Александр Федоров-Давыдов.
Детство Рубенса[править]
I.[править]
В маленькой комнатке, на втором этаже, выходившей окнами на двор Кельнской ратуши, зимой 1585 года, у самого окна сидел мальчик, лет девяти, держа на коленях большую книгу в кожаном переплете, по страницам которой он быстро чертил угольком…
Невдалеке от мальчика, против затопленного очага, сидела на скамейке старуха-няня, Гудула, а у ее ног — девочка, немного старше мальчика.
— Будет тебе, Петер, сидеть за книгой. Уже сумерки, ничего не видно!.. — сказала, наконец, Гудула. — Иди сюда, к нам…
— Да, Пьетро, иди!.. — поддакнула и девочка, — Няня так хорошо рассказывает!..
— Я и отсюда все слышу, а мне хочется еще немного порисовать, а то батюшка может потребовать обратно книгу.
— Ну, как хочешь, — сказала старуха и продолжала свой рассказ, — Да. Так вот я и говорю, — хорошо жилось нам, когда батюшка ваш был старшиной города Антверпена… Первыми человеком в городе-то был. Еще вас в то время и на свете-то не было, детки… А там и прогневался Господь на нас. И пошло, и пошло одно горе за другими, — только успевай удары получать…
— Да за что же батюшки горе было? — спросил Пьетро, не отрывая глаз от страницы книги.
— А дело в том, что в то время по всему свету разбрелись ученые люди, которые хотели всю жизнь обновить, сменить старые порядки и привычки на новые… Ну, и много народу к ним пристало… А те, кто крепко держался старины и старых порядков, — сильны были и всячески гнали и преследовали за новые мысли людей…
Вот батюшку-то вашего и уличили в том же, и плохо бы ему пришлось в то время за это, да собрался он с семьей и уехал за границу…
— А куда, няня, они переехали?.. — спросила девочка.
— А сюда же, в Кельн, Бландэночка!.. Сюда же вот… Ну, батюшка ваш человек знатный был; его и при дворах с почетом встречали… Вот при дворе-то Вильгельма Молчаливого ему горе и случилось: оклеветали его недоброжелатели и заточили вашего батюшку в тюрьму… И Боже мой, сколько слез матушка ваша в то время пролила! Сколько мы с ней в то время перемучились, — и рассказывать-то жутко становится… Наконец-то, умолила она выпустить вашего батюшку на свободу. Ну, выпустить — выпустили, да только жить ему здесь не позволили, а сослали на поселенье в Зинген 1. Там-то и ты, Петер, родился; там и жили мы, пока снова сюда не приехали, недавно еще!..
Да, детки, вон сколько горя-то изжили ваши родные!.. Пойди, попытайся столько выстрадать да вынести. Благодарение Богу, — все живем теперь помаленьку… И за то день и ночь славить Бога надо!..
В это время заскрипела деревянная лестница, ведшая в комнату, где сидели дети, — дверь отворилась, и на пороги показалась высокая, плечистая фигура самого Яна Рубенса отца Пьетро и Бландэны — человека, с седой, длинной бородой, в бархатном широком камзоле, в черных чулках и башмаках, с бархатной шапочкой на седых, пышных кудрях…
— Почему вы сидите здесь? — спросил он. — Сейчас все собрались к ужину и будут читать застольную молитву. Идите вниз. А ты, Петер, не брал ли у меня со стола книги «Освобожденный Иерусалим»?..
— Да, батюшка!.. — дрогнувшим голосом сказал Петер.
Хорошо, что в комнате было темно, и отец не мог заметить, что все лицо мальчика вспыхнуло ярким огнем…
— Я говорил, чтобы ты никогда не брал этой книги у меня со стола, — сердитым голосом сказал отец. — Книга эта дорогая, редкая!..
— Прости, батюшка!.. — прошептал Петер, чувствуя, как руки и ноги у него начинают холодить.
— Ну, а теперь идите вниз!.. — сказал Ян Рубенс и вышел из комнаты. Гудула вышла проводить его.
Петер Рубенс вдруг, закрыв лицо обеими руками, воскликнув:
— Что я наделал!.. Боже мой, что я наделал!..
Бландэна бросилась к нему.
— Что такое случилось, Пьетро?.. — участливо спросила она…
— Куда я спрячусь от него?.. Ведь я… я разрисовал почти всю книгу… И только теперь я сообразил, что я наделал… она вся, как есть, разрисована…
Бландэиа тоже замерла на месте, сразу вообразив себе, как будет сердиться отец, когда увидит свою книгу, которой он так дорожил, испачканной мазней Пьетро…
II.[править]
Ужин прошел тихо и благополучно, потому что Ян Рубевс, очевидно, не раскрывал книги, но Петер и Бландэна сидели за столом, как пришибленные, особенно — Петер, у которого каждый кусок становился поперек горла…
Благополучно прошел и весь вечер; ночью маленький Петер долгое время никак не мог сомкнуть глаз, рисуя в воображении картину завтрашнего гнева отца: «Что-то будет!.. О, Господи Боже!.. Что мне за это будет!..»
В те далекие времена обращение с детьми, как и самое воспитание было суровое, — и взрослые, и воспитатели прибегали к наказанию ударами розог, палок и плетей в очень частых случаях…
Ночь прошла тоже благополучно, зато утро…
Рано утром на весь дом загремел голос разгневанного Яна Рубенса.
— Негодный мальчишка!.. Как он смел!.. Как он отважился испачкать мою величайшую драгоценность!..
Еле живой от страха, бледный, как полотно, вошел в комнату отца Петер. Ему казалось, что настал последний час его жизни… Когда он входил в комнату, отец стоял, наклонившись над испорченной им книгой, и рассматривал ее, а мать Петера стояла около него, вся бледная, с заплаканными глазами; и тут Петер услыхал, как отец сказал его матери:
— И все-таки, как я ни сержусь на этого маленького негодяя, — нарисовал он изумительно хорошо!.. Посмотри только сама, как мастерски нарисованы у него эти фигуры.
Петер кашлянул нарочно, чтобы обратить на себя внимание.
— А!., пришел?.. — сразу переменил тон Ян Рубенс. — Пойди-ка сюда!..
И он взял его за ухо и подвел к столу.
— Это ты сделал?.. Да?..
— Да, — чуть слышно прошептал несчастный мальчик.
— Ты поступил скверно, — резко сказал ему отец, — ты испортил чужую вещь. Но ты нарисовал мастерски; ты так нарисовал, что я прощаю тебе все… Дай, я поцелую тебя…
III.[править]
В 1587 году Ян Рубенс умер, и вдова его, Мария Пейпелинг, вместе с детьми, перебралась к себе на родину в Антверпен. Семья была большая, — семь человек детей, из которых Бландэна и Петер были самыми младшими, и потому дружили между собой.
Они поселились в Антверпене на окраине города, в маленьком, хорошеньком домике, окруженном садами, и жизнь потекла тихо и мирно. Старая нянька Гудула, некогда вырастившая Марию Пейпелинг, и незадолго перед тем ушедшая от них, — снова вернулась к ним и взяла на себя все хозяйство. Она была и горничной, и стряпухой, и воспитательницей, и подругой своей госпожи…
Петеру Рубенсу в это время шел тринадцатый год, и изо вех обитателей их домика только он один жил в полном довольстве, потому что всецело изо дня в день, с утра и до вечера, занимался своим любимым делом.
С того памятного вечера, когда отец, не смотря на то, что Петер испортил его любимую и ценную книгу, похвалил его за рисунки, — Петер еще с большим увлечением занимался рисованием во всякое удобное время. Он любил убегать тайком один одинешенек за город, блуждать по окрестностям Антверпена, где его приводила в восторг каждая мелочь: красивый вид, отблеск заката или восхода солнца; фигура рыбака, спящая собака на припеке, брошенная на берегу лодка… И когда потом, спустя долгое время после того, он зажмуривал глаза, — перед ним ярко и отчетливо вырисовывались все эти виды, все фигуры, и отблеск солнца, и тени, которые оно бросало от деревьев и домиков… И ему страстно хотелось воспроизвести все эти видения на бумаги, и тогда он брал уголь или перо, и из-под них, словно по волшебству, действительно, вырастали красивые пейзажи, фигуры людей и животных, или группы облаков, озаренных вечерним солнцем.
Но Петер не был угрюмым и необщительным. Он горячо любил всю свою семью и особенно — мать и сестру Бландэну, ради которых он готов был сделать все, что угодно. Петер хорошо играл на лютне, на цитре и довольно искусно пел народные песни.
1587 год ознаменовался для Петера важным событием, хотя последнее и не имело прямого отношения к его задушевной мечте — стать живописцем…
IV.[править]
Как-то раз мать Рубенса, вмести со старшими детьми, уехала погостить к родственникам на несколько дней, а младших детей, Бландэну и Петера, оставила дома, под присмотром верной Гудулы…
Первые два дня дети были довольны, оставаясь на полной свободе, маленькими хозяевами их домика. Но на третий день Бландэна затосковала, и работа прямо-таки валилась у нее из рук… Петер с увлечением занимался рисованием. Он с утра раскладывал большой картон на огромном дубовом столе, посреди комнаты, и принимался за работу…
Утром на третий день их одиночества Петер возился с своей картиной, а Бландэна сидела, в глубокой задумчивости, у окна, за самопрялкой, но не работала, а бесцельно глядела куда-то вдаль.
— Боже мой!.. Какая скука!.. — сказала она, наконец, — и когда это только наши вернутся домой?!.
— Скука?.. — откликнулся Петер. — Вот удивительно!.. А у меня все никак не хватает времени… Только начнешь рисовать, только разойдешься, — уж обедать или ужинать, или спать пора!..
— Счастливый ты, — вздохнула Бландэна. — А я вот ничем не могу заняться так, чтобы забыть свою скуку!..
— Ты бы спела что-нибудь, — предложил Петер. — Спела бы такую песню, которую мы слышали в детстве… Это сразу напомнить тебе все то, что было и прошло!..
— А ты будешь мне подыгрывать на лютне?.. — оживляясь, спросила Бландэна.
— Господи! Что за наказание с этими сестрами!.. — с притворным отчаянием воскликнул Петер. — Кажется, сестры за тем только и созданы на свете, чтобы мешать своим братьям…
— Мешать?.. Ах, скажи пожалуйста, каким удивительно важным делом, подумаешь, занят ты!.. Опять пачкаешь какую-нибудь книгу или несчастный клочок бумаги!..
— Ну, это тебя не касается!.. Хочешь, — пой, я буду тебе играть, а своего носа в мои дела совать тебе не следует!..
Он снял со стены лютню, сел около сестры и взял несколько аккордов…
— Ну, начинай!.. — сказал он.
И Бландэна запела одну из любимых фламандских баллад, а когда она кончила, — Петер насмешливо спросил ее:
— Полегчало ли у тебя на душе, сестричка?..
Но Бландэна отрицательно покачала головой.
— Само-собой, — нет. Чего ты смеешься надо мной? Тебе надо было бы изо всех сил постараться развеселить меня!..
— Хочешь, я произнесу тебе речь по-гречески?.. — с насмешливой важностью сказал Петер.
— Очень много пойму я в ней!..
— Ну, так, может быть, ты выслушаешь мое собственное латинское сочинение?
— Еще того лучше.
— Хочешь, наконец, я буду говорить тебе по-английски, по-французски, по-итальянски, по-испански?..
— Довольно, довольно!.. — замахала на него руками Бландэна, весело смеясь, — Но неужели, в самом деле, Петер, ты знаешь столько языков?..
— В совершенстве!.. Да это вовсе не трудно — изучать языки, раз ты изучила два первых!.. Остальное — все одно и то же!..
— Ну, что ты хвастаешься, — сердито сказала Бландэна, — и так-то скучно, а ты еще подбавляешь скуки!..
— Но что же мне с тобою делать, чтобы развеселить тебя?..
— Я не знаю!..
— Ну, хорошо!.. Хочешь, я буду дурачиться?.. Высунусь из окна и буду зазывать сюда всех проезжающих мимо, чтобы каждый из них мог рассказать тебе что-нибудь и потешить тебя.
— Какие глупости!.. Никогда ты этого не сделаешь.
— А вот сделаю!..
— Ну, да, как же!..
Петер порывисто распахнул окно, высунулся на улицу и замахал проезжавшей мимо карете:
— Эй, вы!.. Стойте!.. Милости просим, заезжайте к нам… Направо, к зеленой решетке, по каштановой аллее, прямо к нашему крыльцу!..
— Что ты делаешь?… — в ужасе вскрикнула Бландэна, силой отталкивая от окна мальчика, который упирался. — Ты с ума сошел!.. Что могут подумать о нас.
— Ничего!… Заезжайте, непременно заезжайте!.. — продолжал кричать в открытое окно расшалившийся мальчик, потешаясь от души над испугом сестры.
V.[править]
Петер, решившись на такую выходку, был более чем уверен, что она благополучно сойдет с рук.
Кто же из проезжающих станет обращать внимание на всякую шалость ребенка?
Прошло с четверть часа, в продолжение которых Бландэна пугливо посматривала в окно, а Петер потешался над ней… Как вдруг конский топот и грохот колес послышались около их домика, и в то же мгновение огромная желтая карета остановилась перед палисадником их домика.
— Боже мой!.. — в ужасе воскликнула Бландэна, — смотри, Петер, ведь это та самая карета!.. Ну, что ты наделал!..
Чувствуя невольное смущение, Петер вышел на крыльцо. В окне кареты он увидел почтенную, пожилую даму, которая с любопытством и вниманием оглядывала домик, палисадник и, наконец, его самого…
— Ну, иди же, извинись перед пей, — шепнула Бландэна брату из-за спины.
Петер сошел с крыльца и приблизился к карете незнакомой дамы.
— Сударыня, — забормотал он, — простите мне мою дерзкую выходку… Но я это только так… шутил, чтобы потешить сестренку…
— Что вы хотите сказать, мой милый? — спросила важная дама, меряя его взглядом с головы до ног.
— Да… ведь я опрометчиво окликнул вас, сударыня… По глупости… — быстро произнес мальчик, путаясь… — Я думал… думал, что это идет мой крестный… князь Шимэ… или графиня Лалинг.
Почтенная дама улыбнулась.
— Ни на князя, ни на графиню я не похожа, — сказала она и обратилась к выездному лакею: — помоги мне выйти!..
— Сударыня… не гневайтесь на меня, — все более и более смущаясь, бормотал маленький Рубенс в полном отчаянии. — Я право же пошутил, извините меня…
Дама лукаво улыбнулась.
— Ну, милый мой, — сказала она, — я вас не понимаю: то вы окликаете меня и просите заехать к вам, а когда я исполняю ваше желание, — вы готовы выгнать меня вон… Нет уж, прошу вас принять меня, любить и жаловать… Дайте мне вашу руку и проводите меня в дом…
Она насильно взяла его за руку, и Рубенс в отчаянии волей-неволей ввел ее в парадную комнату.
— Присядьте… я сейчас, — крикнул он и быстро выскользнул из комнаты.
За дверями он почти столкнулся с Бландэной и Гудулой.
— Что, попался?.. — накинулась на него сестра. — То-то вот — чем кончается твое озорство!.. Пожалуйста, Гудула, пойди, переговори с этой дамой, спроси, что ей угодно, и, кстати, извинись перед ней за этого сумасбродного мальчишку-шалуна!..
VI.[править]
Важная барыня, которую Петер зазвал к себе, чувствовала себя, как дома, и когда старуха-служанка вышла к ней и спросила, что ей будет угодно, — барыня сказала:
— Что мне угодно?.. Приготовьте-ка мне комнату получше, да протопите ее, потому что мне что-то холодно! Затем надо будет где-нибудь поместить моих лошадей и карету. А уж мою прислугу, я надеюсь, вы угостите на кухне сами!..
Старая Гудула — только развела руками и не знала, что ей отвечать.
Барыня была, очевидно, знатная, потому что говорила настолько повелительным голосом, что о возражении ей не могло быть и речи…
— Слушаю, сударыня, — робко заметила Гудула. — Только боюсь, как бы мне за это не досталось от моей барыни… Ведь у нас не постоялый двор…
— Ну, хорошо, хорошо, — миролюбиво заговорила приезжая барыня. — Об этом-то вы не беспокойтесь. За то, что вас бранить не будут, а даже похвалять, я вам ручаюсь!.. Делайте только, что вам прикажут. А пока — пошлите-ка ко мне того мальчика, который меня зазвал сюда: ведь это сын вашей хозяйки, г-жи Пейпелинг?
— Да, сударыня.
— Вот и отлично, пускай он подаст мне стакан сахарной воды…
Старая Гудула вышла к детям, мрачная, нахмуренная…
— Вот каких бед натворил ты, сударь, — обратилась она к Петеру, — и не расхлебаешь этой истории. Ох, хоть бы барыня наша поскорее вернулась домой!.. Ну, бери скорей стакан сахарной воды и на подносике подай приезжей, — она желает этого!..
— Да разве я лакей? — со слезами на глазах возразил Петер, однако покорно принял из руки Гудулы поднос, на котором стоял стакан с сахарной водой…
Петер вошел в залу, где сидела назойливая посетительница да загляделся на нее, заципил ногой за ковер, поскользнулся и упал… Стакан со звоном разлетелся вдребезги.
— Ха, ха, ха!.. — разразилась веселыми смехом посетительница. — Чистый медвежонок!.. Какая ловкость и грация у вас, мой милый… А я, было,. хотела предложить вами быть моим пажем…
— То-есть, — быть вашим лакеем? — мрачно переспросил ее Петер, вставая и потирая ушибленную коленку. — Нечего сказать, великая честь. Нет уж, ищите себе где-нибудь в другом месте охотников…
— Ну, ну, хорошо, мы еще потолкуем об этом особо… А вы мне очень нравитесь: вы прехорошенький и такой изящный с виду. Я буду особенно дорожить таким пажем.
Оскорбленный такой откровенностью, весь красный от обиды, Петер вышел из залы и со слезами обратился к сестре:
— Да что же это такое… она кричит, приказывает у нас в доме, смеется надо мной, дразнит меня… Долго ли все это будет продолжаться?..
— Сам виноват, — холодно ответила Бландэна. — Ты сам подал ей повод своим озорством — не стесняться с тобой!..
В это время как раз еще какой-то экипаж остановился около их крыльца, и Гудула, выглянув в окно, радостно воскликнула:
— Ну, слава Богу!.. Это сама барыня. Вот-то достанется этой дерзкой старухе!.. Погоди же ты!..
VII.[править]
Едва только г-жа Рубенс вошла на крыльцо, как дети наперерыв один перед другим стали жаловаться ей на то, что какая-то дерзкая барыня почти силой ворвалась к ним и хозяйничает, как у себя дома…
гневно хмурясь, г-жа Рубенс решительно вошла в залу, где сидела дерзкая гостья…
— Что вам угодно, сударыня… — начала, было, она еще издали и вдруг, вглядевшись в гостью, — вся просветлела от радости, раскрыла объятая и бросилась к ней.
— Милая моя, дорогая графиня Лалинг!.. Да неужели это вы?.. И вы осчастливили меня своим посещением?..
— Да, — весело улыбаясь, ответила графиня, — но признаюсь, чуть, было, не раскаялась в этом, — такой нелюбезный прием оказали мне ваши молодые люди…
— Графиня Лалинг?.. — изумленно пробормотал Петер, — моя крестная мать?.. Так вот это кто!.. Ну, я вас совсем не помню!..
— И я тоже, — сказала Бландэна, красная от смущения, — ведь мне было года четыре, когда вы были у нас в последний раз.
— Ну, а мне мудрено было бы признать графиню, — оправдывалась Гудула, — потому что я в первый раз от роду вижу графиню…
— Все равно… Все хорошо, что хорошо кончается, — весело и добродушно сказала графиня Лалинг. — Я очень рада, что могла хоть немного проучить вашего сорванца!..
И она погрозила пальцем в сторону Петера.
— А он мне очень нравится, красивый и изящный мальчик, — продолжала она, обращаясь к г-же Рубенс. — Я буду очень рада, если вы отпустите его ко мне в замок. Я сделаю его своим пажем. Ему будет хорошо у меня… И о дальнейшей судьбе его я, конечно, позабочусь в свое время!..
— Ах, я буду так рада этому!.. — улыбаясь, ответила г-жа Рубенс.
VIII.[править]
Графиня Лалинг принадлежала к высшему аристократическому обществу Фландрии.
У нее было огромное состояние, и это позволяло ей вести роскошную жизнь, окружать себя целой свитой, многочисленной прислугой и даже пажами, по примеру придворного этикета…
При дворе графини Лалинг жизнь шла по обычаю того времени — среди богатых и знатных людей — праздная, беспечная, обставленная роскошно…
Празднества сменяли одно другое: пиры, банкеты, домашние спектакли, охоты, поездки по окрестностям, игра в кости и в карты, щегольство роскошными костюмами и т. под.
Большинству людей того времени такая жизнь представлялась недостижимым, заманчивым счастьем земной жизни человека.
Но люди, подобные Петеру, богато одаренные от природы, деятельные, энергичные, талантливые — невообразимо тяготились этой обстановкой, бессодержательностью и бесцельностью такого существования…
Страсть к живописи, которая так рано пробудилась у Петера Рубенса в душе, — не ослабевала ни на одну минуту, а за время жизни в замке у крестной матери достигла своего предала, больше еще от того, что у него положительно не было свободного времени, чтобы отдаваться своему любимому занятию. Беспрерывные увеселения заполняли всю его жизнь и не давали ему возможности сосредоточиваться…
Такое положение вещей крайне угнетало даровитого мальчика, и вскоре он впал в глубокую тоску. Не прошло и одного года, — как он возненавидел свою праздную жизнь, и страсть его начала настойчиво требовать полной свободы действий…
Год спустя, он навестил свою мать и тут же высказал ей все свои самые задушевные мечты…
— Милая матушка, — сказал он ей, — я не могу больше выносить такой жизни. Бога ради, освободите меня от нее… Глубокая тоска заедает меня и не дает мне покою ни днем, ни ночью…
Г-жа Рубенс была страшно поражена: по ее понятиям, сыну ее предстояла блестящая карьера: он мог быть, благодаря помощи крестной матери, богат и знатен и вращаться всю жизнь в высших аристократических кругах, — а это, по ее мнению, было идеалом счастья человеческой жизни.
— Я не понимаю тебя, милый Петер, — сказала она ему с укором, — чего тебе еще недостает? Мне кажется, ты избаловался в конец и потому теперь капризничаешь… Что же ты думаешь делать, если на полпути оставишь свою блестящую будущность?..
— Я хочу только одного, я мечтаю только об одном, — порывисто воскликнул Петер Рубенс, — это стать художником!..
Г-жа Рубенс недовольно поморщилась.
— Художником?.. — сказала она. — Да какая же тебе особая нужда заниматься этими ремеслом?..
— Матушка!.. — укоризненно воскликнул Петер. — Это — высшее, благороднейшее искусство, а не ремесло… Оно одно возвышает мою душу, облагораживает и делает меня во сто раз лучше при одной мысли о нем… При помощи его я могу воссоздавать все то, что создано Господом Богом, — создавать то, чего еще нет на свете. Да ведь это такая власть человека, равной которой власть есть только у Бога!..
Г-жа Рубенс только пожала плечами.
— Какие пустяки, — холодно сказала она, — ты бредишь прямо по-ребячески…
— Нет, нет, матушка, — горячо заговорил Рубенс, — я прошу, умоляю вас, пожалейте меня, не дайте мне погибнуть от тоски и отчаянья, в которое я теперь впадаю все чаще и чаще… Я прошу вас, отдайте меня в ученье к художнику Ван-Орту. Говорят, в наше время это один из лучших мастеров!..
Не сразу примирилась г-жа Рубенс с такой перспективой жизни ее любимого сына. Она долгое время еще старалась, как она говорила, «образумить» безрассудного мальчика. Но тот стоял на своем, и его деятельно поддерживал в этом отношении его крестный отец…
Художник Адам Ван-Орт, действительно, славился в то время своими работами, и у него было довольно много учеников. Но, в сущности, это был не столько хороший художник, сколько искусный политик, человек, умеющий пользоваться каждым удобным случаем в свою пользу.
К тому же, за последнее время он стал предаваться излишествам, кутил, все больше и больше забрасывал и свою работу, и занятия с учениками.
В то время начинал входить в славу другой художник, Антуан Вениус, — и это раздражало Ван-Орта до того, что он в бессильной злобе осыпал его на стороне бранью, насмешками, а сам с горя день ото дня пил все больше и больше…
Рубенс, до мозга костей преданный своему искусству и с жаром мечтавший всецело отдаться ему под наблюдением и по указаниям Ван-Орта, — был жестоко оскорблен в самое сердце, при виде такого небрежного отношения к живописи того, кто должен был служить этому искусству. Но он долгое время сдерживал себя и ничем не выказывал своего мучительного состояния, пока один грубый и резкий случай волей-неволей не заставил его совершенно отшатнуться от Ван-Орта.
IX.[править]
Ван-Орт довольно часто манкировал своими занятиями, а когда являлся в мастерскую, то нередко находился в таком состоянии, что только придирался к своим ученикам и критиковал их.
Как-то раз утром, когда Ван-Орта дома не было, в его мастерскую зашел незнакомый человек, одетый скромно и просто. Он обратился к одному из учеников с просьбой, разрешить ему осмотреть их работы, так как он очень интересуется этим.
— Пожалуйста, мы будем очень рады, — откликнулось большинство, — если вы любите так искусство…
Незнакомец стал внимательно осматривать работы учеников, иногда делая очень дельные и ценные замечания. Подойдя к мольберту Рубенса, на котором стояло почти законченное полотно «Борей-похититель», — он обратился весь во внимание и долгое время стоял молча, вглядываясь пристально в эту картину.
Чувствуя некоторую неловкость, Рубенс, красная и смущаясь, сказал:
— Я сам знаю и готов сознаться всем и каждому, что картина моя очень плоха и, собственно говоря, никуда не годится…
— Вы чересчур строги, — тихо сказал незнакомец, — дело в том, что, действительно, рисунок неверен — но во всей картине, во многих смелых штрихах видна мастерская кисть, так и чувствуется искра Божия…
— Я знаю, — сказал печально Рубенс, — что мне не достает школы. Да, моя мечта в настоящее время — покинуть Ван-Орта и воспользоваться указаниями такого художника, как мой любимый Антуан Вениус; к сожалинию, я его совершенно не знаю.
Незнакомец ничего не сказал на это, только незаметно улыбнулся про себя…
В это время в мастерскую вошел Ван-Орт, в сильно возбужденном от выпитого вина состоянии. Он стал грубо покрикивать на учеников, придираться к ним. Рубенс, желая предупредить своего учителя, подошел к нему и тихо сказал:
— Мастер, мы здесь не одни. В мастерской посторонний посетитель!..
— Кто таков?.. — закричал Ван-Орт, — Что ему тут надо?.. Кто его впустил сюда? Как смели?.. Это ты, видно, принимаешь своих гостей, бездельник? — закричал он на юношу, почти мальчика, жалкого и болезненного вида, и замахнулся на него палкой.
Рубенс бросился между ними, и в тоже мгновение палка больно ударила его…
— А!.. — засмеялся Ван-Орт, — это тебе попало, — защитнику. Ну, это зачтется тебе на будущее время!..
Весь бледный, дрожа от негодования, Рубенс выпрямился и резко кинул Ван-Орту:
— Это низко и недостойно мастера — бить слабого и беззащитного, не разбирая даже, в чем дело, и отдаваясь только своему состоянию…
Ван-Орт вышел из себя.
— А ты что за указчик мне?.. Тебе что за дело?.. Я — учитель, — ты ученик, значит, и покоряйся мне во всем… Вас всех от первого до последнего отколотить надо для вашего же благополучия…
— Товарищи!.. — воскликнул Рубенс, поднимая руку. — Этот человек только позорит великое звание художника!.. Уйдемте от него и отправимся работать в мастерскую Антуана Вениуса… Если между нами есть люди бедные, вполне зависевшие до сих пор от Ван-Орта, то я и другие, кто побогаче, — возьмем их под свое покровительство. Я беру на себя двоих учеников — Ван-Белена и Иорденса!.. Согласны вы?..
— Согласны, согласны!.. — зашумели вокруг ученики Ван-Орта и спешно стали укладывать кисти и краски…
— И убирайтесь вон, негодные бездельники!.. — кричал Ван-Орт. — Вы все такие бездарности, что вам только и учиться у себе подобного, каким я считаю Антуана Вениуса… Убирайтесь вон, да живо!..
Когда ученики Ван-Орта гурьбой вышли из его мастерской, — незнакомец ласково потрепал по плечу Рубенса и сказал, обращаясь ко всем:
— Поступок этого юноши тронул меня. Я — весь ваш с этого момента. Идите ко мни в мастерскую, — я буду рад оказать вам помощь… Разве никто не узнает меня?..
— Так неужели вы — Антуан Вениус? — задыхаясь от волнения и неожиданности, спростил Рубенс.
Незнакомец молча кивнул головой, и не успел он опомниться, как Петер схватил его руку и поднес ее к своим губам…
В самое короткое время Рубенс сделал поразительные успехи. Уже 23 лет от роду он приводил в восхищение знатоков и ценителей искусства в положительный восторг.
В 1600 году он решил отправиться за границу, в Италию, для совершенствования, так как это считалось необходимым для всякого серьезного художника, желающего завершить свое художественное образование…
Сначала Рубенс поселился в Венеции, где серьезно изучал работы Поля Веронеза, Тинторетто и Тициана. Здесь он случайно познакомился с одним приближенным герцога Мантуанского. Благодаря этому знакомству, Рубенс скоро стал известен при дворе герцога, в Мантуа.
Ум, образованность, простота обращения, доступность и блестящее творчество Рубенса делали то, что он всюду был желанными гостем, а при дворе герцога Мантуанского занимал первое, после герцога, место.
По поручению герцога, Рубенс даже отправился, во главе посольства, к испанскому королю Филиппу, и настолько успешно выполнил возложенную на него миссию, что герцог Мантуанский щедро одарил его и, в конце концов, поручили ему сделать копий с лучших картин в Риме для своей картинной галереи. Нечего и говорить, что копии Рубенса часто превосходили даже оригиналы.
Слава Рубенса быстро распространилась в Риме, и имя его было на устах у всех. Эрцгерцог Альберт ухаживал за ним, как за равным себе, и заказал ему три картины для часовни Св. Креста.
Затем Рубенс долго жил во Флоренция, изучая древнюю культуру и произведена Микель Анджело, которыми он страшно увлекался; из Флоренция он переехал в Болонью, затем в Венецию, все время ведя деятельный, строгий образ жизни во имя горячо любимого им искусства.
Так прошло около семи лет, в течете которых Рубенс достиг огромных познаний в своей специальности и усовершенствовали свои редкие дарования.
Но вдруг он неожиданно узнает о внезапной тяжелой болезни своей матери, которую он любил нежно и горячо. Ничто не могло удержать его при этом известии в Италии, — он тотчас же бросил все и немедленно выехал к себе на родину, в надежде еще застать в живых горячо любимого им человека.
Но, не доезжая до Брюсселя, он узнал о ее кончине, — и сразу в нем все словно оборвалось и упало… Тяжелая тоска и какое-то безотрадное чувство целиком охватили его… Он остановился в монастыре св. Михаила, где горько оплакивал мать и поставил ей памятник.
После этого тяжелого возвращения домой Рубенс хотел, было, снова отправиться в Италию, где он был намерен остаться навсегда, но эрцгерцог Альберт уговорил его остаться на родине, ради славы ее. Рубенс согласился, тронутый таким вниманием и уважением к себе… Эрцгерцог назначил его камергером своего двора и дал ему большое содержание. Но жить тревожной, шумной придворной жизнью Рубенс не мог более и упросил эрцгерцога разрешить ему жить в Антверпене.
В 1610 году он женился на любимой им девушке Елизавете Брандт, купил себе большой дом, который отделал в римском стиле и роскошно обставил. В доме у него была устроена целая художественная галерея, где были собраны многие прекрасные картины и статуи, и роскошная мастерская для его работ.
Рубенс жил широко; в доме его часто бывало множество гостей; к нему всякий имел свободный доступ; каждый мог придти к нему, остаться обедать и пользоваться всеми удовольствиями, которые предоставлял своим гостям добродушный, хлебосольный хозяин.
Но, несмотря на такую открытую, роскошную жизнь, Рубенс никогда не забывал искусство, и никогда не оставался без дела.
Жажда все новых и новых познаний не оставляла его до конца жизни. Он продолжал очень много читать, изучать классиков, искусства и историю. Летом он уезжал на отдых, в свое поместье, невдалеке от города Мовина, где на свободе он продолжал работать все так же упорно и настойчиво.
Он умер в 1640 году, 63 лет от роду, оставив после себя пять человек детей.
Много картин написал Рубенс за всю свою жизнь, — им невозможно сделать даже подсчета. Главные церкви Брюсселя украшены его лучшими произведениями: «Снятие со Креста», «Св. Франциск Ассизский», «Поклонение волхвов».
Произведения Рубенса являются одним из лучших украшений художественных сокровищниц всех стран старого и нового света.
Детские годы знаменитых людей. Томик III. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный Огонек» за 1910 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1910