Памяти Шиллера[править]
Шиллер вошел в русскую литературу значительно усмиренным, приглаженным и прилизанным… Элегический Жуковский преподнес русскому обществу «Ивиковых журавлей» да «Перчатку», а Карл Моор, маркиз Поза, Дон Карлос — все эти свободолюбивые герои долго скрывались от нас, как опасные и неблагонамеренные бунтари.
Но в 30 — 40-х годах Шиллер открылся для русского общества в истинном своем значении. Правда, гегельянцы, да «лишние люди» отвернулись от него, слишком уж пылок был для них великий «адвокат человечества», слишком уж был он суров ко всему стоячему и успокоившемуся.
Но пришла весна русской общественности, и, открывая ее, неистовый Виссарион возглашал:
«Да здравствует великий Шиллер, яркая звезда спасения, эмансипатор общества от кровавых предрассудков предания!»
Достоевский, вспоминая юность свою, писал: «Он (Шиллер) в душу русскую всосался, клеймо в ней оставил, почти период в истории нашего развития обозначил».
А когда расцвела убогая русская гражданственность — Некрасов так взывал к шиллеровскому духу, — духу свободы и страсти:
Прости слепцам, художник вдохновенный,
И возвратись!.. Волшебный факел свой,
Погашенный рукою дерзновенной,
Вновь засвети над гибнущей толпой!..
Вооружись небесными громами!
Наш падший дух взнеси на высоту,
Чтоб человек не мертвыми очами
Мог созерцать добро и красоту.
Казни корысть, убийство, святотатство!
Сорви венцы с предательских голов,
Увлекших мир с пути любви и братства,
Стяжаннаго усильями веков, —
На путь вражды…
Этот призыв мы и теперь можем повторить от слова до слова. И теперь, — больше чем когда-либо, — празднуют безумную оргию «корысть, убийство, святотатство» — и некому казнить их.
Шиллеровский дух, дух благородного презрения к насилию, злобе, к вражде — всегда возрождается в эпохи общественного подъема. 80-ые и 90-ые годы не любили Шиллера. Для тонкого эстетического вкуса «упадочников» — наивный пафос «Разбойников» и «Вильгельма Телля» — казался грубым, ребячливым и фальшивым. Народилось «непротивление злу». Заговорили о «внутренней свободе, независимой от внешних условий». Началась проповедь «малых дел и незаметных подвигов»… Интеллигенция разбрелась кто в буддизм, кто в чистую эстетику, кто к зеленому столу. Все, как Чеховский Лебедев, племянник гегельянца, «сидели и околеванца ждали». Хотелось воскликнуть вместе с поэтом:
— «О, кто теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?»
И Шиллеровский дух снова воскрес. Пришел Горький, привел «босяка», воспел «безумие храбрых», пришел Ницше, пришел с севера богатырь Ибсен, — и Шиллер, свободный, могучий, влюбленный в человечество Шиллер воскликнул устами своего Телля:
И вот я здесь! Спасен от власти бури.
И от тиранской власти — человек!
И «здесь» он будет, покуда есть в людях негодование к тирании, к рабству, к угнетению свободнорожденного человека.
Шиллер не был истинным драматургом. Во всех его драмах единственный герой — он сам, со своей светлой кипучей душой, герой всех человеческих драм, где героиня — Свобода. Теперь он — герой нашей родной драмы, — теперь нет у нас никого ближе этого героя. Много народов посетил он уже — и теперь вновь пришел к нам — провозвестником русской свободы и русского возрождения:
— Теперь, герольд, спеши к твоим вождям,
Но знай, — когда с сей вестию до стана
Достигнешь ты, — уж дева будет там
С кровавою свободой Орлеана!
Впервые: «Театральная Россия», № 18 / 1905 г.