— А ты кого встрѣчаешь? — спросилъ онъ.
— Я? я хорошенькую женщину, — сказалъ Облонскій.
— Вотъ какъ!
— Honni soit qui mal y pense! Сестру Анну.
— Ахъ, это Каренину! — сказалъ Вронскій.
— Ты ее вѣрно знаешь?
— Кажется, знаю! Или нѣтъ… Право, не помню, — разсѣянно отвѣчалъ Вронскій, смутно представляя себѣ при имени Карениной что-то чопорное и скучное.
— Но Алексѣя Александровича, моего знаменитаго зятя, вѣрно знаешь. Его весь міръ знаетъ.
— То-есть знаю по репутаціи и по виду. Знаю, что онъ умный, ученый, божественный что-то… Но ты знаешь, это не въ моей… not in my line, — сказалъ Вронскій.
— Да, онъ очень замѣчательный человѣкъ; немножко консерваторъ, но славный человѣкъ, — замѣтилъ Степанъ Аркадьевичъ, — славный человѣкъ.
— Ну, и тѣмъ лучше для него, — сказалъ Вронскій, улыбаясь. — А, ты здѣсь, — обратился онъ къ высокому старому лакею матери, стоявшему у двери; — войди сюда.
Вронскій въ это послѣднее время, кромѣ общей для всѣхъ пріятности Степана Аркадьевича, чувствовалъ себя привязаннымъ къ нему еще тѣмъ, что онъ въ его воображеніи соединялся съ Кити.
— Ну что жъ, въ воскресенье сдѣлаемъ ужинъ для дивы? — сказалъ онъ ему, съ улыбкой взявъ его подъ руку.
— Непремѣнно. Я соберу подписку. Ахъ, познакомился ты вчера съ моимъ пріятелемъ Левинымъ? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Какъ же. Но онъ что-то скоро уѣхалъ.
— Онъ славный малый, — продолжалъ Облонскій. — Не правда ли?
— Я не знаю, — отвѣчалъ Вронскій, — отчего это во всѣхъ москвичахъ, разумѣется, исключая тѣхъ, съ кѣмъ говорю, —