вали блуждающіе огоньки, которые такъ любезно явились участвовать въ факельномъ шествіи.
— Что вы шляетесь?—сказалъ старый тролль.—Я вотъ взялъ вамъ мать, а вы можете взять за себя которую нибудь изъ тетокъ.
Но молодцы сказали, что имъ больше нравится пить на „ты“ и говорить рѣчи, а жениться вовсе не хочется. И вотъ, они говорили рѣчи, пили на „ты“ и потомъ опрокидывали кубки себѣ на ноготь,—это значило, что въ нихъ не осталось ни капли. Наконецъ, они сняли съ себя кафтаны и растянулись на столѣ отдыхать; они нисколько не стѣснялись. А старый тролль пустился съ своею молодою невѣстой въ плясъ, и потомъ помѣнялся съ ней сапогами,—это, поновѣе, чѣмъ мѣняться кольцами!
— Чу! Запѣлъ пѣтухъ!—сказала старая ключница.—Пора закрыться, чтобы солнце не испекло насъ.
И холмъ закрылся.
А по стволу гнилого дерева бѣгали взадъ и впередъ ящерицы и тараторили:
— Ахъ, какъ мнѣ понравился старый норвежскій тролль!
— По моему, молодежь лучше!—сказалъ дождевой червякъ, но, вѣдь, онъ былъ слѣпъ, жалкая тварь!
вали блуждающие огоньки, которые так любезно явились участвовать в факельном шествии.
— Что вы шляетесь? — сказал старый тролль. — Я вот взял вам мать, а вы можете взять за себя которую-нибудь из тёток.
Но молодцы сказали, что им больше нравится пить на «ты» и говорить речи, а жениться вовсе не хочется. И вот, они говорили речи, пили на «ты» и потом опрокидывали кубки себе на ноготь, — это значило, что в них не осталось ни капли. Наконец, они сняли с себя кафтаны и растянулись на столе отдыхать; они нисколько не стеснялись. А старый тролль пустился со своею молодою невестой в пляс, и потом поменялся с ней сапогами, — это, поновее, чем меняться кольцами!
— Чу! Запел петух! — сказала старая ключница. — Пора закрыться, чтобы солнце не испекло нас.
И холм закрылся.
А по стволу гнилого дерева бегали взад и вперёд ящерицы и тараторили:
— Ах, как мне понравился старый норвежский тролль!
— По-моему, молодёжь лучше! — сказал дождевой червяк, но, ведь, он был слеп, жалкая тварь!
Жила-была дѣвочка, премиленькая, прехорошенькая, но очень бѣдная, и лѣтомъ ей приходилось ходить босикомъ, а зимою въ грубыхъ деревянныхъ башмакахъ, которые ужасно натирали ей ножки.
Въ деревнѣ жила старушка-башмачница. Вотъ она взяла да и сшила, какъ умѣла, изъ обрѣзковъ краснаго сукна пару башмачковъ. Башмаки вышли очень неуклюжіе, но сшиты были съ добрымъ намѣреніемъ,—башмачница подарила ихъ бѣдной дѣвочкѣ. Дѣвочку звали Каренъ.
Она получила и обновила красные башмаки какъ разъ въ день похоронъ своей матери. Нельзя сказать, чтобы они годились для траура, но другихъ у дѣвочки не было; она надѣла ихъ прямо на голыя ножки и пошла за убогимъ соломеннымъ гробомъ.
Жила-была девочка, премиленькая, прехорошенькая, но очень бедная, и летом ей приходилось ходить босиком, а зимою в грубых деревянных башмаках, которые ужасно натирали ей ножки.
В деревне жила старушка-башмачница. Вот она взяла да и сшила, как умела, из обрезков красного сукна пару башмачков. Башмаки вышли очень неуклюжие, но сшиты были с добрым намерением, — башмачница подарила их бедной девочке. Девочку звали Карен.
Она получила и обновила красные башмаки как раз в день похорон своей матери. Нельзя сказать, чтобы они годились для траура, но других у девочки не было; она надела их прямо на голые ножки и пошла за убогим соломенным гробом.
