щик. — Ты врешь так гнусно и ненатурально, что я протрезвел. — Хин не успел раскрыть рот, как угольщик обратился к Грэю: — Он врет. Его отец тоже врал; врала и мать. Такая порода. Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с вами. Я с ней разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или немного меньше. Когда девушка идет пешком из города, а я продал свой уголь, я уж непременно посажу девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хорошая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин Меннерс, она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю суды и толки. Она говорит, как большая, но причудливый ее разговор. Прислушиваешься, как будто, — все то же самое, что мы с вами сказали-бы, а у нее то-же, да не совсем так. Вот, к примеру, раз завелось дело о ее ремесле. — „Я тебе что скажу“, — говорит она и держится за мое плечо, как муха за колокольню; — „моя работа не скучная, только все хочется придумать особенное. — Я, — говорит, — так хочу изловчиться, чтобы у меня, на доске сама плавала лодка, а гребцы гребли-бы по-настоящему; по-
