выбранным неудачно. Александр чувствовал себя после Венского конгресса «царем царей» и «Агамемноном Европы», его внимание было обращено на запад, а не на восток, ему был очень нужен союз с Австрией, — а мы знаем, как ревниво относилась она ко всему, что делалось на нижнем Дунае, — его Польша интересовала в данный момент больше, чем Царьград. Вторжение Ипсиланти в Молдавию кончилось неудачей, и тогда пришлосьтаки обратиться к массам: в 1821 поднялось морейское крестьянство, вырезавшее 25 т. турок; последние ответили репрессиями в таком же роде, почти поголовно истребив население некоторых греч. островов (Хиоса). Грандиозное кровопролитие всколыхнуло всю Европу, четко разделившуюся на два лагеря. Все либералы были на стороне греков вполне определенно и открыто; европ. реакция больше сочувствовала туркам, но действовать столь же открыто и определенно не могла, ибо судьба торговли в восточн. части Средиземного моря не могла быть для нее безразлична. Наиболее решительно против греков выступала Австрия, наименее пока заинтересованная в этой торговле, а поскольку она была уже заинтересована, представлявшая старые итал. интересы (Венеция тогда была австр. городом). А наиболее двусмысленным было положение Англии и России. Они представляли собою теперь на Эгейском море такую же пару, как Австрия и Россия на Дунае в 18 в.: одна не могла дать себя опередить другой. Александр не сочувствовал греч. восстанию, потому что это было революционное движение, во-первых, и потому что оно мешало его европейской политике, во-вторых, но не мог быть равнодушен к черноморск. торговле, а турки хватали греческ. корабли, плывшие под рус. флагом, и фактически останавливали рус. хлебный экспорт. Он, рано или поздно, должен был вмешаться — и не в пользу турок.
Но англичане не могли допустить, чтобы новая морская держава вост. Средиземноморья стала таким же русским вассалом или полувассалом, каким явно готовились стать Молдавия и Валахия. Управлявшие Англией консерваторы тоже не сочувствовали греческ. восстанию, но, отводя душу ругательствами в своих парламентских речах, они вынуждены были ему помогать. Каждое решительное выступление русских вызывало соответствующий шаг со стороны англичан.
После того как Александр I предъявил Турции ультиматум, если она не перестанет мешать черноморской торговле, Англия признала греков воюющей стороной; Александр умер во время подготовки к новой войне с Турцией — его преемник, воспользовавшись все увеличивавшимися затруднениями Турции (где феодальное разложение достигло уже последних пределов, дрались на улицах Константинополя, при чем янычары были поголовно истреблены новой армией султана, как стрельцы в России при Петре I), вынудил у султана Аккерманскую конвенцию (см.), официально и окончательно признававшую покровительство рус. императора по отношению к Молдавии, Валахии и Сербии, при чем из первых двух должна была быть выведена турецкая администрация. Вследза этим лондонский кабинет предложил петербургскому совместное выступление с целью посредничества между греками и турками («Петербургский протокол» 1826). Греки приняли посредничество — турки отклонили; но т. к. султан не располагал больше свободными военными силами для подавления восстания, ему ничего не осталось, как обратиться к помощи самого сильного и впоследствии самого грозного из своих вассалов, египетского паши Мегемета-Али. У того была и регулярная армия и порядочный флот, построенный для него французскими инженерами. Египетские войска высадились в Морее и начали «усмирение» по обычному турецк. образцу. Но у берегов Морей были уже англ. и рус. эскадры; к ним присоединились и французы (Лондонский трактат 1827) — на почве общего ревнивого отношения к вост, политике царя начал уже завязываться англо-французский союз, достигший полного расцвета тридцать лет спустя.
Турки слишком переоценили сознававшийся ими внутренний антагонизм «посредников», а египетский паша был слишком высокого мнения о своем флоте. На требование эвакуации Морей турко-египетский главнокомандующий ответил отказом, а когда эскадры «посредников» вошли в Наваринскую гавань (базу турко-египетской армии), то по ним был открыт огонь. Англичане и французы, хотели они этого или не хотели, были поставлены в отношения военных действий с турками (русские, конечно, очень этого хотели). К большой досаде англ. правительства турко-египетский флот был уничтожен эскадрами, находившимися под общей командой англ. адмирала (1827). После этого ничего не оставалось, как взять открыто греч. восстание под свое покровительство — в Морею был отправлен франц. экспедиционный корпус. Султан попрежнему хотел видеть неприятеля только в русских и объявил Николаю I войну. Турки были бессильнее в военном отношении, нежели когда бы то ни было, и, несмотря на все ошибки рус. генералов, рус. армия дошла на этот раз до Адрианополя, где и был подписан мир (в 1829). Греция стала независимым государством, Сербия — вассальным княжеством султана,' а Россия получила устья Дуная.
Русско-австрийский антагонизм имел с этих пор под собою прочную базу.
Новое средиземноморское государство оказалось, однако же, не русским вассалом, но английским. Греция дала первый случай применения того «эмпирического закона», к-рый был формулирован в цитированных уже выше корреспонденциях Маркса и Энгельса о Восточной войне 1853—56 — о неизбежном зарождении «антирусской прогрессивной партии всякий раз, как только какая-нибудь часть Турции становилась наполовину независимой». «Кровное родство и общность религии могут образовать еще много связей между русскими и юж. славянами; все же их интересы начнут расходиться с того дня, как южные славяне получат свободу. Торговые интересы, вытекающие из географического положения обеих стран, делают это понятным». Греч, пример был особенно показателен для этого влияния
