Глядите! Глядите!
По трупьему лбу у священника
Холодный струится и капаетъ потъ:
Въ прорытыхъ отверстьями мертвыхъ очахъ,
Сверкаетъ огонь возмущенья:
Женскій портретъ на стѣнѣ, затемняясь, чернѣетъ.
Надъ замкомъ глухой разражается громъ.
Два малыхъ скелета стоятъ на колѣняхъ
И молятся, молятъ прощенія ей.
Повѣдала все, головой преклонилась,
Бьетъ въ грудь себя, въ боли, въ тоскѣ покаянья.
Бьетъ сильно—и плачетъ, и ждетъ.
Проходятъ минуты. Съ мольбою подноситъ
Къ священнику взоръ свой, со стономъ: Прощенья.
Могильнымъ онъ голосомъ ей отвѣчаетъ:
Не въ этомъ году.
Когда же? Когда же?—твердитъ привидѣнье.
Священникъ молчитъ.
Онъ ей указуетъ два малыхъ скелета,
Застывшіе въ горькой мольбѣ,—
И вотъ исчезаетъ—и свѣчи погасли—
И вотъ замыкаются двери часовни—
Лишь стонъ раздается за ними протяжный,
И сразу все тихо, и то, что здѣсь было
Минуту тому, отошло безъ слѣда.
|
Когда же?
Не въ этомъ году.
Но отчаянье—путь. Если отчаяніе—безъ конца, безъ предѣла, какъ бы велико ни было преступленіе, какъ бы могильна ни была тайна, судорожный трепетъ души измѣняетъ душу и дѣлаетъ ее застывшей, какъ камень, или освѣженно-чистой, какъ чистъ послѣ осени съ темною грязью только что выпавшій бѣлый снѣгъ.
Вѣдь былъ же Тотъ, Чья алая кровь сдѣлала черный грѣхъ бѣлоснѣжнымъ. Тотъ, Кто смертію далъ жизнь. Иди туда, кто можетъ идти. Къ Нему, Чья пытка полна великаго веселія, ибо гласитъ о возстаньи изъ мертвыхъ. Священникъ, который отвергаетъ безбрежность раскаянья, есть не священникъ, а—страшный колдунъ. Оборотень. Иди къ Возрождающему. А если ты къ мѣсту прикованъ, вѣдь душа способна отъ сильнаго хотѣнія исторгаться изъ тѣла и идти неслышной поступью по всѣмъ путямъ и дорогамъ.
Есть сказаніе о нѣкоемъ Пилигримѣ.
ПИЛИГРИМЪ.
Шелъ пилигримъ убогій, и зашелъ
Въ такія скалы, что нигдѣ изъ нихъ
Онъ выхода не видѣлъ. Такъ прошло
Все лѣто. Подошла зима, такая
Суровая, что птицы, замерзая,
Изъ воздуха въ златыхъ спадали перьяхъ.
Озябшій пилигримъ ждалъ вѣрной смерти,
Какъ вдругъ онъ горностая увидалъ,
Который пробѣжалъ въ скалѣ огромной
Чрезъ узкую расщелину. Взглянувши,
Обрадовался онъ, что есть дорога,
«Дорога здѣсь», вскричалъ, но тѣ слова
Замерзли тотчасъ, самъ же пилигримъ
Въ огромный мертвый камень превратился.
Пришелъ другой въ то мѣсто пилигримъ,
И такъ же между этихъ скалъ высокихъ
Онъ выхода не могъ найти, какъ первый.
Ужь началъ онъ отчаяваться, плакать,
Вдругъ Солнце на весну оборотилось,
Оттаяли замерзшія слова.
Взглянулъ онъ, видитъ, что лежатъ слова,
Ихъ ледъ держалъ, съ послѣднимъ темнымъ снѣгомъ,
Теперь же въ нихъ сіяла мурава,
Свѣжо. Онъ подошелъ и прочиталъ:
|
Тот же текст в современной орфографии
Глядите! Глядите!
По трупьему лбу у священника
Холодный струится и капает пот:
В прорытых отверстьями мертвых очах,
Сверкает огонь возмущенья:
Женский портрет на стене, затемняясь, чернеет.
Над замком глухой разражается гром.
Два малых скелета стоят на коленях
И молятся, молят прощения ей.
Поведала всё, головой преклонилась,
Бьет в грудь себя, в боли, в тоске покаянья.
Бьет сильно — и плачет, и ждет.
Проходят минуты. С мольбою подносит
К священнику взор свой, со стоном: Прощенья.
Могильным он голосом ей отвечает:
Не в этом году.
Когда же? Когда же? — твердит привиденье.
Священник молчит.
Он ей указует два малых скелета,
Застывшие в горькой мольбе, —
И вот исчезает — и свечи погасли —
И вот замыкаются двери часовни —
Лишь стон раздается за ними протяжный,
И сразу всё тихо, и то, что здесь было
Минуту тому, отошло без следа.
|
Когда же?
Не в этом году.
Но отчаянье — путь. Если отчаяние — без конца, без предела, как бы велико ни было преступление, как бы могильна ни была тайна, судорожный трепет души изменяет душу и делает ее застывшей, как камень, или освеженно-чистой, как чист после осени с темною грязью только что выпавший белый снег.
Ведь был же Тот, Чья алая кровь сделала черный грех белоснежным. Тот, Кто смертию дал жизнь. Иди туда, кто может идти. К Нему, Чья пытка полна великого веселия, ибо гласит о восстании из мертвых. Священник, который отвергает безбрежность раскаянья, есть не священник, а — страшный колдун. Оборотень. Иди к Возрождающему. А если ты к месту прикован, ведь душа способна от сильного хотения исторгаться из тела и идти неслышной поступью по всем путям и дорогам.
Есть сказание о некоем Пилигриме.
ПИЛИГРИМ
Шел пилигрим убогий, и зашел
В такие скалы, что нигде из них
Он выхода не видел. Так прошло
Всё лето. Подошла зима, такая
Суровая, что птицы, замерзая,
Из воздуха в златых спадали перьях.
Озябший пилигрим ждал верной смерти,
Как вдруг он горностая увидал,
Который пробежал в скале огромной
Чрез узкую расщелину. Взглянувши,
Обрадовался он, что есть дорога,
«Дорога здесь», вскричал, но те слова
Замерзли тотчас, сам же пилигрим
В огромный мертвый камень превратился.
Пришел другой в то место пилигрим,
И так же между этих скал высоких
Он выхода не мог найти, как первый.
Уж начал он отчаяваться, плакать,
Вдруг Солнце на весну оборотилось,
Оттаяли замерзшие слова.
Взглянул он, видит, что лежат слова,
Их лед держал, с последним темным снегом,
Теперь же в них сияла мурава,
Свежо. Он подошел и прочитал:
|
