Изъ бумагъ Степана Петровича Шевырева.[править]
Имя С. П. Шевырева (род. въ Саратовѣ 18 Октября 1806, сконч. въ Дарижѣ 8 Мая 1865) до того извѣстно въ исторіи Русскаго просвѣщенія, что распространяться о немъ было бы излишне. Это былъ человѣкъ самой многосторонней учености, глубокій знатокъ Европейской словесности, даровитый критикъ, археологъ и разыскатель памятниковъ нашей древней письменности, неутомимый профессоръ, которому обязано своимъ образованіемъ цѣлое поколѣніе Русскихъ людей. Отдавшись наукѣ и преподаванію ея въ Московскомъ университетѣ, Шевыревъ не прекращалъ своихъ опытовъ въ такъ называемой изящной словесности.
Долголѣтнія занятія словесностью и критикою ея произведеній приводили Шевырева въ сношенія съ нашими писателями. Приводимъ нѣкоторыя выдержки изъ писемъ сохранившихся въ его бумагахъ и сообщенныхъ его сыномъ Борисомъ Степановичемъ, прося читателя не терять изъ виду, что письма почти всегда и большею частію имѣютъ значеніе случайности и не могутъ служить къ полному изображенію и лица писавшаго и того, о чемъ и къ кому написано; они дороги только какъ непосредственное выраженіе минуты. П. Б.
…. Библіотека пошла въ руки новаго промышленника, отставнаго курьера Ольхина. Онъ ѣдетъ въ Москву основать свою контору, вѣрно будетъ и у васъ. Брамбеусъ дожилъ таки до того, что никто не даетъ ему своихъ статей и, передавая журналъ, даетъ росписку, что не смѣетъ болѣе мудрить и переправлять статьи.
Смирдина съѣли совсѣмъ; любопытно послушать его съ часикъ, какъ, въ теченіи послѣднихъ лѣтъ, Полевой, Булгаринъ, Гречъ и Сенковскій перебрали у него удивительно ловко сотни тысячъ и посадили на мель.
…. Вы не знаете службы нашей и моего положенія[1]. Я сытъ и одѣтъ и житейскимъ доволенъ; но все это дается мнѣ именно съ тѣмъ, чтобы я дѣлалъ свое дѣло, а по сторонамъ не глядѣлъ и не въ свое дѣло не мѣшался. У насъ дѣлаютъ обыкновенно такъ: чтобы отдѣлаться отъ ходатаевъ и просителей. обѣщаютъ двусмысленными словами сдѣлать что можно, и предоставляютъ дѣло на волю Божію. Если конецъ выльется годный, то приписываютъ это ходатайству и бываютъ весьма признательны; если же нѣтъ — то покровитель говоритъ: «что же дѣлать, никакъ нельзя было». Я разъ на всегда положилъ себѣ за правило не брать этого грѣха на душу и не вводити никого въ надежды и сомнѣнія голословными, обязательными обѣщаніями. Мнѣ часто не вѣрятъ и говорятъ: «не хочетъ, а еслибъ захотѣлъ, такъ бы сдѣлалъ». Пусть лучше такъ говорятъ, пусть лучше пѣняютъ въ началѣ дѣла чѣмъ въ концѣ, когда уже и другими путями и средствами пособить ему нельзя.
Я полагаю, что газета[2] не встрѣтитъ затрудненія, но положительно не знаю ничего. Двери къ г. министру открыты во всякое время и всякому, безъ изъятія; но обходить ихъ опасно, если нельзя миновать вовсе.
Жизнь моя однообразная, томительная и скучная. Я бы желалъ жизнь подальше отсюда — на Волгѣ, на Украйнѣ, или хотя бы въ Москвѣ. Вы живете для себя; у васъ есть день, есть мочь, есть наконецъ счетъ днямъ и времени года; у насъ нѣтъ ничего этого. У насъ есть только часы: время идти на службу, время обѣда, время сна. Бѣлка въ колесѣ — гербъ нашъ. Орѣхи будутъ, когда зубовъ не станетъ; волю дадутъ, когда хрящи въ суставахъ сростутся и ноги одеревенѣютъ. Это не жалоба, это просто разсказъ о томъ, что и какъ есть. Писать бумаги мы называемъ дѣло дѣлать; а оно-то промежъ бумаги и проскакиваетъ, и мы его не видимъ въ глаза. Еслибъ иной, послѣ усердной 35-ти лѣтней работы, которая скрючила его въ[3], увидалъ настоящее, истинное дѣло на дѣлѣ, а но на бумагѣ — такъ бы онъ, можетъ статься, обошелъ его кругомъ, какъ подмосковный крестьянинъ присланнаго изъ Персіи слона и сказалъ бы: Ну, виноватъ, слона-то я и не замѣтилъ!
Одинъ въ полѣ не воинъ, и годовня одна въ чистомъ полѣ гаснетъ, а сложи костеръ, будетъ горѣть. Что можетъ сдѣлать одинъ — хоть будь онъ разминистръ? Такая видно до времени судьба наша; надо вѣрить съ Калмыками, что-де «что нибудь, да будетъ, такъ не будетъ, ничего не будетъ, а что нибудь да будетъ».
29 Января 1846.