онъ съ отчаяніемъ, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой ссоры.
Непріятнѣе всего была та первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра, веселый и довольный, съ огромною грушей для жены въ рукѣ, не нашелъ жены въ гостиной, къ удивленію не нашелъ ее и въ кабинетѣ и, наконецъ, увидалъ ее въ спальнѣ съ несчастною, открывшею все, запиской въ рукѣ.
Она, эта вѣчно озабоченная и хлопотливая, и недалекая, какою онъ считалъ ее, Долли, неподвижно сидѣла съ запиской въ рукѣ и съ выраженіемъ ужаса, отчаянія и гнѣва смотрѣла на него.
— Что это? это? — спрашивала она, указывая на записку.
И при этомъ воспоминаніи, какъ это часто бываетъ, мучило Степана Аркадьевича не столько самое событіе, сколько то, какъ онъ отвѣтилъ на эти слова жены.
Съ нимъ случилось въ эту минуту то, что случается съ людьми, когда они неожиданно уличены въ чемъ-нибудь слишкомъ постыдномъ. Онъ не сумѣлъ приготовить свое лицо къ тому положенію, въ которое онъ становился передъ женой послѣ открытія его вины. Вмѣсто того, чтобъ оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенія, оставаться даже равнодушнымъ — все было бы лучше того, что́ онъ сдѣлалъ — его лицо совершенно невольно („рефлексы головного мозга“, подумалъ Степанъ Аркадьевичъ, который любилъ физіологію), совершенно невольно вдругъ улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Эту глупую улыбку онъ не могъ простить себѣ. Увидавъ эту улыбку, Долли вздрогнула какъ отъ физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потокомъ жестокихъ словъ и выбѣжала изъ комнаты. Съ тѣхъ поръ она не хотѣла видѣть мужа.
„Всему виной эта глупая улыбка“, думалъ Степанъ Аркадьевичъ.
„Но что же дѣлать? что дѣлать?“ съ отчаяніемъ говорилъ онъ себѣ и не находилъ отвѣта.
