увидев, нельзя не любить, ее любишь — еще и не видя, для неё изменю — кому хочешь.

А Бах? А Шуман? Бах мне дорог, потому что его музыка так ручьиста, что я могу погашать ею жажду, и мне кажется, что он не даром зовется Бах. Шуман был дорог мне издавна, ибо он — лунное безумие.

Я слышу вопрос: «Где же тут страна, и при чём тут раса?» Как, вы не знаете, что есть лунные страны и раса безумных? И звонкий край ручьистых душ, которые всегда поют и ведут ручеек своей песни — до Океана? Узнайте. Есть раса одиноких душ, которые в богатой стране своей всегда одиноки, хоть всегда окружены, всегда вольны, хоть мысли и чувства тысяч и миллионов связывают их незримыми цепями, не только золотыми и серебряными, но и железными. Раса душ, которые логичны в своих нелогичностях, умны в безумии, красивы в мгновениях уродства, слепы и зорки, полярны.

В творчестве мы — именно между двух этих полюсов: чувство отдельной страны, края, — чувство отдельной личной бескрайности. Каждый полюс хорош в сво-