Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников
М., «Художественная литература», 1971
П. Л. Гайдебуров[править]
Либеральный публицист и критик Павел Александрович Гайдебуров (1841—1893) начинал свою деятельность в демократических изданиях. В «Современнике» он опубликовал стихотворный перевод «Гайдамаков» Шевченко (1861, № 5), рассказ «Надзиратель» (1862, № 5); в «Искре» в 1863—1865 годах вел отдел «Хроника прогресса». В 1866 году был приглашен в «Современник» вести «Провинциальное обозрение». В 1869 году он стал сотрудником-издателем, а в 1876 — редактором-издателем либерально-народнической газеты «Неделя». В эти годы его встречи с Некрасовым были эпизодическими. Общественно-политическая позиция «Недели» Гайдебурова была иной, чем позиция «Отечественных записок», но поэзию Некрасова Гайдебуров и его газета поддерживали.
В «Неделе» (1875, № 14) было опубликовано литературное обозрение К. В. Лаврского «Русская литература в 1874 году», в котором Лаврский выступил против злобной «критики на Некрасова», передержек, содержавшихся в статье В. Авсеенко «Реальнейший поэт» (PB, 1874, № 7).
«Неделя» в сообщении о «тяжелой болезни» Некрасова назвала его «известным певцом народной скорби» (1877, № 5). Там же были перепечатаны из «Отечественных записок» (1877, № 1) отрывки из стихотворений Некрасова «Нет, не поможет мне аптека…», «Скоро стану добычею тленья…».
Воспоминания Гайдебурова написаны сразу же после похорон Некрасова.
КОМНАТЫ Н. А. НЕКРАСОВА[править]
Я давно знаю эти комнаты — эти исторические комнаты. Кого только не видали они — кто не перебывал в них! Тургенев, Гончаров, Островский, Салтыков-Щедрин, Панаев, Добролюбов, Чернышевский, Михайлов, Пыпин, Антонович, Жуковский, Мельников-Печерский, Костомаров, Плещеев, Полонский, Григорович, Щапов, Якушкин, Помяловский, двое Курочкиных, двое Успенских, двое Слепцовых… Кого не вспомнишь, —
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут!
Эти исторические комнаты — комнаты Некрасова.
По понедельникам, в полуденные часы, в них господствовал строгий стиль. Являлись сотрудники, постоянные и случайные, возвращались и принимались статьи, давались и выслушивались объяснения по делам редакций-- сперва «Современника», потом «Отечественных записок». В другие дни или часы здесь шла откровенная, вольная беседа — за стаканом чая или за бокалом вина.
Сколько споров слышали эти комнаты, — скольких благодарностей и упреков, дружеских приветствий и резких угроз, сближений и расхождений были они свидетелями! История этих комнат есть история литературных отношений целой эпохи, история русской журналистики.
И вот они полны теперь какого-то странного народа; они уже не комнаты, а точно улица, где толчется всякий, кому вздумается. Рядом с звездоносным вицмундиром — потертый сюртук медицинского студента, подле шикарной шляпки на взбитом шиньоне — «простоволосая» головка с откинутыми назад прядями, рядом с солидным галстуком — истрепанное кашне вокруг шеи, и тут же — шубы, пальто, военные шинели, пледы и даже чуйки.
В комнатах ходит ветер, движется человеческая волна, пахнет ладаном, а в той, «где стол был яств» — и даже на том самом месте, — стоит гроб. Как это не похоже на прежнюю обстановку этой комнаты!
Впрочем, в ней давно уже нет прежней обстановки. Стол, стоявший посредине, за которым Некрасов — в голубом шелковом халате, обложенный газетами и корректурами-- пил по утрам чай и запросто принимал близких знакомых, отодвинут куда-то в сторону или вынесен вовсе; а вместо живой беседы давно уже раздавались скорбные, ужасные, приводящие в дрожь стоны.
В первый период болезни Некрасова, до операции, я был у него несколько раз и почти всегда выносил самое тягостное впечатление. О чем с ним говорить? Как держать себя? Чем его занимать? Разговоры о болезни его раздражают-- разве он сам раскроет легкое покрывало и, обнажив высохшую, тонкую, как рука ребенка, ногу, скажет глухим, расслабленным голосом: «Вот, отец (обычное его выражение), — таю, высох совсем». Утешать или обнадеживать — бесполезно и совестно: он лучше, чем кто-нибудь, знал, что «не поможет ему аптека и мудрость опытных врачей». Говорить о вещах посторонних — тоже совестно, да и тяжело, потому что сил нет говорить о них спокойно при виде таких ужасных страданий. Только два визита прошли для меня легко и даже приятно. В один из них Некрасов разговорился по поводу напечатанного в «Неделе» стихотворения, отвечавшего на его «Последние песни»:
Не говори, что ты сойдешь в могилу,
Никем не оценен и не любим…
В этом стихотворении были такие строфы:
Твои вины давно она (родина) простила
За то, что ты любить ее умел…1
Выражение «твои вины» навело Некрасова на целый ряд воспоминаний. "Я знаю, — говорил он, — меня упрекали в практичности и в разных разностях. Еще Белинский говаривал об этом…2 Но если б во мне не было практичности — разве я смог бы в"сти «Современник»? Ведь трудно — ох, как трудно было это!" Потом он заговорил о некоторых своих слабостях — и назвал их «органическим пороком» всего своего рода. Его дед проиграл в карты громадное состояние; его отец спустил почти все, что получил от деда3. Он очень долго говорил на эту тему и сообщил много любопытных подробностей из своей жизни.
В другой раз он захотел прочитать новое стихотворение-- «Мать». Он приподнялся на своей кушетке и стал шарить рукой по столику, ища рукопись; но рукописи не оказалось. «Посмотрите, отец, нет ли вон там», — указал он глазами на другой стол, но и там не оказалось. «Ну, ничего, я и так прочту… Должно быть, Анна Алексеевна (сестра) с собою взяла… Я и так вспомню». — «Да вспомните ли?» — «Вспомню! Я ведь все свои стихи помню, могу вам сейчас что угодно прочитать». Это для меня было новостью, и я выразил удивление. «Да, все помню! — повторил Некрасов. — Ведь с большим трудом все это писалось… Читать-то легко, а писать очень трудно было — поневоле запомнишь». Он поправил головой подушку, принял полусидячее положение и, предварительно сообщив сюжет пьесы (она потом была напечатана в «Отечественных записках», впрочем, несколько измененная), рассказал, как его мать была украдена с балу в Варшаве (она была полька), как бежала тайно от родителей с отцом Некрасова, как потом страдала всю жизнь в грубой помещичьей семье и, наконец, умерла4. Рассказывая все это, он вспоминал о матери с такой любовью, с такой трогательной нежностью, он приписывал ей такое громадное влияние на всю свою жизнь и рисовал ее образ в таком поэтическом ореоле, что для меня стала вполне понятна восторженность, с какою он вспоминал о матери в прежних своих стихотворениях.
Повидайся со мною, родимая!
Появись легкой тенью на миг!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для других!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
О прости! То не песнь утешения,
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну — и ради спасения
Я твою призываю любовь!
Я пою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои!
Чтоб ту силу свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила ты волею твердою
И на правый поставила путь.
Треволненья мирского далекая,
С неземным выраженьем в очах,
Русокудрая, голубоокая,
С тихой грустью на бледных устах,
Под грозой величаво безгласная —
Молода умерла ты, прекрасная!8
Мне невольно припомнились эти чудные, необыкновенно задушевные и поэтические строфы, когда я слушал рассказ Некрасова о матери.
Но вот он кончил и начал читать стихотворение. Голос Некрасова всегда был несколько глухой, и потому его певучее чтение всегда действовало на меня как-то особенно. Но теперь, когда он был полутруп, этот голос звучал совсем замогильной нотой — и жутко от него становилось.
…Быть может, я преступно поступаю,
Тревожа сон твой, мать моя! Прости!
Но я всю жизнь за женщину страдаю —
К свободе ей заказаны пути!
Позорный плен, весь ужас женской доли
Ей для борьбы оставил мало сил,
Но ты ей дашь урок железной воли…
Благослови, родная: час пробил!
В груди кипят рыдающие звуки,
Пора, пора им вверить мысль мою!
Твою любовь, твои святые муки,
Твою борьбу, подвижница, пою…
Некрасов остановился и перевел дух…Видимо, его самого, подавлял этот образ, который он вызывал из-за могилы.. Видимо, он слышал на себе его дыхание, чувствовал прикосновение его любящих уст.
В ином краю, не менее несчастном,
Но менее суровом рождена,
На севере угрюмом и ненастном
В осьмнадцать лет уж ты была одна.
Тот разлюбил, кому судьбу вручила,
С кем в чуждый край доверчиво пошла,
Уж он не твой, но ты не разлюбила,
Ты разлюбить до гроба не могла!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И если я легко стряхнул с годами
С души моей тлетворные следы,
Поправшей все разумное, ногами
Гордившейся невежеством среды,
И если я наполнил жизнь борьбою
За идеал добра и красоты,
И носит песнь, слагаемая мною,
Живой любви глубокие черты —
О мать моя, подвигнут я тобою!
Во мне спасла живую душу ты!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Глухая ночь! Иду поспешно в сад…
Ищу ее, обнять желаю страстно…
Где ты? Прими сыновний мой привет!
Но вторит мне лишь эхо безучастно…
Я зарыдал; увы, ее уж нет!6
Я привожу только отрывки из того, что читал Некрасов. Он несколько раз останавливался во время чтения, и последние строки читал уже почти шепотом. Наконец он кончил, закрыл глаза и в утомлении закинул назад голову… «Ее уж нет — и тебя скоро не станет!» — думал я, глядя на его изможденное лицо, высокий лоб, полуоткрытые губы…
И вот его не стало… 30 декабря в «исторических комнатах» толпился народ, и в десятом часу утра толпа молодежи вынесла на руках его гроб. У подъезда дожидалась богатая погребальная колесница, но ей не досталась честь везти этот дорогой прах; его несли на руках до самого Новодевичьего монастыря, то есть добрых восемь верст!
Похороны Некрасова не походили на похороны Тьера. У того шли за гробом сотни тысяч, там в печальной процессии участвовало все население, весь город, закрывший свои магазины и облекшийся в траур. Гроб Некрасова провожали тысячи три человек, и город ничем не обнаружил своей скорби. Но для Петербурга это все-таки были невиданные похороны — и по многолюдству, и по внешнему виду. Гроб, как я сказал, всю дорогу несли на руках. Впереди его шла толпа с несколькими громадными венками, украшенными надписями: «Некрасову — студенты», «Бессмертному певцу народной скорби», «От русских женщин», «Слава печальнику горя народного» и др. Толпа, несшая эти венки, всю дорогу — хором человек в двести — пела «Святый боже», и пела так усердно, что я боюсь, как бы большинство ее не захворало дифтеритом. На кладбище, говорят, толпа эта возросла до пяти тысяч человек. Пять тысяч на похоронах русского писателя — это кое-что значит! Вся литература участвовала в этой толпе. В церкви, после обедни, профессор петербургского университета священник Горчаков произнес теплую, прочувствованную речь, а потом читались речи и на самой могиле.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Печатается по тексту газеты «Неделя», 1878, № 1 от 1 января, стр. 36—39.
1 Стр. 470. Это Стихотворение безымянного автора было опубликовано в «Неделе» от 30 января 1877 г.
2 Стр. 470. Об этом см. стр. 60.
3 Стр. 470. Этот рассказ подтверждается другими источниками. Тетка поэта Т. С. Алтуфьева вспоминала о его деде, С. А. Некрасове: «Живши в Москве, отец наш любил играть в карты и много проигрывал. Последний проигрыш был в 8 тысяч ассигнациями. На расплату заложил ярославскую деревню Салтыковку» (Евгеньев-Максимов, 1, стр. 14). В автобиографических набросках Некрасов воспроизводил разговор с ним отца, А. С. Некрасова: «Предки наши были богаты, прапрапрадед ваш проиграл семь тысяч душ, прадед две, дед (мой отец) одну, я ничего, потому что нечего было проигрывать, но в карточки поиграть тоже любил» (ЛН, т. 49—50, стр. 144).
4 Стр. 471. Отрывки из поэмы «Мать» были опубликованы в «Отечественных записках» (1877, № 3). Польское происхождение матери Некрасова Е. А. Закревской оспаривается многими исследователями.
5 Стр. 471. Из стихотворения «Рыцарь на час».
6 Стр. 472. Строфы из поэмы «Мать».