Дело чести (Тихонов)/ДО

Дѣло чести
авторъ Владиміръ Алексѣевичъ Тихоновъ

Дата созданія: С.П.Б. 1888. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 91.

I

Въ началѣ іюня отрядъ нашъ былъ расположенъ подъ К.; стоянка была продолжительная и, сравнительно, спокойная. Черезъ три дня въ четвертый полки ходили въ траншеи, да изрѣдка производили незначительныя вылазки. Всѣ ждали чего-то большаго и за это время набирались силами.

За лагеремъ раскинулся большой базаръ съ безчисленными лавками, лавченками и духанами, открылось нѣсколько походныхъ ресторановъ, съ утра и до ночи наполненныхъ офицерствомъ. Все это, конечно, помѣщалось въ палаткахъ и наметахъ и издали представляло очень красивое и оригинальное зрѣлище: словно громадная стая гусей опустилась на землю и заняла собою большой участокъ долины рѣки ***чая.

Наиболѣе популярнымъ и особенно усердно посѣщаемымъ мѣстомъ былъ у насъ въ то время ресторанъ Шарлотты Карловны. Не какія-нибудь кулинарныя тонкости рестораннаго повара или изысканность подаваемыхъ тамъ винъ привлекали такую массу офицерской молодежи подъ полы грязнаго намета, напротивъ, и то, и другое должно-бы скорѣе заставлять насъ обходить подальше это гостепріимное мѣсто; главной притягательной силой, магнитомъ для нашихъ молодыхъ сердецъ были въ этомъ случаѣ женщины.

Лишенные на долгій и, главное, неопредѣленный срокъ женскаго общества, мы очень естественно тосковали объ этомъ, и взглянуть на женское лицо, послушать женскаго голоса — доставляло для насъ истинное, иногда даже и безсознательное наслажденіе. Вотъ поэтому-то въ ресторанѣ Шарлотты Карловны царило всегда веселое, оживленное настроеніе. Рѣже срывались грубыя и циничныя ругательства, не такъ рѣзко проявлялось пьяное безшабашное безобразіе, хотя ресторанъ этотъ былъ всегда биткомъ набитъ и бутылки на столахъ смѣнялись безпрестанно. Женщины и на этотъ разъ дѣйствовали на насъ привлекающимъ и нѣсколько облагораживающимъ образомъ, несмотря на то даже, что женщины-то эти были весьма сомнительнаго достоинства.

Ихъ было двѣ: сама Шарлотта Карловна, невѣроятно грязная и толстая старуха изъ рижскихъ нѣмокъ, цѣлый день возившаяся около своей походной кухни и насквозь пропитанная запахомъ пригорѣлаго масла, и дочь ея, Елизавета Ѳедоровна, дѣвица, по самому «отрядному», слѣдовательно, чрезвычайно снисходительному счету, лѣтъ тридцати. Въ то время, какъ мать готовила неудобосъѣдаемыя шнитцели и яичницы, дочь неутомимо разставляла ихъ по столамъ передъ своими снисходительными и веселыми посѣтителями, огрызалась на не совсѣмъ приличныя заигрыванья, чопорно улыбалась на любезности; успѣвала получать слѣдуемыя за кушанья деньги и, кажется, ни разу не перепутала сдачи. Широкое и красное лицо ея было всегда озабоченно, говорила она рѣдко и съ оттѣнкомъ той снисходительности, которая присуща людямъ, постоянно выслушивающимъ комплименты. Со всѣми обращалась она очень безразлично, ровно и только въ тѣхъ случаяхъ, когда кто-нибудь заговаривалъ о кредитѣ, голосъ ея звучалъ грубѣе обыкновеннаго.

— Васъ завтра убьютъ, тогда съ кого мы получимъ? — говорила она при этомъ и всегда рѣшительно отказывала выражавшему желаніе кредитоваться.

Многіе ее за это ругали и переставали посѣщать ресторанъ Шарлотты Карловны, но большинство, зная непреодолимую твердость характера молодой хозяйки, не заводили объ этомъ и рѣчи, предпочитая за наличныя пользоваться возможностью любоваться на рѣдкія улыбки бѣлокурой Елизаветы Ѳедоровны и слушать рѣзкія покрикиванья «женскаго голоса» ея мамаши. Особенно хорошо себя чувствовали тѣ, кому удавалось застать Елизавету Ѳедоровну менѣе занятою и перекинуться съ ней двумя, тремя ничего не значущими фразами. Эти счастливцы положительно посматривали на всѣхъ какими-то побѣдителями. Злые языки намекали на другихъ, болѣе опредѣленныхъ счастливцевъ, но если таковые и были, то, во всякомъ случаѣ, они составляли исключеніе. Елизавета Ѳедоровна и ея мамаша тщательно оберегали нравственную репутацію своего ресторана, а если что и происходило за предѣлами его, то, во-первыхъ, было покрыто глубокою тайной, а во-вторыхъ, насъ совсѣмъ и не касается.

II

Однажды, смѣнившись съ какой-то службы, я зашелъ пообѣдать въ ресторанъ Шарлотты Карловны. Народу въ наметѣ на этотъ разъ было немного и я помѣстился у самаго входа.

— Супъ, шнитцель, армеритеръ, — на ходу объявила мнѣ Елизавета Ѳедоровна меню предстоящаго обѣда, пробираясь съ тарелками въ глубь намета.

— Ну, что-жь, давайте супъ, шнитцель и армеритеръ, — крикнулъ я ей вслѣдъ.

— Вмѣсто шнитцель можно бифштексъ, — послышался голосъ Шарлотты Карловны изъ маленькой круглой палатки-кухни, расположенной у самаго входа въ наметъ.

— Э, все равно, — отозвался я на это любезное предложеніе и заказалъ вертѣвшемуся возлѣ меня бичо́ (мальчику-подручному Елизаветы Ѳедоровны) бутылку бѣлаго кахетинскаго.

Немного погодя, передо мной появилась тарелка жиденькаго тепловатаго супа и два ломтя полубѣлаго хлѣба. Я принялся обѣдать.

Около намета послышался топотъ копытъ и сейчасъ-же вслѣдъ за этимъ противъ откинутыхъ полъ намета появился красивый золотисто-гнѣдой конь.

— Эй, бичо́! — хриплымъ голосомъ крикнулъ сидѣвшій на немъ всадникъ — щеголеватый кавалерійскій офицеръ лѣтъ тридцати пяти, свѣжій, румяный, съ длинными и пушистыми усами.

Мальчишка-грузинъ выскочилъ изъ кухни.

— Дай сюда бутылку вина и стаканъ.

— Бѣлаго? — переспросилъ бичо́.

— Ну, конечно! Здравствуйте, Лизанька! — обратился офицеръ къ вышедшей изъ намета Елизаветѣ Ѳедоровнѣ.

— Ну, отъѣзжайте немного назадъ, а то я не могу проходить на кухню, — отозвалась та недовольнымъ голосомъ.

— Не бойтесь — не укуситъ! — расхохотался кавалеристъ, сверкнувъ бѣлыми и ровными зубами, осаживая лошадь.

Мальчикъ подалъ ему откупоренную бутылку.

— Лизанька, получите слѣдуемое, — крикнулъ тотъ, выпивъ залпомъ два стакана и доставая изъ кармана скомканную бумажку.

Руки у него были затянуты въ бѣлыя замшевыя перчатки.

— Сдачи не надо, сдачу отдайте бичо́, — продолжалъ офицеръ, когда Елизавета Ѳедоровна подошла къ нему съ мелкими деньгами, и съ высоты своего коня пощекоталъ молодую нѣмку за шеей длиннымъ и элегантнымъ хлыстомъ.

— Ну, вы всегда съ шалостью, — огрызнулась та, но на этотъ разъ какъ-то не особенно строго.

Кавалеристъ снова расхохотался и, подобравъ поводья, крупной иноходью помчался по базару.

— Шарлатанъ! По лагерю, словно по Тифлису, въ перчаткахъ да съ хлыстикомъ ѣздитъ, — замѣтилъ вслѣдъ удалявшемуся кавалеристу сидѣвшій противъ меня пѣхотный офицеръ восточнаго типа.

— Кто это? — спросилъ я его.

— Это? Ротмистръ Грачевъ… Фазанъ… изъ штабныхъ.

— Гвардеецъ, вѣроятно? — предположилъ я.

— Нѣтъ, армейскій, но съ состояніемъ. Крутитъ во всю. Я на него еще въ Тифлисѣ насмотрѣлся, какіе онъ тамъ кренделя выписывалъ.

Мой собесѣдникъ говорилъ съ сильнымъ грузинскимъ акцентомъ. На видъ ему было лѣтъ сорокъ, хотя, судя по звѣздочкамъ на погонахъ, онъ былъ всего еще штабсъ-капитанъ. Слово за слово, мы съ нимъ разговорились и взаимно отрекомендовались. Его фамилія была Коридзе, говорилъ онъ рѣзко, отрывисто и не стѣснялся въ выраженіяхъ. Суровое загорѣлое лицо его, сплошь покрытое густою, черною бородою и усами, смягчалось нѣсколько выраженіемъ большихъ и добрыхъ карихъ глазъ.

III

Я уже кончалъ обѣдать, какъ въ ресторанъ вошли двое новыхъ посѣтителей. Одинъ изъ нихъ былъ мой товарищъ и однополчанинъ, безконечно-длинный поручикъ Валицкій, другой-же молодой незнакомый мнѣ офицеръ, къ удивленію моему, въ формѣ нашего-же полка.

— А друже! Трапезуешь? — загрохоталъ, увидя меня, Валицкій, своимъ неукротимымъ басомъ.

— Кончаю.

— А мы вотъ малость перекусить зашли… Да, вы вѣдь еще незнакомы, такъ вотъ, позвольте, это нашъ новый товарищъ, подпоручикъ Юрій Николаевичъ Шухардинъ. Такъ вѣдь кажется, не перевралъ?

— Нѣтъ, не переврали! — улыбнулся Шухардинъ, протягивая мнѣ руку.

Я назвалъ себя.

— Ну, вотъ и чудесно! — заключилъ Валицкій наше представленіе и сталъ протискивать свои длинныя, костлявыя ноги между столомъ и скамейкой рядомъ со мной.

Шухардинъ усѣлся напротивъ, вѣжливо козырнувъ нѣсколько отодвинувшемуся Коридзе.

— Ну, почтеннѣйшая «фреуляйнъ»^[1], — обратился Валицкій къ появившейся передъ нами Елизаветѣ Ѳедоровнѣ, съ чисто семинарскимъ акцентомъ выговаривая нѣмецкія слова. — Гебенъ-зи унсъ бите есенъ.^[2]

— Супъ, шнитцель, армеритеръ, — проговорила та какъ-то безучастно, глядя въ сторону.

— Ну, нѣтъ, ужь это «цумъ теуфель»^[3]. А вотъ нельзя-ли этакъ, что-нибудь въ родѣ яичницы съ ветчиной.

— А вамъ? — обратилась Елизавета Ѳедоровна къ Шухардину.

— Мнѣ все равно. Что есть…

— Да вамъ что — обѣдъ или яичница? — недовольнымъ тономъ переспросила она.

— Ну, пожалуй, хоть обѣдъ, — согласился тотъ.

Елизавета Ѳедоровна исчезла.

— Эй, бичо́! — командовалъ Валицкій, — три бутылки бѣлаго.

— Куда-же три!? — остановилъ я его, — я вѣдь еще и свою не допилъ.

— Допьешь! — безаппеляціонно рѣшилъ онъ и заговорилъ съ Коридзе, съ которымъ онъ, оказалось, былъ уже знакомъ.

— Вы давно-ли къ намъ въ полкъ-то прибыли? — обратился я къ Шухардину.

— Да вчера только. Вы вчера, кажется, были на службѣ, такъ что я не имѣлъ удовольствія съ вами познакомиться.

— Да, да, я вчера дежурнымъ былъ. Что-же такъ поздно?

— Да мой переводъ недавно только состоялся. Я вѣдь изъ другой дивизіи по желанію перевелся. Наша дивизія въ Россіи осталась.

— Вотъ охота была переводиться, — замѣтилъ я съ нѣкоторымъ высокомѣріемъ. — Сидѣли бы себѣ въ глубокомъ резервѣ, да ѣли бы пироги.

Мы, уже немного обстрѣленные офицеры, относились ко вновь прибывшимъ нѣсколько свысока, какъ опытные, обыгравшіеся актеры подтруниваютъ надъ слишкомъ рьянымъ любителемъ, жадно гоняющимся за всякою новою выигрышною ролью. Это было, конечно, вовсе не потому, что увлеченіе войной погасало въ насъ; нѣтъ, это было просто невинное фанфаронство. Такъ старый кадетъ, видя, какъ новичекъ усердно учитъ заданный къ завтрему урокъ, съ снисходительной улыбкой замѣчаетъ ему:

— Охота тебѣ эту ерунду зубрить! — забывая при этомъ, что онъ самъ сію-же минуту примется долбить то-же самое.

Мое замѣчаніе, очевидно, смутило Шухардина. Онъ весь вспыхнулъ и заговорилъ очень сбивчиво:

— Нѣтъ… знаете… я самъ пожелалъ… да и случай такой вышелъ, такъ что почти необходимо было… да наконецъ… — но въ это время ему подали супъ и онъ ухватился за него, какъ за предлогъ замять видимо непріятное ему объясненіе.

Пока онъ хлебалъ тепловатую бурду, я воспользовался случаемъ разглядѣть его попристальнѣе. На видъ ему было не болѣе двадцати лѣтъ. Бѣлокурые, для военнаго нѣсколько длинноватые, волоса вились въ мягкія небольшія кольца. Тонкія, изящныя черты лица, едва подернутаго легкимъ загаромъ, казалось, были слишкомъ хрупки и нѣжны для мужчины. Едва пробивавшіеся усики и пушокъ на подбородкѣ не придавали имъ ни малѣйшей мужественности. Небольшія голубые глаза смотрѣли нѣсколько растерянно и грустно. На лбу по временамъ набѣгала маленькая морщинка, словно говоря, что въ эту миловидную и симпатичную головку заглядываютъ иногда не совсѣмъ веселыя мысли. Росту онъ былъ невысокаго и сложенія, очевидно, слабаго. Такъ что при взглядѣ на него закрадывалось невольно сомнѣніе: какъ этотъ хрупкій юноша перенесетъ всѣ тягости и лишенія предстоящей кампаніи?

— Какого-же чорта, съ позволенія сказать, мнѣ не даютъ яичницы? — разразился Валицкій на входившую Елизавету Ѳедоровну.

— Когда будетъ готово, подадутъ, — огрызнулась та и, сколь могла величественно, прослѣдовала въ глубь намета.

— Избаловали нѣмку! Окончательно избаловали! — замѣтилъ Валицкій, съ сокрушеннымъ видомъ.

— Да, есть такіе дураки, которые ей даже въ любви признаются, — вставилъ отъ себя Коридзе, прихлебывая вино.

— Какъ-же! Какъ-же! помилуйте, самъ Грачевъ куры строитъ… ну, а она вообразила, что и въ самомъ дѣлѣ.

— Ничего я не вообразила… и никакія тутъ нѣтъ куры, и вамъ это говорить нехорошо! — оборвала Валицкаго неожиданно появившаяся за его спиной Елизавета Ѳедоровна.

— Ну, нечего… нечего. Вы вотъ яичницу-то давайте поскорѣй, — сконфузился тотъ.

— А если вамъ тутъ не нравится, то есть много и другихъ маркитантовъ, — не унималась нѣмка.

— Нѣтъ, ужь это чортъ знаетъ что! Этому надо конецъ положить! — окончательно вспылилъ поручикъ и, громыхнувъ кулакомъ по столу, поднялся во весь свой громадный ростъ.

По всему намету пронесся легкій ропотъ; кто заявлялъ, что неловко такъ кричать на женщину, но большинство держало сторону Валицкаго, находя, что нѣмка дѣйствительно зазналась.

Елизавета Ѳедоровна, сообразивъ, что дѣло принимаетъ серьезный оборотъ, юркнула изъ ресторана, какъ благоразумная мышь.

— Ну, что ты! Полно, успокойся! Стоитъ изъ-за вздора волноваться! — остановилъ я моего горячаго однополчанина, насильно усаживая его обратно на скамейку.

— Да нѣтъ… ну, какъ можно позволять всякой, съ позволенія сказать… — горячился тотъ.

— Просто не надо ходить сюда никому… тогда онѣ поймутъ, что значитъ вѣжливость, — вставилъ Коридзе.

Побурливъ еще немного, Валицкій успокоился и опять занялъ свое мѣсто.

Шухардинъ на всю эту сцену смотрѣлъ молча, какимъ-то умоляющимъ взглядомъ. Очевидно, она непріятно дѣйствовала ему на нервы.

Вскорѣ появилась яичница, поданная на этотъ разъ не Елизаветой Ѳедоровной, а мальчикомъ. Валицкій спросилъ себѣ водки и, выпивъ большую рюмку отвратительной фруктовки, принялся за ѣду съ нѣкоторымъ какъ-бы озлобленіемъ, но, выпивъ стаканчика два кахетинскаго, окончательно успокоился и снова весело разговорился со мной и Коридзе.

Елизавета Ѳедоровна опять шныряла по намету, но уже замѣтно притихшая. Она, очевидно, поняла, что этотъ длинный поручикъ шутить не любитъ.

— Скажите мнѣ: неужели… неужели въ самомъ дѣлѣ можно увлечься такой некрасивой женщиной? — вполголоса обратился ко мнѣ Шухардинъ, немного спустя.

— А чѣмъ чортъ не шутитъ — здѣсь въ отрядѣ копной сѣна увлечься можно, а не только Елизаветой Ѳедоровной.

— Не понимаю! — и Шухардинъ какъ-то сомнительно покачалъ головой.

IV

Мало-по-малу наметъ наполнялся и вскорѣ всѣ мѣста за столомъ были заняты. Становилось шумно. Послышались громкій говоръ, смѣхъ, перекрикиваніе съ одного конца стола на другой, звонъ посуды и цѣлое облако табачнаго дыма поплыло надъ головами шумѣвшей компаніи. Въ противоположномъ отъ насъ углу раздалось пѣніе: человѣкъ пять-шесть офицеровъ, сидѣвшихъ отдѣльной группой, довольно стройно запѣли: «мраволжаміе».

— Что это они поютъ? — спросилъ меня Шухардинъ.

— Это «мраволжаміе», кавказская застольная пѣсня, нѣчто вродѣ нашего многолѣтія, — объяснилъ я ему.

— Какъ это красиво.

— Да ужь на этотъ счетъ наши офицеры мастера.

А плавная пѣснь все разросталась; почти всѣ сидѣвшіе въ наметѣ, незамѣтно для самихъ себя, начали подтягивать и послѣднія слова пѣсни были пропѣты такимъ могучимъ, и, главное, стройнымъ хоромъ, что по юному лицу Шухардина разлилась ясная и радостная улыбка.

— Какъ это хорошо! — зашепталъ онъ, глядя на меня. — И что за голоса! чей это теноръ, вотъ что въ финалѣ такъ щегольнулъ?

— Это хорунжій Ряпушкинъ — нашъ отрядный соловей. Вонъ онъ сидитъ.

— Какой богатый голосъ! Чистота, нѣжность какая! — восторгался Шухардинъ, очарованными глазами всматриваясь въ молодого казака.

— А вы, вѣрно, очень любите музыку?

— Люблю! Очень люблю! вѣдь, я и самъ немножко музыкантъ. Я на скрипкѣ играю… я учился въ Петербургѣ и, говорятъ, ничего… Я даже мечталъ быть музыкантомъ, т. е. всецѣло посвятить себя этому, да обстоятельства такъ сложились… У меня даже скрипка съ собой, т. е. не здѣсь… я ее въ Александрополѣ оставилъ. Понимаете, такъ грустно разставаться съ нею было.

— Такъ зачѣмъ же разставались, если грустно — привезли-бы въ отрядъ.

— Да я, видите, не рѣшился… ну гдѣ, думаю, здѣсь со скрипкой возиться и неловко, да и смѣшно, пожалуй.

— И ни неловкаго, и ни смѣшного тутъ ничего нѣтъ: вѣдь мы здѣсь съ полнымъ комфортомъ путешествуемъ. Не знаю, что дальше будетъ, а пока, хоть цѣлый рояль съ собой возитъ можно.

— Не зналъ я этого… не зналъ, — сокрушенно замѣтилъ Шухардинъ, — конечно, еслибы заранѣе зналъ, что здѣсь такъ удобно — не разстался бы. Такъ, знаете, глупо распорядился, много даже самаго необходимаго въ Александрополѣ бросилъ: одѣяло, напримѣръ, часть бѣлья, лишнюю пару сапогъ…

— Да, напрасно вы такъ распорядились. Впрочемъ, вотъ что, вашему горю пособить можно: послѣ завтра меня посылаютъ туда по дѣлу, такъ что, если хотите, я вамъ привезу что нужно. У кого вы тамъ вещи-то оставили?

— У станціоннаго смотрителя.

— Ну, такъ вы мнѣ дайте записку.

— Да неужели, въ самомъ дѣлѣ, вы мнѣ и скрипку привезете? — усумнился Шухардинъ.

— Да отчего-же и не привезти, не Богъ вѣсть что, не пять пудовъ. Только ко всему будьте готовы: можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ, ее гдѣ-нибудь на походѣ бросить придется — вѣдь неизвѣстно еще, какъ дальше-то будетъ и, наконецъ, при перевозкѣ здѣсь то-же сломать могутъ.

— Да это все ничего… ничего… тамъ что еще будетъ, я, по крайней мѣрѣ, хоть теперь немного поиграю. Эта скрипка у меня недорогая, если и раздавятъ, такъ не велика бѣда.

— Ну такъ я вамъ ее привезу.

— Ну? Милый, вотъ я вамъ спасибо-то скажу! — и онъ какъ-то лихорадочно пожалъ мнѣ руку.

— Что-же вы, ребятки, не пьете ничего? — обратился къ намъ Валицкій, замѣтивъ, что стаканы у насъ стоятъ почти нетронутыми. — Это, друзья мои, не резонъ… такъ вѣдь и ревматизмъ получить можно.

Я допилъ свой стаканъ. Шухардинъ было замялся, говоря, что онъ, вообще, ничего не пьетъ, и что для него и этого довольно.

— Пустяки, голубчикъ, безъ этого здѣсь никакъ нельзя — привыкать надо. Допивайте-ка, да я вамъ еще налью.

Подпоручикъ повиновался.

— Ну, а какъ начальство-то на это посмотритъ? — обратился онъ опять ко мнѣ.

— На что? — не понялъ я.

— Да на скрипку-то?

— Да ему-то что! Вѣдь вы ночью на аванпостахъ играть не будете? ну а… — началъ было я, но въ это время въ наметъ вошли новые посѣтители: три штабныхъ офицера съ ротмистромъ Грачевымъ во главѣ.

— Э! Да здѣсь всѣ мѣста заняты! — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, окидывая взглядомъ наметъ.

— Ну что-жь! подождемъ! Можетъ быть, и уйдетъ кто! — продолжалъ Грачевъ такъ авторитетно, словно онъ этимъ прямо приглашалъ очистить себѣ мѣсто.

Дѣйствительно, изъ глубины намета послышалось нѣсколько голосовъ, приглашавшихъ Грачева туда.

— Ротмистръ, ротмистръ! идите сюда! Сюда! Здѣсь немного и потѣсниться для васъ можно, — какимъ-то подобострастнымъ тономъ, и даже нѣсколько приподнимаясь, заявилъ тщедушный и весноватый пѣхотный офицеръ, сидѣвшій рядомъ съ Коридзе. — Капитанъ, будьте добры подвинуться немного, — обратился онъ при этомъ къ нему.

— Подвигайтесь, если хотите, а мнѣ некуда! — оборвалъ весноватаго Коридзе, небрежно окинувъ его глазами.

Грачевъ закусилъ усы.

— Да вотъ что, — предложилъ одинъ изъ его спутниковъ, — мы можемъ расположиться здѣсь у входа, по восточному, прямо на землѣ.

— Дѣло! — согласился ротмистръ.

Изъ кухни былъ извлеченъ какой-то коврикъ и компанія щеголеватыхъ адъютантовъ разсѣлась у входа. Передъ ними появились шашлыкъ, сыръ и шампанское. Началась солидная выпивка. То и дѣло шнырявшую мимо нихъ Елизавету Ѳедоровну сопровождали разными шуточками, хватали за платье, за ноги… Та визгливо вскрикивала, слегка отбранивалась, но видимо была довольна посѣщеніемъ этихъ богатыхъ офицеровъ.

Даже старая Шарлотта Карловна вылѣзла на минутку изъ своей кухни, чтобы полюбоваться на блестящія дѣла своего ресторана. Ея появленіе было ознаменовано разнаго рода восклицаніями, привѣтствіями, пожеланіями — совсѣмъ какъ родную встрѣтили, такъ что старая нѣмка вернулась къ своему очагу видимо растроганная.

Намъ уже пора было и уходить. Первый поднялся Коридзе, за нимъ, расплатившись, тронулись и мы, т. е. Шухардинъ, Валицкій и я.

Проходя мимо разсѣвшейся на коврѣ компаніи, долговязый Валицкій какъ-то неосторожно задѣлъ одного изъ адъютантовъ своею длинною ногой.

— Нельзя-ли осторожнѣй?! — холодно замѣтилъ тотъ моему однополчанину.

Валицкій былъ въ подпитіи, а въ этомъ состояніи онъ дѣлался необычайно добродушенъ и потому, не замѣтивъ холоднаго и вызывающаго тона, которымъ было сдѣлано ему замѣчанія, принялся очень вѣжливо извиняться.

— Ну, охота вамъ! — окрикнулъ его поджидавшій насъ въ нѣсколькихъ шагахъ Коридзе.

Грачевъ, словно ужаленный, повернулся въ сторону грузина и такъ и впился въ него своими холодными сѣрыми глазами. Тотъ спокойно встрѣтилъ этотъ взглядъ и даже слегка улыбнулся. Когда мы всѣ четверо отошли на нѣсколько шаговъ отъ намета, то до моего слуха довольно явственно долетѣлъ хриплый голосъ Грачева:

— Ну, этому ишаку даромъ это не пройдетъ!

Коридзе вздрогнулъ, сдѣлалъ движеніе, чтобы остановиться, но, видимо, овладѣвъ съ собою, такъ же молча и спокойно пошелъ дальше. Только смуглое, загорѣлое лицо, какъ показалось мнѣ, слегка поблѣднѣло. Дойдя до лагеря, онъ простился съ нами и пошелъ къ своему полку.

— Ну, ребятки, я теперь спать пойду, — заявилъ Валицкій, когда мы подошли къ нашимъ палаткамъ. — Да и вамъ тоже совѣтую, вѣдь сегодня въ ночь нашъ полкъ въ траншеи на очередь выступаетъ.

Мы послѣдовали его совѣту и разошлись по палаткамъ.

V

Ночь была ясная, тихая, но холодная, когда роты нашего полка заняли назначенныя имъ траншеи. Дѣлать было нечего, спать не полагалось. Солдаты, чтобы убить какъ-нибудь невыносимо медленно тянувшееся время, тихо вполголоса вели между собою бесѣды. Главными темами этихъ бесѣдъ были далеко покинутыя ими родныя деревни и семьи. Кое-гдѣ разсказывалась сказка. Рѣже всего говорилось о войнѣ.

Накинувъ на себя бурку, я отправился по линіи нашего полка. Дойдя до роты, въ которую былъ зачисленъ Шухардинъ, и узнавъ, что онъ съ группою нѣсколькихъ офицеровъ спустился въ маленькій овражекъ, пролегавшій сзади роты, я направился туда.

Въ овражкѣ на растянутыхъ буркахъ сидѣло человѣкъ шесть, семь офицеровъ, попыхивая папиросами.

— Это кто? — окликнулъ меня одинъ изъ нихъ.

Я назвалъ себя.

— А! Добро пожаловать, закусить не хотите-ли? — радушно предложили мнѣ мои однополчане.

— Нѣтъ, спасибо, сейчасъ только закусилъ.

— Ну винца стаканчикъ, — я отказался и отъ винца.

Ко мнѣ подошелъ Шухардинъ.

— Ну что, выспались? — спросилъ я его.

— Выспаться-то, выспался, но голова сильно болитъ, вотъ что скверно.

— Что такъ?

— Да отъ вина… Не привыкъ я пить… Совсѣмъ не умѣю…

— Ну, дастъ Богъ, привыкните, — утѣшалъ я его и мы тихимъ шагомъ отдѣлились отъ сидѣвшей въ оврагѣ группы.

— Ночь-то какая холодная, я и не полагалъ, чтобы на югѣ, въ іюнѣ мѣсяцѣ, такія ночи были, — началъ Шухардинъ.

— На горахъ вѣдь мы, а на горахъ ночью рѣдко тепло бываетъ. Вотъ отчего вы бурку не надѣли?

— Да у меня ея и нѣтъ совсѣмъ.

— Купить надо. Безъ бурки въ отрядѣ невозможно.

— А что луна сегодня взойдетъ?

— Нѣтъ, теперь не лунныя ночи. За-то посмотрите-ка звѣздъ какая пропасть!

— Да хорошо! — какъ-то мечтательно проговорилъ Шухардинъ, глядя на небо.

Мы поднялись на небольшой бугоръ.

— Хотите присѣсть? — предложилъ я, опускаясь на землю.

— Да, мнѣ пока здѣсь еще все нравится, — продолжалъ подпоручикъ, усаживаясь на большой круглый камень. — Но, по правдѣ сказать, я себѣ все это иначе представлялъ.

— Какъ-же иначе-то?

— Да ужь и не знаю, какъ вамъ и сказать… Наряднѣе что-ли… или, вѣрнѣе, параднѣе. А здѣсь все удивительно просто… Вотъ сейчасъ: сидимъ мы съ вами на этомъ бугоркѣ и бесѣдуемъ. Кругомъ этакая тишина, звѣзды на небѣ горятъ совсѣмъ по мирному, ничего не боятся, и вы ничего не боитесь, и я тоже… Ну совсѣмъ, какъ будто я у тетки, въ Рязанской губерніи, на каникулахъ гощу и отъ безсонницы пошелъ по полю прогуляться. А вѣдь мнѣ все казалось, что если на войнѣ, такъ значитъ все время на сторожѣ, нервы постоянно напряжены… Говорятъ шопотомъ, ходятъ крадучись и глаза у всѣхъ бѣгаютъ… и вдругъ на дѣлѣ такая благодать.

— Не хотите-ли? — поднесъ онъ мнѣ открытый портсигаръ.

— Нѣтъ, благодарю. Да и вы обратно его спрячьте, потому что здѣсь на открытомъ мѣстѣ курить воспрещается, — остановилъ я его.

— Развѣ? — удивился Шухардинъ. — Развѣ-же мы ужь такъ близко отъ непріятеля, что онъ разсмотрѣть можетъ?

— Еще-бы! Да если по всей линіи папиросы закурить, такъ ужь не безпокойтесь и «онъ не останется чуждъ взаимности»^[4], и того и гляди огоньку на раскурку пришлетъ. Вотъ вы лучше прислушайтесь-ка…

— А что такое?

— Слушайте…

Со стороны непріятельскихъ укрѣпленій тихо и мелодично долетали до насъ звуки сигнальнаго рожка.

— Что это? Неужели это у «нихъ»?

— Да! Это сигналы! Только не безпокойтесь, опаснаго въ этомъ ничего нѣтъ. Этой музыкой «они» каждую ночь насъ угощаютъ.

Шухардинъ прислушивался внимательно.

— Соль-ми-соль-до!.. — вдругъ вполголоса пропѣлъ онъ. — Что-же это обозначать должно?

— А ужь не знаю.

— А вѣдь мелодично. Право, мелодично, только уныло какъ-то.

— Да, невесело.

— А что, какъ вы думаете, долго-ли продлится эта война? — обратился онъ ко мнѣ послѣ минутнаго молчанія.

— Богъ вѣсть… Кампанія только начинается, а впереди много еще дѣла.

— Ахъ, поскорѣй-бы, поскорѣй-бы!

— Ну, батенька, скоро-же пардону запросили.

— Да нѣтъ, я вѣдь не трушу… Я на все готовъ, хоть сейчасъ на штурмъ полѣзу, но только-бы поскорѣе отдѣлаться — да и туда… домой.

— Я полагаю всѣ-бы желали такъ.

— Не знаю, какъ другимъ, а мнѣ вѣдь нужно… необходима даже дома быть.

— Да что у васъ тамъ жена и дѣти плачутъ, что-ли?

— Дѣти, не дѣти, а жена дѣйствительно…

— Какъ? Да неужели вы ужь женаты?

— Да, женатъ… — совсѣмъ тихо проговорилъ подпоручикъ.

— Да когда-же это вы успѣли?

— Да я передъ самымъ отъѣздомъ въ отрядъ женился… недѣли двѣ тому назадъ.

— Недѣли двѣ? — удивился я. — Вотъ нашли время семьей обзаводиться!

— Нужно было… иначе было нельзя…

— А, ну, это другое дѣло.

— Да нѣтъ… вы не подумайте, чтобы тутъ что-нибудь такое было… Нѣтъ… просто я не могъ… я не уѣхалъ-бы, не будучи увѣреннымъ… Ахъ, нѣтъ, этого такъ не передашь!.. Чтобы понять, нужно все это знать… — вздохнулъ Шухардинъ.

— Послушайте, — началъ онъ вдругъ возбужденнымъ голосомъ, — хотите… хотите… я все разскажу вамъ? Только вы не удивляйтесь, что я такъ, вдругъ, съ перваго дня знакомства откровенничать начинаю… но вы поймете… мнѣ хочется, чтобы хоть кто-нибудь здѣсь зналъ все… это такъ томитъ меня! Вѣдь мало-ли что случиться можетъ, и некому будетъ извѣстить туда обо мнѣ. А вамъ я почему-то довѣряю… т. е., мнѣ кажется, что вы поймете и не разсмѣетесь… это все, можетъ быть, и дико!.. Да нѣтъ, почему-же дико? Вѣдь, въ сущности, въ жизни все дико, все такъ условно на свѣтѣ… Да нѣтъ, я вамъ лучше все по порядку.

— Видите-ли, — началъ Шухардинъ свой разсказъ, подвигаясь ко мнѣ поближе. — Года два тому назадъ, когда я только что былъ произведенъ въ офицеры…

— Да вамъ сколько лѣтъ? — перебилъ я его.

— Двадцать третій годъ… Такъ вотъ познакомился я тогда въ Петербургѣ съ однимъ семействомъ: мать и двѣ дочери. Старшая была уже замужемъ за офицеромъ ***скаго полка, а младшая, Соня, только что вышла изъ института… Началъ я тамъ бывать. Общество у нихъ собиралось преимущественно военное. Покойный отецъ Сони былъ генералъ… Соня эта была такая прелесть, да что я говорю была — теперь она еще лучше стала!.. Ну мудрено-ли, что я влюбился въ нее? Конечно, она это замѣтила, да я и не скрывалъ. Почти каждый вечеръ я являлся къ нимъ, игралъ съ Соней дуэты — она хорошая музыкантша, хотя музыку любитъ не такъ, какъ слѣдуетъ. Мамаша Сони, конечно, замѣчала наше сближеніе и не препятствовала. Ну, я чуть-ли не черезъ два мѣсяца послѣ нашего знакомства и предложеніе сдѣлалъ, но Анна Васильевна, т. е. генеральша-то, замѣтила мнѣ, что я слишкомъ рано загадываю: мнѣ было всего еще двадцать лѣтъ, а офицерамъ ранѣе двадцати двухъ, вѣдь, жениться нельзя. Я было въ отставку думалъ, но и Соня, и Анна Васильевна, и мои родные были противъ этого… Нечего дѣлать — приходилось ждать… Боже мой, чего я за эти два года не пережилъ!.. Около Сони постоянно молодежь кружилась… Въ любви ея ко мнѣ я увѣренъ не былъ — она со всѣми была одинакова, какъ со мной, такъ и съ другими… А тутъ еще, какъ на зло, къ нимъ въ домъ втерся поручикъ Кубовичъ. Это, знаете, такой волокита, про него то и дѣло слышишь бывало, что онъ и тутъ, и тамъ побѣды одерживаетъ… Просто бѣда! Сердце отъ ревности разрывалось… Вдругъ, думаю, увлечется Соня этимъ Донъ-Жуаномъ и тогда пропала моя головушка. Полтора года я, положительно, какъ на горячихъ угольяхъ прожилъ. Стали про войну поговаривать — еще хуже… Положимъ, я зналъ, что мнѣ идти не придется, ну, а думаю, все-таки мало-ли что случиться можетъ. Минуло мнѣ двадцать два года, стало быть жениться я уже могъ и вотъ я опять повторилъ мое предложеніе. Анна Васильевна попросила время на размышленіе. Оказывается, что Кубовичъ тоже предложеніе сдѣлалъ… Мой соперникъ казался ей болѣе выгодной партіей. Онъ былъ и богаче меня, да и чиномъ больше, его уже въ это время въ штабъ-ротмистры произвели. Соня-же рѣшила по своему и отдала предпочтеніе мнѣ. Кубовичъ былъ ей, кажется, очень несимпатиченъ. Но свадьба была отложена до окончанія войны. А туча все надвигалась и надвигалась, наконецъ, разразилась и гроза. Въ самый день объявленія манифеста собрались мы, вечеромъ, у старшей дочери Анны Васильевны. Всѣ говорили о войнѣ. Барыни принялись щипать корпію. Я уже былъ объявленнымъ женихомъ Сони и ни на минуту не отходилъ отъ нея… Настроеніе у всѣхъ было приподнятое и разговоръ велся шумно и оживленно… Вдругъ, среди вечера, явился и Кубовичъ. По-моему, это было крайне безтактно съ его стороны: разъ ужь предложеніе его не было принято, разъ ужь рука Сони была отдана другому, стало быть нечего и встрѣчаться болѣе; но онъ, пользуясь дружбой мужа Сониной сестры, не обратилъ вниманія на все это и пришелъ. Держалъ онъ себя въ началѣ очень холодно и сдержанно, но потомъ одушевился, вступилъ въ общій разговоръ и даже овладѣлъ имъ. Какъ-то ужь особенно въ ударѣ былъ онъ въ этотъ вечеръ. Остроты у него съ языка такъ и сыпались. Всѣ любовались имъ, а онъ время отъ времени бросалъ на Соню такіе выразительные взгляды, что у меня сердце разрывалось на части. Больше всего меня мучило то, что и Соня была въ этотъ вечеръ какъ-бы подъ его обаяніемъ. За ужиномъ я выпилъ рюмку вина и окончательно потерялъ самообладаніе. Чувствуя себя безсильнымъ передъ Кубовичемъ, я началъ придираться къ моей ни въ чемъ неповинной невѣстѣ. Та, конечно, надулась и, словно въ отместку, дѣйствительно принялась слегка кокетничать съ моимъ соперникомъ. Тотъ, сообразивъ все это, принялся сначала вскользь, а потомъ все откровеннѣе и откровеннѣе прохаживаться на мой счетъ. Я былъ окончательно выведенъ изъ себя и забылся настолько, что началъ кричать, шумѣть и говорить непозволительныя дерзости… Разыгралась крайне непріятная сцена. Мать Сони охала, замужняя сестра ея была въ отчаяніи, что это все произошло у нея въ домѣ. Кубовичъ потребовалъ отъ меня удовлетворенія. Я провелъ ужасную ночь. Словно подстрѣленный, метался я на своей кровати, голова горѣла, мысли путались… Такъ что къ утру, когда явились секунданты Кубовича, я былъ на себя не похожъ. Я не трусилъ предстоящей дуэли, — нѣтъ, но меня ужасала мысль, что Соня для меня окончательно потеряна. Смерть мнѣ еще казалась самымъ лучшимъ исходомъ. Я готовъ былъ принять какія-угодно условія дуэли, лишь-бы она окончилась смертью; но то, что мнѣ было предложено, поразило меня своею неожиданностью. Секунданты Кубовича заявили мнѣ, что, въ виду начавшейся кампаніи, никакая дуэль между двумя русскими офицерами невозможна, что они считаютъ безчестнымъ присутствовать при подобномъ безполезномъ убійствѣ, когда теперь дорога каждая жизнь. Единственно, на что они были согласны — это предоставить вопросъ чести на волю Божію. Они предложили намъ бросить жребій, кому идти на смерть, и тотъ, кто вынетъ его, долженъ будетъ немедленно отправиться на театръ военныхъ дѣйствій и тамъ искать смерти въ честномъ бою, причемъ оговаривалось, что искать смерти это не значитъ умышленно и безполезно лѣзть на нее; нѣтъ, это значило только, что нигдѣ, ни малѣйшимъ образомъ не уклоняться отъ опасности и, вообще, чѣмъ-нибудь проявить свою храбрость. Конецъ кампаніи — конецъ дуэли и избѣжавшій волею Божіею смерти можетъ со спокойной совѣстью вернуться на родину, если только онъ нигдѣ и ни малѣйшимъ образомъ не уклонялся отъ опасности; въ противномъ-же случаѣ противнику его предоставлялось право повторить свой вызовъ. Мнѣ не оставалось ничего болѣе, какъ принять предложенныя условія, и въ тотъ-же день мы съ Кубовичемъ метали жребій. Жребій идти на войну выпалъ на мою долю. Тутъ только я сообразилъ весь ужасъ моего положенія, тутъ только понялъ я, что легче, несравненно легче было мнѣ простоять нѣсколько секундъ на барьерѣ, нежели совершенно неопредѣленное время бродить по Турціи и искать смерти. Но дѣло было сдѣлано и отказываться было-бы позорно. Счастливецъ Кубовичъ оставался въ Петербургѣ съ Соней, а я долженъ былъ собираться въ дѣйствующую армію и не просто, какъ обыкновенный офицеръ, идущій выполнить свой долгъ, нѣтъ, а какъ приговоренный къ исканію смерти, находящійся подъ постояннымъ контролемъ своей совѣсти и принужденный ежеминутно соображать — не уклоняюсь-ли-дескать я отъ опасности? Вечеромъ я отправился въ семейство Сони. Она приняла меня крайне сухо, какъ-бы давая понять, что моимъ вчерашнимъ поведеніемъ я безповоротно лишился ея руки. Я разсказалъ ей все. Что говорили мы съ ней въ этотъ вечеръ, я хорошенько не помню, но дѣло кончилось тѣмъ, что она простила меня, расплакалась, обняла, созналась, что она ни на минуту не переставала любить меня… Что она моя и никому, и никогда, кромѣ меня, принадлежать не будетъ. Умоляла отказаться отъ выпавшаго мнѣ жребія, а если это несовмѣстимо съ воинской честью, то ужь лучше выйти въ отставку, лишь-бы не покидать ея. Я, конечно, объяснялъ ей, что ни то, ни другое уже невозможно. Была призвана мать Сони. Та, какъ я уже вамъ, кажется, говорилъ, держала скорѣе сторону Кубовича, чѣмъ мою, и потому сначала отнеслась къ нашему примиренію съ легкимъ оттѣнкомъ нескрываемаго неудовольствія. Потомъ, видя, что ничего не подѣлаешь, сказала, что мы можемъ поступать, какъ намъ угодно, но что, конечно, будетъ лучше, если я не запятнаю своей чести уклоненіемъ отъ выпавшаго мнѣ жребія. Рѣшеніе было принято и я подалъ прошеніе о переводѣ въ дѣйствующую армію. Наступили тяжелые дни передъ разлукой. Съ Соней мы видѣлись ежедневно. Не говоря ужь о томъ, что я каждый день бывалъ у нихъ, но и сама Соня изрѣдка и тихонько отъ матери забѣгала ко мнѣ на мою холостую квартиру.

Чѣмъ ближе подходилъ день разлуки, тѣмъ тягостнѣе и тягостнѣе чувствовалъ я себя; уѣхать, оставить ее здѣсь, можетъ быть уже никогда болѣе не вернуться къ ней!.. Моя невѣста мучилась не менѣе моего и все это привело къ тому, что мы обвѣнчались тайно, безъ вѣдома матери Сони, безъ вѣдома моихъ родныхъ и даже безъ разрѣшенія начальства. Я зналъ, что и начальство, и родные простятъ мнѣ это въ виду моего отбытія въ отрядъ и, дѣйствительно, я былъ прощенъ. Только одну недѣлю пришлось прожить мнѣ съ моей женой. Насталъ моментъ разлуки… Разсказывать его я вамъ не буду — не выскажешь всего горя, которое наполняло мою душу… На вокзалѣ Соня была блѣдна, какъ смерть… Я рыдалъ… Да и какъ было не рыдать? Вѣдь я ѣхалъ почти на вѣрную смерть… Ахъ, да нѣтъ, что тутъ говорить!.. — въ голосѣ Шухардина послышались слезы и онъ на минуту замолкъ. — Да, передъ самымъ отъѣздомъ, — вдругъ вспомнилъ онъ, — передъ самымъ отъѣздомъ, на вокзалѣ ужь, мнѣ подали записку; на ней было написано всего три строчки, а именно: «и въ отрядѣ за вами будутъ слѣдить, такъ что не особенно совѣтую праздновать трусу, а то при вашемъ возвращеніи на родину намъ придется досчитываться». Подписано буквой К. — ясно что Кубовичъ…

Теперь вы понимаете, въ какомъ я ужасномъ положеніи! — закончилъ Шухардинъ. — Повторяю вамъ, я не боюсь, я ничего не боюсь и пойду, куда угодно… но лишь бы скорѣе все это кончилось, а то я положительно не ручаюсь за себя — я съ ума могу сойти!..

VI

Начинало свѣтать. Холодный утренній вѣтерокъ пробирался даже подъ мою теплую бурку; Шухардинъ-же, бывшій въ одномъ пальто, замѣтно дрожалъ.

— Вы озябли? — обратился я къ нему.

— Нѣтъ, я думаю, что это просто нервное — отъ вина; вѣроятно, похмѣлье наступаетъ. Вы простите меня, можетъ быть, я надоѣлъ вамъ своимъ разсказомъ — душу облегчить хотѣлось.

— Да полноте, что вы извиняетесь-то, — началъ я успокоивать его, — я очень хорошо понимаю, что вамъ необходимо было высказаться, и даже благодаренъ, что вы именно мнѣ…

— Да? Такъ вы ничего? — перебилъ меня Шухардинъ, крѣпко пожимая мнѣ руку. — Вотъ погодите, когда совсѣмъ разсвѣтетъ, я вамъ прочту письмо, которое получилъ отъ Сони въ Тифлисѣ… вы увидите, что за дивная дѣвушка… т. е. женщина!.. А какъ вы думаете, что въ отрядъ будутъ аккуратно письма приходить?

— Я думаю, что болѣе или менѣе аккуратно.

— Мы рѣшили съ ней писать другъ другу ежедневно.

— Ну, я думаю, что для васъ это будетъ иногда затруднительно.

— Почему? Нѣтъ, я всѣ мѣры принялъ: у меня видите-ли, съ собой есть всегда конверты и бумага, и адресъ ея на всѣхъ конвертахъ написанъ, а письма можно на походѣ и карандашемъ набросать.

— Ну, однако, пойдемте по мѣстамъ, а то ужь утро наступаетъ — могутъ и двинуть куда-нибудь.

Когда мы стали спускаться съ бугра, по линіи началось уже движеніе. Тамъ и сямъ роты становились въ ружье, офицеры подходили къ своимъ частямъ, фельдфебеля провѣряли цѣпь. Вдали предъ нами при слабомъ еще свѣтѣ утра становились явственнѣе грозные силуэты К—скихъ укрѣпленій.

— До свиданія, Юрій Николаевичъ, — простился я съ Шухардинымъ, подходя къ своей ротѣ.

— До свиданья… Да неужто мы сегодня не увидимся? — освѣдомился тотъ, пожимая мнѣ руку.

— Вѣроятно, увидимся еще, вѣдь цѣлый день безъ дѣла провести придется, такъ или вы ко мнѣ, или я къ вамъ завернемъ, надѣюсь…

Мы разстались.

День наступалъ жаркій. Съ нашихъ батарей уже открыли огонь. Гранаты съ ревомъ и пѣніемъ покатились черезъ головы и разрывались, вздымая столбы сѣрой пыли на укрѣпленіяхъ К. Турки долго не отвѣчали намъ, но потомъ, словно выведенные изъ терпѣнія, начали горячо отстрѣливаться.

Пѣхотѣ было положительно нечего дѣлать. Я съ своей ротой былъ поставленъ довольно глубоко за небольшимъ бугромъ, впереди котораго была устроена батарея. Солдаты составили ружья, скатали шинели и разлеглись небольшими группами. Кто спалъ, кто продолжалъ неоконченный ночью разсказъ. Разрѣшено было курить, а потому повсюду дымились трубочки-носогрѣйки, или самодѣльныя «цыгарки», свернутыя изъ толстой бумаги.

Я подложилъ себѣ подъ голову свернутое пальто, разостлалъ бурку и завалился спать. Грохотъ орудій и трескъ разрываемыхъ снарядовъ нисколько мнѣ не мѣшали: безсонная ночь, а отчасти и привычка дѣлали свое дѣло и я уснулъ богатырскимъ сномъ. Около полудня меня разбудилъ мой деньщикъ — ротѣ привезли обѣдъ, состоявшій изъ хлѣба и холодныхъ порцій варенаго мяса, а мнѣ мой Василій притащилъ въ переметныхъ сумкахъ незатѣйливый офицерскій завтракъ. Не успѣлъ я еще хорошенько продрать глаза, какъ замѣтилъ подходившаго ко мнѣ Шухардина.

— А, добраго здравія! — крикнулъ я ему на встрѣчу.

— А, вы спали никакъ? — спросилъ онъ, всматриваясь мнѣ въ лицо.

— Еще какъ всхрапнулъ-то! — похвасталъ я.

— Счастливецъ! А я, кажется, очень скверно начинаю мой дебютъ.

— А что?

— Да нервы знаете… Просто мѣста себѣ не найду… Пробовалъ тоже уснуть, такъ куда тутъ: къ каждому выстрѣлу прислушиваюсь и все мнѣ кажется, что каждая граната на меня летитъ.

— Не привыкли еще, вотъ погодите, обстрѣляютъ хорошенько, такъ никакого вниманія обращать не будете.

Какъ разъ въ это время надъ нашими головами разорвало гранату съ дистанціонной трубкой, осколки и пули, начинявшіе ее, съ рѣзкимъ свистомъ брызнули во всѣ стороны.

Шухардинъ поблѣднѣлъ, вздрогнулъ и я.

— Ну, развѣ можно привыкнуть къ… — началъ было Шухардинъ, но я, замѣтивъ какую-то странную суетню въ моей ротѣ, бросился туда.

— Что такое случилось? — спросилъ я бѣжавшаго мнѣ навстрѣчу фельдфебеля.

— Кузнецова, ваше благородіе, въ ногу должно что очень потрафило! — отрапортовалъ тотъ.

Подойдя къ кучкѣ столпившихся солдатъ, я увидѣлъ раненаго.

— Ой, ой, батюшки! ой, родимые! — метался онъ, растягиваясь и корчась на землѣ. — Ой, смерть моя пришла!

Молодое, свѣжее лицо рядового Кузнецова мгновенно стало неузнаваемо: щеки втянулись, глаза потускнѣли и впали, губы посинѣли, подбородокъ дрожалъ.

— Куда тебя ранили? — спросилъ я его.

— Въ ногу, ваше благородіе, да еще въ бр-ю-хо!.. — едва проговорилъ онъ.

Я наклонился къ нему и при помощи фельдфебеля началъ торопливо разстегивать его мундиръ. Пальцы у меня плохо слушались, обильно вытекавшая кровь склеивала ихъ. Раненый мучительно стоналъ… Подбѣжали санитары и принялись за дѣло. Рана мнѣ показалась безусловно смертельной.

Когда Кузнецова положили на носилки, чтобы отнести на перевязочный пунктъ, глаза его безпокойно забѣгали, отыскивая кого-то въ окружающей его толпѣ солдатъ.

— Дьяковъ, Дьяковъ, слышь ты, — торопливо заговорилъ онъ, останавливая, наконецъ, потухающій взоръ на одномъ молодомъ солдатикѣ, — слышь, зайди ко мнѣ въ гошпиталь-то… слышь… наказать надо, отпиши домой… помру когда… три рубля деньгами…

Я началъ были его успокоивать, но онъ забормоталъ что-то ужь совсѣмъ несвязное и непонятное — очевидно, началась агонія… Санитары подняли носилки и тронулись.

— Холодно! холодно! холодно! Масла налей! Масла налей! — вдругъ совершенно явственно прокричалъ раненый и стихъ…

Санитары прошли съ носилками нѣсколько шаговъ и остановились.

— Вы что? — крикнулъ я имъ.

— Кончается, ваше благородіе! — вполголоса отвѣтилъ мнѣ одинъ изъ нихъ.

Я опять подошелъ къ носилкамъ. Лицо Кузнецова было уже совершенно безжизненно. Изъ полуоткрытыхъ губъ тихо ползла струйка пѣнистой крови. Глаза остановились и безсмысленно глядѣли куда-то вверхъ. Только еще едва замѣтно подергивалась правая рука. Скоро и она успокоилась… Я перекрестился.

Сзади меня послышались вздохи и сдержанный шепотъ — я обернулся: почти вся рота стояла безъ шапокъ и молилась.

— Позвольте проститься, ваше благородіе! — шепотомъ обратился ко мнѣ фельдфебель, получивъ разрѣшеніе, онъ три раза перекрестился и поцѣловалъ сжатую въ кулакъ большую мускулистую руку покойника, потомъ, сложивъ обѣ руки его крестомъ на груди, онъ пальцами осторожно закрылъ ему и глаза. Свершивъ все это, снова перекрестился и снова поцѣловалъ покойника, на этотъ разъ уже въ лобъ и затѣмъ, обратившись къ ротѣ, какъ-то особенно сурово проговорилъ. — Подходи! Прикладывайся! — на глазахъ старика дрожали слезы.

Рота гуськомъ потянулась отдать послѣдній долгъ павшему товарищу. Картина была тяжелая, удручающая, и я, понимая, что все это неладно, и что этого, собственно говоря, быть не должно, началъ было поторапливать, но, видя, что уже ничего не подѣлаешь, отошелъ въ сторону и натолкнулся на рыдавшаго Шухардина.

— Ну, раз… ну, развѣ можно ко всему этому привыкнуть? — шепталъ онъ, конвульсивно вздрагивая отъ подергивающихъ его рыданій.

— Что вы, что вы, голубчикъ! Да полноте… — началъ я его успокоивать, но Шухардинъ совсѣмъ какъ-то по-дѣтски положилъ ко мнѣ на грудь свою бѣлокурую голову и продолжалъ плакать.

Я крикнулъ деньщику, чтобы онъ далъ поскорѣе воды. Выпивъ нѣсколько глотковъ, подпоручикъ началъ понемногу успокоиваться.

— Нѣтъ, слушайте, неужели люди привыкаютъ и къ этому? — спрашивалъ онъ меня, изрѣдка еще всхлипывая.

— Конечно, могутъ, голубчикъ! Къ чему не привыкаетъ человѣкъ! А у васъ просто нервы разстроены отъ безсонной ночи и отъ всякихъ воспоминаній. Пойдемте-ка, закусимъ лучше, да проглотите глотокъ вина, это подкрѣпитъ васъ, — и я взялъ его за руку и повелъ, какъ послушнаго ребенка къ моей буркѣ, на которой былъ разложенъ завтракъ.

Тѣло Кузнецова уже унесли, и солдаты снова разбрелись по кучками, но разговоръ между ними былъ уже сдержаннѣе. Говорили вполголоса. Никто не спалъ.

Шухардинъ покорно усѣлся со мной рядомъ, но отъ пищи и вина отказался. Я, скрѣпивъ сердце, принялся завтракать.

— Холодно, холодно… масла налей! — вдругъ тихо прошепталъ Шухардинъ, обращаясь куда-то въ пространство. — Что-же собственно хотѣлъ онъ этимъ сказать?

— Да развѣ можно рѣшить, что говорятъ люди въ бреду? — замѣтилъ я ему, невольно улыбнувшись.

Шухардинъ замолчалъ и какъ-то насупился.

VII

Черезъ четверть часа я замѣтилъ подъѣзжавшаго къ нашей ротѣ батальоннаго командира и всталъ къ нему навстрѣчу…

— Что у васъ тутъ случилось? Гдѣ ротный командиръ? — еще издали кричалъ онъ своимъ непріятнымъ, визгливымъ голосомъ.

— За ротнаго командира я, г. маіоръ! — отрапортовалъ я ему, прикладывая руку къ козырьку.

— А гдѣ-же Алексѣй Иванычъ?

— Капитанъ еще съ вечера ушелъ съ охотниками на вылазку и сдалъ временно роту мнѣ.

— Ахъ, да, да, я и забылъ совсѣмъ, — спохватился маіоръ, неловко брюхомъ слѣзая съ лошади. — Что это у васъ тутъ люди толпились?

— Убитъ рядовой Кузнецовъ, такъ помогали укладывать на носилки!

О сценѣ прощанья я благоразумно умолчалъ, зная, что батальонеръ — не охотникъ до всякихъ нѣжностей.

— Что-же его наповалъ? — переспросилъ онъ меня, неуклюже переваливаясь на своихъ короткихъ и толстыхъ ножкахъ.

— Нѣтъ, нѣсколько минутъ еще жилъ.

— А! — протянулъ маіоръ и, махнувъ рукой приподнявшемуся Шухардину, сталъ кряхтя опускаться на мою бурку.

— Что это вы, кажется, начинаете завтракать? — освѣдомился маіоръ, глядя на выложенныя закуски.

— Завтракаемъ, г. маіоръ. Не угодно-ли? — предложилъ я.

— Что-жь, пожалуй… Отчего малость не перекусить, — и, не ожидая ужь дальнѣйшихъ предложеній, онъ безцеремонно принялся за мясо и сыръ, аппетитно чавкая и похрустывая зубами.

— А вы, поручикъ, какой роты? — обратился онъ къ Шухардину, наливая себѣ вина.

— Третьей роты, г. маіоръ, — отвѣтилъ тотъ.

— А, перваго батальона! То-то я васъ не знаю.

— Да онъ всего еще третій день въ отрядѣ, — вставилъ я.

— А фамилья какъ?

— Шухардинъ.

— А! Изъ Питера, вѣрно… За орденами пріѣхали?

Шухардинъ сконфузился.

— Ну, чтожь, ничего… ничего… будемъ знакомы, — ободрилъ его маіоръ, протягивая свою жирную руку.

— А здорово они сегодня палятъ! — заговорилъ опять мой начальникъ, глотая кусокъ за кускомъ и потягивая вино.

— А что уронъ есть? — спросилъ я.

— Убитыхъ трое: у васъ вотъ одинъ, да у Петра Михѣича двое; а раненыхъ человѣкъ семь, кажется… въ этомъ родѣ что-то. А у Петра Михѣича въ ротѣ одному обѣ ступни отрѣзало. Да вѣдь чисто какъ, словно бритвой! Такъ и взвился на воздухъ, когда его шарахнуло… Я тамъ былъ въ это время… Ловко угодило.

Я замѣтилъ, что цинично-холодный тонъ батальонера раздражаетъ Шухардина. Но ужь таково было свойство нашего толстаго маіора — дѣйствовать на нервы и не такимъ впечатлительнымъ натурамъ, какъ у бѣлокураго подпоручика.

— А который теперь часъ? — обратился онъ ко мнѣ.

Я посмотрѣлъ на часы. Было всего только половина перваго.

— Э! Время-то какъ тянется. Соснуть развѣ? Роты всѣ объѣхалъ… Это ваша бурка?

— Моя, г. маіоръ!

— Такъ вотъ что — я прилягу… Да тутъ, можетъ быть, мой адъютантъ подъѣдетъ, такъ вы скажите, чтобы безъ особой надобности не будилъ.

Нечего было дѣлать, приходилось уступить мѣсто начальнику. Мы съ Шухардинымъ встали и отошли шаговъ на двадцать въ сторону.

— А что вы, поручикъ, въ карты не играете? — крикнулъ маіоръ намъ вслѣдъ.

— Кого это онъ? — спросилъ Шухардинъ.

— Конечно, васъ, потому что про меня-то онъ знаетъ, что я не играю.

Шухардинъ повернулся и отвѣтилъ отрицательно.

— Какой непріятный господинъ, — началъ Шухардинъ, усаживаясь около меня на какой-то старый станокъ осаднаго орудія.

— Да, не изъ симпатичныхъ и я вамъ совѣтую отъ него подальше.

— А что?

— Да такъ ужь натура такая, чѣмъ вы съ нимъ лучше, тѣмъ хуже онъ, а вѣдь, при случаѣ, оборвать не съумѣете…

— Онъ русскій?

— Нѣтъ, армянинъ — Карабеговъ.

— А знаете что, — началъ послѣ небольшого молчанія Шухардинъ, — меня ужасъ беретъ!

«Да, ну что это все»… — хотѣлъ было я возразить, но поручикъ нервно и съ нѣкоторымъ раздраженіемъ перебилъ меня:

— Ахъ, не утѣшайте, пожалуйста… вѣдь я ясно вижу, что я трусъ… Вотъ я сейчасъ смотрю на васъ, на этого толстяка Карабегова, и мнѣ ясно… Вы оба какъ-то удивительно спокойно относитесь къ этому грохоту и реву орудій, а у меня передъ каждой гранатой сердце замираетъ! Нѣтъ, я положительно не могу… мнѣ кажется, я съ ума сойду отъ этого постояннаго страха…

— Да вы нервы-то заберите въ руки… Вѣдь боимся и мы, всѣ боятся, только не надо этого показывать, самому себѣ показывать не надо…

— Ахъ, хорошо вамъ разсуждать, а я не могу… мнѣ вотъ все кажется, что это въ меня… Господи, хоть-бы ранили поскорѣй — все бы легче было. Да что это они участили какъ!

Канонада вокругъ насъ дѣйствительно все разгоралась и разгоралась. Ежеминутно то съ ихъ то съ нашей стороны тамъ и сямъ взвивалось облачко бѣлаго дыму и звенящій ревъ орудій потрясалъ воздухъ; даже такого обстрѣленнаго воробья, какъ маіоръ Карабеговъ и того, очевидно, безпокоила эта учащенная стрѣльба: онъ ворочался съ боку на бокъ и, поднимая по временамъ голову, прислушивался.

— Послушайте, а что если меня въ ротѣ хватятся? — вдругъ спросилъ Шухардинъ.

— А ваша рота гдѣ расположена?

— Да тутъ недалеко… сейчасъ-же позади вашей.

— Ну, если позади, такъ не бѣда — безъ васъ не уйдетъ, да и некуда…

— А вдругъ что случится — вѣдь вонъ какую пальбу подняли…

— Нѣтъ, это вещь обыкновенная, въ эти часы всегда пальба усиливается… Да вѣдь вы ротному-то сказали, куда пошли?

— Какъ-же, какъ-же…

— Ну, такъ ничего, посидите еще съ часокъ. Только вотъ напрасно вы не закусили ничего — это-бы васъ много успокоило…

— Ахъ, нѣтъ, не могу я ѣсть… кусокъ въ горло не полѣзетъ…

Шухардинъ вынулъ было папиросу, закурилъ, но тотчасъ-же и бросилъ.

— Даже курить не могу — во рту горечь какая-то… Нѣтъ, слушайте… неужели… неужели это еще долго продолжаться будетъ?

Я положительно не зналъ, что мнѣ и дѣлать. Видимо, нервы у него расходились во всю, а при подобныхъ обстоятельствахъ съ ними шутки плохія. Чтобы отвлечь какъ-нибудь его вниманіе, я напомнилъ ему обѣщаніе прочитать мнѣ письмо его жены. Шухардинъ при этомъ напоминаніи немного оживился. Разстегнувъ мундиръ, онъ вынулъ изъ небольшого бумажника дорогое для него письмо.

— Вотъ слушайте, — началъ онъ. — «Дорогой мой, ненаглядный мой Юрій… Я получила отъ тебя уже шесть писемъ. Ты не можешь вообразить»… Нѣтъ, я не могу читать… положительно не могу!.. Читайте сами… Только вслухъ, пожалуйста, вслухъ. Вѣдь вы разберете — довольно разборчиво написано!

Рука его, когда онъ передавалъ мнѣ письмо, дрожала. Я началъ читать. Письмо было полно самыхъ страстныхъ, самыхъ пламенныхъ увѣреній. Кое-гдѣ проглядывало желаніе ободрить дорогого человѣка на предстоящій ему тяжелый подвигъ… Слышались жалобы на безвременную разлуку… но надо всѣмъ преобладали успокаиваніе и увѣреніе въ неизмѣнной любви… Общія тонъ письма давалъ отчасти понять, что молодой мужъ не со спокойнымъ сердцемъ, не вполнѣ увѣреннымъ въ любви своей жены разставался съ нею. Очевидно, язва сомнѣнія еще до разлуки завелась въ его сердцѣ. Основательны-ли были его сомнѣнія, или нѣтъ — судить было трудно.

Когда я кончилъ чтеніе и взглянулъ на Шухардина — онъ плакалъ. Со слезами миновала и сухая гроза и ему замѣтно стало легче. Онъ уже не такъ мучительно замиралъ при пролетѣ чрезъ наши головы непріятельскихъ снарядовъ.

— Вы видите, видите, — залепеталъ онъ сквозь слезы, — какая она чудная, какая милая и какъ любитъ меня!.. А у меня такой отвратительный характеръ — я все не вѣрилъ, сомнѣвался въ ея любви… все подозрѣвалъ… Съ одной стороны мнѣ казалось, что я не достоинъ подобнаго счастія, а съ другой — очень ужь глубоко запала мнѣ въ душу та холодность, съ которой она отвернулась отъ меня послѣ ссоры съ Кубовичемъ. Но теперь… теперь я безусловно вѣрю ей и она одна поддерживаетъ меня… Посмотрите… посмотрите, какъ она хороша!

И Шухардинъ быстро вытащилъ изъ кармана тотъ-же бумажникъ и раскрылъ его. Тамъ, за стекломъ, былъ вдѣланъ небольшой фотографическій портретъ молодой и дѣйствительно прекрасной женщины. Свѣжее личико смотрѣло бойко и вызывающе… Слегка прищуренные глазки улыбались, губки пухленькія, прекраснаго рисунка, такъ и просили поцѣлуя. Для Шухардина она мнѣ показалось почему-то слишкомъ блестящей.

— Не правда-ли? а? — вопросительно глядя на меня, шепталъ онъ.

— Да, удивительно хороша! Удивительно! — подтвердилъ я.

— А добрая-то какая, просто ангелъ! Я не знаю… ну, развѣ я стою подобнаго счастія? — и онъ, взявъ у меня бумажникъ изъ рукъ, благоговѣйно приложился къ стеклу мокрыми отъ слезъ губами.

— Слушайте, я ей напишу про васъ… сегодня-же напишу… — продолжалъ онъ, не выпуская изъ рукъ портрета. — Знаете, вы мнѣ совсѣмъ какимъ-то роднымъ стали… Безъ васъ я положительно съ ума-бы сошелъ… Голубчикъ, можно мнѣ всегда разсчитывать на вашу дружбу?

— Спасибо вамъ, конечно… конечно, можете быть вполнѣ увѣрены…

Шухардинъ крѣпко схватилъ меня за руку и потянулся ко мнѣ всѣмъ своимъ туловищемъ, я тоже невольно наклонился къ нему, чтобы запечатлѣть нашу дружбу братскимъ поцѣлуемъ, но въ это время изъ-за бугра выѣхала группа всадниковъ. То былъ траншей-маіоръ, полковникъ графъ Г., въ сопровожденіи нашего командира полка Ковалева и еще нѣсколькихъ офицеровъ. Мы оба вскочили на ноги, и Шухардинъ, спрятавъ бумажникъ, началъ торопливо застегивать мундиръ.

Графъ Г. ѣхалъ на небольшомъ сѣромъ иноходцѣ. Длинный кавказскій сюртукъ ловко обхватывалъ его стройный сухощавый станъ. Изъ-подъ маленькой бѣлой папахи выглядывало загорѣлое худое лицо съ рѣдкой темнорусой бородкой. Безконечно добрые, темные глаза графа смотрѣли на всѣхъ какъ-то необычайно любовно и ободряюще.

— Здравствуйте, господа! — поздоровался онъ, поровнявшись съ нами и задерживая своего иноходца.

— У васъ, кажется, въ ротѣ убитые есть? — обратился онъ ко мнѣ.

— Такъ точно, ваше сіятельство — одинъ рядовой! — отрапортовалъ я.

— А раненыхъ?

— Раненыхъ нѣтъ!

— Да, сегодня денекъ тяжелый выпалъ! — заговорилъ онъ своимъ нѣсколько охриплымъ отъ безсонныхъ трудовыхъ ночей голосомъ, — и въ пѣхотѣ, и въ артиллеріи! вездѣ уронъ значительный.

— Артиллерія что! — артиллерія все-таки дѣйствуетъ, — вступилъ въ разговоръ нашъ добродушный полковникъ Ковалевъ, — а вотъ пассивное положеніе пѣхоты… вотъ что ужасно!

Графъ вздохнулъ, не мѣняя, впрочемъ, своего бодраго и веселаго выраженія лица.

— Будемъ надѣяться, Николай Ивановичъ, что это протянется уже недолго! — замѣтилъ онъ на слова полковника, слегка махнувъ рукой по направленію къ непріятелю.

— А, почтеннѣйшій маіоръ! — крикнулъ графъ, замѣчая торопливо подходившаго къ нему Карабегова.

Толстый маіоръ, очевидно, сейчасъ только проснулся, его жирное, круглое лицо было помято и сюртукъ второпяхъ застегнутъ на-косо.

— Здравствуйте, ваше сіятельство! — пыхтя и отдуваясь, заговорилъ баталіонеръ, — а вы все изволите на показъ туркамъ разъѣзжать.

— Какъ т. е. на показъ?

— Да, помилуйте, такой группой ѣздите! вѣдь, они, поди, оттуда наблюдаютъ за вашей бѣлой папахой… Укокошутъ они васъ, тогда мы съ кѣмъ останемся?

— Авось не укокошутъ! — улыбнулся графъ.

У маіора Карабегова была особенная манера говоритъ съ начальствомъ: свои всегда льстивыя рѣчи онъ умѣлъ облекать въ какую-то умышленно грубоватую форму. Результата онъ этимъ достигалъ самаго для себя благопріятнаго. Начальство всегда благоволило къ потѣшному толстяку; хорошо-же его знали только подчиненные.

— А вы какой роты, поручикъ? — обратился полковникъ Ковалевъ къ Шухардину, предварительно пристально въ него всмотрѣвшись.

— Третьей роты, г. полковникъ, — отвѣтилъ тотъ.

— А, вновь прибывшій… Шухардинъ, кажется? Такъ какъ-же это вы, батюшка, отъ своей роты ушли?..

Шухардинъ вспыхнулъ.

— Я спрашивалъ… у ротнаго командира… онъ сказалъ… — несвязно заговорилъ онъ…

— Да нѣтъ, этого, батюшка, нельзя… вѣдь мы здѣсь не на маневрахъ, а въ бою-съ! Извольте къ своей части отправиться! Не хорошо-съ! Не хорошо-съ!

Окончательно сконфуженный, Шухардинъ неловко повернулся и, не отнимая руки отъ козырька, неровнымъ шагомъ пошелъ къ своей ротѣ. Мнѣ стало его вдругъ невыносимо жаль. По лицу графа Г. при этой сценѣ пробѣжала какая-то болѣзненная гримаска и что-то въ родѣ легкаго упрека мелькнуло въ его глазахъ. Потомъ, снова улыбнувшись маіору Карабегову, онъ не ударилъ, а погладилъ только слегка кавказской нагайкой своего иноходца и тронулся дальше.

— До свиданія, поручикъ! — какъ-то особенно вѣжливо простился онъ при этомъ со мной.

Вся группа всадниковъ ровнымъ и скорымъ шагомъ послѣдовала за нимъ. Проѣзжая мимо солдатъ, графъ не здоровался съ ними громко, а только едва замѣтно кивалъ имъ головой. И всѣ они, какъ одинъ человѣкъ, понимали значеніе этого кивка и любовными, почти восторженными глазами провожали «своего» графа. Ежедневно, а иногда даже по нѣскольку разъ въ день, объѣзжалъ Г. такимъ образомъ томившіяся отъ бездѣлья въ траншеяхъ роты и послѣ каждаго его объѣзда становилось какъ-то легче: казалось, что и стрѣльба становилась тише, и не такъ пугали людей разрывавшіяся по близости гранаты. И не то, чтобы онъ успокаивалъ ихъ какими-нибудь рѣчами, называлъ «молодцами» или благодарилъ за службу; нѣтъ, иной разъ онъ просто молча проѣдетъ, кивнетъ только головой, да обведетъ ихъ всѣхъ своими добрыми выразительными глазами, и отлично понимали люди, что этотъ любитъ ихъ и при случаѣ «не выдастъ».

— Напрѣло юнцу-то отъ «дѣдушки»! — заговорилъ сзади меня Карабеговъ, когда всадники отъѣхали на значительное разстояніе.

Дѣдушкой звали нашего командира полка, человѣка крайне добродушнаго, но взбалмошнаго и иногда любившаго напускать на себя несвойственную ему строгость.

Я ничего не отвѣтилъ маіору: очень ужь мнѣ противнымъ показался тотъ злорадный тонъ, съ которымъ были сказаны эти слова. «И чего радуешься?» — подумалъ я, отходя къ ротѣ. Вскорѣ вслѣдъ за графомъ уѣхалъ и батальонный командиръ.

Потянулся скучный, однообразный день. Канонада мало-по-малу стихала. Впрочемъ, передъ самымъ вечеромъ, у меня въ ротѣ ранили еще двоихъ; но на этотъ разъ такъ легко, что они оба безъ посторонней помощи сами отправились на перевязочный пунктъ.

Смѣнившись поздно ночью и вернувшись уже къ себѣ въ лагерь, я вспомнилъ, что завтра утромъ я долженъ ѣхать въ Александрополь и что я забылъ взять у Шухардина записку къ станціонному смотрителю для выдачи мнѣ его вещей. Набросавъ нѣсколько словъ на какомъ-то обрывкѣ, я послалъ деньщика въ первый батальонъ. Черезъ четверть часа, когда я уже лежалъ въ постели и предвкушалъ всю сладость предстоящаго отдыха, мой Василій подалъ мнѣ визитную карточку. На ней очень неразборчивымъ почеркомъ значилось, что «предъявитель сего имѣетъ право получить вещи поручика Шухардина», а пониже этого было приписано: «а у меня лихорадка».

VIII

Въ Александрополѣ, сверхъ моего ожиданія и къ превеликой моей радости, продержали меня цѣлыхъ трое сутокъ, такъ что я имѣлъ случай въ волю отдохнуть и нѣсколько «отойти» отъ отрядной жизни. Наконецъ, насталъ день отъѣзда и я, взявъ у станціоннаго смотрителя скрипку, одѣяло и еще нѣсколько мелкихъ вещей Шухардина, выѣхалъ къ своему полку. Шухардина я нашелъ значительно похудѣвшимъ и въ страшно уныломъ расположеніи духа. Даже скрипка его какъ-то не особенно обрадовала. Взявъ ее у меня съ рукъ на руки, онъ слегка потрогалъ струны и, проговоривъ только: «ишь какъ разстроена!» снова положилъ ее въ футляръ.

— Однако, незамѣтно, чтобы вы сильно о ней соскучились! — замѣтилъ я при этомъ.

— Ахъ, батенька, неладное что-то со мной творится, — отвѣтилъ онъ мнѣ, печально опуская голову.

— Да полноте, ну, съ чего вы это унывать-то вздумали? Лихорадка, что-ли, васъ мучаетъ?

— Нѣтъ, просто какъ-то скучно! — проговорилъ Шухардинъ, глядя куда-то въ пространство.

— Такъ вотъ поиграйте на скрипочкѣ — веселѣе будетъ…

— Ахъ, не до скрипки мнѣ…

Я не настаивалъ, и Шухардинъ, взявъ подъ мышку футляръ, пожалъ мнѣ руку и отправился къ себѣ въ батальонъ.

Обстоятельства сложились такъ, что мы съ нимъ не видались еще дня два. Наконецъ, на третій день онъ вдругъ приходитъ ко мнѣ такой радостный, сіяющій.

— А я съ доброй вѣстью! — говоритъ.

— Что такое?

— Отъ Сони письмо получилъ.

— Ну, и слава Богу.

— Хотите прочитаю?

— Пожалуйста.

Шухардинъ началъ читать какъ-то особенно, словно прислушиваясь къ нѣкоторымъ словамъ и на значительныхъ мѣстахъ дѣлая остановки. По всему было замѣтно, что письмо это онъ знаетъ отъ строки до строки наизусть. Содержаніе его почти ничѣмъ не разнилось отъ предъидущаго, даже фразы попадались цѣликомъ тѣ же самыя, только общій тонъ сдѣлался какъ-будто чуточку похолоднѣе, но такъ незначительно, что влюбленный мужъ и не замѣчалъ этого. Послѣ чтенія письма, Шухардинъ предложилъ мнѣ идти закусить въ ресторанъ Шарлотты Карловны.

— А я, знаете, каждый день пишу Сонѣ, — сообщалъ онъ мнѣ дорогой, — все мое житье-бытье описываю; конечно, только не въ настоящихъ краскахъ, а значительно порозовѣе — потому что, зачѣмъ огорчать ее тамъ особенно? Пусть думаетъ, что хорошо мнѣ здѣсь.

Когда мы вошли въ знакомый уже наметъ, то къ моему немалому удивленію Елизавета Ѳедоровна, встрѣтившая насъ при самомъ входѣ, очень привѣтливо поздоровалась съ моимъ спутникомъ.

— Да вы никакъ ужь знакомы? — спросилъ я его.

— Какъ-же! Какъ-же! — весело улыбаясь, началъ подпоручикъ, — познакомились! Дѣло такое вышло. Я, видите-ли, съ ней какъ-то совершенно случайно на-дняхъ заговорилъ по-нѣмецки. Она этому очень обрадовалась и впродолженіе всего обѣда очень любезно переговаривалась со мной. А когда я пришелъ сюда вчера вечеромъ, то сообщила мнѣ, что у нея есть до меня просьба. Оказалось, что ей нужно было написать письмо на родину. Сама она писать не умѣетъ… Я, конечно, охотно согласился и вотъ мы отправились съ нею въ маленькую кухню, гдѣ она принялась диктовать мнѣ посланіе своему жениху.

— Жениху? — переспросилъ я.

— Да! У нея есть женихъ — какой-то Готлибъ Шмецке, ремесленникъ въ Ригѣ. Ну, вотъ теперь и она, и ея мутерхенъ^[5] стали со мной чрезвычайно любезны. Вчера даже кофеемъ съ баранками напоили и ничего за это взять не пожелали… Просятъ, чтобы я къ нимъ иногда въ гости заходилъ — потѣха! Матушка ея особенно любезна; увѣряетъ, что еслибы сынъ ея Карлъ не умеръ преждевременно, то теперь былъ-бы такимъ-же молодцомъ, какъ и я.

Въ продолженіе всего завтрака бѣлобрысая Елизавета Ѳедоровна часто переговаривалась съ Шухардинымъ, конечно на нѣмецкомъ языкѣ, и при этомъ очень привѣтливо улыбалась.

Но къ концу обѣда подъѣхалъ опять щеголеватый Грачевъ со своими спутниками и вниманіе молодой нѣмки всецѣло было отвлечено въ другую сторону.

Когда мы выходили изъ намета, я замѣтилъ, что усатый штабъ-ротмистръ проводилъ Шухардина какимъ-то страннымъ, пристальнымъ взглядомъ и глаза его при этомъ, какъ мнѣ показалось, слегка подсмѣивались.

IX

Прошло еще дней восемь. Дѣла шли своимъ порядкомъ. Полкъ нашъ еще два раза побывалъ въ траншеяхъ и хотя тамъ мнѣ Шухардина видѣть не удавалось, но онъ сообщалъ мнѣ, что теперь ужь онъ значительно меньше страдаетъ при грохотѣ непріятельскихъ гранатъ. За это-же время отъ Сони было получено три письма, которыя неизмѣнно прочитывались мнѣ. Въ письмахъ этихъ новаго тоже ничего не было, тѣ-же клятвы, увѣренія и успокаиванья и та-же, какъ мнѣ казалось, слегка искусственно подогрѣваемая любовь свѣтской дамочки. Дружба молодого подпоручика къ нѣмкамъ замѣтно крѣпла. Ежедневно посѣщалъ онъ ихъ ресторанъ и бесѣдовалъ то съ матерью, то съ дочерью и писалъ для нихъ письма на родину. Очевидно, его подкупала заочная любовь Елизаветы Ѳедоровны къ ея далекому жениху и, вслѣдствіе этого, онъ видѣлъ въ ней какъ-бы товарища по страданіямъ, создаваемымъ разлукой. Про нее Шухардинъ отзывался ужь теперь, что она очень милая дѣвушка, съ любящимъ сердцемъ и положительно не вѣрилъ никакихъ толкамъ объ ея поведеніи, называя ихъ просто сплетнями. Онъ даже слегка повздорилъ съ длиннымъ Валицкимъ, когда тотъ заочно отозвался о молодой нѣмкѣ со свойственной ему циничной откровенностью. Ежедневные визиты въ ресторанъ Шарлотты Карловны штабъ-ротмистра Грачева и особенное вниманіе, оказываемое ему тамъ, для Шухардина было нисколько не убѣдительно.

На девятый день послѣ моего возвращенія изъ Александрополя, по лагерю пробѣжалъ слухъ, что мы снимаемся съ насиженнаго мѣста и, оставляя крѣпость К., отходимъ назадъ, поближе къ русской границѣ. И дѣйствительно, къ вечеру уже былъ отданъ приказъ о выступленіи, а на другой день, едва забрежжилъ свѣтъ, полки тронулись.

Въ самый часъ отступленія, мнѣ пришлось встрѣтиться съ графомъ Г. Грустный, понуренный ѣхалъ онъ на своемъ сѣромъ иноходцѣ. Поровнявшись съ нимъ, я позволилъ себѣ окликнуть его:

— Имѣю честь кланяться, ваше сіятельство, — проговорилъ я, прикладывая руку къ козырьку.

— А, здравствуйте! — отвѣтилъ онъ, разсѣянно вскидывая на меня своими темно-сѣрыми глазами.

— А мы наше дѣло-то бросаемъ?

— Да, бросаемъ, — подтвердилъ онъ и потомъ, помолчавъ немного, прибавилъ увѣреннымъ голосомъ, — но я все-таки тамъ буду, живой или мертвый, но буду.

— Иль со щитомъ, иль на щитѣ!.. — улыбнулся я.

Слова эти, на горе всей русской арміи, оказались пророческими: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ нашъ обожаемый графъ былъ буквально внесенъ туда на непріятельскихъ штыкахъ.

Переходъ, сдѣланный нами, былъ не великъ и не утомителенъ. На новыхъ мѣстахъ мы сейчасъ такъ-же освоились и устроились, какъ и на только-что нами покинутыхъ. Дня три-четыре прошли въ полномъ бездѣйствіи. Но въ это время въ нашемъ полку произошло нѣкоторое передвиженіе: мой ротный командиръ былъ назначенъ командовать батальономъ на мѣсто одного заболѣвшаго штабъ-офицера, я принялъ его роту, а въ субалтерны ко мнѣ былъ переведенъ подпоручикъ Шухардинъ. Радостный и сіяющій прибѣжалъ онъ ко мнѣ сообщить эту пріятную новость. Я-же, по правдѣ сказать, радовался гораздо менѣе: зная впечатлительную и нервную натуру Юрія Николаевича, я предполагалъ, что, въ случаѣ серьезнаго дѣла, съ нимъ будетъ не мало хлопотъ; а серьезнаго дѣла мы ждали съ часу на часъ и, какъ оказалось, ждали не безъ основанія.

На другой-же день моего командованія ротой, всѣ войска были подняты по тревогѣ и усиленнымъ маршемъ двинуты навстрѣчу наступавшему на насъ непріятелю. Послѣ безсонной ночи, проведенной на ногахъ, мы на разсвѣтѣ, наконецъ, сошлись съ нимъ лицомъ къ лицу. Грянуло два-три первыхъ пушечныхъ выстрѣла и вслѣдъ за этимъ вся окрестность задрожала отъ адской канонады. До полудня нашъ батальонъ стоялъ еще въ резервѣ, но потому его велѣно было двинуть впередъ и разсыпать въ цѣпь.

На Шухардина было жутко смотрѣть: онъ былъ блѣденъ, какъ полотно; говорить онъ уже не могъ, зубы его стучали, подбородокъ дрожалъ, ноги ему плохо повиновались. На бѣду толстый Карабеговъ замѣтилъ его угнетенное состояніе и, вмѣсто того, чтобы ласковымъ словомъ ободрить молодого человѣка, началъ глумиться надъ нимъ, называя его робкой институточкой и увѣряя, что Шухардинъ охотно-бы теперь помѣнялся ролями съ Шарлоттой Карловной и согласился-бы жарить шнитцели и бифштексы. Бѣдный подпоручикъ былъ такъ взволнованъ, что даже не понималъ, что надъ нимъ смѣются и только умоляюще взглядывалъ то на меня, то на нашего стараго фельдфебеля. Я не вытерпѣлъ и довольно рѣзко замѣтилъ Карабегову, что подобнымъ глумленіемъ онъ преждевременно уложитъ моего субалтерна. Тотъ посмотрѣлъ на меня злыми глазами, но смолчалъ и отъѣхалъ онъ нашей роты. Но тутъ надъ Шухардинымъ разразился новый, еще болѣе жестокій ударъ. Къ нашему батальону подскакалъ штабъ-ротмистръ Грачевъ и, передавъ Карабегову какое-то приказаніе, поровнялся съ моей ротой. Вдругъ сѣрые глаза его блеснули холодной усмѣшкой.

— А, господинъ Шухардинъ, вотъ вы гдѣ! — крикнулъ онъ увидавъ подпоручика.

Тотъ робко взглянулъ на него, видимо еще не понимая хорошенько, кто это его называетъ по фамиліи…

— Ну, какъ вы себя чувствуете? — продолжалъ Грачевъ, осаживая своего карабаха.

— Ужасно! Ужасно! — совершенно безсознательно пролепеталъ Шухардинъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

— А! Ужасно! — подхватилъ вдругъ Грачевъ, разражаясь громкимъ хохотомъ. — Ну, это, пожалуй, не особенно понравится вашему сопернику Кубовичу и ему придется еще…

— Что?! Что онъ говоритъ? — вскрикнулъ Шухардинъ, покачнувшись и едва не падая подъ ноги наступавшей роты.

— Да вотъ говорю, что мнѣ придется написать Кубовичу, что вы трусу празднуете, — не унимался Грачевъ.

Это было ужь черезъ-чуръ — я, отдѣлившись отъ строя и подойдя къ самому его стремени, холоднымъ, но рѣзкимъ голосомъ произнесъ:

— Не угодно-ли вамъ, господинъ ротмистръ, сію-же минуту отъѣхать отъ моей роты!.. Ваша выходка и непозволительна, и неумѣстна!.. Слышите, отъѣзжайте-же немедленно! — и я, схвативши за узду его коня, повернулъ его въ сторону…

— Оставьте мою лошадь! какъ вы смѣете! — огрызнулся было Грачевъ.

Но я, не давъ ему договорить, почти крикнулъ на него:

— Прочь! сію минуту прочь! Послѣ вы можете отъ меня требовать чего угодно, а здѣсь не мѣсто!..

Грачевъ поблѣднѣлъ и, закусивъ губы, прошепталъ какую-то фразу, но немедленно отъѣхалъ въ сторону, не утерпѣвъ, впрочемъ, крикнуть издали Шухардину:

— Помните, что за вами слѣдятъ.

Когда я вернулся къ ротѣ, ко мнѣ бросился было Шухардинъ:

— Голубчикъ! — залепеталъ онъ, — голубчикъ…

— Не угодно-ли вамъ идти на свое мѣсто, господинъ поручикъ! — холодно оборвалъ я его.

Рота шла спокойно и увѣренно, какъ на парадѣ, отбивая шагъ. Люди, очевидно, понимали, что между господами офицерами произошло что-то неладное, но и виду не подавали, что они замѣчаютъ это. Лица у всѣхъ были серьезныя, почти грозныя, глаза сурово смотрѣли куда-то вдаль…

Пройдя съ четверть версты, батальонъ, подъ градомъ осыпавшихъ его пуль, началъ разсыпаться въ цѣпь, продолжая наступленіе.

Въ цѣпи Шухардинъ опять подошелъ ко мнѣ, но на этотъ разъ было замѣтно, что онъ употребилъ всѣ усилія, чтобы привести себя въ порядокъ; хотя лицо его было по прежнему блѣдно, но голосъ, когда онъ заговорилъ со мной, звучалъ уже несравненно увѣреннѣе и спокойнѣй.

— Извините меня, пожалуйста, я понимаю, что велъ себя недостойнымъ образомъ, но я постараюсь смыть съ себя это невольное малодушіе! — проговорилъ онъ, глядя мнѣ прямо въ глаза.

Я ничего не нашелся отвѣтить ему и только крѣпко пожалъ протянутую руку. Да, впрочемъ, разговаривать было и некогда: огонь все усиливался и усиливался и съ каждымъ шагомъ почти кого-нибудь выбивало изъ строя.

Наконецъ, цѣпь остановили и я приказалъ людямъ ложиться и открыть огонь. Наши стрѣляли рѣдко, но чувствовалось, что ни одна пуля не посылалась зря, тогда какъ турки безтолково сыпали, какъ горохомъ. Я обходилъ цѣпь, подбадривая и давая совѣты солдатамъ. То-же самое дѣлалъ и Шухардинъ.

— А что, поручикъ, — обратился онъ вдругъ ко мнѣ, сойдясь посрединѣ цѣпи, — не аттаковать-ли намъ вонъ эту балочку — положеніе-то очень удобное! А?

Я взглянулъ на него: блѣденъ, но совершенно спокоенъ, слегка даже улыбается. Не успѣлъ я ему отвѣтить что-нибудь, какъ на насъ наскакалъ растерянный и даже какъ-будто растрепанный адъютантикъ.

— Приказано… аттаковать… цѣпь… вотъ балку налѣво… скорѣе!.. — прокартавилъ онъ, страшно запыхавшись и, круто повернувъ свою вскидывавшую задомъ гнѣдую кобылу, поскакалъ обратно.

Шухардинъ торопливо побѣжалъ къ своему мѣсту. Я поднялъ цѣпь и быстрымъ шагомъ тронулъ впередъ. Турки, залегшіе въ балочкѣ, какъ видно, поняли нашъ маневръ, потому что открыли по намъ адскій огонь. Рота невольно сама все прибавляла шагу. Трескъ и гулъ невыразимый; на каждомъ шагу почти кто-нибудь падаетъ съ крикомъ и стономъ… Кровь у меня въ вискахъ страшно стучитъ и я чувствую, что мнѣ никакими силами, кажется, теперь не разжать все болѣе и болѣе стискивающихся зубовъ… А въ головѣ вертится мысль, что вотъ сейчасъ… сейчасъ я закричу ура… еще шаговъ пятьдесятъ — надо считать…

Вдругъ вся рота бросилась впередъ и заревѣла что-то гулкое, протяжное и болѣзненное, — это было ура! Его закричали, какъ показалось мнѣ, немного преждевременно, но я бѣжалъ вмѣстѣ съ ротой и старался какъ можно громче кричать: «а-а-а!!» Впереди насъ, сквозь густую пелену порохового дыма, замелькали люди. Красныя фески какъ-то суетливо копошились, подпрыгивали и бѣжали. Какой-то солдатъ въ турецкомъ мундирѣ наискось полетѣлъ ко мнѣ подъ ноги, я чуть не упалъ на него… Но вотъ я вижу, что наши быстро начинаютъ ложиться, а турки мелькаютъ уже на значительномъ разстояніи… Я понимаю, что это значитъ и знаю, что мнѣ нужно что-то скомандовать, но никакъ не могу вспомнить, что именно… А шагахъ въ двадцати отъ меня идетъ еще какая-то глухая борьба… Я бросаюсь туда — оказывается, наши ложиться и не думали, а это они спрыгиваютъ въ какую-то канавку… Вонъ Шухардинъ, онъ какъ-то странно мечется и кричитъ… Надо остановить роту… турокъ уже нѣтъ болѣе въ балкѣ — они всѣ выбиты, или перебиты… Люди начинаютъ стрѣлять по убѣгающимъ туркамъ… Очевидно, мы «побѣдили»… Мнѣ почему-то дѣлается весело…

— Подпоручика ранили! — говоритъ мнѣ старикъ-фельдфебель.

— Гдѣ?

Я бѣгу къ нему и тутъ только замѣчаю, что день солнечный, жаркій и въ воздухѣ душно…

Шухардинъ лежитъ на землѣ, около него солдатъ на колѣняхъ…

— Ранили? — спрашиваю я.

— Да, да, — довольно громко, отвѣчаетъ онъ, — легко, кажется…

Лицо у него потное и закоптѣлое, но, какъ мнѣ кажется, совершенно здоровое… Я хочу ему что-то сказать, но вижу что рота опять двинулась впередъ.

— Наступаютъ наши! велѣно по всей линіи! — кричитъ мнѣ подбѣгающій фельдфебель.

Я бросаюсь слѣдомъ за ротой.

— Оставить около поручика двухъ человѣкъ! — кому-то приказываю я на ходу.

— Да тутъ вонъ санитары бѣгутъ! — отвѣчаютъ мнѣ…

«Фу, какъ жарко!» Я разстегиваю верхнія пуговицы у мундира…

Далеко на правомъ флангѣ опять загудѣло: «ура!» и волной разливается по всей линіи.

— Картечь! — говоритъ кто-то рядомъ со мной.

Что-то тяжелое ударило меня въ плечо и я падаю, какъ-то перегибаясь весь, а земля подо мной колышется и плыветъ…

Я раненъ! Всѣ бѣгутъ отъ меня куда-то впередъ и я одинъ лежу… Лѣвое плечо страшно ноетъ и мнѣ невыносимо душно… Въ горлѣ болѣзненно саднитъ, словно я пыли наглотался…

«Осторожнѣй! — говоритъ кто-то надо мной, — постой, постой, дай я руки подведу»… и опять подо мною все колышится и колышится… Мнѣ ужасно хочется пить и я слышу, что кто-то глухимъ голосомъ, страшно надавливая мнѣ грудь, шепчетъ: «пить».

— Извольте, ваше благородіе!..

Вода теплая и противная и я никакъ не могу прополоскать насѣвшую у меня въ горлѣ пыль… Носилки, на которыхъ я лежу, поднимаютъ и несутъ дальше… Онѣ страшно качаются и у меня отъ этого, вѣроятно, кружится голова, и солдаты тоже качаются изъ стороны въ сторону… А вотъ лежитъ лошадь, она приподняла голову и я узнаю ее: это та самая кобыла, на которой пріѣзжалъ картавый адъютантикъ… А плечо у меня все мучительно ноетъ. Ахъ, еслибы можно было его отрѣзать совсѣмъ и отбросить куда-нибудь въ сторону… подальше…

«Пить»… — снова стонетъ кто-то на моихъ носилкахъ…

X

Очнулся я уже окончательно въ госпиталѣ, въ припадкѣ злѣйшей лихорадки. Около меня стоялъ какой-то очень высокій мужчина въ сѣромъ, едва покрывавшемъ ему колѣна халатѣ. Лицо мнѣ показалось знакомымъ, особенно маленькая темнорусая его бородка.

— Ну что, друже, полегче тебѣ? — спросилъ онъ меня какъ-то необычайно ласково.

Ба! да это нашъ длинный Валицкій.

— И ты здѣсь! — удивился я.

— Да, братъ, тоже попортили малость… да только пустяки — въ руку… черезъ недѣлю на выписку думаю, — заговорилъ онъ, присаживаясь на сосѣднюю койку. — Много нашихъ вчера искалѣчили: Алексѣй Иванычъ убитъ, «Дѣдушку» ранили… Да, вѣдь, и Шухардинъ здѣсь!..

— Гдѣ?

— Да въ этомъ-же госпиталѣ, только въ другомъ наметѣ… Ну, однако, тебѣ покой нуженъ, — спохватился Валицкій и, ласково кивнувъ головой, отправился на свое мѣсто.

Я уснулъ.

На другое утро я проснулся уже болѣе бодрымъ, хотя о скоромъ вставаньѣ съ постели мнѣ и думать не позволили: рана моя была довольно серьезной. Я справился о Шухардинѣ. Оказалось, что онъ тоже серьезно раненъ и такъ-же, какъ и я, предназначенъ къ отправкѣ въ дальнѣйшіе госпитали, расположенные уже на Кавказѣ.

Судьба насъ свела въ Делижанскомъ госпиталѣ краснаго креста, гдѣ насъ помѣстили вдвоемъ въ одну палатку. Лихорадка насъ ужь болѣе не мучила, но раны заживлялись еще плохо. Потекла тихая и покойная жизнь. Несмотря на рану, я положительно отдыхалъ и душой, и тѣломъ. Госпиталь нашъ былъ расположенъ въ живописнѣйшемъ мѣстечкѣ Делижанскаго ущелья. Густая и разнообразная растительность окружала со всѣхъ сторонъ наши палатки и наметы. Въ глубинѣ долины шумно рокоталъ горный потокъ. Воздухъ свѣжій, прохладный. Кормили насъ прекрасно ухаживали еще лучше — просто рай небесный въ сравненіи съ той тяжелой походной жизнью, которую мы только-что перенесли. Шухардинъ сообщилъ мнѣ, что онъ изъ перваго еще госпиталя послалъ женѣ подробную телеграмму, въ которой просилъ ее немедленно выѣхать къ нему. Прошло уже около десяти дней, а отвѣта на его телеграмму все еще не было и онъ страшно томился въ нетерпѣливомъ ожиданіи.

— Послушайте, — соображалъ онъ, — телеграмма, конечно, получена на другой-же день, затѣмъ дня два на сборы… ну, допустимъ три… затѣмъ, семь дней ѣзды отъ Петербурга до Тифлиса — стало быть, она ужь навѣрное тамъ и, по всей вѣроятности, телеграфировала мнѣ въ тотъ госпиталь, а тамъ затеряли эту телеграмму.

— Да почему это вы думаете, что затеряли?..

— Да какъ-же? Иначе-бы я ее уже долженъ былъ получить. Если-бы я зналъ, гдѣ онѣ остановились въ Тифлисѣ, я бы, конечно, немедленно телеграфировалъ туда… А, впрочемъ, можетъ быть, она проѣхала прямо въ Александрополь и теперь ищетъ меня по госпиталямъ. Ахъ, я ужасно глупо распорядился! Нужно было-бы указать ей, гдѣ остановиться въ Тифлисѣ и туда сообщить ей о моемъ адресѣ… Ахъ, ужасно несообразительно я поступилъ!

По вечерамъ онъ присаживался на мою койку и принимался разсказывать о своей жизни, о своей любви къ Сонѣ и дѣлиться своими мечтами о будущемъ. Изъ его прошлаго я узналъ, что онъ единственный сынъ довольно зажиточныхъ помѣщиковъ. Отецъ его умеръ рано, а мать, безъ ума любившая своего ненагляднаго Юрочку, воспитывала его совсѣмъ какъ барышню. Любовь къ Сонѣ поглотила его всего и была первой его привязанностью. Онъ буквально боготворилъ свою жену и по цѣлымъ часамъ не спускалъ восторженнаго взгляда съ ея портрета, хотя при разговорѣ о ней всегда прорывалась какая-то больная нотка едва замѣтнаго сомнѣнія. Мечта о будущемъ заключала въ себѣ выходъ въ отставку и тихую жизнь съ Соней въ родовой усадьбѣ Шухардиныхъ, куда я непремѣнно долженъ былъ пріѣзжать гостить каждое лѣто. Раза по два, по три въ день посылалъ онъ въ контору госпиталя справиться, нѣтъ-ли на его имя письма. Но письма все не было и не было. Къ сожалѣнію, не было съ нимъ и его скрипки. Передъ самымъ выступленіемъ въ дѣло, въ которомъ мы были ранены, онъ передалъ ее на сохраненіе Елизаветѣ Ѳедоровнѣ и скрипка теперь путешествовала съ ней по отряду. Насколько я отдыхалъ и былъ въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа, настолько-же бѣдный Юрій Николаевичъ томился и грустилъ. Не радовало его и то, что о немъ было упомянуто въ блестящей реляціи, какъ объ одномъ изъ самыхъ видныхъ участниковъ геройскаго дѣла, доставившаго нашему оружію громкую побѣду и массу плѣнниковъ. Онъ даже какъ будто забылъ совсѣмъ и о загадочной выходкѣ Грачева, и о ненавистномъ Кубовичѣ. Весь онъ былъ погруженъ въ ожиданіе своей Сони и ничего болѣе въ мірѣ для него не существовало.

Разъ какъ-то, подъ вечеръ, возвращаясь съ прогулки, притащилъ онъ къ намъ въ палатку что-то большое, завернутое въ парусину.

— Что это вы, батенька, приволокли? — спросилъ я.

— Да вотъ тутъ у фельдшера гитару нашелъ, такъ поиграть думаю отъ скуки.

— А вы развѣ и на гитарѣ умѣете?

— А что-жь, вѣдь не велика мудрость…

Гитара какъ будто немножко поразвлекла его. Весь слѣдующій день онъ провозился съ ней, но къ вечеру опять затуманился. Сѣлъ онъ послѣ вечерняго чаю къ себѣ на кровать и задумался, уныло уставившись куда-то въ пространство.

— Что это вы, Юрій Николаевичъ, опять задумались? — обратился я къ нему. — Сыграли-бы лучше что-нибудь, чѣмъ горевать-то такъ.

Шухардинъ машинально потянулся къ гитарѣ и молча принялся ее настраивать.

— Хотите, я вамъ спою мое стихотвореніе? — спросилъ онъ меня неожиданно, взявъ нѣсколько аккордовъ.

— Ваше стихотвореніе? — удивился я.

— Да, вчера вечеромъ набросалъ… Я вѣдь иногда пописываю… Музыку я къ нему подобралъ… Это на мотивъ «Вечерней серенады» Шуберта… Хотите?

— Да конечно, пожалуйста.

— Ну такъ слушайте!..

Усѣвшись поудобнѣе и мечтательно уставившись въ сгустившуюся темноту южной ночи, смотрѣвшую къ намъ въ откинутую полу палатки, Шухардинъ запѣлъ слабымъ, но пріятнымъ теноромъ:

Изъ-за горъ далекихъ милой
Шлю я свой привѣтъ!
Мысль все тамъ, гдѣ сердце жило,
А меня тамъ нѣтъ!

Если-бъ вѣтеръ легкокрылый
Вздохъ бы мой донесъ!
Если-бъ тучка захватила
Каплю моихъ слезъ!..

При входѣ палатки показался писарь.

— Письмо вашему благородію! — проговорилъ онъ, протягивая Шухардину пакетъ…

Гитара со звономъ полетѣла на землю, руки Юрія Николаевича задрожали и онъ почти вырвалъ желанное письмо у озадаченнаго писаря.

— Дайте, дайте ему рубль! — проговорилъ дрожащій отъ восторга Шухардинъ, лихорадочно разрывая конвертъ и принимаясь читать дорогія строчки.

Порылся я подъ подушкой, гдѣ у меня лежали деньги, и, доставъ рублевую бумажку, сунулъ ее счастливому вѣстнику. Когда тотъ, «чувствительно поблагодаривъ», удалился изъ палатки, я обернулся, чтобы посмотрѣть на Шухардина, и чуть не вскрикнулъ отъ изумленія…

На Юріѣ Николаевичѣ лица, что называется, не было: блѣдный, съ изумленными, широко раскрывшимися глазами, сидѣлъ онъ какъ-то странно съежившись и дрожа всѣмъ тѣломъ. Руки безпомощно лежали на скорченныхъ колѣняхъ, тутъ-же валялось и женино письмо.

— Голубчикъ, Юрій Николаевичъ, что съ вами? — бросился я къ нему.

— Читайте… читайте дальше… я… самъ… я… не могу… не могу, не понимаю… — зашепталъ онъ, причемъ крупныя слезы градомъ хлынули изъ его глазъ.

Я крикнулъ госпитальному служителю, чтобы дали скорѣе воды. Пока тотъ возился около кадки, слезы Шухардина перешли уже въ рыданія и онъ, упавъ на подушку, страшно колотился головой и вздрагивалъ. Когда мнѣ удалось принудить его выпить стакана два холодной воды, онъ слегка успокоился и, лежа на кровати, попросилъ дочитать ему такъ поразившее его письмо. Я сталъ было уговаривать отложить это до завтрашняго дня, но онъ такъ умолялъ меня, что дѣлать было нечего и я согласился.

«Удивляюсь я тебѣ, Юрій, какъ это ты рѣшился прислать мнѣ подобную телеграмму! — писала его жена. — Ты телеграфируешь, чтобы я немедленно выѣзжала къ тебѣ на Кавказъ, какъ будто Кавказъ отъ Петербурга не далѣе Павловска… Ужь не говоря о томъ, что подобная продолжительная поѣздка можетъ дурно отозваться на моемъ и безъ того слабомъ здоровьѣ, но подумай также и о тѣхъ расходахъ, которые вызоветъ подобное путешествіе. Мы съ тобой не Ротшильды, чтобъ бросать для своего удовольствія такія большія деньги… Ты телеграфируешь, что раненъ не особенно сильно и надѣешься на болѣе или менѣе скорое выздоровленіе»…

— Ей нужно, чтобы я былъ убитъ, тогда-бы она пріѣхала! — прошепталъ Шухардинъ.

«Такъ посуди самъ, — продолжалъ я, — можно-ли изъ-за пустой раны поднимать и тревожить и меня и маму (потому что не одна-же я поѣхала-бы къ тебѣ), тѣмъ болѣе, что особенной помощи мы тебѣ принести не можемъ. Далѣе, ты телеграфируешь, что мы съ Кавказа, какъ только тебѣ станетъ легче, отправимся обратно въ Россію. Подумай, Юрій, хорошо-ли изъ-за пустяшной раны бросать своихъ товарищей, проливающихъ кровь на полѣ брани и малодушно удалиться на отдыхъ, когда еще ты можешь принести столько пользы общему дѣлу? Выкинь ты эти дѣтскія бредни изъ головы и постарайся поскорѣе выздоровѣть и, вернувшись въ армію, покрыть свое имя неувядаемой славой!..»

На этомъ мѣстѣ Шухардинъ громко и нервно расхохотался…

«Дай мнѣ возможность гордиться моимъ мужемъ и не заставь меня впослѣдствіи покраснѣть при какомъ-нибудь намекѣ на твою трусость. Такъ-то, мой дорогой Юрій, подумай объ этомъ хорошенько и, употребивъ всѣ мѣры къ скорѣйшему выздоровленію, возвращайся къ своему посту. Богъ да благословитъ тебя! Мамаша тебѣ кланяется и желаетъ скорѣйшаго выздоровленія. Завтра она поѣдетъ къ Спасителю, чтобы отслужить молебенъ о твоемъ здоровьѣ. А затѣмъ, остаюсь твоя жена и другъ Софья Шухардина».

— Все? — спросилъ Юрій Николаевичъ.

— Все… — отвѣтилъ ему я, вглядываясь въ нервный и дѣтскій почеркъ его жены.

— Ну какъ это вамъ нравится? — желчно, дрожащимъ голосомъ заговорилъ онъ.

Мнѣ «это» совсѣмъ не нравилось, но я положительно не зналъ, что и отвѣтить. Послѣ небольшого и неловкаго молчанія, я принялся было его успокаивать, доказывая, что жена его, отчасти, и права, что издали ей это, конечно, кажется далеко не такъ серьезно… Что свиданія ихъ послѣ окончанія кампаніи будутъ радостнѣе и не будутъ отравляться сомнѣніями о невыполненномъ передъ отечествомъ долгѣ, но Юрій Николаевичъ не сталъ меня слушать и, махнувъ рукой, вышелъ изъ палатки… Мнѣ было и жаль его, да и боялся я, какъ-бы подобныя волненія не вызвали ухудшенія въ его здоровьи, тѣмъ болѣе, что я почувствовалъ, что и для моей-то собственной раны эта сцена не прошла безъ послѣдствій: мнѣ стало хуже.

Шухардинъ вернулся черезъ часъ и молча улегся въ постель. Всю ночь я провелъ въ лихорадочномъ состояніи, сонъ былъ перерывистый и съ бредомъ, такъ-что на другой день утромъ докторъ на визитаціи съ удивленіемъ замѣтилъ, что и мнѣ, и Шухардину значительно хуже. День прошелъ томительно, я чувствовалъ общее недомоганіе и нервы у меня были раздражены.

Къ вечеру тотъ же самый писарь подалъ Шухардину новое письмо. Я было сталъ уговаривать, чтобы онъ не читалъ его, но Шухардинъ молча распечаталъ, прочелъ и потомъ передалъ мнѣ. Это письмо было полно всякихъ клятвъ, увѣреній, извиненій за слишкомъ рѣзкій тонъ предшествующаго, оправданій, что оно было писано сгоряча и, въ концѣ концовъ, значилось, что если дескать его здоровье внушаетъ опасенія, то она, пожалуй, выѣдетъ къ нему на Кавказъ вмѣстѣ съ мамашей. Поцѣлуи въ этомъ письмѣ были разсыпаны на каждомъ шагу.

Прочитавъ его, я вопросительно посмотрѣлъ на Шухардина.

— Конечно, конечно, ей сюда ѣхать не зачѣмъ, вѣдь на самомъ-то дѣлѣ все я поднялъ это изъ-за пустяковъ, моя рана не изъ тяжкихъ, а звалъ я ее сюда просто для своего удовольствія и она была совершенно права, указывая мнѣ на мои обязанности, и мнѣ-бы было невыносимо стыдно, еслибы она прямо прискакала сюда и застала меня почти совершенно здоровымъ… Нѣтъ, поблажать себя подобнымъ образомъ на слѣдуетъ.

Говорилъ онъ все это безусловно искренно и убѣжденно и я былъ очень радъ подобной перемѣнѣ въ его настроеніи духа. Слава Богу, дескать, успокоился.

Въ этотъ-же вечеръ онъ сталъ писать своей женѣ, и писалъ довольно долго, такъ-что я уже спалъ, когда онъ погасилъ свѣчку.

Утромъ онъ всталъ успокоенный и почти здоровый, мнѣ-же было гораздо хуже, такъ что старшій докторъ предложилъ мнѣ переѣхать въ Тифлисъ, въ виду того, что заживленіе моей раны можетъ затянуться еще надолго; я съ радостью принялъ это предложеніе. Простились мы съ Шухардинымъ по-братски и дали другъ другу слово переписываться.

Въ Тифлисѣ я прожилъ мѣсяца два. За это время я получилъ отъ Шухардина три или четыре письма. Во второмъ изъ нихъ онъ извѣщалъ меня, что рана его окончательно зажила и что онъ возвращается въ отрядъ. Въ послѣдующихъ, присланныхъ уже изъ Турціи, онъ писалъ, что чувствуетъ себя хорошо, что нервы его окончательно закалились и онъ ведетъ себя молодцомъ. Упоминалъ онъ и о женѣ — въ самыхъ нѣжныхъ, въ самыхъ трогательныхъ выраженіяхъ — причемъ сообщалъ, что она теперь въ каждомъ своемъ письмѣ посылаетъ мнѣ поклоны, какъ другу ея мужа.

Въ началѣ сентября я уже возвращался къ своему посту. По дорогѣ на одной изъ станцій между Тифлисомъ и Александрополемъ мнѣ пришлось переночевать. Занявъ для себя свободный диванъ и приказавъ сопровождавшему меня деньщику разложить на немъ одѣяло и подушку, я вышелъ на крылечко, чтобы передъ сномъ подышать свѣжимъ воздухомъ.

Чудная южная ночь охватила меня со всѣхъ сторонъ. Небо словно заткано миріадами крупныхъ, яркихъ звѣздъ. Воздухъ замеръ, не колыхнется, но свѣжъ и прозраченъ. Бѣлое полотно шоссе едва сѣрѣетъ въ густомъ сумракѣ. Въ какомъ-то невидимомъ оврагѣ звонко лепечетъ горный ручей. Издалека откуда-то едва доносится перерывистая трель почтоваго колокольчика.

Я присѣлъ на скамейку стоявшую на крыльцѣ и застылъ въ молчаливомъ созерцаніи этой ночи. Такъ-бы, кажется, и не сошелъ со своего мѣста — все сидѣлъ-бы, молчалъ, пилъ этотъ чудный воздухъ и прислушивался.

— Еще тройка бѣжитъ… — проговорилъ кто-то сзади меня; я обернулся: облокотившись о косякъ двери, стоялъ станціонный смотритель.

— Ужасно какой большой разъѣздъ теперь по дорогѣ, — продолжалъ онъ, замѣтя, что я смотрю на него, — положительно, лошадей не напасешься.

Я молчалъ, замолчалъ и смотритель и принялся крутить папиросу.

Колокольчикъ становился все явственнѣе и явственнѣе, и вскорѣ тройка, звеня копытами и постукивая колесами почтовой телѣжки, подкатила къ крыльцу. Съ козелъ соскочилъ какой-то человѣкъ и, подойдя къ сидѣнью, сталъ помогать кому-то вылѣзать. Смотритель спустился съ крыльца и подошелъ къ телѣжкѣ. Изъ воротъ станціоннаго двора показался староста съ зажженнымъ фонаремъ.

— Переночевать придется, — проговорилъ смотритель, обращаясь къ пріѣхавшему.

— А что? Развѣ лошадей нѣтъ? — спросилъ тотъ хриплымъ отъ усталости голосомъ.

— Лошади-то пожалуй и есть, да съ земли ихъ не поднимешь — загнаны больно.

— Ну, чтожь, переночевать, такъ переночевать, — согласился пріѣзжій, грузно подымаясь на крыльцо.

Его высокая, мощная фигура, его нѣсколько сиповатый басъ показались мнѣ знакомыми.

— Валицкій! — окликнулъ я его.

— Эге! я самый! — отозвался тотъ вглядываясь. — А, друже! Вонъ это кто! — зарокоталъ онъ, узнавая меня и крѣпко стискивая протянутую ему руку. — Вотъ пріятная встрѣча! Какими судьбами? Куда путь держишь?

— Да въ отрядъ.

— А я, братъ, изъ отряда на поправку ко дворамъ плыву…

Черезъ минуту мы уже сидѣли въ станціонной комнатѣ и ждали заказаннаго самоварчика. Вглядѣвшись попристальнѣе въ моего товарища, я замѣтилъ, что лѣвый рукавъ его мундира какъ-то странно пришитъ къ спинѣ.

— Это что-же такое? — удивился я.

— Да что, друже, — пустое мѣсто… Отрѣзали мнѣ докторишки мою шуйцу.

— Да какъ-же это такъ, вѣдь ты, кажется, былъ раненъ легко?

— То-то и есть, что легко, а потому, не давъ ранѣ хорошенько зажить, я вернулся въ полкъ… Ну, а тамъ и пошло… гангрена привязалась… хуже, да хуже, а вотъ теперь и въ рукавъ сунуть нечего.

Валицкій говорилъ это полусмѣясь, въ своемъ обычномъ шутливомъ тонѣ, но замѣтно было, что эта утрата ему не легка.

Черезъ четверть часа передъ нами весело зашипѣлъ самоваръ и полилась тихая товарищеская бесѣда, затянувшаяся, въ концѣ концовъ, далеко за полночь. Между прочими разспросами я освѣдомился и о Шухардинѣ.

— Да что, братецъ мой, неподходящій онъ совсѣмъ человѣкъ, — отозвался Валицкій о Юріѣ Николаевичѣ, — и человѣкъ, и офицеръ неподходящій! Помилуй, нервничаетъ, какъ бабенка: то плачетъ, то крови жаждетъ, просто бѣда съ нимъ. Тутъ какъ-то, въ ресторанѣ Шарлотты Карловны, такую кутерьму поднялъ, что страсть, насилу оттащили…

— Отъ кого?

— Да помнишь ты этого штабнаго фазана Грачева, такъ съ нимъ связался… Изъ-за писемъ какихъ-то вышло. Письмо, что-ли, какое-то Грачевъ получилъ, такъ Шухардинъ отнимать принялся, или Грачевъ у Шухардина письмо отнималъ, трудно разобрать было… Оба пьянехоньки…

— Какъ, развѣ?..

— Шухардинъ-то? Да порядочно сталъ запивать мальчикъ — рѣдкій день не въ подпитіи. «Дѣдушка» ему уже раза два замѣчаніе дѣлалъ.

— Ну и что-же?

— Да что — плачетъ, извиняется, а послѣ извиненій и хлобыснетъ немедленно… Да нѣтъ, вообще съ такими нервными людьми на войнѣ бѣда!.. Съ Карабеговымъ разругался, насилу дѣло замяли. Положимъ, толстый бурдюкъ самъ виноватъ, но и Шухардину тоже субординаціи забывать не слѣдовало. Дѣло въ томъ, что юноша-то нашъ на одной вылазкѣ отличился и, говорятъ, даже весьма… ну, его, разумѣется, поблагодарили и къ ордену представили, ну, а Карабегова зависть взяла, онъ и начни подсмѣиваться. Шухардинъ вспылилъ, и пошло… слово за слово… Эхъ, да что тутъ, одно могу сказать — радехонекъ я, что впереди меня ждетъ покой и отдыхъ, хотя и… — и Валицкій съ глубокимъ вздохомъ посмотрѣлъ на лѣвый рукавъ.

XI

Черезъ полтора сутокъ я уже былъ въ отрядѣ. Встрѣтили меня товарищи радушно и привѣтливо. Многихъ, впрочемъ, уже не было, а оставшіеся поразили меня какою-то странною перемѣною, совершившеюся съ ними: всѣ они страшно загрубѣли, обросли бородами и щеголяли въ невозможно-обтрепанныхъ мундирахъ. Съ Шухардинымъ я встрѣтился въ тотъ-же вечеръ. Разложившись и устроившись въ отведенной мнѣ палаткѣ, я отправился на базаръ закусить и зашелъ, по старой привычкѣ, въ ресторанъ Шарлотты Карловны. Шелъ мелкій дождикъ и было довольно холодно. Откинувъ намокшую полу, служившую входною дверью, я вошелъ въ длинный, тускло освѣщенный двумя висячими лампами, наметъ. Народу на этотъ разъ почти никого не было; только въ самой глубинѣ виднѣлась небольшая группа казачьихъ офицеровъ, да посрединѣ стола, какъ-то безпомощно опустивъ голову на руки, одиноко сидѣлъ Шухардинъ; передъ нимъ стояла недопитая бутылка вина.

— Юрій Николаевичъ! — окликнулъ я его.

— А? — безучастно отозвался Шухардинъ, вскидывая на меня свои близорукіе глаза.

— Здравствуйте! Или не узнали?

— Здрав… Боже мой! Голубчикъ! Да это вы! вы! — и онъ, стремительно сорвавшись съ мѣста, бросился ко мнѣ на шею. — Пріѣхали! Пріѣхали! Давно-ли? — лепеталъ онъ сквозь слезы и не выпуская моихъ рукъ. — Боже мой! Какъ я радъ! какъ я радъ, если бы вы могли понять!

— Сегодня, сегодня только.

— Сегодня! а я не зналъ! Я былъ на аванпостахъ… а потомъ спалъ… Радость вы моя! Дайте-же мнѣ еще разъ обнять васъ.

— Да, давайте, присядемте, что-ли! — предложилъ я, поднимая опрокинутую Шухардинымъ скамейку.

— Давайте, давайте… Ну, разсказывайте… Да, что я… Эй, бичо́! дай сюда скорѣе еще бутылку бѣлаго… Или вы что? Вы красное, можетъ быть? — суетился Шухардинъ.

Я насилу усадилъ его на мѣсто и, заказавъ подбѣжавшему бичо́ ужинъ, принялся всматриваться въ моего злополучнаго товарища. Онъ измѣнился сильно. Щеки его впали и пріобрѣли блѣдно-синеватый оттѣнокъ. Бѣлокурая бороденка росла тамъ и сямъ какими-то неровными клочьями. Глаза были красны и возбуждены, какъ послѣ сильнаго перепоя. Мундиръ былъ заношенъ до нельзя. Вообще въ этомъ сгорбившемся, невзрачномъ офицерѣ трудно было узнать красиваго бѣлокураго юношу, какимъ онъ явился къ намъ въ отрядъ. При разговорѣ отъ него сильно отзывало виннымъ перегаромъ.

— Что вы на меня такъ смотрите? — заговорилъ Шухардинъ, грустно улыбаясь. — Да, измѣнился, измѣнился я, родной мой… Да что! очень ужь меня судьба преслѣдуетъ… Силъ просто нѣтъ… Вѣдь вы знаете… хотите разскажу?.. Нѣтъ, впрочемъ, погодите, выпьемъ сначала! — и онъ залпомъ проглотилъ стоявшій передъ нимъ стаканъ вина. — Вѣдь вы знаете, — началъ онъ, снова подливая себѣ изъ бутылки, — знаете, Соня-то, жена-то моя, вѣдь теперь ужь не въ Петербургѣ! Да-съ, какъ-же, въ Калугу переѣхала, вмѣстѣ съ мамашей… Да нѣтъ, погодите, я вамъ вотъ сейчасъ ея письмо покажу… — и Шухардинъ, порывшись, вытащилъ изъ кармана большую пачку истрепанныхъ и засаленныхъ писемъ.

— Дѣло вотъ въ чемъ… — началъ онъ, раскладывая ихъ передъ собой… — Это мамаша ея, т. е. Анна Васильевна, пожелала… у нея тамъ родня, братъ ея родной, Сонинъ дядя… Ну, такъ вотъ, взяли и переѣхали, а Соня пишетъ… Соня пишетъ, что и климатъ въ Калугѣ гораздо лучше… да нѣтъ, дѣло-то не въ томъ, а вотъ что: вы представьте себѣ — Кубовичъ-то вѣдь тоже въ Калугѣ! — послѣднія слова онъ произнесъ почти шопотомъ, наклоняясь къ самому моему уху. — А! Вѣдь, вы понимаете? Да и вотъ что скверно, что Соня мнѣ совсѣмъ не писала про это — т. е. про Кубовича…

— Такъ какъ-же вы узнали, если она не писала? — переспросилъ я.

— Ага! Какъ узналъ?! Отъ Грачева… Я ему чуть морду не разбилъ… Онъ мнѣ вдругъ здѣсь-же, въ ресторанѣ, вынимаетъ тоже письмо, да, знаете, съ улыбочкой и сообщаетъ: «А знаете-ли, — говоритъ, — м-сье Шухардинъ, что супруга ваша переѣхала въ Калугу?» «Знаю, — говорю, — да вамъ-то какое дѣло до этого?..» «А знаете-ли вы, — говоритъ, — что и Кубовичъ туда перебрался?» «Не правда! — говорю, — лжете!» — говорю. «Я, — говоритъ, — никогда не лгу, а вотъ въ доказательство у меня и письмо отъ Кубовича. Онъ тутъ очень много интереснаго о Софьѣ Арсеньевнѣ пишетъ!..» И все, знаете, съ этакой улыбочкой, а эти приспѣшники-то его уже вслухъ грохочутъ… Ну, тутъ я ужь не помню, что дальше было… Содомъ какой-то… хорошо, что на другой день Грачевъ долженъ былъ куда-то выступить, а то я-бы убилъ его! — и Шухардинъ снова приложился къ стаканчику.

— Ахъ но, что, голубчикъ, я послѣ этого пережилъ!.. Сказать невозможно. Бѣгомъ къ командиру полка, къ начальнику дивизіи, въ отпускъ просился въ Калугу, хоть на денечекъ, ну а меня за это чуть подъ арестъ не посадили. Руку хотѣлъ себѣ прострѣлить, просто не зналъ, на что и рѣшиться и писалъ-то я Сонѣ, и телеграфировалъ…

— Ну, и что-же она отвѣтила вамъ?

— Да, что отвѣтила! Пишетъ, что все это вздоръ. Пишетъ, что Кубовичъ, дѣйствительно, въ Калугѣ, но что это просто случайность и что у нихъ онъ даже и не бываетъ.

— Такъ о чемъ же вы горюете, если все это вздоръ?..

— А, родной мой, да понимаете вы, змѣя завелась, змѣя… язва сомнѣнія въ моей душѣ. Вотъ посмотрите, что она пишетъ, вотъ… — и Шухардинъ, развернувъ одно письмо, началъ читать пьянымъ, заплетающимся языкомъ. — «Ты, Юрій, становишься положительно несносенъ! Неужели я за всю мою любовь къ тебѣ заслужила съ твоей стороны одно только недовѣріе и упреки?.. Неужели моя любовь»… Милая, милая, вѣрю я тебѣ, люблю я тебя!.. — забормоталъ бѣдный мужъ, цѣлуя мокрыми губами и безъ того уже сильно размазанныя строки.

— Да, нѣтъ, что теперь читать, прочтемъ на досугѣ все по порядку, съ начала до конца, а теперь давайте лучше выпьемъ! — предложилъ онъ, отрываясь отъ письма и пряча его вмѣстѣ съ прочими въ боковой карманъ.

Въ наметъ въ это время вошла Елизавета Ѳедоровна.

— А вотъ, вотъ мой лучшій другъ… ха-ха-ха! — обрадовался вдругъ Шухардинъ, протягивая ей на встрѣчу обѣ руки. — Елизавета Ѳедоровна! Радость моя, присядьте вы съ нами, выпейте стаканчикъ винца.

— Ну, оставьте, пожалуйста, эти глупости, — отвернулась та и, обращаясь ко всѣмъ сидѣвшимъ въ наметѣ, проговорила своимъ рѣзкимъ скрыпучимъ голосомъ. — Господа, сейчасъ я буду закрывать ресторанъ, а потому надо уходить.

— Елизавета Ѳедоровна, — взмолился Шухардинъ, — голубушка, еще бутылочку, одну только, полчасика всего посидимъ.

— Нельзя минута больше, потому плацъ-маіоръ уже присылалъ, — проговорила та и, получивъ деньги съ казаковъ, принялась собирать посуду.

— Ну, что дѣлать! — вздохнулъ Юрій Николаевичъ, тяжело поднимаясь изъ-за стола.

— Ну до свиданія, Елизавета Ѳедоровна, до свиданьи, голубушка моя, позвольте ручку поцѣловать…

— Ахъ, ну что! Глупости! — почти крикнула нѣмка, вырывая руку, которую Шухардинъ въ порывѣ умиленія подносилъ было къ губамъ.

— А нѣтъ, вѣдь, она право хорошая и про нее всякій вздоръ напрасно говорятъ; хотя она и нѣмка, а душа у нея чистая… Она своего жениха во какъ любитъ! Право! Я ей письма пишу… — бормоталъ совсѣмъ захмѣлѣвшій Юрій Николаевичъ, идя со мною подъ руку по уснувшему уже лагерю.

Дождь моросилъ все сильнѣе и сильнѣе. Въ ночной темнотѣ около кавалерійскихъ коновязей фыркали лошади, а далеко-далеко, гдѣ-то за лагеремъ, уныло завывали голодныя чикалки^[6].

XII

Мой пріѣздъ на первыхъ порахъ повліялъ на Шухардина благотворно: онъ сталъ меньше пить и рѣже засѣдалъ въ ресторанѣ Шарлотты Карловны.

Служба въ арміи становилась все труднѣе и труднѣе. Осень вступала въ свои права. Холодные утренники превращали наши палатки, намокавшія отъ частаго дождя, въ обледенѣлые лубки. Переходы были тяжелы и безъ прежнихъ удобствъ. Люди страшно пообносились и, наконецъ, въ войскахъ появился ужасный бичъ войны — тифъ. Настроеніе у всѣхъ было мрачное и озлобленное. Всѣ мы съ нетерпѣніемъ ждали окончанія кампаніи и потому нервы наши были напряжены съ удвоенной силой. Но Шухардинъ, что называется, подтянулся.

Сижу я какъ-то разъ въ палаткѣ и, закутавшись въ сырую бурку, грѣюсь горячимъ чаемъ. Вдругъ слышу зашлепали у самаго входа чьи-то сапоги, потомъ шевельнулась пола.

— Можно къ вамъ войти? — раздался изъ-за палатки голосъ Шухардина.

— Конечно, можно, входите, пожалуйста! — откликнулся я и Юрій Николаевичъ, мокрый отъ дождя и дрожащій отъ холода, вошелъ ко мнѣ.

— Что это вы, никакъ чай пьете?

— Да, чай! Не хотите-ли стаканчикъ?

— Да что-жь… пожалуй, выпью.

— Ну и погода, — началъ Шухардинъ, послѣ небольшого молчанія, осторожно прихлебывая дымящійся чай.

— Да, погода отвратительная, — согласился я.

— А вы давно газетъ не читали? — спросилъ онъ опять, помолчавъ немного.

— Давно! Ужь и не помню когда.

— Ужасныя гадости тамъ пишутъ… Чортъ знаетъ что такое, — просто вѣрить не хочется…

— А что, именно?

— Да, помилуйте… Пишутъ что тамъ… да позвольте я вамъ лучше прочту.

И Юрій Николаевичъ, вытащивъ изъ кармана довольно поистрепанный номеръ какой-то газеты, прочелъ мнѣ фельетонъ, въ которомъ со злорадствомъ и даже не безъ юмора описывалось, какъ наши русскія дамы ухаживаютъ за турецкими офицерами. «Въ то самое время, — писалъ между прочимъ фельетонистъ, — когда мужья, отцы и братья мерзнутъ и мокнутъ гдѣ-нибудь на аванпостахъ, или умираютъ отъ тифа и ранъ по госпиталямъ и лазаретамъ, зачастую лишенныя самаго необходимаго, ихъ легкомысленныя жены, сестры и дочери носятся подъ звуки упоительнаго вальса въ объятіяхъ разныхъ Абдулокъ и Гамидокъ, расточая имъ всякія любезности, а подъ часъ и ласки, достойныя лучшей участи и назначенія».

Прочитавъ фельетонъ, Шухардинъ вопросительно посмотрѣлъ на меня.

— Вздоръ, вѣроятно, просто праздное измышленіе газетныхъ борзописцевъ, — замѣтилъ было я.

— Ну, нѣтъ, дыму безъ огня не бываетъ! — горячо возразилъ Шухардинъ. — Нѣтъ-съ! Я такъ этому безусловно вѣрю. Во-первыхъ, потому, что это такъ похоже на нашихъ дамъ, а во-вторыхъ, еслибы этого не было, то не стали-бы такъ настойчиво писать объ этомъ, какъ это дѣлаютъ въ послѣднее время. Вѣдь, помилуйте, во всѣхъ газетахъ только объ этомъ и трубятъ.

— А вы не читайте, или, по крайней мѣрѣ, не обращайте на это вниманія.

— Да, хорошо вамъ говорить: у васъ нѣтъ ни жены, ни сестры, ни дочери…

— Такъ неужели-же вы позволяете себѣ сомнѣваться на этотъ счетъ въ вашей женѣ? — остановилъ я его.

— Ну, конечно, нѣтъ! — сконфузился Шухардинъ, — но, во всякомъ случаѣ, обидно… за русскую женщину обидно… Я сегодня писалъ Сонѣ и просилъ сообщить мнѣ: неужели эти газетные толки имѣютъ какое-нибудь основаніе?.. Вотъ посмотрю, что она отвѣтитъ. За нее-то я, конечно, спокоенъ; но, вѣдь, все-равно, волей-неволей страдаешь и за другихъ.

Какъ я ни старался успокоить Юрія Николаевича, тѣмъ не менѣе онъ ушелъ отъ меня удрученный этой мыслью. Къ вечеру того же дня я встрѣтилъ его въ легкомъ подпитіи.

Толки о непозволительномъ поведеніи нашихъ дамъ стали почти исключительной темой всѣхъ офицерскихъ бесѣдъ. Говорить нечего, какъ негодовала и возмущалась вся воинствующая братія ихъ безпримѣрнымъ легкомысліемъ. О, еслибы хоть частичка тѣхъ грозныхъ проклятій, которыя раздавались по адресу этихъ милыхъ созданій, долетѣла до нихъ, какъ бы поблѣднѣли онѣ, какъ бы затрепетали отъ ужаса! Чаще и чаще слышались въ кругу офицеровъ заявленія, что стоитъ-ли послѣ этого заботиться и думать объ оставленныхъ на родинѣ женахъ, сестрахъ и т. п.! стоитъ-ли высылать имъ заработанныя кровавымъ трудомъ деньги! Не лучше-ли ужь здѣсь же пропить ихъ, разбросать въ безшабашномъ разгулѣ. Чаще и чаще хлопали пробки, звончѣе чокались стаканы и обильнѣе разливалось вино, но тѣмъ не менѣе мрачнѣе и суровѣе становились лица собутыльниковъ.

Надо, впрочемъ, замѣтить, что волновались и негодовали преимущественно люди одинокіе, неженатые, которымъ и безъ того не о комъ было заботиться.

Семейные офицеры все-таки сдерживались, они не вѣрили, или, по крайней мѣрѣ, не хотѣли вѣрить все настойчивѣе и настойчивѣе распространявшимся слухамъ.

Юрій Николаевичъ колебался между тѣми и другими и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ отъ жены отвѣта на мучившіе его запросы. Письма что-то долго не приходили, а между тѣмъ надъ нимъ собиралась гроза.

XIII

Однажды, въ холодный и дождливый осенній вечеръ, отправился я поужинать въ ресторанъ Шарлотты Карловны. Еще далеко не доходя до намета, я уже сталъ различать громкіе оживленные голоса, звонъ посуды и нестройное пѣніе. Очевидно, тамъ бражничала какая-нибудь веселая компанія, и я думалъ было уже воротиться, но, разсудивъ, что все равно, во всѣхъ ресторанахъ я рискую наткнуться на то-же самое, махнулъ рукой и вошелъ въ наметъ. Оказалось, что штабъ-ротмистръ Грачевъ, ѣздившій куда-то въ командировку, возвратился опять въ отрядъ и справляетъ, такъ сказать, свиданіе со своими друзьями. Сытый и румяный амфитріонъ возсѣдалъ посрединѣ стола, уставленнаго цѣлой батареей бутылокъ шампанскаго и другихъ винъ, а вокругъ него группировалось человѣкъ двадцать офицеровъ, всевозможныхъ видовъ оружія, но преимущественно штабныхъ. Сіяющая и довольная Елизавета Ѳедоровна такъ и шныряла по намету, всѣми силами стараясь угодить этой тароватой компаніи; на подмогу ей, кромѣ оборваннаго бичо́, выползала нѣсколько разъ изъ своей кухни и сама толстая и засаленная Шарлотта Карловна. Видно было, что на этотъ разъ работала не плита, а погребъ.

Шумъ и гамъ въ наметѣ стояли невыносимые, предлагались тосты, гремѣло «ура!» Пробовали даже пѣть и «мраволжаміе»…

— А, послушай, Грачевъ, — выдѣлился вдругъ чей-то голосъ, — ты вотъ изъ Россіи пріѣхалъ, скажи, пожалуйста, правду, что-ли, пишутъ въ газетахъ про нашихъ барынь и турецкихъ офицеровъ?

— Да, да? Неужели правда? — подхватили этотъ вопросъ и другіе.

— Конечно, правда! — авторитетно отозвался Грачевъ своимъ хриплымъ и самодовольнымъ голосомъ. — Я-то, положимъ, въ Россіи не былъ, а всего-на-всего въ Тифлисѣ только. Тамъ этого нѣтъ, потому что тамъ и своихъ офицеровъ еще достаточно… Ну, а туда подальше, въ глубь Россіи, дѣйствительно… Стосковались наши барыни по насъ и принялись утѣшаться татарвой! Пока еще, дескать, побѣдители не вернуться, можно и побѣжденными позаняться…

— За неимѣніемъ маркитанта служитъ и блинщикъ!.. — сострилъ кто-то, за что и былъ награжденъ взрывомъ дружнаго хохота.

— А я думаю, что это больше изъ любопытства! — замѣтилъ другой офицеръ, сидѣвшій напротивъ Грачева.

— То-есть какъ изъ любопытства? — переспросилъ тотъ.

— Да такъ, свои-то пріѣлись, ну и вздумали иноземныхъ элементовъ испытать… Интересно, вѣдь, тоже: какіе, дескать, такіе эти турки?..

— А что-жь, очень можетъ быть!.. Вѣроятно!.. Да и навѣрное такъ!.. — подхватили многіе.

— Однако, что ни говорите, а со стороны нашихъ дамъ это — прошу заочно у нихъ извиненія за нѣсколько рѣзкое слово, — это колоссальное свинство! — прокартавилъ какой-то штабной поручикъ.

— И главное, — подхватилъ Грачевъ, — возмутительно то, что мы не можемъ отплатить имъ тѣмъ-же… вѣдь за все время ни одной мало-мальски сносной турчанки не встрѣтили!..

— Ну, вотъ, погодите, до Эрзерума доберемся — доберемся мы, авось, и до гаремовъ, — замѣтилъ кто-то…

— Да, какъ-же, подставляй карманъ шире… они, я думаю, и сейчасъ ужь всѣ гаремы вывезли! — отозвался Грачевъ, поправляя свои выхоленные усы.

— Да, нѣтъ, послушайте, ротмистръ, — приставалъ къ нему какой-то уже пожилой офицеръ, — неужели онѣ такъ-таки совершенно открыто, нисколько не стѣсняясь?..

— Да ужь на что открытѣе! Да, вотъ, не хотите-ли я вамъ прочту нѣсколько строкъ изъ письма одного моего пріятеля? Это ужь будетъ вѣрнѣе всякихъ газетныхъ корреспонденцій.

— Ахъ, читайте! Читайте, пожалуйста! — загалдѣла компанія, и Грачевъ, доставъ изъ кармана письмо, принялся читать:

— «Наши дамы, другъ мой, совсѣмъ перебѣсились! У нихъ теперь нашлась модная и очень оригинальная игрушка — это плѣнные турки, — громко раздавался хриплый голосъ ротмистра по притихшему намету. — Солидныя матроны, высохшія старыя дѣвы и даже очень молоденькія, helas^[7]! барышни такъ и няньчутся съ горбоносыми черноусыми Музафарками… Устраиваютъ въ ихъ пользу разныя подписки, приглашаютъ къ себѣ на чашку чая (tête à tête^[8], разумѣется) и дарятъ имъ разныя бездѣлушки собственнаго рукодѣлья — на память и болѣе цѣнныя вещи — на любовь. Нѣкоторыя изъ нихъ, положительно, позабыли всякое приличіе и открыто появляются съ восточными избранниками своего слабаго сердца на людяхъ. Къ числу подобныхъ принадлежитъ и небезъизвѣстная тебѣ по моимъ письмамъ madame^[9] Ш»… — Это Шухардина, жена одного изъ офицеровъ нашего отряда! — уже отъ себя пояснилъ Грачевъ. — «Она завела себѣ, правда, очень смазливенькаго, но непроходимо глупаго турченка и ежедневно гуляетъ и катается съ нимъ по главнымъ улицамъ города. Положимъ, и мужъ-то ея не умнѣе этого лупоглазаго Музафара, но она могла-бы выбрать»… ну, ужь тутъ пошли дѣла чисто семейныя! — заключилъ Грачевъ, свертывая и пряча письмо обратно.

— Вотъ тебѣ на! Ай да барыни! Ну, нечего сказать! — послышались отовсюду восклицанія по поводу прочитаннаго письма.

— А вѣдь я этого Шухардина знаю! — заявилъ одинъ.

— Да и я знаю! — отозвался другой.

— Такъ, замухрышка какой-то.

— Ну, такому и измѣнить немудрено…

Мнѣ стало невыносимо грустно и больно за бѣднаго Юрія Николаевича и я, торопливо расплатившись, вышелъ изъ намета.

«Какое счастье, что онъ сегодня отправился на аванпосты, что его не было тутъ, въ ресторанѣ, — думалъ я, возвращаясь въ лагерь, — ну, да и то сказать, шила въ мѣшкѣ не утаишь — рано или поздно, а онъ неизбѣжно узнаетъ объ этомъ, и тогда»… — мнѣ было страшно представить, что будетъ тогда.

XIV

Шухардинъ узналъ объ этомъ гораздо раньше, чѣмъ я предполагалъ.

На другой день около полудня, зная, что онъ давно смѣнился со службы и успѣлъ уже, вѣроятно, выспаться, я отправился провѣдать его. Подойдя къ занимаемой имъ палаткѣ, я окликнулъ его по имени. Отвѣта не послѣдовало. Тогда, предполагая, что онъ еще спитъ, я осторожно приподнялъ опущенную полу.

Шухардинъ одиноко сидѣлъ на своей койкѣ. Передъ нимъ на деревянномъ сундукѣ стояла бутылка рому и на половину налитый стаканъ.

— Юрій Николаевичъ, — окликнулъ я его вторично, протягивая руку.

Шухардинъ поднялъ на меня глаза, — взглядъ былъ тупой, безсмысленный, какъ у сумасшедшаго.

— Что съ вами, Юрій Николаевичъ? — спросилъ я, удивляясь, что онъ не подаетъ мнѣ руки.

— Вы слышали? — глухо прошепталъ онъ на это.

— Что такое?

— Вы слышали… про мою жену? Вчера Грачевъ у Шарлотты Карловны…

Я понялъ, что ему уже все извѣстно.

— Да полноте, можетъ быть, это все еще вздоръ, просто сплетня… — началъ было я его успокаивать, но онъ, очевидно, не слушая меня, потянулся къ стакану, рука его дрожала…

— Юрій Николаевичъ, что вы это дѣлаете? Ради Бога перестаньте! Зачѣмъ вы губите себя!.. — и я хотѣлъ было отнять у него бутылку.

— Оставьте! — раздраженно крикнулъ Шухардинъ. — Оставьте… не трогайте!.. Зачѣмъ вы пришли? Что вамъ нужно? Ну, что вы на меня такъ смотрите? Успокойтесь, я еще не сошелъ съ ума, — улыбнулся онъ, словно угадывая мою мысль. — Успокойтесь и уходите… я спать хочу — я еще сегодня не спалъ… Вотъ выпью немного и лягу… Уходите, пожалуйста! Пожалуйста…

Дѣлать было нечего, я ушелъ. Къ вечеру я зашелъ въ полковую канцелярію справиться, нѣтъ-ли на мое имя писемъ, такъ какъ я зналъ, что сегодня прибыла въ отрядъ почта. Мнѣ писемъ не оказалось, но было одно на имя Шухардина. Узнавъ по адресу почеркъ его жены, я взялъ это письмо и опять отправился къ нему въ палатку, надѣясь, что письмо это и утѣшитъ его, и разсѣетъ всякія сомнѣнія.

Шухардина я засталъ лежащимъ на постели, но онъ не спалъ. Бутылка рому была уже допита и валялась на полу. Въ стаканѣ оставалось еще нѣсколько капель.

— Вотъ, Юрій Николаевичъ, вамъ письмо отъ жены, — началъ я, протягивая ему конвертъ. — Вотъ прочтите, и вы, навѣрное, увидите, что всѣ ваши подозрѣнія просто бредъ больного воображенія.

Шухардинъ молча взялъ у меня изъ рукъ письмо и, взглянувъ на адресъ, спокойно и медленно сталъ разрывать его на мелкіе клочки.

— Что вы дѣлаете? — крикнулъ я въ изумленіи. — Вѣдь вы рвете самое письмо! Юрій Николаевичъ, что вы дѣлаете!?

Но Шухардинъ, не обращая вниманія на мои слова, все такъ-же холодно и не торопясь продолжалъ рвать письмо. Когда оно было окончательно изорвано, онъ приподнялся съ кровати и выбросилъ эти клочки за палатку. Вѣтеръ подхватилъ нѣсколько бумажекъ и, вертя и кружа, понесъ вдоль по линейкѣ.

— Что вы надѣлали? Что вы надѣлали? — упрекнулъ его я.

— А что? Неужели вы думаете, что я долженъ былъ читать новыя оправданія, увѣренія и вѣчно одну и ту-же ложь и фальшь! Довольно! Начитался до-сыта. Ну, а теперь до свиданья… Оставьте меня, пожалуйста, одного.

Проговоривъ это, Шухардинъ легъ ничкомъ на постель и натянулъ на себя валявшуюся около кровати бурку.

Спать въ эту ночь не довелось никому. Еще не сгустились сумерки, какъ весь отрядъ былъ поднятъ на ноги и двинутъ слѣдомъ за отступавшимъ непріятелемъ. На разсвѣтѣ завязался бой горячій, упорный, длившійся безъ перерыву до самаго вечера. Я былъ раненъ вторично и хотя на этотъ разъ довольно легко, но здоровье мое было такъ сильно расшатано, что я почувствовалъ полнѣйшую невозможность продолжать службу въ отрядѣ и былъ отправленъ въ госпиталь.

Ни во время боя, ни послѣ него мнѣ не удалось видѣть Шухардина; но до меня въ госпиталь дошли слухи — впослѣдствіи безусловно оправдавшіеся — что онъ велъ себя въ этомъ бою необычайно храбро и такъ образцово командовалъ принятою имъ во время самаго дѣла ротою, что заслужилъ высшую, почетную награду — офицерскій георгіевскій крестъ.

Но этотъ бой былъ уже лебединой пѣснью бѣднаго Юрія Николаевича: хотя турецкія пули и штыки и пощадили его на этотъ разъ, но съ этого дня онъ окончательно и безпробудно запилъ и вскорѣ былъ отправленъ въ Александропольскій госпиталь.

XV

Прошла зима. Кампанія была окончена и побѣдоносная русская армія готовилась къ возвращенію на родину.

Рана моя зажила, здоровье поправилось. Въ Тифлисѣ, гдѣ я провелъ все это время, я обжился, завелъ нѣсколько хорошихъ и интересныхъ знакомствъ; но съ первымъ-же весеннимъ днемъ, съ первымъ-же вѣтеркомъ, пахнувшимъ ароматомъ распустившихся цвѣтовъ, мной овладѣла страшная, непреодолимая тоска по родинѣ. Меня потянуло домой, туда, гдѣ величавая Волга теперь еще спитъ подъ тяжелымъ ледянымъ покровомъ; но скоро, скоро, не пройдетъ и мѣсяца, какъ проснется она, сломаетъ свои оковы и съ шумомъ и грохотомъ понесетъ ихъ на своей стальной груди къ морю синему, ко Хвалынскому!.. Съ веселымъ, звонкимъ шумомъ побѣгутъ въ ея могучія объятія безчисленныя рѣки, рѣчки и ручьи… Осядетъ и растаетъ снѣгъ на берегахъ, покроются они сочною, молодою травкой… Зацвѣтутъ сирени и яблони и запоютъ въ ихъ зеленыхъ чащахъ опьяненные ночными чарами, безумно влюбленные соловьи… И настанетъ весна дружная, неугомонная, словно хмѣлемъ ярымъ опьяненная, наша родная, поволжская весна!..

Хорошъ югъ, богата природа тамъ, много тамъ всякихъ прелестей — но ничего нѣтъ на свѣтѣ очаровательнѣе весны на сѣверѣ.

Я боялся пропустить этотъ свѣтлый пиръ и потому, выправивъ себѣ подорожную, поскакалъ къ своему полку, чтобы взять продолжительный отпускъ и отправиться на родину. Полкъ, въ которомъ я служилъ, уже вернулся изъ Турціи и былъ расположенъ на временныхъ квартирахъ въ Александрополѣ.

Пріѣхавъ на вторые сутки туда и остановившись въ какой-то грязной гостинницѣ, я, ни минуты не отдыхая, побѣжалъ въ штабъ, чтобы какъ можно скорѣе обдѣлать тамъ дѣла.

Въ канцеляріи я встрѣтился со многими своими однополчанами, начались объятія, стискиванія рукъ, вопросы и разспросы. Изъ разсказовъ товарищей мнѣ пришлось узнать много грустныхъ новостей: тотъ убитъ, этотъ раненъ, а тѣ отъ тифа умерли… но все это перемѣшивалось съ названіемъ чиновъ и орденовъ, которыми были награждены разсказывающіе, и общій тонъ былъ довольно веселый, счастливый; каждый радовался, что онъ живъ и что кампанія кончена.

Зашла рѣчь, между прочимъ, и о Шухардинѣ.

— Ну, этотъ погибъ окончательно! — сообщилъ мнѣ полковой адъютантъ.

— Какъ погибъ?

— Да такъ — спился и исключенъ изъ службы…

— Какъ? неужели?..

— Къ прискорбію, да. Онъ послѣднее время просто невозможнымъ сдѣлался! А вѣдь какъ расхрабрился-то напослѣдокъ. Помните, еще вотъ въ томъ дѣлѣ, гдѣ вы были вторично ранены, какимъ онъ героемъ себя показалъ! Помилуйте — первымъ на брустверъ вскочилъ, отбилъ знамя!.. Мы всѣ диву дались. Но за то съ того самаго дня и не отрезвлялся болѣе.

— Да неужели ужь его ничѣмъ спасти нельзя было?

— Э! Чего только не дѣлали, все напрасно! Ничего не помогло — совсѣмъ искалѣчился человѣкъ.

— А гдѣ-же онъ теперь?

— Да здѣсь-же, въ Александрополѣ. Связался съ этой нѣмкой, какъ ее, съ Елизаветой Ѳедоровной, что-ли? ну и живетъ у нея… Та, разумѣется, отбираетъ у него всѣ деньги и держитъ за это въ какомъ-то плѣну.

— А зачѣмъ Елизавета-то Ѳедоровна здѣсь осталась?

— Да она съ матерью на скопленные всякими правдами и неправдами капиталы гостинницу какую-то открыла… Вообще, чрезвычайно грязная исторія!..

Полковой адъютантъ былъ человѣкъ семейный, воздержанный и ко всякимъ слабостямъ относился крайне брезгливо.

— Шухардина жена сгубила! — добавилъ стоявшій тутъ-же одинъ пожилой капитанъ. — Ну, ужь и проклиналъ-же онъ ее: какъ, бывало, получитъ отъ нея письмо, такъ не читая и не распечатывая даже, съ такимъ остервенѣніемъ рвать его примется, что смотрѣть страшно.

Окончивъ всѣ мои дѣла въ этотъ-же день и закусивъ въ какомъ-то ресторанѣ, я отправился къ себѣ въ номеръ, чтобы немного отдохнуть съ дороги. На завтра-же я рѣшилъ выѣхать обратно. Проспалъ я довольно долго и, можетъ быть, проспалъ-бы еще дольше, если-бы меня не разбудили какіе-то странные звуки, долетавшіе откуда-то, какъ казалось мнѣ во снѣ, издалека. Очнувшись и открывъ глаза, я догадался, что это музыка… Комнаты черезъ двѣ отъ меня кто-то игралъ на скрипкѣ.

«А что, если это Шухардинъ?» — мелькнуло у меня въ головѣ и я, нащупавъ спички, зажегъ свѣчку и крикнулъ корридорнаго. На мой зовъ, тяжело шлепая босыми ногами, явился засаленный и нечесанный армянинъ.

— Кто это у васъ играетъ на скрипкѣ? — спросилъ я.

— Гаспадинъ одна.

— Да кто такой? Какъ его фамилія?

— Фамилія ему есть Шахмурдинъ.

Сомнѣнія болѣе не оставалось, — Шухардинъ, на жаргонѣ корридорнаго, превратился въ Шахмурдина.

— Такъ вотъ что — ступай и попроси его ко мнѣ, — сказалъ я корридорному, — скажи, что его желаетъ видѣть товарищъ.

Но армянинъ не уходилъ.

— Что-же ты? — удивился я.

— Никакъ нелза: хозяйка ему не пуститъ, — флегматично объяснилъ тотъ.

— Какъ не пуститъ? Отчего?

— Она его по номерамъ не пуститъ, а то онъ сейчасъ пьянымъ станитъ.

Я, чтобы не разговаривать болѣе, досталъ свою визитную карточку и, написавъ на ней нѣсколько словъ карандашомъ, велѣлъ передать ее Шухардину.

Армянинъ, почесавшись немного, вышелъ.

Я посмотрѣлъ на часы: было ужь четверть десятаго. Спать не хотѣлось и я очень интересовался повидать бѣднаго Юрія Николаевича.

Прошло минутъ десять. Около моей двери послышалось шушуканье.

— Опять напьешься, — узналъ я непріятный, скрипучій голосъ Елизаветы Ѳедоровны.

— Да, Лизочка… ну, ей-Богу-же… ей-Богу-же нѣтъ…

— Ну, смотри! А своему товарищу ты скажи, что я вамъ вина и отпускать не буду.

Послѣ этого дверь скрипнула и Шухардинъ робко просунулъ голову… Сзади него виднѣлась неуклюжая и значительно пополнѣвшая фигура Елизаветы Ѳедоровны. Войдя въ комнату и притворивъ за собой дверь, Шухардинъ какъ-то нерѣшительно протянулъ мнѣ руку.

— Вотъ спасибо! Вотъ спасибо! Вспомнили! — заговорилъ онъ, заискивающе глядя мнѣ въ глаза.

Мнѣ стало невыносимо, до слезъ тяжело видѣть передъ собой его согбенную фигуру, одѣтую въ старый, до-нельзя изношенный вицъ-мундиръ съ двумя, тремя уцѣлѣвшими пуговицами, но уже безъ погонъ. На ногахъ у него шлепались какія-то рваные башмаки. Заплатанные брюки кончались грязной бахромой… Но всего печальнѣе было его лицо: оно опухло какъ-то и словно налилось… Глаза съузились и слезились… Бѣлокурая бороденка торчала клочьями…

— Что, осматриваете? Да, дѣйствительно, есть на что полюбоваться!.. — грустно улыбаясь замѣтилъ онъ.

Я, чтобы чѣмъ-нибудь ободрить и утѣшить этого загубленнаго человѣка, обнялъ его и крѣпко, по-товарищески поцѣловалъ. Шухардинъ, очевидно, ничего подобнаго не ожидалъ и это его такъ тронуло, что онъ безпомощно опустился на диванъ и расплакался.

— Вы не обращайте, пожалуйста, вниманія… — бормоталъ онъ при этомъ, утираясь какимъ-то подобіемъ носоваго платка. — Это такъ… просто… Слезливъ я сталъ… глаза на мокромъ мѣстѣ… Ну, да и воспоминанія нахлынули… Ну, да въ сторону это… Разскажите вы мнѣ про себя лучше?..

— Да что мнѣ про себя разсказывать: былъ боленъ, лѣчился, теперь выздоровѣлъ и ѣду на родину. А вотъ вы-то какъ, Юрій Николаевичъ?

— А вотъ, какъ видите, дошелъ до предѣла! — развелъ онъ руками. — Уткнулся, что называется, въ стѣну лбомъ — ну, и баста! Вотъ что, вы, я вижу, человѣкъ добрый, такъ я васъ заранѣе предупреждаю: не утѣшайте и не ободряйте вы меня, а, главное, не пытайтесь спасать, напрасно будетъ — пѣсенка моя спѣта и мнѣ больше ничего и не нужно… я счастливъ даже… Да, положительно счастливъ — не удивляйтесь, пожалуйста… Я все упразднилъ, все! Понимаете? Ну и теперь вырвался на свободу… Нашлись добрые люди, пріютили меня — кормятъ, даже и выпить въ мѣру даютъ… За службу мою, за крестъ и за рану я на всю будущую жизнь обезпеченъ пенсіономъ, скрипочка у меня есть, такъ чего-же мнѣ еще больше! До могилы, вѣроятно, недалеко, а тамъ ужь и вѣчный покой… И такъ, вы видите, что я счастливъ — стало быть, всякіе разговоры обо мнѣ лично мы вести не будемъ, надоѣли они мнѣ достаточно…

При послѣднихъ словахъ Шухардинъ поднялся съ мѣста и нервно заходилъ по комнатѣ.

— Да, я васъ и не поздравилъ съ крестомъ-то… — какъ-то сорвалось у меня.

Шухардинъ остановился.

— Спасибо! — началъ онъ послѣ небольшого молчанія. — Спасибо! Да, я горжусь моимъ орденомъ и былъ необычайно счастливъ, когда получилъ его… Помимо всего, что связано съ подобной наградой, онъ до́рогъ для меня и тѣмъ, что далъ мнѣ возможность окончательно и безповоротно развязаться съ тѣмъ… помните… та дуэль… дѣло, такъ сказать, чести, которое привело меня въ отрядъ? Теперь ужь никто не смѣетъ сказать, что я нечестно выполнилъ свой долгъ!..

И Шухардинъ снова зашагалъ по комнатѣ, пошлепывая башмаками.

— А какъ-же, Юрій Николаевичъ, тамъ-то? дома? родные ваши?..

— Вы про жену хотите сказать? А что мнѣ до нея за дѣло!.. Она ужь, навѣрное, утѣшилась!.. Да, собственно, и утѣшаться было не отъ чего — вѣдь не любила-же она меня, а такъ просто… Э, да, ну, что тамъ! Я теперь живу съ Елизаветой Ѳедоровной!..

— Послушайте, да вѣдь у нея тоже былъ женихъ?

— Онъ оказался такимъ-же негодяемъ, какъ и всѣ, и женился на другой… Только ошибся, бѣдняга, въ разсчетѣ: думалъ взять побогаче, а и не сообразилъ, что у Лизаньки-то порядочно за кампанію прикоплено!..

При послѣднихъ словахъ Шухардинъ какъ-то злорадно захихикалъ.

Разговоръ на этомъ оборвался и мы никакъ не могли его настроить снова.

Юрій Николаевичъ все ходилъ по комнатѣ и нервно покусывалъ свои рѣденькіе усы.

— Нѣтъ, не могу! Томитъ меня! — проговорилъ онъ вдругъ, останавливаясь передо мной.

— Что такое томитъ? — не понялъ я.

— Да выпить хочется!.. — и робкая заискивающая улыбка опять заиграла у него на губахъ. — Голубчикъ, давайте выпьемъ! Угостите вы меня по старой дружбѣ! А? — почти умолялъ онъ, присаживаясь рядомъ со мной на диванѣ и нѣжно обнимая меня за талію. — Не могу я! Не могу… Взволновали вы меня! Былое напомнили… Не могу…

— Такъ за чѣмъ-же дѣло встало? Я сейчасъ распоряжусь, — и я хотѣлъ было уже крикнуть корридорнаго.

— Погодите! Погодите! — остановилъ меня Шухардинъ. — Такъ нельзя… Лиза ни за что сюда вина не отпуститъ, а если и отпуститъ, то меня уведетъ… Такая глупая — все о моемъ здоровьѣ заботится, думаетъ что мнѣ вредно… А мы вотъ какъ сдѣлаемъ, мы позовемъ сюда Датико, какъ будто вы чаю хотите.

— Да я, и дѣйствительно, чаю хочу…

— Ну, и чудесно!.. Такъ вотъ онъ придетъ, а вы и дайте ему денегъ и скажите, чтобы онъ купилъ… Онъ ужь знаетъ, какъ… Ну, вы ему на чаекъ дадите… тамъ… А? Идетъ что-ли?

Я согласился.

— Ну, вотъ и чудесно! — повеселѣлъ вдругъ Юрій Николаевичъ и, отворивъ дверь, громко и увѣренно крикнулъ:

— Датико! Датико! Поди сюда!

Черезъ минуту тотъ-же грязный корридорный вошелъ въ номеръ.

— Вотъ что, Датико, — обратился къ нему Шухардинъ, осмотрительно притворяя двери. — Ты вотъ что, подай господину сюда самоварчикъ… да понимаешь, сбѣгай въ погребокъ къ Ситову и купи бутылочку водки, да только не фруктовой, а понимаешь, настоящей русской… А вамъ чего купить? Винца, что-ли? — обратился онъ ко мнѣ.

— Да, пожалуй, хоть и ничего не надо: не хочется что-то, — отговаривался я, протягивая ему пятирублевку (меньше не оказалось).

Увидя бумажку, Шухардинъ сталъ улыбаться еще веселѣе.

— Послушайте, — зашепталъ онъ. — Можно мнѣ еще ромку взять? А? Можно?

— Да берите, берите, что хотите!

— Ну, вотъ спасибо! Ну, вотъ спасибо! Такъ, понимаешь, Датико, возьми рому еще бутылочку, рубля въ полтора… да… Ну, и мармеладу, что-ли, фунтъ… У насъ, вѣдь, кажется, нѣтъ мармеладу?

— Мармеляда нѣтъ.

— Ну, такъ возьми, значитъ, мармеладу — понимаешь, какъ будто къ чаю… Ну, а бутылки ты съ улицы передашь сюда, понимаешь? — и Шухардинъ указалъ на окно. — Да ты не бойся, тебѣ, братъ, за это на чай перепадетъ… Ну, такъ ступай, Датико!.. Ступай! — и, выпроводивъ корридорнаго, Юрій Николаевичъ, весело потирая руки, зашагалъ по комнатѣ.

— Ахъ, вотъ что! Хотите я вамъ за это на скрипочкѣ поиграю? — обратился онъ ко мнѣ.

— Пожалуйста, буду очень благодаренъ.

— Извольте! Извольте, голубчикъ! — и Шухардинъ быстро юркнулъ въ корридоръ.

Минуты черезъ двѣ онъ вернулся, бережно неся подъ мышкой свою завѣтную скрипку.

— Вотъ нотъ у меня нѣтъ — вотъ что бѣда! Лизанька не даетъ на ноты денегъ, увѣряетъ, что это глупости… Да, по правдѣ сказать, и достать-то ихъ здѣсь нельзя… Положимъ, выписать-бы можно… ну, да не даетъ — ничего не подѣлаешь… — бормоталъ Юрій Николаевичъ, настраивая инструментъ. — А знаете, зачѣмъ я велѣлъ мармеладу купить? А? Ха-ха-ха! Это мы хитримъ съ Датикомъ: если Лизанька спроситъ, зачѣмъ ходилъ — за мармеладомъ! ну, и дѣло свято! Ха-ха-ха!

Шухардинъ смѣялся едва слышно и что-то болѣзненно тупое слышалось въ этомъ смѣхѣ. Переходы отъ разумнаго самосознанія къ чему-то почти идіотскому свершались у него рѣзко и часто.

Кто-то тихо постучалъ въ окно, Шухардинъ на цыпочкахъ подбѣжалъ и, взобравшись на подоконникъ, отворилъ форточку. Когда онъ обернулся ко мнѣ, въ рукахъ у него уже было двѣ бутылки. Торжествующая улыбка озаряла все его одутловатое лицо.

Черезъ минуту намъ подали самоваръ.

— Что-бы вамъ сыграть? — спросилъ Шухардинъ, выпивъ прямо изъ горлышка нѣсколько глотковъ водки и, къ удивленію моему, ничѣмъ не закусивъ.

— Да все равно, что хотите, что помните.

— Ну, такъ вотъ что, я сыграю вамъ седьмой концертъ Беріо… Только сначала мы примемъ всяческія предосторожности: вы себѣ налейте въ стаканъ чаю, а я себѣ ромку налью, тоже будетъ на чай похоже… хе-хе-хе!.. Вотъ такъ, и ложечку опустимъ для проформы… А бутылочки подъ диванъ спрячемъ, потому, неровенъ часъ — Лизанька въ дверь заглянетъ… Ну, вотъ, такъ-съ…

И, окончивъ всѣ эти приготовленія, Юрій Николаевичъ взялъ скрипку и заигралъ, и заигралъ, надо сказать, очень неважно. Смычокъ ходилъ неувѣренно, задѣвая ненужныя струны. Пальцы у него, очевидно, ослабѣли, частенько онъ путался и бралъ не тѣ ноты. Трудная концертная вещь ему окончательно не давалась.

— Нѣтъ, не могу!.. — заявилъ онъ, опуская скрипку и отирая рукой вспотѣвшій лобъ. — Погодите немного: вотъ выпью ромку, авось лучше пойдетъ, — и, сдѣлавъ два, три глотка, онъ заигралъ какую-то другую пьесу и еще неудачнѣе первой.

— Нѣтъ, нѣтъ! И эта нейдетъ! — почти съ отчаяніемъ простоналъ онъ, опуская скрипку и садясь на диванъ. — А, еслибы вы знали, какъ я игралъ!.. Я игралъ не какъ виртуозъ… но, хорошо!.. ей-Богу, хорошо!.. И вотъ что они со мной сдѣлали!.. Послѣдняя радость моя и та отъ меня уходитъ… Подайте мнѣ, пожалуйста, еще рому… Боже мой! Боже мой! Неужели я окончательно перестану? Ахъ!.. — языкъ его началъ заплетаться и онъ замѣтно и быстро хмѣлѣлъ.

— Какъ-же мнѣ не пить? Ну, какъ мнѣ не пить, когда уже ничего не осталось!.. А она говоритъ, не пей — вредно! Да когда я не пью, мнѣ вдвое вреднѣе — я страдаю! Ей вѣдь только чтобы пенсію мою получать… А мнѣ все равно… хоть завтра умереть, такъ я готовъ… Зачѣмъ мнѣ жить?.. Была у меня… у меня… «Вьется ласточка сизокрылая»,^[10] — замурлыкалъ онъ вдругъ пьяненькимъ голосомъ. — Эхъ, да у меня тоже была ласточка! Бѣлогрудая душа дѣвица… Эхъ Соня! Соня! Зачѣмъ ты…

— Постойте, слушайте! — вскочилъ онъ вдругъ съ дивана и хватаясь за скрипку. — Я вамъ вотъ что сыграю… я вамъ сыграю собственную фантазію… Я ее назвалъ «Безуміе!» Понимаете: «Софья» — значитъ мудрость, а я создалъ «Безуміе!»… Слушайте! Нѣтъ погодите — для нея у меня есть ноты… всего только одна нота… одна только, но зато…

И онъ принялся рыться у себя гдѣ-то за подкладкой сюртука.

— Вотъ! — показалъ онъ мнѣ, доставъ оттуда какіе-то ветхіе остатки прежняго бумажника съ портретомъ Сони.

Портретъ былъ цѣлъ, но въ ужасномъ видѣ: онъ былъ весь замазанъ, измятъ, стертъ, такъ что трудно было по этимъ пятнамъ признать какое-нибудь подобіе прежняго изображенія. О стеклѣ, закрывавшемъ портретъ, конечно, давно ужь и помину не было.

Водрузивъ этотъ картонъ на столъ между подсвѣчникомъ и стаканомъ, Шухардинъ снова приподнялъ скрипку и повелъ смычкомъ. Что-то болѣзненное, нервное, не стройное издали струны, но смычокъ не останавливаясь продолжалъ скользить и прыгать по нимъ. Рука Шухардина окрѣпла, пальцы его энергичнѣе надавливали на грифъ и сквозь этотъ хаосъ звуковъ по временамъ пробивалась мелодія, угнетенная, тоскующая, рыдающая мелодія… Глаза его болѣзненно разгорѣлись и жадно впились въ портретъ и образъ все еще любимой жены, казалось, снова воскресалъ передъ нимъ между подсвѣчникомъ и стаканомъ. Мнѣ тяжело было слушать эту, дѣйствительно, безумную какофонію и въ то-же время я почему-то не могъ прервать ея и остановить игравшаго: я чего-то ждалъ, на что-то надѣялся.

Дверь въ номеръ неожиданно отворилась и Елизавета Ѳедоровна предстала предъ нами.

— Довольно му́зикъ! — рѣзко крикнула она на Шухардина, — квартиранты хочитъ спать и будитъ сердится!..

Юрій Николаевичъ оборвался и покорно опустилъ скрипку, виновно посматривая на расходившуюся нѣмку.

— А это что такое?! — почти взвизгнула Елизавета Ѳедоровна, замѣчая забытую на столѣ бутылку съ ромомъ. — Это что такое? Опять пьянство! А? А какъ вамъ не стыдно спаивать несчастный человѣкъ! — накинулась она и на меня. — Если вы благородный, то долженъ понимайтъ, что ему пить нельзя!.. Ну, а ты пошелъ вонъ! Ступай спать! Слышишь?

— Лизанька!.. — началъ было Шухардинъ.

— Ничего не хочу… Ступай спать, сейчасъ! — настаивала нѣмка и довольно рѣшительно дернула его за рукавъ.

Юрій Николаевичъ сильно пошатнулся.

— Ну, иду… Что-же я, вѣдь, иду… До свиданія, голубчикъ, будьте здоровы… Дѣйствительно, мнѣ спать пора… До свиданія!.. Пишите!.. — и онъ, покачиваясь, покорно пошелъ за ворчавшей нѣмкой. Когда та уже вышла за дверь, онъ вдругъ обернулся и торопливо шепнулъ мнѣ. — Портретъ!.. поскорѣе!..

Я передалъ ему портретъ, и Шухардинъ, быстро спрятавъ его за бортъ, еще разъ крѣпко стиснулъ мнѣ руку и какъ-то машинально пробормоталъ:

— До свиданія… пишите!

XVI

Вся эта сцена произвела на меня удручающее впечатлѣніе и чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ него, я надѣлъ фуражку и вышелъ изъ гостинницы. Идти, кромѣ ресторана, было не куда, и я, хотя мнѣ ни ѣсть, ни пить не хотѣлось, волей-неволей направился къ гостепріимно мерцавшему фонарю подъ вывѣской «Лондонъ».

На порогѣ я наткнулся на двухъ офицеровъ, торопливо выходившихъ изъ ресторана.

— Ну, добромъ не кончится!

— Я только не понимаю, съ чего это онъ?.. — разслышалъ я изъ ихъ отрывистаго разговора.

При входѣ въ переднюю, я былъ ошеломленъ шумными и возбужденными возгласами, доносившимися изъ переполненной народомъ залы.

Войдя туда, я сначала не могъ понять, что тамъ такое происходитъ. Сквозь облако табачнаго дыму, около стола, уставленнаго бутылками, толпились человѣкъ пятнадцать офицеровъ; всѣ о чемъ-то спорили, кричали и сильно волновались. Наконецъ, всмотрѣвшись попристальнѣе, я различилъ блѣднаго и дрожащаго отъ злобы штабсъ-ротмистра Грачева.

— Что вамъ отъ меня надо? съ чего вы ко мнѣ стали придираться?! — кричалъ онъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ и спиной ко мнѣ, пѣхотному офицеру.

— Вы должны сами знать, чего мнѣ отъ васъ надо! — спокойно и съ сильнымъ грузинскимъ акцентомъ проговорилъ тотъ.

По голосу я узналъ штабсъ-капитана Коридзе.

— Ничего я не знаю и знать ничего не хочу, а прошу васъ убираться вонъ! — горячился Грачевъ.

— Въ такомъ случаѣ, вы большой негодяй! — также спокойно отчеканилъ грузинъ.

— Что? Какъ вы смѣете! Да я вамъ за это голову разможжу! — заревѣлъ оскорбленный кавалеристъ, хватаясь за пустую бутылку.

Нѣсколько человѣкъ бросились его останавливать. Со всѣхъ сторонъ поднялись страшныя угрозы: содомъ, возгласы, крики.

— Вы можете требовать отъ меня удовлетворенія, — раздавался среди этого шума увѣренный голосъ пѣхотинца, — но предупреждаю васъ, что пока вы его не потребуете, я не перестану повторять, что вы негодяй! Большой негодяй!

— Довольно! — хрипѣлъ уже Грачевъ, — довольно! Не угодно-ли вамъ выбрать секундантовъ и гдѣ угодно и когда угодно!..

Коридзе обернулся назадъ, какъ-бы высматривая, къ кому-бы обратиться; глаза его упали на меня…

— Но согласитесь-ли вы быть моимъ свидѣтелемъ? — спросилъ онъ; но мнѣ такъ хотѣлось на родину, а я боялся, что эта исторія задержитъ меня и потому я имѣлъ малодушіе отказаться.

Коридзе какъ будто даже и не обидѣлся, и не удивился моему отказу и такъ-же просто обратился къ другимъ. Охотники нашлись.

— Да съ чего это у нихъ произошло? — спрашивалъ стоявшій около меня офицеръ другого.

— Какіе-то старые счеты; Грачевъ, кажется, когда-то еще въ началѣ кампаніи оскорбилъ этого капитана, — отвѣтилъ тотъ.

Тутъ вспомнилась мнѣ та мимолетная сцена, которая произошла около ресторана Шарлотты Карловны въ первый день моего знакомства съ Шухардинымъ. Припомнилъ я и то оскорбительное словечко, которое сорвалось у Грачева по адресу Коридзе. Мстительный грузинъ, очевидно, не позабылъ его, но выжидалъ только удобнаго времени, чтобы смыть съ себя это оскорбленіе.

Въ ресторанѣ я оставаться не могъ и, вернувшись обратно въ свой номеръ, улегся спать, но тяжелыя мысли долго не давали мнѣ покою, и уснулъ я только передъ разсвѣтомъ.

На другое утро, когда я прописывалъ на почтовой станціи свою подорожную, станціонный смотритель сообщилъ мнѣ, между прочимъ, что сегодня на зарѣ за Арпачаемъ произошла дуэль, стрѣлялись двое офицеровъ и одинъ изъ нихъ убитъ наповалъ.

— Пуля, говорятъ, ему прямо въ лобъ такъ и врѣзалась! — заключилъ онъ, желая мнѣ счастливаго пути.

Когда я усаживался въ поданную къ крыльцу почтовую тележку, по троттуару проходилъ какой-то молоденькій офицерикъ.

— Скажите, пожалуйста, не знаете-ли вы кто убитъ? — спросилъ я его наудачу.

— Коридзе! — отвѣтилъ онъ, пріостанавливаясь и любезно прикладывая руку къ козырьку.

— А Грачевъ не раненъ?

— Нѣтъ, Коридзе пропуделялъ, бѣдняга! — и офицерикъ, бывшій, повидимому, завзятымъ охотникомъ, снова козырнувъ мнѣ, пошелъ дальше.

Лошади тронулись.

XVII

Прошло около трехъ лѣтъ. Слѣды войны окончательно изгладились и герои ея начали понемногу сходить со сцены. Я уже давно былъ въ отставкѣ и жилъ въ Петербургѣ.

Просматривая однажды газетныя объявленія, я невольно остановился на одномъ изъ нихъ, обведенномъ траурной рамкой: «Софья Арсеньевна Шухардина съ душевнымъ прискорбіемъ извѣщаетъ родныхъ и знакомыхъ о кончинѣ любезнаго супруга ея, отставного поручика ***скаго полка Юрія Николаевича Шухардина, послѣдовавшей въ городѣ Александрополѣ послѣ продолжительной и тяжкой болѣзни. Панихида по покойномъ будетъ отслужена тамъ-то».

Я отправился на панихиду. Народу въ церкви было очень мало и я въ двухъ дамахъ, одѣтыхъ въ щегольскія бархатныя шубки, съ густымъ траурнымъ крепомъ на шляпкахъ, легко могъ узнать жену покойнаго и ея мать, Анну Васильевну. Около нихъ все время стоялъ какой-то толстый старикъ съ еврейскимъ типомъ лица. Софья Арсеньевна показалась мнѣ очень хорошенькой и очень изящной петербургской куколкой. Изъ приличія она нѣсколько разъ подносила платокъ къ совершенно сухимъ глазамъ. Анна Васильевна смотрѣла совершенно безучастно.

Среди панихиды кто-то осторожно тронулъ меня за плечо; я обернулся: передо мной стоялъ одинъ изъ петербургскихъ знакомыхъ.

— Какими судьбами вы здѣсь? Развѣ вы знакомы съ покойнымъ? — шопотомъ спросилъ онъ.

— Какъ-же — вѣдь, это мой однополчанинъ.

— Вотъ какъ! А со вдовушкой вы не знакомы?

— Нѣтъ, не имѣю удовольствія.

— Такъ, не хотите-ли, я познакомлю васъ, — превеселая барынька.

— Неудобно это будетъ.

— Почему? — удивился знакомый.

— Да какъ вамъ сказать?.. Потому-же, почему въ домѣ повѣшеннаго считается неудобнымъ говорить о веревкѣ…

— А, стало быть, вы знаете!..

— Что именно?

— Ну, да что она, такъ сказать, живетъ на иждивеніи вонъ этого толстяка, — и онъ кивнулъ на старика еврейскаго типа.

— А кто онъ такой?

— Да финансовый тузъ изъ еврейчиковъ. Вѣдь она съ нимъ уже около трехъ лѣтъ живетъ… Впрочемъ, говорятъ, что онъ принимаетъ православіе и женится на ней. Дѣти у нихъ — такъ ради дѣтей, разумѣется.

— А кто этотъ высокій гвардеецъ, вонъ что сзади мамаши стоитъ?

— Это извѣстный Кубовичъ, покоритель всѣхъ сердецъ и непремѣнный attaché^[11] при Софьѣ Арсеньевнѣ! — и петербургскій знакомый захихикалъ самымъ гаденькимъ образомъ.

Я не дождался конца панихиды и вышелъ изъ церкви.

Былъ морозный и солнечный денекъ. Извозчики, рысаки и кареты вереницей тянулись по Невскому. На троттуарахъ кишѣла масса народу…

Шухардинъ послѣ свиданія со мной въ Александрополѣ, стаю быть, прожилъ еще цѣлыхъ три года…

Что это была за жизнь — я не знаю…

Примѣчанія

1. нѣм.
2. нѣм.
3. нѣм.
4. Необходим источник цитаты
5. нѣм.
6. Шакалы.
7. фр.
8. фр.
9. фр. Madame — Мадамъ. Прим. ред.
10. «Вьется ласточка сизокрылая…» Прим. ред.
11. фр.