ства, что блестятъ глазами въ чащѣ листьевъ, все, что живетъ въ мірѣ, созданное единымъ Богомъ, и народъ былъ объятъ радостью и восторгомъ. А погостъ отверженныхъ съ тѣхъ поръ, какъ прежде, нагъ, и нѣтъ на немъ никакихъ цвѣтовъ. И морскія существа отошли отъ залива въ другія области волнъ.
Какъ воздушно и нѣжно все въ этой сказкѣ, какъ красивы въ ней звуки наслажденья и боли, какъ воздушно въ ней даже слово: „Прогналъ“. Это драма самого Оскара Уайльда въ преображенномъ видѣ. Но возьмемъ ее въ другомъ поэтическомъ предвидѣніи, въ романѣ Портретъ Доріана Грэя—и хотя романъ есть вымыселъ, и хотя этотъ романъ Уайльда фантастиченъ, все же въ романѣ дѣйствуютъ люди, какъ люди, и въ этой второй редакціи драмы Оскара Уайльда мы услышимъ уже другіе звуки, рѣзче, грубѣе, страшнѣе. Въ романѣ три главные героя. Доріанъ Грэй, воплощенье красоты, гармонія души и тѣла. Художникъ Бэзиль Холлуордъ, пишущій съ него портретъ, роковой въ жизни обоихъ. И лордъ Генри Уоттонъ, постепенно передающій Доріану Грэю циническую философію жизни, какъ смѣны ощущеній, безъ какого-либо контроля, кромѣ собственной прихоти. Если относительно художника Бэзиля юный Доріанъ могъ бы съ значительной справедливостью сказать: „Это моя совѣсть“, о лордѣ Генри онъ съ полной справедливостью можетъ сказать: „Это моя безсовѣстность“. Лордъ Генри говоритъ: „Я думаю, что, если бы кто-нибудь жилъ свою жизнь цѣликомъ и сполна, далъ форму каждому своему чувству, выраженіе каждой своей мысли, дѣйствительность каждому сновидѣнію,—міръ получилъ бы такое свѣжее побужденіе къ радости, что мы забыли бы всѣ недуги Средневѣковья и вернулись бы къ Эллинскому идеалу,—можетъ быть къ чему-то болѣе тонкому и богатому, чѣмъ Эллинскій идеалъ. Но самый смѣлый среди насъ боится самого себя. Изуродованность дикаря имѣетъ свое трагическое переживаніе въ самоотреченіи, пятнающемъ наши жизни. Мы наказаны за наши отказыванія. Каждое побужденіе, которое мы стараемся задушить, ютится въ нашемъ мозгѣ, какъ птица, ждущая выводка, и отравляетъ насъ.—Единственное средство освободиться отъ искушенія—уступить ему. Возстань на него, и душа занеможетъ жаждой тѣхъ вещей, которыя она себѣ запретила.—Въ мозгѣ, и только въ мозгѣ, возникаютъ величайшіе грѣхи міра“. Здѣсь правда перепутана съ ложью, и
ства, что блестят глазами в чаще листьев, всё, что живет в мире, созданное единым Богом, и народ был объят радостью и восторгом. А погост отверженных с тех пор, как прежде, наг, и нет на нём никаких цветов. И морские существа отошли от залива в другие области волн.
Как воздушно и нежно всё в этой сказке, как красивы в ней звуки наслажденья и боли, как воздушно в ней даже слово: «Прогнал». Это драма самого Оскара Уайльда в преображенном виде. Но возьмем ее в другом поэтическом предвидении, в романе Портрет Дориана Грэя — и хотя роман есть вымысел, и хотя этот роман Уайльда фантастичен, всё же в романе действуют люди, как люди, и в этой второй редакции драмы Оскара Уайльда мы услышим уже другие звуки, резче, грубее, страшнее. В романе три главные героя. Дориан Грэй, воплощенье красоты, гармония души и тела. Художник Бэзиль Холлуорд, пишущий с него портрет, роковой в жизни обоих. И лорд Генри Уоттон, постепенно передающий Дориану Грэю циническую философию жизни, как смены ощущений, без какого-либо контроля, кроме собственной прихоти. Если относительно художника Бэзиля юный Дориан мог бы с значительной справедливостью сказать: «Это моя совесть», о лорде Генри он с полной справедливостью может сказать: «Это моя бессовестность». Лорд Генри говорит: «Я думаю, что, если бы кто-нибудь жил свою жизнь целиком и сполна, дал форму каждому своему чувству, выражение каждой своей мысли, действительность каждому сновидению, — мир получил бы такое свежее побуждение к радости, что мы забыли бы все недуги Средневековья и вернулись бы к Эллинскому идеалу, — может быть к чему-то более тонкому и богатому, чем Эллинский идеал. Но самый смелый среди нас боится самого себя. Изуродованность дикаря имеет свое трагическое переживание в самоотречении, пятнающем наши жизни. Мы наказаны за наши отказывания. Каждое побуждение, которое мы стараемся задушить, ютится в нашем мозге, как птица, ждущая выводка, и отравляет нас. — Единственное средство освободиться от искушения — уступить ему. Восстань на него, и душа занеможет жаждой тех вещей, которые она себе запретила. — В мозге, и только в мозге, возникают величайшие грехи мира». Здесь правда перепутана с ложью, и
