— Это совсѣмъ другое образованіе — ихъ образованіе. Онъ, видно, и образованъ только для того, чтобы имѣть право презирать образованіе, какъ они все презираютъ, кромѣ животныхъ удовольствій.
— Да вѣдь вы всѣ любите эти животныя удовольствія, — сказала она, и опять онъ замѣтилъ мрачный взглядъ, который избѣгалъ его.
— Что это ты такъ защищаешь его? — сказалъ онъ улыбаясь.
— Я не защищаю, мнѣ совершенно все равно; но я думаю, что если бы ты самъ не любилъ этихъ удовольствій, то ты могъ бы отказаться. А тебѣ доставляетъ удовольствіе смотрѣть на Терезу въ костюмѣ Евы…
— Опять, опять дьяволъ! — взявъ руку, которую она положила на столъ, и цѣлуя ее, сказалъ Вронскій.
— Да, но я не могу! Ты не знаешь, какъ я измучилась, ожидая тебя! Я думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я вѣрю тебѣ, когда ты тутъ, со мной; но когда ты гдѣ-то одинъ ведешь свою непонятную мнѣ жизнь…
Она отклонилась отъ него, выпростала, наконецъ, крючокъ изъ вязанья, и быстро съ помощью указательнаго пальца стали накидываться одна за другой петли бѣлой, блестѣвшей подъ свѣтомъ лампы шерсти, и быстро нервически стала поворачиваться тонкая кисть въ шитомъ рукавчикѣ.
— Ну какъ же? гдѣ ты встрѣтилъ Алексѣя Александровича? — вдругъ ненатурально зазвенѣлъ ея голосъ.
— Мы столкнулись въ дверяхъ.
— И онъ такъ поклонился тебѣ?
Она вытянула лицо и, полузакрывъ глаза, быстро измѣнила выраженіе лица, сложила руки, и Вронскій въ ея красивомъ лицѣ вдругъ увидалъ то самое выраженіе лица, съ которымъ поклонился ему Алексѣй Александровичъ. Онъ улыбнулся, а она весело засмѣялась тѣмъ милымъ груднымъ смѣхомъ, который былъ одною изъ главныхъ ея прелестей.
